В русском жанре-71
Опубликовано в журнале Урал, номер 4, 2021
Сергей Боровиков (1947) — критик, эссеист. Автор множества книг. С 1985 по 2000 год — главный редактор журнала «Волга». Цикл «В русском жанре» публикует с 1995 года в журналах «Знамя», «Новый мир», «Волга». Живет в Саратове.
***
Мне понравилось, как Михаил Осоргин объясняет гнев Екатерины на Радищева за «Путешествие»:
«И из-за чего все вышло? Лишь из-за того, что сказано про Потемкина, будто «пристрастился он к устрицам, как брюхатая баба: спит и видит, чтобы устрицы кушать; когда приходит пора, то нет никому покою».
Из-за подобного пустяка — погиб человек! Вы же, любезный читатель, эти устрицы кушаете, и никто вас не осуждает, и никто через это не может жестоко пострадать.
Откуда следует, что времена переменились много к лучшему».
***
Читаю Куприна, мало что с наслаждением, но ещё и с чувством вины. Вспомним, с какою лёгкостью мы (беру на себя смелость сказать за многих) перевели его во второстепенного чеховского эпигона, а главное, отдали на съедение вечному его сопернику Бунину, в чем сыграл немалую роль и очерк его «Куприн».
Заразительна способность Бунина раскладывать по косточкам чужие тексты так, что справедливость там и не ночевала, зато столь гипнотически убедительна сила его слова. И опять скажу, «мы» двинулись за нею, как крысы за дудочкой Нильса. Но и то сказать, столько лет практически лишенный Бунина русский читатель, дорвавшись до его волшебного слова, затуманился всерьез и навсегда.
Из комментариев в ФБ:
Михаил Золотоносов. А от бунинского перфекционизма тянет к Достоевскому. В «Петлистых ушах» Бунина и самого потянуло.
Николай Кононов. От Бунина тянет к Белому и Сологубу! Это у вас дачное…
Сергей Боровиков. Я не дачник, а сельский житель, и ни к Белому, ни к Сологубу меня никогда не тянет.
Николай Кононов. А меня как раз к ним… все-таки «петербургский текст».
Геннадий Красухин. А мне Бунин и вправду представляется много значительней Куприна.
Анатолий Курчаткин. Согласен. Хотя в юности Куприна любил.
Сергей Боровиков. Конечно, дорогие друзья, Бунин значительнее Куприна, а Чехов Бунина, а Толстой Чехова, а Пушкин Толстого… Только меня с годами стали раздражать раздаваемые по советскому некрологическому ранжиру: гениальный, великий, выдающийся, крупный, значительный, заметный, наконец «просто» талантливый, хотя это и главное.
Юлия Рахаева. Как-то вот я Куприна сразу полюбила, давно. И ни Чехов, ни Бунин не помешали. И уж точно ни разу Белый и Сологуб!
***
Не знаю всей истории отношений Валентина Катаева и Леонида Леонова, но в 20-е годы они еще не враждовали и даже вместе в 27-м году ездили к Горькому в Сорренто. А потом сделались заклятыми врагами.
Любопытно, как современные писатели, которые в затеваемой при путинском режиме литструктуре явно метят себя на места, примерно соответствующие той парочке, избрали их литературными моделями в ЖЗЛ: Шаргунов — Катаева, Прилепин — Леонова. А я, любя Катаева и не любя Леонова, недавно набрёл в журнале «Крокодил» (№ 14 за 1939 год) на фельетон «Катастрофа в проезде Художественного театра». Вот его начало.
