Литкритическая прогулка по списку «Большой книги»-2020
Опубликовано в журнале Урал, номер 4, 2021
Олег Кудрин — писатель, журналист, литературовед. Родился в Одессе. Окончил геолого-географический факультет Одесского госуниверситета. Кандидат педагогических наук. Автор романов «Фондурин 917 / Красные фонари Кремля» (2006), «Код от Венички» (2009), «Полтавская перемога» (2008–2009, 2019), а также эссе-исследования «Фон Кихот Готический. Рыцарство и романтизм в нацистской идеологии» (2009–2012). Как литературовед печатался в журналах «Вопросы литературы», «Октябрь», «Новый мир», «Новая Юность», «Урал». Живет в Риге.
Третий год предлагаю вашему вниманию свой взгляд на победителей «Большой книги», литературной премии, которую многие считают главной в России. Для себя этот жанр определил как «непарадный коллективный портрет» авторов. И отчасти — их критиков. Иногда кажется важным и интересным соотнести (а то и столкнуть) суждения разных критиков, выделив в них отдельные показательные элементы. Но в некоторых случаях, когда хочется дать более развернутое собственное мнение, выявив нечто другими ранее не отмеченное, сосредоточиваюсь на нем. Другие рецепции при этом, уж извините, оставляю в стороне.
В «больших книгах» этого года прежде всего стоит отметить акцент на философичности, желание широко и по-разному осмыслить мир, себя, окружающих, происходящее вокруг1. И в этом, как кажется, есть что-то симптоматичное, характеризующее нынешнее состояние страны, настроение ее думающих, пишущих, читающих людей.
Не менее показательно и то, что на первом месте в «Большой книге»-2020 оказался «Чертеж Ньютона» Иличевского. Роман, также вошедший в шорт-лист — из пяти книг — Премии им. Пятигорского (вручается с 2013 года за философствование вне пределов профессионального сообщества философов). С него и начнем.
Чертеж отца, сына и святого духа Ньютона
Александр Иличевский. Чертеж Ньютона. М.: АСТ, Редакция Елены Шубиной.
Роман удивительный, в смысле, удивляющий. Сгусток волнообразного интеллектуального хулиганства, переходящий в корпускулярную интеллигентную наглость. Да-да, после того как род людской переболел разнообразными видами «синтеза науки и религии» — в обличьях теософии, антропософии и т.д., взять да заговорить о синтезе физики и метафизики для создания новой теологии? Именно так.
Всерьез и шутя герой кружит по земному шару в поисках отца, себя и еще чего-то «важного для содержания и предназначения — ни много ни мало — всего человечества». Впрочем, нет, «мало», — в поисках «важнейшей детали Вселенной, свечи зажигания, абсолютно необходимой для вселенского движка». Причем таковой для отца героя могла оказаться «любая мелочь, попав к нему в руки».
Суть же вот в чем: «Ньютон был одним из героев отца. Отец был убежден — и меня старался убедить, — что клинч, в какой вошли наука и религия, может разрешиться только синтезом науки о сознании и естествознания, благодаря чему возникнет новая теология, и люди станут лучше понимать свое предназначение в качестве помощников Творца. Я же тогда цинично считал, как и многие люди моего круга, что новая религия если и явится к нам, то в виде религии информации, ибо, в сущности, нет ничего важнее, чем добыча или обработка данных с целью сделать их всеобщим достоянием».
То есть в сумме получается креативный извод святой Троицы. Герой-отец, герой-сын и герой-дух поиска, воплощенный в Ньютоне, физике и теологе (изучавшем и чертившем Храм Соломона). Каждый в своем устремлении оказывается в чем-то прав, поскольку в поиске равно важны как процесс, так и результат. Причем и в этой Троице главной активной силой становится герой-сын. Финализируется все тоже в Иерусалиме. Но перед тем сын поедет за новой религией в горы, однако не на Тибет (банально), но недалеко, тоже пять букв по вертикали, — на Памир. И там ему тайны бытия диктуют не махатмы Блаватской, не учителя Рериха, а космические «числовые массивы», зафиксированные на заброшенной советской станции. Расшифровав их и «заставив “Памир” анализировать самого себя и другие подобные данные», герой-сын познал не единого бога, но «единый алгоритм». То есть и создал заявленную им ровно посреди книги, на пике, «религию информации»…
Что до «лучших традиций Иличевского», то, среди прочего, отмечено традиционное «обилие синестетических метафор»2. Всмотримся, вслушаемся, вщупаемся в эту традиционность.
«На следующее утро я проснулся от сильного солнца, вставшего во весь рост своими теплыми пятками на мои веки». Синестезия — от образного переплетения разных органов чувств — в наличии. Простенький и тут, возможно, простительный каламбур — солнце, вставшее «во весь рост», и одновременно вставшее «теплыми пятками», дополняется утверждением о его силе (иначе б не разбудило). Однако царапает неправильность: «во весь рост» — это ж, наверное, в полдень, в зените, а тут утро. Правда, на восходе, когда «солнце встало», самые длинные тени. Но не они же, не их «темная материя» будит «теплыми пятками»! Нет ответа.
От солнца — к месяцу. В лунную ночь огни иорданского города, наблюдаемые с израильской стороны, возвышаются «над лезвием ртутного блеска Мертвого моря». Лезвие жидкого металла, ртутного блеска (не острого, «жирного») поначалу кажется неточностью, потом — оксюмороном. Но если остановить чтение и задуматься, сознание выталкивает на поверхность несколько версий. Лезвийно протяженные и тонкие отблески ртути в термометре, в зависимости от угла зрения то светлые, то темные, похожи на полоску городских огней в ночном озерном отражении. Да и сама тяжелая вода Мертвого моря упругостью сходна с ртутью. Когда ж она попадает на слизистые ткани, то вызывает боль — будто «режет».
И еще: «Я так изнемогал за день, <…> что едва успевал застегнуть спальник, как сон валил меня борцовски в партер небытия». Вновь ритмы жизни: борцовски крепкий сваливающий сон — в пандан пробуждающе сильному солнцу. Par terre — термин, пришедший из французской борьбы, означает «на земле». Если дословно, все верно. Но партеры в борьбе бывают разные, в том числе более заметные «высокие», когда атлет стоит на четвереньках. То есть вместо четкого образа — вновь двусмысленность. Снова корябающая, останавливающая чтение «на подумать».
Резюме: метафоры эти — не просто синестетические, но многокомпонентные, вариативно воспринимаемые и с элементом «-1», то есть неправильностью, реальной или мнимой. Любопытно, необычно, может быть, уникально.
Возвращаясь к сути. С нашей жизнью «Чертеж Ньютона» соотносится примерно так же, как Британская империя, бывшая до середины ХХ века, с муз-империей британского рока, покорившего мир во второй половине столетия (два образа от героя-отца). Ритм мира, бас смерти, соло жизни. Чувствовать, думать, находить — это не так тяжело, только нужно настроиться. Читая роман (лучше — перечитывая), главное, не быть свинцовым… А вот Led Zeppelin — можно. Если получится. Но вы старайтесь. Храм видишь? В себя веришь? Вперед на поиски. В жизни всегда есть место Иерусалиму. И Stairway to Heaven3.
Генерал и его выбор: армия или семья, Руслан или Лада?
Тимур Кибиров. Генерал и его семья. М.: Individuum.
Глянул недавно по ТВ торжественный концерт ко Дню работников легкой промышленности, и тяжелая мысль пришла: 30 лет жизни — псу под хвост. И добро б «Ладе» из кибировской хроники про «верную любовь». А то ж щенкам внучатых помётов «Верного Руслана», преданным собачьи восторженно, озорно, стозевно и лаяй.
В лучших советских традициях нет также веры «Коммерсантам» разным. Когда обозреватель «Ъ» не понимает, почему автор иронически-эпической поэмы «Сквозь прощальные слезы» (1987), «сделав круг, возвращается к мотивам и приемам тридцатилетней давности» и «вновь прощается с Советским Союзом — на этот раз в прозе»4, извините — не верю!
Инна Булкина (увы, R.I.P., скорбим) все по местам расставляет — за 30 лет поколение сменилось: «Тогда речь шла о демифологизации, сегодня мы наблюдаем создание новой советской мифологии. Так что этот вновь созданный опыт постсоветского эпоса оказался обращенным к другой аудитории и, по идее, не должен предполагать узнавание и с-полуслова-понимание». Иными словами, роман Кибирова и вправду заход на второй круг (тут Пророков прав) после той поэмы, однако это вполне оправданная Демифологизация-2.0. Этим же объясняется то, что автор порой увлекается долгим цитированием (Шмелев, Шолохов, да и Щедрин шипящий к месту). Он понимает, что это не улучшает литкачества книги, но отправляет «композиционную стройность и стилистическую сообразность идти лесом», считая, что прямое просвещение тут важнее: «Это такой кошмар (письмо Шолохова Сталину о коллективизации. — Ред.). Когда я это прочитал, неделю не мог прийти в себя. Надеюсь, и на читателя они произведут такое же впечатление»5.
А вот как возникают у большого поэта невеликие прозаические сюжеты: «Что-то я с кем-то спорил и говорил: “Как надоело все это! Надо написать что-нибудь совершенно простое, совершенно простое и трогательное, я не знаю, про старушку и ее собачку”»6. Образцовая банальность в голове засела, из чего родилась не Паллада, но просто «Лада, или Радость».
В «Генерале…» все так же просто, и можно согласиться с тем, что «в сжатом изложении роман напоминает мелодраму с телеканала “Россия-1”»7. Ну да, что может быть функциональней для просветительской книги, чем забеременевшая вне брака генеральская дочь. Да к тому ж повторно оскоромившаяся — любовью к неравному: не так страшно, что к солдату, как то, что к Блюменбауму (попутно еще один урок: представьте себе, дети, евреи в позднем СССР ущемлены были — как в державном мнении, так и в правах).
Но просвещение просвещением, стройность — лесом, однако автор Демифологизация-2 сильно отличается от сценаристов «России-1»: «Я не за роман, а за идею мою стою, как писал Достоевский, а моя идея в каком-то смысле аналогична идее «Идиота», <…> речь не о воплощении, а о замысле — показать идеального, на мой взгляд, человека в чудовищных условиях и проследить, как идеальный этот образ искажается до неузнаваемости в нашем реальном падшем мире». Обязательная для умного человека оговорка о различии замысла и воплощения не должна обманывать нас насчет амбициозности гроссмейстера ироничных аллюзий. Все верно: украсть, так миллион; полюбить, так Блюменбаума; создать роман, так «Идиот».
