Хроника сельского гулянья
Опубликовано в журнале Урал, номер 4, 2021
Николай Волженцев — поэт, переводчик, краевед. По профессии — врач. Работал заведующим больницей, заместителем главного врача. Печатался в журналах «Урал» и «Берега Тавриды», в альманахах «Оренбургский край», «Гостиный двор» и др. Удостоен званий «Почетный гражданин села Черноречье» и «Почетный гражданин посёлка Переволоцкий». Живёт в посёлке Переволоцком Оренбургской области.
Последний нонешний денёчек
Гуляю с вами я, друзья!
Середина семидесятых. Сельская глубинка. Проводы брата в армию. Полвека почти отмахнуло! А будто всё было вчера… Исподволь раскатывается праздник… Бурлит, поднимается. Родные, близкие люди. Будто вижу, слышу вас сейчас…
Народная песня
Предпоследний день сентября. В родительском доме гулянье: провожаем братишку в армию. Кстати, некстати ли праздник. Брат недавно окончил институт. Все его ровесники давно отслужили, переженились, обзавелись детьми, а брату только-только подкатила армейская пора. «Наравне с салагами придётся выбатывать!»2 — сочувствуют Володе годки. «Вот, сынок, и твой подошёл черёд, и ты теперь походный», — грустно говорит мать.
С какой стороны ни смотри, ни верти — хоть и «перестарком» затягивается сын в армейский ремень, раз ты «походный» — событие важное, серьёзное! Зови, приглашай своих земляков — самых близких тебе людей!
…Ну, конечно, не так, может, как в песне «Последний нонешний денёчек…», собираются проводы, не в тот, может, лад и склад, что в ней поётся иль сказывается, но с тем же — страстным родным и привычным настроем-накалом, что нёс веками в сердцах сельчан этот обычай, подтягивая в дом походного гостей!
На гулянье3
Утреннее солнце. Тихо. Уютно. Грудное, ласковое воркованье голубей на крыше сарая. В густой, ещё зелёной кроне клена почирикивают воробьи, словно не веря, что прощается и уходит надолго тепло. Покой.
День не такой, как всегда. Будто таится в нём ожидание. Не мычат коровушки, не блеют овечки во дворе…
Выпущенные из сараев, они словно чувствует необычность этого дня. Покорно топчутся возле кормушек. Не обременяя хозяев своими проблемами, уткнувшись мордами в пряное луговое сено, глубоко дыша и пофыркивая от обдающего их запаха летних трав и цветов, летней луговой пыли, — молча, с хрустом поедают корм.
Исполняя привычные сельские заботы по дому и двору, понимая значенье этого дня и себя в нём, земляки собранны, деловиты — и задумчивы. Степенно, словно боясь расплескать, растерять, распылить дивное чувство ожидания, светло и радостно несут в себе предстоящее — праздник.
…И калитки-то не скрипят… Словно замер двор. Не хочет нагружать хозяев делами. Даёт спокойно собраться — отпускает от себя.
…Солнце, взлетев, словно покачивается, помахивает лучами…
По не увядшей ещё, не задетой холодом, коротенькой траве-мураве на тропинке у забора — мерные, согласные шаги хозяина и хозяюшки. Неторопливо, уютно вьется улочка. К празднику!..
Набирается, сбивается компания!
Особинкой стоят, сгрудившись возле столов, товарищи родителей и родня. Брательник двоюродный мой Иван Иваныч Мелихов со своей Марьей. Двоюродный брат отца Григорий Иваныч с женой Зинаидой Гавриловной. В нынешнем провожанье да без Ивана-то Прокофьевича Гонышева — «Ваньки», «Прокофича» — ровни, друга, двоюродного брата моего отца, и его супруженьки дорогой — Дарьи Николавны — нет, никак не обойтись!
А это наш соловей — дядь Вася Бочкарёв. Наша родня и гордость. Лучший гармонист и певун. Не зря Певчевым прозвали. Развесёлая да расторопная тётя Настя — рядышком.
Пётр Лексеич Волженцев, двоюродный мой дядя — за лихие, длинные усы прозванный Будённым. Без Аннушки своей — ни-ни, никуда! Расправляет усы — довольный, любит дядь Петя застолья!
Вот Егор «Моторыч» (за любовь и привязанность к тракторной технике земляки так Егора Михалыча Ходарева прозвали). Добрая, тихая жена Татьяна Андревна.
Родные сёстры — вдовушки — тётя Настя Мелихова, тётя Дуня Бессонова. Обе — мастерицы! Тетя Настя: кроить, шить, тётя Дуня: и шить-кроить, и — печки класть.
Мой двоюродный брат Алексей Числов с женой: миловидной, разбитной, зачинательницей в праздники всяких гулёбных затей и проказ — Ниной Никитичной.