«На днях в Художественном театре, вследствие халатности дирекции и при энергичном содействии режиссера В.Г. Сахновского, произошла премьера пьесы Л. Леонова «Половчанские сады». По свидетельству очевидцев и многочисленных пострадавших, бедствие началось в 19 часов 40 минут и продолжалось с небольшими перерывами почти до полуночи. Обстоятельства дела рисуются в следующем виде. За несколько дней до рокового вечера по Москве распространились тревожные слухи. Передавали, что в Малом театре якобы произошло представление другой пьесы того же автора — «Волк». Однако, полагая, что опасность уже окончательно миновала и второго толчка не будет, москвичи отнеслись к зловещему предзнаменованию недостаточно серьезно. Беспечно насвистывая: «Нам не страшен серый волк, серый волк, серый волк», — публика заполнила зрительный зал Художественного театра. Но едва потух свет и раздвинулся занавес, как толпу охватило чувство сильнейшего нервного беспокойства. Наиболее дальновидные поняли, что попали в ловушку. Судорожная зевота охватила зрительный зал. Несчастье стряслось так быстро, что в первый момент трудно было понять, что же, собственно, происходит на сцене. Одни говорили, что происходит помесь Лейкина с Достоевским. Другие утверждали: пародия на советскую пьесу, по ошибке попавшая в Художественный театр вместо театра эстрады и миниатюр. Третьи, поминая чудесное выражение из записной книжки покойного Ильфа, меланхолически вздыхали: «Происходит грандиозная петрушка!» По нашему мнению, третьи были наиболее близки к истине. Петрушка происходила действительно грандиозная…»
Пьеса «Половчанские сады» и в самом деле крайне вязкая и весьма своеобразная: у главного героя, директора совхоза, семеро детей от двух жён и все выведены на сцену. Но — ладно. Главное же в крокодильском фельетоне — подпись: «Валентин Петрович».
***
Возникает порой интерес к писателю, никогда не входившему в круг моего чтения. Когда-то в «Огоньке» 50-х годов мне встречались рассказы Владимира Лидина, они казались очень скучными. Потом имя Лидина, кажется безо всяких подробностей, встретилось не раз в мемуарах Эренбурга. А потом, приобретя сборник «Скрижаль» (Петроград, 1918), я, к удивлению своему, встретил там огоньковского новеллиста в такой компании: Иван Бунин, Анна Ахматова, Конст. Бальмонт, Александр Блок («Возмездие»!), Андрей Белый, М. Горький, Вячеслав Брюсов, Вяч. Иванов, Вера Инбер, Алексей Толстой, Наталья Крандиевская. Был там, правда, еще и неведомый мне Ал. Вознесенский1.
Рассказ в «Скрижали» не имел ничего общего с тем, что я читал в «Огоньке», но очень напоминал Бунина. Вот начало: «Скрежеща на пролетах, мостках, перекинутых через овраги, речуги с чернильной от мхов водой, скорый пролетал станцию за станцией, третий час ночи обугливал фитили коптящих фонарей полустанков. Сырой гул, падающий на октябрьские поля в белом тумане, угольная тьма, опустошенная, тоскующая земля, несли с зимним холодом ночи, дрожащей колючим сверкающим инеем, последнее смертельное одиночество». Еще: «Спальня, холодеющая перед утром, показалась ей похожей на дорогой номер большой гостиницы, как после часов близости похожи все комнаты в мире».
Но вот начало другого рассказа Лидина: «По одну сторону — очки роговые, шляпа зелёная, ботинок рыжий, крепкий — это Европа. По другую — в валенках драных, с мешочком, небритая — Азия. На хребте пограничном — в пальтишке сереньком, с портфеликом клеёнчатым — Асикрит Асикритыч Вещулин: пока Европа зеркальностёклая, красная, автобусом проедет — дожидающийся».
Не правда ли, это уже совсем не Бунин, но очень Пильняк. Первый рассказ датирован 1918 годом, второй зимой 1922 года.
Вот начало рассказа 1927 года: «Летчики, братья Шаргон, Ренэ и Пьер, поднялись с парижского аэродрома на рассвете ветреного и ненастного дня. Путь их полета — был трудный путь безостановочной скорости, бесперебойной работы мотора и двух человеческих сердец. Вылетев из Парижа, они должны были пересечь Германию, Польшу, Россию, держа курс на Сибирь, на великую границу Китая. Братья Шаргон устанавливали очередной рекорд».