Набор высоких смыслов книги хорошо и подробно рассмотрен Ольгой Балла-Гертман8. Мы ж остановимся лишь на одном из них — проблеме выбора. Во владимовском «Генерале и его армии» она была расколотой, разбомбленной на многих героев. В «Генерале и его семье» проблема эта сфокусирована на генерал-майоре В.И. Бочажке. При том автор предупреждает нас, чтоб хорошего не ждали. Сложись судьба иначе, Василий Иванович мог бы до министра обороны дослужиться. И тогда в августе 1991-го он погнал бы защитников Белого дома «без всякой жалости, а может, и поубивал бы». Но это лишь предположение. В жизни же, романной, в ее кульминации с развязкой, генерал выбирает любовь и радость Лады, а не караульную верность Руслана, выбирает свою антисоветски советскую семью, а не свою же советскую армию. Он подписывает бумаги на отъезд дочки с семьей в Израиль и вынужден уйти в отставку, «потому что генерал должен в конце концов совершить свой подвиг». Можно еще сказать, что в тихом бочажке (яме, залитой водой, омуте) черти водятся. Но это, пожалуй, слишком — Василий Иванович обиделся б.
Вечная свалка, бывшая Ленина и настоящая Лена
Шамиль Идиатуллин. Бывшая Ленина. М.: АСТ, Редакция Елены Шубиной.
Самое поразительное в этой актуальной книге — ее история. Автор уверяет, что когда начинал роман, то проблема свалок в России не была такой острой, как сейчас: «Я воспринимал сюжет как придуманный, <…> не было ни Шиеса, ни подмосковных бунтов, ни Челябинска. И я, наоборот, радовался тому, что актуальность не будет заслонять читателя от людских отношений. Но теперь фон все-таки заслоняет»9. Второе попадание — еще более удивительное, предсказание реалий эпохи COVID-19: «В «Бывшей Ленина» все ходят в масках, а признаком страшной болезни является отсутствие обоняния. В 2019 году это была игра ума, в 2020-м это оказалось реальностью и правда заставило меня напрячься».
Книга, открывшая в РЕШ серию «Актуальный роман», — это по определению интересно. Но, кажется, «óдин» только Дмитрий Быков увидел в ней исключительное доминирование «журналистской актуальности»10, поскольку «в целом роман о провинциальной схватке вокруг мусорной свалки»11. Галина Юзефович и Михаил Визель все же расширяют «актуальность провинциальности», и что ценно — сущностно разнонаправленно. Литкритик готической Meduz’ы смотрит со стороны протеста: «Хуже того, даже общий политический месседж романа, в жертву которому по факту приносится все остальное, оказывается размыт и невнятен. Власть надлежит то ли разлагать изнутри, то ли игнорировать, то ли и то и другое сразу, а еще нужно тайно растить ей смену, остерегаясь провокаторов и, как в катакомбах, скрываясь в мессенджерах и закрытых группах соцсетей»12. Безнадега, словом. Зато шеф-редактор державного сайта в своей похвале зрит вглубь и вдаль: «Возможно, по нему (роману Идиатуллина. — Ред.) будут писать лет через тридцать курсовые (если тогда еще будут курсовые) на тему “Протестные настроения конца десятых годов и методы их нейтрализации”»13. Характерно, что в отношении отдаленного российского будущего Визель высказывает сомнения в наличии курсовых, но не в востребованности темы нейтрализации протестных настроений.
Спектр мнений — широкий, и это нормально. Но при этом очень уж неадекватными кажутся «аргументы века» Татьяны Москвиной: «Власть виновата — но представители власти (губернского уровня, выше автор не заглядывает) Идиатуллину не удались, видно, он даже не реалист, а сторонник «натуральной школы» и не умеет писать то, чего не видел сам (выделено Т.М. — Ред.). Идея, что власть сознательно загаживает неперспективные территории, потому что для них народ — мусор, а его жизнь — свалка, наивна и примитивна, под стать вопящим в интернете»14. Однако… Считать, что человек с четвертьвековым стажем работы в ИД «Коммерсант», руководивший региональным отделением (в Казани), корсетью и писавший в «Коммерсант-Власть», не знает, «не видел сам» власть местного уровня, — это таки-да «наивно и примитивно». Как и «идея», ложно приписанная Москвиной Идиатуллину… Столь же наивен, но с противоположных позиций автор «Знамени»: «Все же и так понимают, что нужно делать, чтобы решить проблему свалок в стране». Да-да, очень интересно. Что [ж] делать? «И все понимают, что начинать надо прежде всего с себя, со своего дома, района, города»15. А, ну да, понятно, это даже не вопящие, но благодушествующие в интернете.
Хорошим ответом обоим авторам кажется разбор Аси Михеевой, поясняющей общую, универсальную «суть управленческого тупика современной России», — «лица, управляющие ресурсами любой территории, вольны эти ресурсы выводить вовне безнаказанно», что накладывается на отсутствие независимого суда16. Ну не чертеж бином Ньютона, но ведь верно.
Книга потому и вызвала интерес, что дала сильный обобщающий образ. Отмечалось это многими, но выделился Владислав Толстов (спрогнозировавший автору лавры «Большой книги»): «Идиатуллин опять нашел снайперски точную метафору российской действительности: власть пытается разгрести мусорные завалы, но сил у нее не хватает, — а воняет все сильнее и сильнее, еще немного — и грянет буря»17.
При том «содержание» романа, увы, зажато смертными прологом и эпилогом, в первом умирает свекруха Лиля, во втором — выясняется тяжелейший диагноз самой Лены. Многие посчитали это авторским перебором18, в чем-то неожиданностью19/20. Но очевидно же, что для экологически загубленного города это — закономерность! Правда, Лена еще поборется со смертью, как до того с местной властью: «Сами вы бывшие. Я настоящая. Это вы бывшие». Но каковы шансы? Примерно такие же, как на то, что бывший муж Лены, идущий в мэры, сможет что-то сделать со свалкой. Финал открытый.
Проза ста страниц, или «Я с детства полюбил овал…»
Михаил Елизаров. Земля. М.: АСТ, Редакция Елены Шубиной.
Зачин романа смотрится этаким приветом идиатуллинскому «Городу Брежневу»: «Родился я в городе Суслове…» Так Елизаров заземлил героя своей «Земли» в историческом времени. И далее возрастание сюжета впечатляет — изысканная, гармоничная проза. Неожиданные, зримые образы. Яркие детали, повторяющиеся не случайно, а в развитии. Чувство меры и вкуса, удивительная точность как в написанном, так и не проговоренном, в том, что мы сами должны понять. Среди прочих — пластичный образ овала, ставшего для Володи Кротышева символом смерти (из-за формы портретов на памятниках).
И ничего, казалось бы, не предвещало беды в кладбищенском романе, но… Тут не могу не согласиться с Сергеем Беляковым: «Ее (книги «Земля». — Ред.) начало показалось мне великолепным. Я и не подозревал, что Елизаров умеет так писать (прежде читал у него только «Библиотекаря», написанного тоже хорошо, но совсем по-другому). Но мне понравились первые 100 страниц. А всего их 782… И все утонуло в скучнейших пересказах западных философов, в похоронно-производственных подробностях и отборном русском мате. Сначала мне казалось, что это выдающееся событие в современной литературной жизни. А потом «Земля» стала для меня грандиозным разочарованием»21.
На сотой странице, кстати, герой теряет девственность. А текст после этого странным образом теряет силу. Хотя отдельные сильные мысли, сроки, метафоры еще встречаются. Вот, скажем, явление femme fatale. «И вдруг тёплый, чуть влажный кулачок Алины сомкнулся вокруг моего указательного пальца и несколько раз его стиснул — судорожные, глотающие движения <…>. Ночами я только и делал, что воскрешал в памяти Алинино пожатие, такое нежное, что оно больше напоминало ласку слизистых, а не кожных покровов». Хорошо, чувственно и в смысле «сексуально», и в плане тех же «синестетических метафор». Сильны также несколько предфинальных сцен — а) философский спор с двумя гееобразными инферналами из Москвы, вибрирующий гомосексуальной угрозой; б) чтение в обратном порядке смс от Алины, влюбленной женщины, а не только хищной самки… Но, увы, в большей части книги неровный гонзо-эссеист и панк-певец, вкусивший рева фанов, свалили одаренного прозаика в партер.
Анна Жучкова посчитала смертельные «философские экзерсисы» Елизарова похожими на «скачанные из интернета студенческие рефераты»22. Предложу еще одно сравнение. Автор пламенного «Библиотекаря» в юные годы наверняка читал советскую науч-поп серию «Эврика». Там придумывался формальный сюжет, что позволяло в разговоре между условными героями упростить объяснение сложных категорий. Именно это происходит с альтер эго подросшего мальчика, блуждающего в науч-диалогах между поп и лопаток Алины. Примерно та же ситуация и в технологических описаниях работы землекопа (проклюнувшихся, увы, еще в первых ста страницах), а также разных сторон похоронного бизнеса. Но тут — без рассматривания Алининых татушек и прочего — еще скучнее.
И вот еще какое наблюдение. «Книга напоминает “Обитель”»23. «Проза Елизарова вообще не лишена сентиментальной пацанской эстетики, какую ожидаешь встретить скорее в романах Захара Прилепина»24. Так! Сахар в кармане (101-я стр.) кажется явным, говоря по-русски, оммажем автору «Обители», в которой Артем вечно ныкает в одежде нечто съедобное и полуиспорченное. И строение сюжета с какого-то момента то же — вытряхивание карманов, потрахивание любимой и квестовая смена социальных ролей. Схожи и объемные прокладки диалогового текста — неперсонифицированное пацанское пошучивание, лишь к финалу кристаллизовавшееся в образе Гапона с «А-тях-тях»-подхихикивателем Алешей. Ну, разве что подсознание панк-шансонье у Елизарова отметилось — многие герои однообразно перепевают более-менее смешно опохабленные песенные строчки.