Ба! И дядя Лёша Неверов с тётей Груней тут. Тётя Груня двоюродная сестра отца. Дядя Лёша на костылях. Вместо левой ноги — пустая, подоткнутая, привязанная к остатку бедра штанина (на фронте разорвало ногу миной). Открытый человек дядь Лёша! Балагур и весельчак! Будто не было и фронта, и страшного ранения. Война ли закалила быть таким?!
Дядь Петя Горшков (Порфирич), бывший бухгалтер лесхоза, со своей дотошной и резвой Пелагеей.
Частушечники, каких теперь и днём с огнём не сыщешь, — годки, друзья отца: дядь Коля, дядь Саша Сураёвы. Дядь Коля опёрся на балалайку, как на клюку, — смотрит: не зря ль крюк дали, туда ли попали?..
Вот к ним дядь Лёша Неверов подошёл, Егор Моторыч!.. Гурьбой-веером, как бы прежней — привычной с юности компашкой так и стоят посередь горницы.
…Молчанье. Дух ли перехватило от встречи друг с другом? А что, ведь только здесь, на праздниках, и встречаемся! Словно вехи жизни от встречи до встречи отсчитываем. Эх, вроде недавно удалью громыхали, звенели! А сейчас дети и внуки в этой поре…
Сёстры Нина и Вера с мужьями. Виктор Калинкин — двоюродный наш брат, со своей королевой-ладой, смуглой, привлекательной Натальей… Кто ж тут ещё?.. Мы в компании — в счёт: отец с матерью да я с женой!
***
Молодёжь в горнице — отдельно своей группкой тычется-клеится4. Одноклассники, одноклассницы брата.
Когда провожается парень в армию, на прощальном вечере обязательно присутствует его девушка. Эх, своя-то не дождалась. Пока он учился, вышла замуж и уехала в Германию.
Так на своих проводах и сидит Володенька меж двух своих одноклассниц. То одна, то другая обратится к нему: «Ты будешь, Володя, встречаться со мной?». Отмалчивается брат.
…В шутку ль, прибаютку, худо ль, бедно — набирается-собирается на гулянье ни много ни мало да под полусотню гостей! (Простите, земляки, кого здесь не назвал, не упомянул!)
Не финти-пинти тебе, а с десяток столов ставь! Дом недавно построенный, не разделённый ещё на отдельные комнаты. Прихожая (где и кухня, и столовая, и газовая печка), а остальное — зал. Столы стоят рядком в зале. Четыре стола — вдоль окон на улочную сторону, и по три — на разворотах (в передней части горницы вдоль окон на переулок и вдоль противоположной стены — почти глухой, с одним только окном).
***
То там то здесь громыхнут, проскрежещут по полу сдвигаемые гостями ближе к столам стулья и лавки.
Все гости сбиваются отдельными кучками у столов и так же рассаживаются, каждая своей гурьбой.
Здесь годки родителей — самая солидная по числу орава. У другого конца столов приютилась молодёжь — друзья брата. В серёдку, куда прибились и мы с женой, втёрлись, уцепились все остальные гости. Не особенно много всех, ну и немало вить!
***
В ожиданье ли праздника, в раздумье ли о чём, торкнувшемся в душу, может, только сейчас — примолкли гости. Тихо. Лишь жужжанье единственной на зиму не заснувшей мухи будто громом разносится по горнице. Ну, наконец собрались все, кто должен прийти…
Начинайся, праздник!
Над застольем встаёт отёц (сухонький, невзрачный — упорный в себе!). Обвёл взглядом застолье:
— Да-а-в-не-нько не собирались! Такой компанией. По пальцам не соберёшь года, в последний раз кода — всей роднёй так — стакивались!5
Повод важный, все через него прошли. Как без тово?! Положено, заведено! На армейску службу мы с Клавдеей Володимера провожаем. Спасибо — не погнушались разделить нашу заботу, пришли на проводы.
Армейска служба каждого припечатыват, закваску нужну — для жизни даёт! Вот и сыну — ета пора. Со встречей нас всех и с проводами моего сынка на армейскую службу! Отметим событие ето — радостно, по-родственному! Отдыхайте и вспоминайте, как раньше встречались. Будьте — как дома! И не за-бу-дем — на празднике мы! Поднимаю рюмку! С проводами!
***
Задышало, задвигалось застолье! Завёлось — как бы само по себе, как бы ни с того ни с сего — безо всякого повода! Будто здесь нынче все собрались случайно иль просто для того, чтоб поговорить по душам и отдохнуть от будней.
Подавайтесь, вины и водка! Уставляйся закусками, стол! Ешьте, пейте! Радуйтесь ласковым застольным минутам!
***
…Во всю мочь — раздольно и радостно, за пределы своих плеч и объятий супруженьки, развёл меха у гармошки дядь Вася. Заиграла трёхрядка! Встрепенула всех. Песня! Полетела!.. Загремела от стола к столу! «Располным-полна моя коробушка». Просится на вылет, наружу! События в ней сокровенны каждому. Молодостью льются слова!