Вот 1942-й: «Родник спадал по камням. Олени пришли на рассвете и оставили острые частые следы своих ног. На сопке лежал туман. Деревья были обглоданы, земля вытоптана оленями. Всадники спускались с горы. Лошади фыркали, свежесть приморского утра щекотала им ноздри. В корневищах упавших деревьев свивали гнезда птицы. Фазан вылетел из высокой травы. Всадник вскинул ружье. Журчал родник, говорливо строча по камням».
1962-й: «Жена принесла выглаженную до блеска рубашку и положила ее на стул. На спинке стула уже висел черный пиджак, а потом, когда Василий Петрович оделся, жена стала повязывать ему галстук. Он всегда повязывал галстук криво, а у Ольги Михайловны были ловкие руки, и он, скосив глаза, смотрел на ее руки, как они повязывают галстук, он знал эти руки и любил их почти уже тридцать лет, он знал эти руки в минуты счастья, знал их и в часы горести. — Ты осторожней подтягивай галстук, а то изомнешь воротничок, — напомнила жена, как обычно».
Как-то С. Чупринин в ФБ, процитировав начало какой-то главы фединского «Костра», заметил, что и придраться не к чему, и читать не хочется. Так и Лидин. Но у Федина до «Костра» всё же были «Трансвааль» и «Города и годы», а у Лидина, который начал печататься в 1915 году?
Вот и приведенные начала текстов Лидина, читать которые далее нет ни малейшего желания, ни одна строка не цепляет — все одинаково скучно.
Могут сказать, разительное несходство стиля присуще не одному Лидину. Но, к примеру, даже в самых разнотемных и разностильных произведениях того же Эренбурга мы безошибочно услышим его голос. Ну, не Эренбург, тот же Федин, у которого в интонациях «Костра» не услышишь какую-нибудь «Анну Тимофевну», зато узнаешь романы 30-х годов.
Лидин в разновременных текстах как бы соответствует времени, а личного почерка нет ни в ранних, ни в поздних текстах. Конечно, я не читал и малой части из уймы напечатанных Лидиным текстов, и вдруг…
А в жизни этот скучный писатель не был скучным. Потомок обрусевших евреев-купцов Гомберг (1894–1977) не был книжным затворником, но общительным человеком. В Гражданскую находился в Красной Армии, в Отечественную был военным корреспондентом. Путешествовал по Европе, не сторонился общественной жизни, был делегатом всех съездов Союза писателей, избирался в его правление, занимал должность в Литфонде. И, кажется, не пострадал в многочисленных разоблачительных кампаниях, но и не запятнал себя участием в них. И писал, писал… Книги выходили потоком. И романы, и очерки, а преимущественно рассказы, которые были во всех советских антологиях, но думаю, ни в какие времена Лидин не становился читаемым писателем
Из комментариев в ФБ:
Алексей Слаповский.Так получилось, что в книжном шкафу отца был и Лидин. Папа, спасибо ему, покупал для нас все, что попадалось, а я читал все подряд, включая стоящие рядом «Скутаревский» и «Коневодство» под редакцией С.М. Будённого. Так вот, я все подряд читал, и «Угрюм-реку», и «Жана Кристофа», и «Обсерваторию в дюнах» Мухиной-Петринской, а Лидина начинал — и никак. Вот не шло, и все. Теперь понимаю почему, а вы, Сергей Григорьевич, напомнили….
Sergei Podrazhansky. «В оны годы даже и Лесков / Рядышком с Толстым почти не виден / Так скажите мне, в какой же телескоп / В эти годы был бы виден Лидин?» (Маяковский, увы, по памяти…) А Эткинд в своей книжке «323 эпиграммы» приводил так: «Если Лесков близь Толстого клоп, / То какой же надобен микроскоп, / Чтобы был виден / Владимир Лидин?»…
Сергей Чупринин. Вот и хорошо, Сережа, — мне теперь о Лидине писать совсем не обязательно.