Тем удивительней, при такой неоднозначности достоинств, истерика, закаченная Константином Мильчиным из-за непопадания «Земли» в «тройку призеров» с набором выражений от «катастрофа-преступление-осквернение» до «”Чертеж Ньютона” — Агарь, “Земля” — Сарра»25. Волну изящно подхватил творец пацанской эстетики, борец с фашизмом Прилепин: «В жюри премии БК примерно 50 евреев…»
«Но это-то банально, все помнят». Потому хотел бы обратить внимание на другое — инструментовку темы в оперативной новости госинформагентства26. В ней обвинение Прилепина не упомянуто, но все же приведены русские фамилии нескольких членов жюри, так что и всё оно в целом как бы «отмазано». Спасибо! При этом лучшее из спича Мильчина подкрепили словами главреда MyBook Екатерины Писаревой. А вот альтернативных мнений приведено не было. Не страшно, могу напомнить, что чуть раньше сказала на вручении Нацбеста писательница — также с правильной русской фамилией — Татьяна Соломатина: «Победителем я объявляю «Землю» Елизарова. Не потому, что это хорошая книга, а потому, что “за неимением прачки имеем дворника”»27. И то правда: вот в чем выбор, вот где пара, а то «Агарь и Сарра»…
Оперативно выступило против решения жюри «Большой книги» и RT: «То, что хочется читать, оказывается, нельзя награждать»28. Смело! Просто фронда какая-то. Впечатляет также уровень экспресс-аргументации русского «Форбса», скажем, в представлении недостойного конкурента — «Чертежа Ньютона», ставшего первым: «Многословный, излишне философский роман»29. Убедительно! «Многословный» — это о книге в 12 а.л. И «философский» конечно, но, по ходу, «излишне».
На пути к попсе обоз рассыпал много красивого
Дина Рубина. Наполеонов обоз. Книга 1. Рябиновый клин. Книга 2. Белые лошади. Книга 3. Ангельский рожок. М.: ЭКСМО.
Вот только упрекал другого за крепкие слова, и увы мне, одно из них вынужден позаимствовать. «Наполеонов обоз» — конечно, не преступление, не осквернение, но это катастрофа.
Дина Рубина, бывшая самым молодым членом СП еще в 1970 годах, по-настоящему популярной стала в конце 90-х под брендом народного мнения «израильский Довлатов в юбке». Хотя по большому счету с Доватовым ее корректно сравнивать лишь по линии «Иностранки». Но читать Рубину тогда было радостно.
Хотя и в те времена немного напрягало частое стремление сделать нам красиво, ну, хотя бы в заголовке: «Вот идет Мессия!» (1996), «Последний кабан из лесов Понтеведра» (1998), «Высокая вода венецианцев» (2001). В глубь текста это до поры не инфильтрировалось. Пока не началась сериальная байда или, говоря интеллигентно, интенсивный диалог с масс-культурой. И вот так по «Солнечной стороне улицы» (2006) «Наполеонов обоз» (2018–2019) дошел до точки, после которой, кажется, дальше некуда. Это, обобщенно говоря — «Вот пришел мессия с кабаном по высокой воде венецианцев из последних лесов Понтеведра».
Если же говорить о славном трехтомнике конкретней, то на 75% согласен с Константином Мильчиным (стоит только отметить, что он тут крепко обозлен по причинам, описанным выше): «А это, наоборот, худший текст шорт-листа. Это длинное, на редкость занудное, приторно слезоточивое и напрочь лишенное правдоподобия повествование описывает судьбы ЕГО и ЕЕ, которые любят друг друга, но никак не могут быть вместе из-за череды невероятных стечений невозможных обстоятельств. Ну, например (спойлер): перед первым сношением ОН так боится оплошать, что на полгода уходит к цыганам, чтобы попрактиковаться в сексе. Или (спойлер) герои расстаются, потому что ОН, как библейский Иаков, по ошибке и во сне оплодотворил ЕЕ сестру (не согласен, как раз это описано физиологически и психологически достоверно; к тому же подобное пуристское возмущение от автора божественного сравнения «”Чертеж…” — Агарь, “Земля” — Сарра» выглядит несколько натужно. — О.К.). Также в романе присутствуют регулярные призывы к геноциду палестинского народа (гипербола) (ну нет, даже для «гиперболы» несправедливо, присутствуют лишь элементы неполиткорректности. — О.К.) и нелепые потуги интеллигентной писательницы, давно живущей за границей, изобразить, как говорит простой русский народ (парабола). Наконец, в этой книге есть кое-что про литературу, про писателей и про издателей. Петрушевская почему-то высмеивается, зло и не по делу (не согласен, не зло, а c элементами иронии, к тому же есть и восхищение, и признание гениальности. — О.К.). Еще выводятся в комичном виде Радзинский и Пелевин. А вот писательница Нина из Иерусалима очень хорошая. Интересно, с кого она списана?»30.
Да, начав когда-то увлекательную игру с читателем в любовный роман, в приключенческий, в авантюрно-исторический, Рубина заигралась до того, что диалог с массовой культурой превращается у нее в монолог масскульта с изредка встречающимися элементами чего-то живого, настоящего. В этом смысле самый длинный и «плотный» фрагмент — жесткие, злые израильские тюремные главы, занявшие половину третьего тома. Неслучайно, что как раз перед этим куском и сразу после него автор вдруг начинает чувствовать непорядок в текстовом хозяйстве и, как бы извиняясь, торопливо объясняется с читателем по поводу «всей цепочки невероятных, просто-не-могущих-быть-совпадений». Реакция правильная, потому что с какого-то момента очередная случайность вызывает при чтении уже только здоровый смех. Но запоздалая, поскольку авторские объяснения «Эйнштейн сказал: “Совпадения — визитная карточка Бога”», высокопарно данные в развитии, — «это (очередное «ошеломляющее совпадение». — Ред.) уже не визитная карточка Бога, а чёрная метка из Преисподней», — картину только ухудшают.
В итоге — комплект изящных аллюзий, метафорок, сюжетных ниточек, мастерски подобранных, заботливо выстроенных и прописанных, оказывается почти бессмысленным, «золотым и серебряным шитьем на луковой шелухе», как сказал когда-то Дидро о популярной пьесе своего современника. Впрочем, и это произведение может произвести пользу. Проглотив трилогию Рубиной, любители субжанровой литературы с удивлением обнаружат, что в любовном романе герои не всегда выживают, в приключенческом — не всегда побеждают, а в авантюрном — не обязательно добывают сокровища, за которыми охотились. После такого потрясения более сложные книги не будут уже казаться такими несправедливыми. И за это — тоже спасибо.
Увидеть Париж и осмыслить, или «Вернемся к Бердяеву»
Алексей Макушинский. Предместья
мысли. Философическая прогулка.
М.: ЭКСМО.
Умную книгу след начинать так, чтоб не отпугнуть: «Бердяев жил в Кламаре». Ритмика пушкинской простоты уже вошла в нас. Включилась приятная память узнавания (философ такой, ну, помните: «Самопознание», «Смысл и истоки русского коммунизма» и всё такое). Следом немного милых, семейных уточнений, кто с ним жил там. И пространственное разворачивание: «Кламар незаметно переходит в Мёдон, в другой парижский пригород, тоже славный многими великими обитателями, русскими и нерусскими». Про многих расскажут — хорошо. А точнее? «В Мёдоне с 1923 до 1939 года жил Жак Маритен, католический философ, «неотомист», то есть последователь Фомы Аквинского, вообще замечательный человек». Замечателен он еще и тем, что жена у него из России. Ну что, будем читать дальше? Да, пожалуй. Тогда вновь о пространстве: Бердяев ходил к приятелю в гости пообщаться. Так я, автор, сейчас пойду тем маршрутом, айда со мной? Да, пошли. Еще перед последующим усложнением, — чтоб читатель успел почувствовать себя знающим, соразмерно автору, — две большие цитаты из «Самопознания» да рассказ о «Смысле и истоках…» (книги в советское время опасной).
И вот уж я/ты в вольной «Философической прогулке». В походе — свободный и светлый внутренний монолог автора (вообще, главные герои книги — свобода и гносеологический оптимизм), его размышления, рассказы о философах и философствующих поэтах, русских, французских, немецких — 1920–1930 годов (и других времен тоже) в соотнесении с тем, что он видит по пути. Макушинский — умелый поэт и прозаик, его предложение и абзацы, на первый взгляд бесконечные и тяжеловесные, выстроены ритмически. Поэтому от них быстро начинаешь получать удовольствие.
А еще фото, снятые по пути, часто неумелые, но странным образом не раздражающие (некоторые — очень хорошие). Да, когда по верстке фотография большая и программа переносит ее вместе с текстом за ней на следующую страницу (как в doc), то luft на прежней странице так и остается незаполненным. Это — свободное пространство, воздух, можете им подышать, если устали от плотности текста. В таком методическом расширении зебальдомании «Предместья…» сделали второй большой шаг в России — после «Памяти памяти» Марии Степановой.
И это метод, соразмерный замыслу. Макушинский хочет вернуть нас к привычке, навыку задумываться о вещах серьезных, корневых, чтоб мы «вступали в диалог с философской традицией, мыслителями прошлого», но в споре не чувствовали себя наивными или смешными. И сразу подает пример диалога, соизмеряя себя с классиком. Бердяев писал, мол, русская критика его «всегда игнорировала, почти бойкотировала», Макушинский не без иронии отмечает, что и с ним так же, за что русской критике «долго и дорого еще придется расплачиваться».
На самом деле тут критике можно посочувствовать. Для Камю, который у автора «Предместий…» находится где-то около вершин мысли, фундаментальный вопрос философии — стоит или не стоит жизнь того, чтобы ее прожить. А по прочтении текстов вроде «Предместья мысли» для критика главный вопрос — стоит или не стоит писать, чтобы не выглядеть потом глупо. Шансы — 50 на 50. Плотностью мысли и эрудиции автор местами просто «раскатывает» читателя (как Алина — Кротышева), доверчиво пошедшего с ним в «философическую прогулку». Особенно при традиционно беглом чтении. Потому в каких-то местах просто не понять — мало, нужно понимать, насколько ты не понял. Тогда лучше медленно перечитать и… подумать. А не торопиться сливать, как это принято, недовольство непониманием в паблик, редактору31/32. Тем удивительней (или наоборот — тем естественней), что лучший разбор этой книги, от Татьяны Веретеновой, так и остался опубликованным только в Facebook33.
Философ с литературным умением для критика вообще неуловим, как Сковорода для мира, который его ловил, да не поймал (индивидуалист Макушинский эти слова повторяет). Тем более что в пространстве, где противоречивость мысли заявлена как принцип, отдельные неловкости готовы казаться приемом. Так, когда автор «Предместий…» говорит вдруг образцовые пошлости вроде гипотетических «Васи Пупкина и Пети Пупочкина», думаешь: это специально, чтобы читатель хоть иногда чувствовал себя умнее автора. Или вот еще — место, в котором я, извините, каждый раз начинаю непроизвольно смеяться (при всем сочувствии к Вейль): «О Камю чуть-чуть позже; вернемся к Бердяеву. Симона Вейль уморила себя голодом в 1943-м…» Далее на четверть страницы — филиппики в адрес Симоны, ее книги и лишь потом — обещанный Бердяев. Понятно, что автор мыслию дальнозорок, но читатель-то восприятием близорук. «Вернемся к Бердяеву» стало теперь моим домашним мемом — удачно объединяет в себе «в огороде бузина» и «вернемся к нашим альдебаранам»…
Перечитал главку. Многовато «я». Ну а вы чего хотели после «Самопознания», Бердяева и Макушинского? Тревожит, правда, — не выглядел ли я при этом глупо? Лучше б уж смешно и наивно.
Потеряшка и Король-Придурок. Заблудившиеся во времени
Евгений Чижов. Собиратель рая.
М.: АСТ, Редакция Елены Шубиной.
В романе хорошо и плотно сочетаются темы: Время как таковое и Память человека и социума. При этом автор имеет широкие возможности для их раскрытия благодаря прекрасному подбору пары героев. Мария Львовна с «альцгеймером», теряющая память, и ее сын Кирилл по прозвищу Король, корифей блошиного рынка, имеющий чутье на старые вещи, перепродающий их, но больше все же — собирающий (в этом смысле он «собиратель рая» как идеализированного прошлого). То есть два близких человека живут в прошлом, но по причинам противоположным: одна из-за потери памяти, а другой из-за ее овеществленного сохранения. И это «соединение интеллектуальности выдумки с душевной натуральностью сюжета»34 написано хорошо и точно. Прежде всего в прочувствованной экзистенции героев. «Да, это довольно грустная книга, но ведь хочется <…> взглянуть все-таки в настоящее лицо жизни. А когда тебе перевалило за полсотни, ты уже понимаешь, что в этом лице мало веселого», — говорит Чижов в интервью35. И это «трагическое чувство жизни», опыт старения автор разделил между героями, матерью, которая старше его, и сыном, который моложе. Написано временами — до боли.
Король со вкусом переодевается в старое, благодаря чему он почти актерски меняется внутренне. Эскапизм его — в стиле и стильности, в ретро, вместе побеждающих современность: «Единственный шанс свободы — в выходе из своего времени. <…> Правильно подобранные, они (вещи из прошлого. — Ред.) могут создать пространство, где сегодняшний день отменяется. А где нет настоящего, там нет и времени, есть только прошлое, продленное в будущее». Попытки обуздать время — это из вечного.
Но есть и вечно актуальное — точные социальные метафоры, скажем, о России, болезненно живущей в СССР. Мария Львовна проходит тест у врача: «— Слово “Россия” вам ничего не говорит? <…> — Моя родина. Я в ней родилась. И не только я — мои родители, и бабушка, и прабабушка… / —Замечательно. <…> Так как называется страна, где мы живем? <…> / — Союз Советских Социалистических <…> Республик? / Алексей Петрович устало кивал головой. Пусть так. Союз так Союз. Ничего не поделаешь. / — Она не исключение, — сказал он однажды Кириллу. — Почти все мои пациенты по-прежнему там живут. И переселяться никуда не собираются».
И вот здесь в книге происходит сбой. Впечатляя психологической глубиной, изяществом исторических метафор, она начинает раздражать искусственностью конструкта. Набор героев, их поведение, сама атмосфера «блошинки» кажется неестественной для времени романа «вскоре после миллениума»36. Но все становится на свои места, когда узнаешь пояснения Чижова, что в начале девяностых он «был вхож в компанию, аналогичную описанной в романе, <…> своего рода стиляги 90-х, в отличие от стиляг 50-х, ориентированные не на Америку, а <…> на советское прошлое, но так же демонстративно противопоставлявшие себя своему времени»37.
Увы, перенос на десятилетие сильно изменил контекст, сместил акценты, поскольку прохладная барахолочная свобода 1990-х очень уж не похожа на начало несвободной нефтедолларовой сытости времен «вставания с колен». При этом понятно и то, почему Чижов не захотел более точно прописать приметы «нулевых»: сразу два исторических слома (пусть и разной интенсивности) — чересчур много для конструкции романа. К тому ж это слишком бы политизировало его, сужая простор для философских рассуждений о Времени.
Автор, правда, дал некоторые намеки на побеждающую идеологию «старых песен о главном»: «Ностальгия — это наркотик, отравивший кровь настоящего, а прошлое, которое давно умерло, давно не существует, — вампир, сосущий кровь сегодняшнего дня, нашу с тобой кровь! И оживающий благодаря ей у нас на глазах». Но это упрятано в глубь рассуждений второстепенного персонажа, к тому ж может иметь и узкий смысл, относясь лишь к личности Короля.
Редакторы РЕШ отсоветовали давать роману имя «Потеряшка и Король», поскольку оно похоже на женский детектив («потеряшками» работники МВД называют исчезнувших людей). Решение правильное еще и потому, что «Король» в названии после Бабеля имел бы бледный вид. Но если уж сравнивать, то чижовский Король тоже харизматичен и так же окружен маргиналами. Правда, «Король» — это лишь для своих, для «свиты». Для остальных на «блошинке» у Кирилла другое прозвище: Дурик, Придурок. Увы, без гангстерского шика. И «придурок» на арго — человек, нашедший легкую работу. Совсем как Кирилл (кстати, в авторском описании «бритый наголо»), «спекулянт памяти», перекупщик для таких же, как и он, «наркоманов ностальгии».
А финал «Кирилл в Нью-Йорке» — так это же… «Брат-2» (2000), опять же всероссийское прощание не только с Америкой, но и с 90-ми. И снова, в случае с Кириллом, без гангстерского шика. Хотя Король идет в бой с ВМФ-ным ором, как «Татарин»; но избит в плохом районе, в отличие от Данилы, до смерти. Да, как ни крути, а роман крепко прописан в том времени, из которого вырос.
Скрещивание жеможаха, ужаха и ежаха — колючая проволока с блеском
София Синицкая. Сияние «жеможаха». СПб.: Лимбус Пресс.
О более ранней прозе писательницы говорили: «Непреодолимая тяга к жизни. Что бы ни случалось за долгую судьбу (героев. — Ред.), за хитросплетение судеб, <…> жизнь, мягко прогибаясь под грузом, постепенно выправляется заново»38.
То же можно сказать и о последнем ее сборнике из трех повестей. Из-за общности героев, сюжета, общей идеи так и хочется назвать эту «трилогию» (так в подзаголовке) романом. «Жеможаху» много и заслуженно хвалили. Есть за что — о таких тяжелых вещах, как Гражданская война, просто Репрессии, Большие репрессии, Большая война, включая Блокаду, написано с виртуозной легкостью. Вовлекая нас в игру, Синицкая так назвала свои, по сути, три части романа: «Гриша Недоквасов. Гротеск в 13 частях», «Система полковника Смолова и майора Перова. Историческая фантасмагория в двух частях», «Купчик и Акулька Дура, или Искупление грехов Алиеноры Аквитанской (феерия)». Гротеск-фантасмагория-феерия, данные подряд, обещают буйство красок и фантазии, что с блеском выполняется. Но эти жанры (формы подачи) допускают такое множество трактовок, что перед тем как дать свой вариант их расшифровки, стоит рассмотреть взгляды писательницы.
Советский период Синицкой воспринимается как торжество интернационализма, а 90-е годы с несоветской повесткой — причиной появления расизма и ксенофобии: «Это был выплеск агрессии потерянной молодёжи, которой несколько лет с утра до вечера объясняли, что Россия на дне и всё очень плохо, и эту бодрящую информацию предлагали закусить ногой Буша и гуманитарным мылом»39. При этом писательница хорошо знает об ужасах советской власти, сталинизма, но призывает к крайней аккуратности в их порицании: «В обществе много агрессии. Всё очень зыбко, неспокойно. Оглядываясь на прошлое, не стоит с головой погружаться в волну осуждения и ненависти». Второй шаг — призыв к чувству коллективной вины, народной общности: «Если очень хочется встать в воинственную позу по отношению к людям нашего прошлого, то не следует злоупотреблять третьим лицом: «Они палачи, они убийцы». Лучше перейти на первое. Все-таки «мы», так честнее».
«Сияние “жеможаха”» — талантливое воплощение подобных взглядов в художественной форме: воззвание к прощению, примирению, общенародному — всех со всеми.
В «Недоквасове» рассказывается о Печорлаге — страшно, бескомпромиссно. Но при этом в эпилоге у тех, кто выжил, жизнь устроилась благостно, «выправилась заново». Самый негативный персонаж, лагерная начальница Тата Иадова, по мужу-чекисту — Тихогнидова, тоже способна на исправление, добрые поступки. А перед смертью жалко уж исхудавшую старушку: выросшая соседская Лидочка, которой она завещала комнату, не водит ее в баню, как обещала; кормит одной манкой и то не щедро.
Во второй повести происходит изменение, ключевое для всей книги, — началась Война. В первой части «фантасмагории» даны послойно страшные картины блокадного Ленинграда и вологодских лагерей. Причем вторые на фоне первых уже не столь ужасны. К тому же нам туманно сообщается о некой удивительной энкавэдэшной «системе», исправляющей всех и все. Вторая часть с четырехстрочным эпиграфом из «Теркина на том свете» раскрывает, что это такое. Оказывается, полковник Смолов в соавторстве с майоров Перовым «придумал и претворил в смерть оригинальную систему перековки, принятую и утверждённую на высшем уровне», они же «написали руководство по перестановке кадров и кадавров». То есть погибшие бойцы (включая героических энкавэдистов, бывшую вохру) раз за разом возвращаются с того света, чтобы помочь в борьбе с адским врагом. Так что это совсем не парафраз сатирической поэмы Твардовского (в которой как раз — критика сталинской «системы»), а, скорей, воплощение строчки Высоцкого «Наши мёртвые нас не оставят в беде».