Олег Лекманов. В юности Лидин подавал очень большие надежды. Его перечисляли критики в ряду — Пильняк, Вс. Иванов, Зощенко (куда там Булгакову!). Правда, Кузмин и тогда шутил, что лучшее о Лидине — это финал «Графа Нулина»: «Смеялся Лидин, их сосед…» и т.д.
Сергей Боровиков. Вы говорите про 20-е годы, а он стал печататься в юности задолго до революции, как и Федин, который начинал в «Новом Сатириконе». Думаю, все-таки дело в таланте. Даже Федин был талантливее.
Анатолий Курчаткин. Лидин — идеальный тип «культурного» советского писателя. Эстетически менялся со временем, полностью совпадая с ним, но не выпадая из определенных культурных координат, — откуда и оскудение стиля при сохраняющейся «чистоте» интонации…
Сергей Носов. Не надо было в эксгумации Гоголя участвовать. А он еще кусок одежды из гроба забрал, чтобы обернуть свой экземпляр «Мертвых душ». Вот жизнь и ушла из прозы.
Сергей Боровиков. В его прозе жизни и раньше не было.
Олег Лекманов. Но что интересно с Лидиным (я, по странному совпадению, про него на днях думал), это то, что вот человек прожил длинную жизнь, написал много текстов, старался. Но остаётся он в истории автором трех страниц воспоминаний о вскрытии могилы Гоголя. На эти воспоминания сотни ссылок, и они продолжают цитироваться, а рассказы и повести, путевые очерки — все пошло прахом. Только три страницы.
Сергей Боровиков. Я про сюжет с могилой умолчал потому, что очень там туманно всё.
Владимир Березин. Ну, да. Разумеется, туманно, — и все бормочут эти списки взятого (а потом прикопанного на новом месте), только внося беспорядок в неокрепшие умы. Беда в том, что череп Гоголя в этой конструкции замещает всего Гоголя.
Сергей Боровиков. Да, забыл: кто-нибудь обратил внимание на дату, когда Лидин подарил Земенкову свои воспоминания об эксгумации: «Борису Сергеевичу Земенкову, московскому блюстителю, единственный экземпляр. 1 апреля 46. Вл. Лидин».
***
Разумеется, «оттепель» никуда не исчезала из нашего сознания, из нашей памяти, и все же книга Сергея Чупринина вновь обратила к этой незабвенной и краткой эпохе. А для меня лично навсегда её олицетворением, символом и живым свидетельством остается фильм Михаила Калика «До свиданья, мальчики».
Тогда, в 1964-м, мне было семнадцать лет. Вчера смотрел фильм по ТВ и заново переживал богатство этой ленты, узнавая даже и все малые детали, которыми она так богата. Вспоминал словно бы в компании друзей, с которыми вместе смотрели и обсуждали фильм, где едва ли не каждый кадр вызывал общий восторг. И жеманная походочка маленького лысого певца (Эль Трактовенко) перед концертом Джона Данкера, и изумление толстяка (Моргунов), сличавшего героев с фотографиями в газете «Курортник», и несоветская роскошь двух зрелых красавиц (Леждей и Журкина) на пляже, и мнительный женолюб Жестянщик (Копелян). Что уж говорить про троицу друзей и их подруг: Инку в исполнении несравненной Натальи Богуновой, ещё костлявую, как подросток, Вику Федорову в роли Кати и незадолго пред тем пленившую нас в фильме «Друг мой Колька» Аню Родионову.
Сейчас всецело наслаждаться фильмом мне мешала наслоившаяся с годами информация, когда знаешь не только о благополучных судьбах Таривердиева, Стеблова и Досталя, но и о том, что Калика выжили из страны, что Кононова сломала перестройка, что Федорова и Сичкин не сумели продолжить свои актерские судьбы в США, что Журкина-Евстигнеева спилась, Дроздовская сгорела, а к квартирным делам рано умершей Богуновой вроде как прилипла пресловутая парочка Дрожжина — Цывин.
И еще не могу не вспомнить, что фильм Калика мы смотрели, прочитав двумя годами раньше в «Юности» пронзительную повесть Бориса Балтера, и никак не могли решить, что лучше. Я и сейчас не могу.
***
В ряду одиннадцати подписантов знаменитого доноса «Против чего выступает “Новый мир”?» (Огонек, 1969, № 30) один выглядит чужеродно: Сергей Малашкин (1908–1988). Сколько знаю, в его долгой жизни самыми значительными отметинами были скандальная публикация в 1926 году повести «Луна с правой стороны» и многолетняя, еще дореволюционная, дружба в Вячеславом Молотовым. Но если остальные были ярко действующие, по выражению Шукшина, националисты, то старик, как и его высокопоставленный друг, никаким боком никогда к ним не принадлежал. И у меня есть единственное предположение.
Процитирую письмо 78-го года Олега Михайлова в связи с допущенной мной ошибкой в публикации его текста в журнале «Волга»: «МАЛАШКИН, а не МалЫшкин: Сергей Иванович Малашкин жив и здоров, мой друг и друг Молотова, с к-м отбывал в 1907 году ссылку».
А Михайлов был одним из трех, если не ошибаюсь, авторов огоньковского доноса и, думаю, просто уговорил старика. Ведь подлость письма был столь очевидна, что подмахнули его только те, кому морально терять было уж нечего. Там не было подписей Астафьева, Белова, Бондарева, Распутина. Знаю, что в Саратов к Григорию Коновалову за подписью напрасно прилетал Валентин Сорокин.
***
Нет-нет, надо все же туда заглядывать. На сайте журнала «Наш современник» выложен августовский номер за нынешний, 2020 год. По старой привычке начинаю с раздела критики. А там протяженный текст Максима Ершова «“Надежды” девятнадцатого года». Это подробный хвалебный разбор августовского же номера журнала за прошлый год. Не может быть? Там, где из номера в номер, из года в год публикуются хвалы гл. редактору и его сыну, всё может быть. Оба Куняевы присутствуют и в этом номере, и оба с бесконечными продолжениям. Младший про Кожинова, старший про свою боевую молодость с хроническим обличением давно не живых коллег, на этот раз за их нетрадиционные сексуальные предпочтения, со столь же хронической ненавистью к Ахматовой, Цветаевой, Кузмину и непременной присягой Г. Свиридову. А что нового может быть, когда тебе под девяносто?
Вообще, в редакции явные нелады со временем, какие случаются в глубокой старости. Сергей Петунин обозревает такие романные новинки, как «Маша Регина» Вадима Левенталя (2013), «Тайный год» Михаила Гиголашвили (2014) и даже «Библиотекарь» Михаила Елизарова (2007). Может, просто читают по складам?
Есть и стихи. Вот Марина Шамшутдинова, которая, как сообщается, окончила Литинститут по классу маэстро Куняева, и это наглядно проявилось в её стихах: «Лицемерно, с заученным выражением, /Читает стихи про Ленина и кумач. /От черты осёдлости начавший движение/ Расчётливый ГУЛаговский палач. /Русское крестьянство, русское дворянство, /Духовенство русское и учителя. /Не снесла Заступница это окаянство,/ Отрыгнула кровью их русская земля./ Отголоски этих палачей-садистов / Воют демократию из каждого утюга… “Лучшие политики, дантисты и артисты”, /Ждут вас заповедные Бежины луга…»
А вы говорите — «замиряться»…
***
Открыл сегодняшний номер «Литературной России» (18 дек. 2020). Сразу же ужасно серьёзная статья Алексея Татаринова «ГЕРОЙ БЕЗ НАШЕГО ВРЕМЕНИ. Заметки об основном инстинкте современной русской прозы». Узнаю, что у современных прозаиков «следа нет от соборности, отмеченной у Достоевского ещё Юрием Селезнёвым».