Третья повесть также разделена на две части. В первой на примере одного барского дома и одной семьи показаны довоенные события в СССР, опять же ужасные, но все ж не столь отвратительные, как то, что началось с приходом нацистов. Во второй части «феерии» продолжен сюжет единения в борьбе с фашистами — всех: живых и мертвых, атеистов и схимников. Немцы при том показаны исключительными идиотами, как в алма-атинских комедиях «Мосфильма». Карикатурные эсэсовцы при этом — христиане, воюющие с язычниками; бароны-аристократы; швейцарцы, поклонники племени гельветов, (кельтского, а не германского). Автор также переформатирует исторический термин «заградительные отряды», они у нее отнюдь не стоят за спиной у своих: «Фашист идёт к деревне, необходимо срочно создать заградительный отряд с целью ликвидировать врага». Задним числом и довоенное бытие изображается в духе «Волги-Волги» (1938), когда народное добро топится весело, с размахом, без страха перед расстрелом: «Пьяница, тракторист Зябкин, <…> утопил один за другим четыре трактора. Партячейка и сельсовет прорабатывали Зябкина устно и по морде, затем выдавали ему новый трактор, поскольку в колхозе он был единственным трактористом».
Показательно, что «Сияние “жеможаха”», удостоилось похвал даже от Павла Басинского, в этом случае экстраординарно простившего Синициной (так у автора!40) «порядком уже поднадоевшую тему сталинских лагерей». Более того, комсомольская модель единения по Зосе Синицкой (или я тоже что-то путаю?) совпадает с ключевым прохановским тезисом: Победа — чудо, дарованное сплотившемуся русскому народу Небом, и она искупает все грехи. Другое дело — что написано тоньше, талантливей, чем у Александра Андреевича.
Откровение Иоанна Чурова? И да и нет. И не только
Ксения Букша. Чуров и Чурбанов.
М.: АСТ, Редакция Елены Шубиной.
Два питерских одноклассника с похожими фамилиями, один детский кардиоревматолог, другой просто хороший человек, — «синхроны», то есть имеют одинаковые ритмы сердца. Они могут излечить больных, тех, кто рядом. Если же после этого сами еще одновременно погибнут, то с гарантией! Фантастическое допущение в реалистическом вроде бы романе о том, что жили Чуров и Чурбанов «не в самое лучшее время не в самой лучшей стране, в красивом городе с бесконечно скверной погодой»41.
Впрочем, погодные катаклизмы кажутся тут не простым следствием «изменения климата». Очень уж похоже на конец всех времен, подступающий одновременно с ожидаемым Поступком героев. Ольга Балла42 и Владимир Анисимов43 порассуждали об этом подробно. И все же, думается, недостаточно. Тему можно развить, особенно учитывая явление нового романа Букши — «Адвент» (2021), книги — о Рождестве и тоже о хрупкости мира. Не значит ли это, что и к христианской символике предшествующего «Чурова и Чурбанова» стоит присмотреться внимательней. Ведь жертвенная смерть — в основе христианства.
Но без фанатизма, без лобовых, однозначных толкований. У Букши ведь часто — всё и так, и не так, а намек на нечто. Вот девочка из «Адвента» путает Иисуса не только с Моисеем, но и с Дюймовочкой. Но не этот ли ход есть и в «ЧиЧ», где апокалипсические изменения погоды в сознании Чурова иллюстрируются также персонифицированными строками — из «Айболита» Чуковского (и тут «Чу») или стихами про «Нашего доктора» Анны Кардашовой (кардиофамилия, Букша-поэт и в прозу свою ассоциативно притягивает созвучия из словесного пространства).
Стихи эти не только в конце романа, но и в середине. И в начале, причем там длиннее всего! А предваряется вот это «Что ему буря, что ему ветер, если распухло горло у Пети» трёпом радиоведущих, что за природные аномалии нужно благодарить то ли синоптиков, то ли Илью Пророка. Да, в русской традиция Илья — этакий святой погододелатель. Но в Библии — его явление как раз и предваряет второе пришествием Христа. Так что обратный отсчет романного конца света следует начинать отсюда. Кстати, чтоб земля не была поражена проклятием, Илья должен «обратить сердца отцов к детям и сердца детей к отцам их». Символические пророчества для книги о детском кардиологе.
А что у нас за больной, мистически не стареющий мальчик Федя? То он говорит, что злой, «за злых». То «с сатанинской гордостью» сообщает, что у него «демоны в сердце». Рисует себя вурдалаком, пьющим кровь по ночам. В самом финале, названном «Началом», о его игре в карты (дьявольская выдумка, кстати) сказано: «Ангелочек Федя соображал как чёрт». И вот еще — его же рассуждения об отце в разговоре с Чуровым: «— А-а кто мой папа-а?.. Бэтмен? /— Может быть, и Бэтмен». Летучая мышь — самый сомнительный персонаж в христианской зоологии. Но значит ли это, что Федя — антихрист (рождение которого также предвещает Апокалипсис)? И да и нет — но намек на больного антихриста, которого нам жалко. И разве это не прекрасно?
С противоположной стороны мистики в романе — хозяин блуждающего магазина, а также газика с надписью на борту «Магазин Баклажан. Консервы. Всё для рыбалки и строительства». Классическая внешность блаженного: «Седой меланхоличный человек с бородкой и светлыми-светлыми глазами». Призыв к Чурбанову соответствующий: «Ты должен читать в сердцах». Но значит ли это, что он — святой? Скорее, опять же, намек на святого. Оттого подразумеваемые в абсурдном слогане «ловля душ человеческих» и «строительство церкви Его» уравновешены «баклажанными консервами». Да и имя персонажа — Сергей Егорович, а не Андрей Петрович. Но все же вскоре после разговора с ним Чурбанов начинает вдруг проповедовать: «Мы, наш народ, наши люди, — в Бога верим так, что мы и верим, и не верим…» А в финале тот же старик лишь «усмехается печально» в ответ на предположение Чурова, что «ветер стал потише».
Но только ли христианская символика считывается в предчувствии романного апокалипсиса? Нет, имеется и политический подтекст. В том же газике жена Чурова Байя мрачно описывает пахнущий смертью «конец света», пережитый ею во время войны на Родине.
И вновь — к началу романа. В первой же главе — два педагога. Географичка рассказывает детям о климате, и это будет важным. А вот что дает историк: «Пишем тему. Смутное время!» «М-м», — как сказал бы Чуров, пожалуй, и это не случайно.
Следующая, вторая глава «Анатомия двуглавого орла» — жесткая сатира на Россию, в том числе современную. Чурбанов, пародируя запаздывающего преподавателя, описывает Герб РФ как случай дикефализма. Порой страшно, не менее откровений Байи или Иоанна Богослова (кстати, орел — его символ): «Наш герой может своими двумя клювами растерзать за свою жизнь не менее ста сорока миллионов… простите, килограммов живой массы». К концу «представления» Чуров — единственный, кто, не переставая, внимательно слушает Чурбанова… А на предпоследнем рисунке книги, к «часу Ч», — два Ч из названия романа нарисованы автором так, что и сами похожи на верхнюю часть Герба России.
На последнем же рисунке (вынесенном также на обложку) — они оба на высокой Т-образной башне. Лобное место? Ну, если у каждого есть свой крест, то и голгофа своя. Так? Наверное… Букша говорила, что в этом романе «реальность накрошена еще мельче», чем в прошлой книге, — «отдельные черты, отдельные фразы, жесты, ситуации, приметы», они же — «дырочки между мирами, в которые проходят некие смыслы, общие для разных времен»44. Странно ждать однозначности и реализма от поклонницы Малевича.
Герцен нашего времени: колокольчик из Москвы
Наталья Громова. Насквозь. // Знамя, 2020, № 1–2.
За вежливой обложкой и негромкой речью скрывается эпатажность, может быть, наибольшая в данном списке. В условиях, когда слово «либерал» в официальных каналах общения является ругательством, автор говорит о своих либеральных взглядах максимально бескомпромиссно, избегая популярной среди ее единомышленников стратегии «я над схваткой». Все громко и четко, без единого «но…», «однако…», «с другой стороны…». Что сегодня в некоторой степени является неприличным, вызывающим. Как для тех, кто имеет противоположные взгляды, так и не в меньшей, а может, и в большей степени — для тех, кто близкие. Если угодно, роман Громовой — это такой интеллигентский панк без единого мата. Но эвфемизмы при его обсуждении изобретать все равно приходится.
Вот, например, длинный заголовок в «Московском комсомольце»: «Писательница Наталья Громова рассказала о сознании войны в наших головах. “Меня волновало то, что привело к нынешним драмам”»45. Вполне очевидно, что это язык, слегка засунутый в Эзопа. Что и увидим, если взять прямую речь интервью: «Меня очень волновало то, что привело к нынешним драмам, а именно сознание войны в наших головах. Я дочь офицера, мой дед служил в НКВД». Ключевое здесь — последнее: роман насквозь пронзает тему несовпадения ритмов жизни страны и семьи. Семья в соответствии с определением классика «свобода лучше, чем несвобода» идет, старается идти в указанном направлении. Страна же — ходит по кругу, развернутому в синусоиду. И этот тезис четче всего проиллюстрирован в середине романа: «Когда шли очередные выборы, отец горько жаловался мне, что тот (дед. — Ред.) кричал на него, уже старого, отставного полковника: / — Я сказал тебе, что ты должен голосовать за Зюганова! Он восстановит нам Советский Союз! / Казалось, что дед молодеет с каждым новым поворотом истории».
С еще большим вызовом, в последней трети, проиллюстрирован тезис о «сознании войны в наших головах», приведшем «к нынешним драмам». Это о Донецке-2014: «А за перевернутыми столами, за разорванными флагами Украины притаился человек, которого я, несомненно, знала <…>. Он был абсолютно счастлив. Он осматривал этих странных людей, которые стреляли, громили мебель, вели кого-то со связанными руками, и улыбка играла на его лице. Он был с ними и одновременно отдельно. Они не видели его. Я даже заметила, что кто-то прошел прямо сквозь него, потому что он был прозрачен. / — Черт, да это же мой дед! — вырвалось у меня. — Ну, конечно же, где же ему еще быть? Это же его рук дело».
При этом живой, не барабанной книгу делает откровенное описание и личных горестей-радостей лирической героини: смерти близких, роды, замужества, влюбленности. Но все ж особое место занимает ее роман с Украиной (слово «хохол», производные от него не употреблены ни разу). И это важнейшее дополнение к сюжетной польской «закольцовке» романа. Начинается он маем 1981 года, когда отец, полковник Генштаба, рассказывает беременной дочери, что в связи с «событиями в Польше» туда могут быть введены советские войска, а там, глядишь, НАТО войдет: «И привет — ядерной войны не избежать». Да, это заявление темы «сознания войны в головах» («О войне — вместе и по отдельности — мы думали постоянно»), но не только. Ведь в конце книги сын героини вместе с женой и внучкой оказывается именно в Польше. Что, по сути, является мирным разрешением многовекового и часто военного сюжета «спора славян между собою». Но «война в головах», в «слове и деле» не исчезла: Украина XXI века — как Польша XIX. И в этом смысле Громова — «Герцен нашего времени».