Бедный Федор Михайлович! Никто его «ЕЩЁ» до Юрия Ивановича не прочитал.
***
Заглянув на страницы журнала «Молодая гвардия» за этот год и убедившись в незыблемой приверженности ксенофобии, я всё-таки намеревался коснуться таких публикаций, как статья завкафедрой истории Церкви Санкт-Петербургского христианского университета (СПбХУ) Татьяны Никольской к 100-летию со дня рождения Ивана Шевцова или обширные рецензии на книги главного редактора журнала, которые «соединяя времена и эпохи, излучают тот надмирный, Божий свет, что служит в русской словесности правде добра, истины, правде творческого труда», но пожалел свое время и ограничиваюсь подборкой стихотворных цитат.
Александр Рак: «Когда падут последние руины /И прозвучит из Минска трубный глас, /От берегов злосчастной Украины /Отчалит окровавленный Донбасс. /С Ковчегом первым был Господь в ударе, /Я думаю, и с этим будет «гут»… /Вот только в этот раз не надо тварей. /Они потом и сами набегут».
Елизавета Хапланова: «Наша Жизнь — войны валюта. /С ней играется иуда, /Ценность понижая круто — /До немыслимых границ./ А на небе кружит ворон — /Вдовы воют дружным хором… /Проросли гнилые зёрна — /И взрастили… Аушвиц».
Иван Щёлоков: «Срокам зла ещё длиться и длиться. /Срокам братства — курок у виска./И досрочно гаагские лица, /Для России готовят срока».
Борис Орлов: «Бродили в пустыне с толпой Моисея, /Пытаясь тайком подсчитать барыши. /Чиновники — мытари и фарисеи,/ У них калькулятор на месте души. /Им нет оправданья — шакалья порода!/ Живут в мире денег и тайных страстей. /Они и сейчас далеки от народа/ Их так и оставил в песках Моисей!»
И даже бабушка Людмила Щипахина: «Пусть они нам ямы роют,/ Обещают бездны бед, /Но зарю — не перекроют!/ И не выключат рассвет./ Нас запугивать не надо, /Будет утро — день придёт. /Если вместе — мы Громада./ Если вместе — мы Народ! /Просыпайтесь! Утро встало. /Пусть надеждой дышит грудь! /Выбирайте, как бывало, /Позабытый светлый путь! / Кто — налево, кто — направо, /Кто совсем куда-то вбок… /Сокрушительно и здраво, /Всё исправит Русский Бог».
***
В мае будет три года, как я сделался безвылазно сельским жителем. Жаль, что с января нашу Багаевку присоединили к городу вопреки нашим активным протестам. В надежде, что до перемен еще далеко, я продолжаю свои Багаевские записи.
Прудишко наш съёжился, и, хоть мороза еще не было, лягушки исчезли. И я впервые полюбопытствовал, узнал, как они проводят зиму. Хорошо проводят! Зарываются в ил и лежат до весны, хотя бы водоём и промёрз. И я им позавидовал. Заснуть до весны, но не тем холодным сном могилы, а в ожидании тепла и света, всех плавающих, ползающих и летающих букашек, что так и просятся в просторную зелёную пасть…
Гулял и, как обычно, поглядел туда, где вдали, на заснеженном холме, меня ждет последний приют. Перекрестился, постоял и подумал над тем, хорошо это или плохо, что в наследство не оставлю ни собственности, ни малой суммы дензнаков?
Понял, что это и не хорошо, и не плохо, и что ни стыдиться, ни гордиться тут нечем. В снежном воздухе под низким ласковым небом такой вывод меня развлёк.