Вторая романная закольцовка связана с отцом, человеком, которому по сумме обстоятельств меняться сложней всего. Но он все же изменился. В самом начале отец «прочел книгу Солоухина об иконах и был под огромным впечатлением». А вот что в конце: «Вдруг он, еле шевеля губами, спросил: / — Ты меня не будешь презирать? — он задохнулся. Слов было слишком много для его уже обессиленного языка, но потом он снова набрал воздуха и сказал: / — Я крестился год назад…». И этот финал пронзает сердце, тоже насквозь. При этом «Смерть полковника» как итог, etc. — полная, во всех смыслах и по каждому пункту, антитеза «Смерти пионерки» и «ТВС».
Роман может показаться кому-то «обыкновенной автобиографией обыкновенной культурной москвички», «cодержательно и стилево <…> усредненным изводом женской прозы», скорей всего, из-за раздражения, вызванного его «тенденциозностью»46. На самом деле это непросто выстроенное пространство, где многое связано со многим, ветвясь и рифмуясь. Но с чем можно согласиться, так это с тем, что стоило больше следовать принципу «ищи в плохом хорошее, в хорошем — плохое». Усложнение психологических портретов некоторых героев, большая их неоднозначность делала бы и весь концепт более убедительным. Особенно для тех, кто придерживается противоположных взглядов.
Деление на ноль, отнимание на единичку
Григорий Аросев, Евгений Кремчуков.
Деление на ночь. // Новый мир, 2019, № 7–8.
Критики называли этот роман герменевтическим47 или метафизическим48 детективом, романом-квестом49 или романом-шарадой50. Но при этом возможность разгадки ставилась под сомнение. (И правда — так ли уж это важно для прекрасной прозы, многопланового произведения). Но она-то есть! В «Делении на ночь» — загадка не в том, кто убил (или кого убили и сколько, как в «Убить Бобрыкина» Александры Николаенко51), а кем, каким героем написан текст и почему?
Итак, первая часть под названием «Дневник путешествия в август». Главка «Первое» — становится ясно, что имеется в виду первое августа. И это дневник, который ведет некий Алеша в 2017 году. Мы узнаем о его прежней жене, Лене Туманцевой. Герой несчастен, потому и ведет дневник уже 19 лет и с 14 годков. Значит, сейчас ему 33! Выпив «мартеля», Алексей начинает писать повесть о себе и не только.
У следующей главки библейские название и тональность — «В начале». Не мудрено, автор, будучи в символическом для христиан возрасте, и себя считает демиургом. Это атмосфера начала бытия с формулой-ключом, открывающим вход в него: «Темно. / Темно и гулко. / И чуть тревожно». После «мрака над пропастью» из «белого шума небытия» проступает «Где я?». И это «второе “Я”» автора, некий вузовский петербургский преподаватель, 42,5 лет, прилетевший из Германии. У него, как и у Алеши, также особые отношения с Леной. И он с той же зеркальностью любит стучать нечто на ноутбуке (это сыграет в третьей части романа, незадолго до финала, когда будет сказано, мол, это герой повести «пишет» дневник автора Алеши).
В главке «Второе» отдельно указывается, что это второе августа. И мы закрепляем в сознании, что числительные, по крайней мере в этой главе, подразумевают соответствующие дни августа в дневнике героя. Герой тут вспоминает, как когда-то работал над дипломом со своим руководителем Белкиным. И вот уж в главе «Имена» автор Алеша начинает глубже разрабатывать образ Белкина, 42,5 лет, придумывая ему близких людей и нарекая их именами (как Бог в начале Библии). И далее дневниковые «августовские» главки Алеши чередуются с его же авторскими — о Белкине, некоторые с явными библейскими аллюзиями: «И воззвал», «В пустыне». В них автор рассказывает о своем отце по фамилии Воловских и о матери, умершей во время родов. Алексей взял ее фамилию, он — Андреев. В дневниковых главках уточняются жизненные перипетии, любовь к Лене, глубинное «обреченное» желание иметь от нее ребенка, а также размышления о трагических родах осенью 1984 года, когда умерла его мать. «Четвертого» августа мы узнаем, что Алеша с Леной поженились в 2006 году, а развелись в 2009-м.
Вторая часть называется «Поручение». В ней, согласно придуманному Алексеем сюжету, Белкин выполняет поручение его отца по фамилии Воловских. Сам Алеша якобы бесследно пропал во время отдыха с отцом в Египте, кажется, утонул. А Белкин должен догадаться, как запаролен ноутбук сына. Сюжет расследования выстроен не очень ловко, и это понятно, ведь Андреев пишет свою повесть с ходу, да еще, видимо, и под «мартель». Так что его герою все время помогают случайности, посторонние подсказки. Иногда в сюжет андреевской «повести Белкина» входят совсем странные триггеры вроде «черного человека» Фигнера, который появляется и уходит не вполне логично (ближе к финалу кроме него будет еще Даркман). Но во многих случаях видно, как «белкинский» сюжет переплетается с событиями жизни из дневника Алеши. Форма чередующейся подачи главок — Я-Алеша и Он-Белкин.
Особенно важна история с беременностью Лены. Сначала, в главе «День рождения в июне», она рассказывает Белкину, что во время замужества с Алексеем внезапно, непонятно из-за чего, потеряла ребенка. И вот — внимание! — следующая дневниковая глава «восьмое [августа]» — ключевая. Мы узнаем, как Лена, хотевшая детей, забеременела. Но у Алеши — страшный сгусток комплексов, навеянный снами-мечтами об «общении» с покойной матерью. Андрееву кажется, что Воловских «разменял» жену на сына. Он не может простить отцу этого, и он очень боится, чтобы такая же трагедия не случилась при родах с Леной. Алексей, очень трудно принимающий решения (для этого у него есть придуманный друг-«близнец», решительный Александр Близнецов), в этот раз решается. Он покупает на базаре травяной сбор для выкидыша и на ужин заваривает его Лене с чаем. Это срабатывает: ложились спать «чуть больше двоих», а наутро было «меньше, чем двое», Алеша с Леной «разрезаны и отделены навсегда». Вот когда и почему случился развод. Год спустя (2010) Андреев сочиняет стихотворение «Рождество», внутри которого не раз меняет одно слово — «смерть» и «жизнь». Выбирает первое, как и в случае с неродившимся ребенком. Следом — воспоминание о том, как «Близнецов» «читает» Алеше рассказ под названием «Исчезновение». Тогда-то Алексей и задумался о том, как хорошо было бы «самому вымыслить историю, где персонажи из твоей памяти что-то о тебе вспоминают, рассказывают кому-то о тебе своими словами».
В этой же части романа одна из главок названа «Ребеночек», и это все та же боль. Еще есть глава «Сумасшедший», а в ней — одноименное жуткое стихотворение Апухтина, близкое автору всего, Андрееву, описанным там состоянием безумия, очевидного для тех, кто рядом. Ключевые строки: «Рвется вся грудь от тоски / Боже! куда мне деваться?» (Куда? Исчезнуть. Пусть и мысленно, в придуманном сюжете)… Да, а паролем в сочиненной им повести оказывается «мама2911», понятно, 29 ноября — день рождения Алеши и день смерти матери, первоисток всех комплексов.
И вот последняя часть романа — «Ложь». Она начинается с главки «двенадцатое», но это уже сентябрь 2017 года, а не август. Впрочем, сие уже и не так важно, поскольку дневниковая форма записи от Я-Алеши вообще прекратилась (и возобновится лишь в финале). Алексей Андреев вошел в авторский вкус, «отвязался». У него появляются главки от Я-Белкина, и они более часты, чем от Он-Белкина. К тому же тут имеется по одной главке от Я-Лены, Я-Воловских, Он-Алёши. Андреев-автор входит в обвинительный раж — едва ли не все герои повести оказываются у него лжецами. Кроме… самого Алеши, прописанного в воспоминаниях других. Когда герои «белкинской повести» замечают это, а также понимают, почему Алеша решил исчезнуть, то главу «Ложь» пора заканчивать… И вновь — внимание! — слова-ключ: «Темно. / Темно и гулко. / И чуть тревожно». «Белый шум» уходит во «мрак над пропастью». Фикшн-портал закрыт, придуманный герой Белкин исчезает.
Алексей же, отзеркаливший людей из прошлого, объясняет: «Я замыслил сочинить всю эту историю (о своем исчезновении и поиске самого себя через придуманные рассказы других. — О.К.) в ту минуту, когда брел <…> по ночной пустыне <…>. Тем-то ведь и хорош дневник, что позволяет воображению вписать в собственную жизнь даже самую невероятную историю». Он вновь размышляет о многом, но прежде всего вспоминает, что «человек — мера всех вещей». Андреев жаждет «нагорной пустынной исповеди». А терзает его вот что (выделено в отдельный коротенький абзац): «И лишь одно маленькое зеркало не отражает ничего — то, которое восемь лет назад (2009! — О.К.) <…> я сам завесил черным платком». Тяжесть той отнятой жизни все еще с ним. Как и любовь к маме и Лене.
Роман, перечитанный в таком ключе, — подключение к творческой лаборатории сумасшествия, вызванного неискупленным грехом, — признаться, впечатляет еще больше. Да уж, эта штука будет посильнее «Мысли» другого Андреева.
Увидеть Тарковского и не умереть. Добыча интеллигентности
Павел Селуков. Добыть Тарковского.
Неинтеллигентные рассказы. М.: АСТ, Редакция Елены Шубиной.
Автор из пермской окраины под названием Пролетарка — конечно же, человек одаренный, в том числе и в умении делать self-made биографию. Одна только краткая фраза «Сбежал из садика» из его автопредставления стоит не меньше, чем какой-нибудь рассказ (из прочных) рассматриваемого сборника. Селуков умеет формулировать кратко, парадоксально, часто — мудро. И это бесценный, редко встречающийся дар новеллиста.
Заголовок сборника, кстати, тоже много раскрывает в авторской сути. Добывание Тарковского как кондового маркера интеллигентности и подчеркивание «неинтеллигентности» рассказов уравновешены — будто на качелях длинного издательского тире. Это прямой диалог важных для российской истории субъектов с непростыми взаимоотношения. Как там у Саши Черного: «Ты — народ, а я — интеллигент». Ну, или наоборот. Кстати, забавно, как склонный к затекстовому диалогу Селуков расписывает роли в этом сюжете: «Интеллигенция — овод, а народ — корова, которая говорит: «Отстань уже от меня, мне ничего не надо». Это какие-то взаимомучительные отношения»52.
Рассматриваемый сборник, по сути, развернутый, многоплановый ответ одаренного пэтэушника на «интеллигентные рассказы» Громовой. В особенности — на скандальный и, как казалось, бессмысленный спич ее героини, преподававшей в фармацевтическом училище: «Я говорила, что расскажу им сейчас про их будущее. Они скоро уйдут туда, за дверь, у них начнется своя жизнь, в которой они, к несчастью, будут много и долго пить, родят детей, наверное, не очень здоровых. Будут растить их в одиночестве и снова будут пить. И потом умрут. Все будет, как было всегда, из поколения в поколение. Но сейчас у них есть последний шанс пересечься с другим миром, который, возможно, не коснется их жизни никогда. Узнать про принца Датского, который мучился вопросами, о которых они, может быть, никогда не услышат. Стало тихо. <…> Они смотрели на меня исподлобья, затравленными волчьими глазами».
Учтите еще, что лирическая героиня Громовой говорила это на краю центра Москвы, герои же Селукова обитают на краю пермских окраин. И это разные галактики «русского мира», звездолеты между которыми ходят не часто: «Я в Москве впервые оказался в тридцать лет. Многие мои друзья не были в Москве и Петербурге. Откуда тогда взяться этому желанию вырваться? Для тебя твоя окружающая жизнь — некая данность». Так что «Добыть Тарковского» — это еще и диалог столиц с остальной Россией.
«2/3 рассказов сборника повествуют о нелёгкой жизни пролетарских маргиналов, выживающих в уральском районном гетто»53. Тем интересней новеллы выживших и подросших героев из второй части книги. Тут и вправду «особняком стоят «филологические» рассказы Селукова в духе «простой человек приобщается к высокой культуре» («Девушка, читавшая журнал “Знамя”», «Добыть Тарковского», «Смерть супрематизма»)»54. Это сделано хорошо и точно, что опосредованно подтверждает интервьюшные жалобы автора на исчерпанность в нем сугубо пацанской темы, приводящей к самоповторам.
Тут думаешь: может, и прав Борис Минаев, когда настаивает на предположении, «что интеллигентами на самом деле не становятся, а рождаются»55. Но нет, вряд ли… Вот, кстати, побочный эффект от чтения минаевского материала — уже к середине его эссе с элементами интервью чувствуешь неукротимое раздражение сюсюкающе-восторженной интонацией не овода, но бабочки «павлиний глаз». И это тоже довольно типичный случай для диалога интеллигенции с народом.
А с другой стороны улицы Иван Родионов — с призывом не разменивать литературную естественность, пролетарское, так сказать, первородство на символично-чечевичную похлебку, сваренную из Барта, Деррида и Бодрийяра56.
Ну а как же быть, если у Селукова нет уже сил писать все так же и о том же?! Его раздражение в этом зашло так далеко, что в последнем рассказе сборника он через своего циничного героя делает эпатажно ложный каминг-аут: «Придумал себе образ пацана с окраины, от лица которого и написал большинство своих рассказов».
Что же тогда впереди? Автор, вырвавшийся в «другой культурный круг», «интеллигентных людей, которые не матерятся» (бл… — где он таких нашел? — О.К.), пишет роман об этом круге. И ему «интересно его понять — а значит, писать языком, который соответствует этому новому кругу». Нам тоже интересно увидеть, что получится. Шансы на успех есть. Минаев, кстати, был снайперски точен, выделив в сборнике рассказ «Занавеску сняли», исполненный недосказанной прелести неочевидного. По нему чувствуется искренность новеллиста, когда Селуков говорит: «Идеал? Чехов»57.
Правда, сдача романа переносится с квартала на квартал. И так уж год прошел. Что поделать, у селуковского Идеала, помнится, романа вообще не получилось. Так, может, и пермскому рассказчику стоит перейти на пьесы. (Сериалы, над чем он сейчас работает, это все же нечто иное.)
Романтизм, бескрайний Север и чувство меры
Василий Авченко, Алексей Коровашко. Олег Куваев: повесть о
нерегламентированном человеке.
М.: АСТ, Редакция Елены Шубиной.
Качественная биография интересного, однако, подзабытого писателя — явление позитивное по определению. Потому похвалы, расточаемые этой книге, оправданы, впрочем, как и критика. «Эта книга удивительно хорошо написана. Василий Авченко — журналист и прозаик из Владивостока, Алексей Коровашко — филолог из Нижнего Новгорода, и в стилистическом отношении их совместное детище лежит на стыке изысканного литературоведения и захватывающего журналистского очерка, сочетая достоинства обоих этих типов письма. Ироничный, пластичный, метафоричный и вместе с тем убористый и емкий язык — одно из главных достоинств “Повести…”» (Галина Юзефович)58. «Коровашко — человек живой и остроумный, а Авченко умеет писать бодрые тексты. Совершенно непонятно, как и зачем они сочинили настолько нафталиновую книгу» (Константин Мильчин59). Правы в чем-то оба.
О хорошем. Книга действительно интересная и местами хорошо написанная. Горы информации вежливо обработаны и сведены так, что переход от жизнеописания к литературоведению и обратно прост и естественен. Контекст жизни Куваева дан панорамно и изображен часто с парадоксальной точностью: «Прибалтика и Северо-Восток были окраинными оазисами, подходящими для «внутренней эмиграции» или бегства от себя» (это о 60–70-х). На этом фоне пульс жизни, нерв судьбы Куваева чувствуется просто физически, как в финальных строках его «Территории»: «Так почему же вас не было на тех тракторных санях и не ваше лицо обжигал морозный февральский ветер, читатель?»
Убедительна и литературоведческая часть книги. Украшают ее придумки вроде «построения стратиграфических разрезов романов, повестей и рассказов» Куваева. И это не красивый образ на пару строк, а глубоко проработанные толкования: горьковский слой, вампиловский, ерофеевский, трифоновский… Интересно читать и о тех произведениях писателя, которых раньше не знал.
Увы, тем обидней, что при таких достоинствах чувство меры у авторов — крайне нестабильно. Предисловий хуже, чем в этой книге, кажется, вообще читать не приходилось. Первые полторы страницы просто ужас-ужас: «Время всё расставляет по своим местам <…>, если ещё несколько лет назад запрос «Олег Куваев» в поисковых системах интернета выдавал первым номером именно создателя «Масяни», то теперь список результатов неизменно возглавляет автор «Территории». И это не единственный факт, подтверждающий пророчество Дмитрия Быкова, заявлявшего в 2007 году со страниц журнала «Огонёк»: «Подождите, вернётся и Олег Куваев с “Территорией” — тема золотодобычи не устаревает».
Здесь провинциально плохо все:
а) Пафосное апеллирование к авторитету поисковых систем и старой статьи из закрытого ныне полуглянцевого журнала. б) Авторы не замечают, что в приведенном «пророчестве» акцент — на «теме золотодобычи», а не на литературных качествах magnum opus. в) Так уж сложилось, что аргументом «и это не единственный факт» часто прикрывают отсутствие второго и третьего. г) Обязательно ли устраивать гугл-яндекс-баттл двух Куваевых?
Последний прием тут же использован в ухудшенном варианте. Со ссылкой на публикацию тридцатилетней давности «неназойливая, некрикливая» «Территория» противопоставлена «Детям Арбата» и «Архипелагу ГУЛАГ». А существовать параллельно в одной литературной истории они не могут? Рядом — еще один пример полемического пафоса на пустом месте: в связи с Куваевым предлагается «гамбургский счёт» не считать настоящим, поскольку «у нас есть свои порты начиная с заполярного Певека на Чукотке». (Эка на патриотизм пробило, пойду кваску налью.) Ну, хорошо, допустим, вы задали правила игры, так уж и сыграйте по ним — оценивайте дальше «по певекскому счету»! Нет, слабó: на 315-й странице авторы все ж возвращаются к гамбургскому.
А вот в чем-то Авченко и Коровашко стабильны: на протяжении всего текста о презрении к потребительству и мещанству говорят и шутят так часто, искренне и безмерно, что захотелось то ли поискать комсомольский билет, то ли записаться в троцкистскую партию, то ли съесть севрюжины с хреном.
Ну и последнее: «Несколько лет спустя заведующий лабораторией региональной геофизики Северо-Восточного комплексного НИИ Виль Якупов, представляя Куваева на учёное звание младшего научного сотрудника, подчёркивал новаторский характер и научно-практическое значение его работ на Чукотке» (68-я с., не закавычено, текст авторский). Извините, а это точно ЖЗЛ видного писателя, а не ЖЖЛ60 «Красной Бурды»?
1 Подробней об этом — в моем материале в «Легкой кавалерии», 2021, № 2. <https://voplit.ru/column/vypusk-2-2021/>
2 Гусева Александра. Темная материя. Читаем вместе. 2019, № 11. <http://chitaem-vmeste.ru/zvyozdy/person/roman-aleksandra-ilichevskogo-chertezh-nyutona-pokoril-zhyuri-bolshoj-knigi>
3 «Лестница на небеса». Песня Led Zeppelin, важная для сюжета книги.
4 Пророков Михаил. Генерал и его Нарния. Коммерсантъ. 24.04.2020. <https://www.kommersant.ru/doc/4329285>
5 Оборин Лев. Тимур Кибиров: «Главное свойство советской власти — ложь от начала до конца». 25.03.2020 <https://bookmatejournal.livejournal.com/36582.html>
6 Александров Николай. Поэт Тимур Кибиров: «Поэзия живет тогда, когда она читается. Сейчас поэзию не читают». ОТР. 21.09.2019. <https://otr-online.ru/programmy/figura-rechi/poet-timur-kibirov-poeziya-zhivet-togda-kogda-ona-chitaetsya-seychas-poeziyu-ne-chitayut-38635.html>
7 Москвин Александр. Тимур и его генерал. Год литературы. 10.09.2020. <https://godliteratury.ru/articles/2020/09/10/timur-i-ego-general>
8 Балла-Гертман Ольга. Тимур Кибиров: «Генерал и его семья». 20.07.2020. <https://sovlit.ru/tpost/7pnoe2aedo-timur-kibirov-general-i-ego-semya>
9 Литова Мари. Жизнь оказывается бывшей. Независимая газета-ExLibris» 05.09.2019. <https://www.ng.ru/ng_exlibris/2019-09-05/11_996_life.html>
10 Быков Дмитрий. «Один». Эхо Москвы. 09.08.2019. <https://echo.msk.ru./programs/odin/2478655-echo/>
11 Быков Дмитрий. Касания, кусания и резьба по живому. Собеседник. 2019, № 33. <https://sobesednik.ru/dmitriy-bykov/20190903-kasaniya-kusaniya-i-rezba-po-zhivomu>
12 Юзефович Галина. Неудачный роман талантливого писателя о современной российской глубинке. Meduza. 17.08.2019. <https://meduza.io/feature/2019/08/17/byvshaya-lenina-shamilya-idiatullina-neudachnyy-roman-talantlivogo-pisatelya-o-sovremennoy-rossiyskoy-glubinke>
13 Визель Михаил. Политический роман «с колес». Год литературы. 16.08.2019. <https://godliteratury.ru/articles/2019/08/16/5-knig-serediny-avgusta-vybor-shef-reakt>
14 Москвина Татьяна. Жизнь — свалка, люди — мусор, а литература зачем. Аргументы Недели. 2019, № 33. <https://argumenti.ru/culture/2019/08/626814>
15 Секретов Станислав. Обезображенная лошадь. Знамя. 2020, № 3. <https://znamlit.ru/publication.php?id=7542>
16 Михеева Ася. О том, как разводились Митрофановы и что из этого вышло. Новый мир. 2019, № 12. <http://www.nm1925.ru/Archive/Journal6_2019_12/Content/Publication6_7351/Default.aspx>
17 Толстов Владислав. Обзоры литературных новинок. БайкалИнформ. 25.08.2019. <https://baikalinform.ru/chitatelb-tolstov/chitatelb-tolstov-dostoynoe-novoe-russkoe-samye-interesnye-novinki-otechestvennoy-prozy>
18 Москвина Татьяна. Там же.
19 Чанцев Александр. Преодоление метафоры. Учительская газета. 2019, № 43. <http://old.ug.ru/archive/81206>
20 Соловьева Татьяна. «Карточный домик» российской глубинки. Юность. 2019, № 9. <https://unost.org/texts/kartochnyj-domik-rossijskoj-glubinki/>
21 Беляков Сергей. Пост в Facebook. 04.08.2020. <https://www.facebook.com/sbeljakov/posts/3067731553262018>
22 Жучкова Анна. Михаил Елизаров, «Земля». Нацбест. <http://www.natsbest.ru/award/2020/review/mihail-elizarov-zemlja-3/>
23 Ханов Булат. Чем вы готовы пожертвовать ради великой прозы? Дружба народов. 2020, № 2. <https://magazines.gorky.media/druzhba/2020/2/slom-ierarhij-blogery-obzhivayut-real-2.html>
24 Сохарева Татьяна. Мертвое золото. 13.11.2019. <https://prochtenie.org/reviews/29999>
25 Мильчин Константин. Пост в Facebook. 11.12.2020. <https://www.facebook.com/konstantin.milchin.1/posts/10225902500968158>
26 Эксперты считают спорным решение жюри премии «Большая книга». РИА Новости. 11.12.2020. <https://ria.ru/20201211/knigi-1588842945.html>
27 Стрельникова Екатерина. «Не потому, что это хорошая книга». Фонтанка. 04.08.2020. <https://calendar.fontanka.ru/articles/9862/>
28 Самойлов Дмитрий. Читать нельзя награждать. RT на русском. 11.12.2020. <https://russian.rt.com/opinion/812034-samoilov-literatura-bolshaya-kniga-premiya-itogi>
29 Ломыкина Наталья. «Выбор победителя — математическая погрешность»: почему всех удивили результаты «Большой книги 2020». 11.12.2020. <https://www.forbes.ru/forbeslife/416147-vybor-pobeditelya-matematicheskaya-pogreshnost-pochemu-vseh-udivili-rezultaty>
30 Мильчин Константин. Преступление и насмешка: почему премию «Большая книга» должен был получить Михаил Елизаров. «Горький». 12.12.2020. <https://gorky.media/context/prestuplenie-i-nasmeshka-pochemu-premiyu-bolshaya-kniga-dolzhen-byl-poluchit-mihail-elizarov/>
31 Казначеев Сергей. Проверка временем. Литературная газета. 2020, № 46. <https://lgz.ru/article/-45-6760-11-11-2020/proverka-vremenem45/>
32 Гундарин Михаил. Туда-сюда-обратно. Textura. 25.07.2020. <http://textura.club/tuda-syuda-obratno/>
33 Веретенова Татьяна. Молчаливый мир. Facebook. 17.11.2020. <https://www.facebook.com/tatiana.veretenova/posts/858736268245632>
34 Житицкий Стас. Блошиная память. Сноб.ру. 16.10.2019. <https://snob.ru/profile/5893/blog/160511?fbclid=IwAR0kbvP9RwLt63sfCe54HKuWUY_TaGFv2oGW477UwXJfj8iPmuo7ucTfK7k>
35 Басинский Павел. Лауреат «Ясной Поляны» Евгений Чижов: Политические темы интересуют меня в последнюю очередь. <https://rg.ru/2020/10/24/evgenij-chizhov-zhizn-poslozhnee-kompiuternoj-igry.html>
36 Шихатова Русина. Это мой город: писатель Евгений Чижов. 24.07.2019. <https://moskvichmag.ru/lyudi/eto-moj-gorod-pisatel-evgenij-chizhov/>
37 Басинский Павел. Там же.
38 Пимченко Маргарита. Софья Синицкая. Повести и рассказы. Звезда. 2017, № 9. <https://magazines.gorky.media/zvezda/2017/9/sofya-siniczkaya-povesti-i-rasskazy.html>
39 Трегубов Александр. София Синицкая: При желании во врага народа можно записать любого. МК. 11.07.2020. <https://www.mk.ru/culture/2020/07/11/pri-zhelanii-vo-vraga-naroda-mozhno-zapisat-lyubogo.html>
40 Басинский Павел. Лицеисты и большекнижники. Российская газета. 2020, № 122. <https://rg.ru/2020/06/07/pavel-basinskij-literatura-vse-prostit-krome-predatelstva.html>
41 Максим Замшев. Феномен третьего сердца. Литературная газета. 24.08.2020. <https://lgz.ru/article/29-6745-15-07-2020/serdechnaya-samodostatochnost/>
42 Ольга Балла-Гертман. Ксения Букша: «Чуров и Чурбанов». 11.07.2020 <https://sovlit.ru/tpost/rbajua37ex-kseniya-buksha-churov-i-churbanov>
43 Анисимов Виктор. Дела сердечные. 11.02.2020. <https://prochtenie.org/reviews/30083>
44 Башмакова Мария. Ксения Букша: «Мне интереснее говорить про хорошее в людях». Новая газета. 2019, № 134. <https://novayagazeta.ru/articles/2019/11/29/82921-kseniya-buksha-mne-interesnee-govorit-pro-horoshee-v-lyudyah>
45 Трегубов Александр. Писательница Наталья Громова рассказала о сознании войны в наших головах. «Меня волновало то, что привело к нынешним драмам». МК. 27.07.2020. <https://www.mk.ru/culture/2020/07/27/pisatelnica-natalya-gromova-rasskazala-o-soznanii-voyny-v-nashikh-golovakh.html>
46 Гундарин Михаил. Жизнь либералки. Газета Истоки. 06.08.2020. <https://zen.yandex.ru/media/istokirb/jizn-liberalki-5f2ba485761a3e3a4e5d3ea8>
47 Ставитская Майя. О том, как проходишь, и никто тебя не узнаёт. 24.11.2020. <https://majstavitskaja.livejournal.com/855820.html>
48 Москвин Александр. Может быть, и не было меня. Литературная газета. 2020, № 34. <https://lgz.ru/article/-34-6749-26-08-2020/mozhet-byt-i-ne-bylo-menya/>
49 Сафронова Елена. Чертовщина или богоявление? Урал. 2020, № 8. <https://magazines.gorky.media/ural/2020/8/chertovshhina-ili-bogoyavlenie.html>
50 Карякин Павел. Всё покрывает «белый шум». День и ночь. 2019, № 5. <http://lit-web.net/pavel-karyakin-vsyo-pokryvaet-belyj-shum/>
51 Кудрин Олег. И вновь история. Но теперь hardcore. Вопросы литературы. 2019, № 3. <https://voplit.ru/article/i-vnov-istoriya-no-teper-hardcore-short-list-russkogo-bukera-2017/>
52 Трегубов Александр. Писатель Павел Селуков: «Герой неотделим от своего языка». МК. 11.09.2020. <https://www.mk.ru/culture/2020/09/11/pisatel-pavel-selukov-geroy-neotdelim-ot-svoego-yazyka.html>
53 Хорват Филипп. Метамодернистский респект от пацанов с Пролетарки. Textura.club. 16 мая 2020. <http://textura.club/metamodernistskij-respekt/>.
54 Пудов Артем. Без лишних реверансов. Знамя, 2020, № 7. <https://znamlit.ru/publication.php?id=7668>.
55 Борис Минаев. На краю эпохи. Новая газета. № 12 от 5 февраля 2020. <https://novayagazeta.ru/articles/2020/02/04/83763-na-krayu-epohi>
56 Родионов Иван. Разночинские рассказы. Год литературы. 08.09.2020. <https://godliteratury.ru/articles/2020/09/08/dobyt-tarkovskogo-raznochinskie-r>
57 Башмакова Мария. «У меня нет потребности стать своим». 05.04.2020. <https://rusmir.media/2020/04/05/selukov>
58 Юзефович Галина. Невероятно интересная книга о 1960-х, Севере и литературе. Meduza. 23.11.2019. <https://meduza.io/feature/2019/11/23/oleg-kuvaev-povest-o-nereglamentirovannom-cheloveke-neveroyatno-interesnaya-kniga-o-1960-h-severe-i-literature>
59 Мильчин Константин. Преступление и насмешка. См. ссылку 30.
60 ЖЖЛ — Живут же люди. Рубрика в юмористическом журнале «Красная Бурда». <https://redburda.ru/zhzhl-zhivut-zhe-lyudi/>.