Затуманенные дымкой окна — очи дома — и грустно, и радостно смотрят на застольную встречу, которая никогда так боле не повторится!
Гулёбная сутолока
…Сутолока, гром и грохот в ожившей, дотоле молчаливой и тихой горнице. И не подумаешь, что так было. Не узнать горницу, не узнать и гостей. Поднялись, взвихрились. Проснулась, гулянка?
…Дядя Вася в уголке, неподалёку от окошка, — во весь игральный распыл гармошку вытягивает!
Рази удержишься, рази утерпишь такие разлюли-наигрыши? Душа и ноги просятся на простор! Пляска! Аж зыблется пол!
Тарелки на столах подскакивают! Ложки-вилки позвенькивают! Прям естрадный оркестр!
Нине-то Числовой — нет удержу. Отпела куплет! Как из клетки на свободу вылетела! Поплыла! Не остановить, не удержать! Платочком туды-суды взмахивает, клобучками круги чертит!..
Валя, двоюродная сестрёнка (из той задорной, отрывной, весёлой и неугомонной мелиховской породы), вся в себе, отщёлкивает слова:
Я милова не пойму,
Иль он — понарошку?
Про любовь твержу ему,
А он — про картошку!
Маня, Маня-то Мелихова от скамейки отцепилась, руки обе — в широту! К Ванечке своему чалит! А он и песняком, и гармошкой — да вдобавку дяде Васе! Не уступают друг другу — будто век бок о бок с гармошками стояли! Э-э-х — родная: «Когда б имел златые горы»! Всем застольем сподхватилась песня! Ставни дребезжат, занавески колышутся, дверь в горницу туда-суда — ходенём ходит!
Где были тишь-спокой — сутолока, грохот!
…У краешка стола, поближе к пляшущей гурьбе, чтоб всё видеть и слышать, как бы и участвовать в общем развеселье, — сидит тётя Дуня Бессонова. Острая на язык, плясунья, частушечница, похожая на актрису Нонну Мордюкову, сейчас постарелая, располневшая, с больными ногами…
Как бы с безразличным ко всему лицом, внимая празднику, не просто, не молча сидит в общем гулянье.
Под гармошку выстукивает по столу деревянной (для окрошки) ложкой. Слегка касаясь сапожками пола, плавно, в ритм музыки — то в разны стороны разведёт, то снова сомкнёт ноги, будто сидя танцует. Каблучком приударит. Поёт глуховатым голосом — как бы для себя только. В этом гаме и сутолоке не слышно её совсем. Да ей и не надо, чтоб её слышали. Главное — она здесь, поющая и пляшущая в этой поющей и пляшущей толпе — вместе со всеми!
Сел рядом с ней на скамейку. Словно и не видит меня — вся в празднике. Слова в частушках — под стать душе. Близкое, заветное, испытанное каждым человеком чувство.
Мне, милой, не прекословь!
Кто из нас попал впросак?!
Прицепилась к нам любовь —
Не отлепится никак!
И ещё…
Что не так у нас в судьбе —
Разберёмся мы давай-ка!
Если я не по тебе,
Отпусти меня, армайку!6
В этой частушке (с медицинской тематикой) не близкий ли, забередивший сердце случай из жизни самой исполнительницы? Так сокровенно, пронзительно выпевает, что нельзя подумать, что поёт не о себе.
Чё такое — на базаре
Овощи да овощи.
Милый едет на такси,
Я — на «скорой помощи».
Не обойтись, любовь, без тебя нигде.
Мне на мила наплевать,
На примете ещё пять.
Неужели из пяти
Мне такого не найти.
И — вдобавочку!
По станице ходит слух,
Что мой милый любит двух…
Да пускай он любит семь,
Я хозяйкой буду всем!
Свист-пересвист, гогот-топот застилают, закрывают голос! От шума, гама — её не слышу. Вижу только: губы шевелятся. Но поёт, поёт она! Вся в далёкой, милой поре. Иль для вида так: с безучастным ко всему лицом.
***
То там то здесь, разбивая, взрывая монотонность (так надоевший ритм пития и яденья, начисто как бы сметающий смысл и святую цель праздника — радость и восторг!), в который раз вспыхивают озорно, ядрёно, как пена, будоражно поднимаются и, как пузыри под ливневым дождём, вздымаются клубы безудержного шума, гвалта, шуток, смеха. Прокатившись, как вихревый ветер по деревьям, — внезапно, как бы сами собой, — словно невнятным лепетом листвы затихают, переходят в надсадное нестерпимое ожидание нового порыва и всплеска. И снова занимаются, и снова гасятся.
***
Как будто раздумывая, раскачиваясь, балуя гостей разносольем, обжигая напитками, идёт праздник.
Некоторые гости встают из-за стола, выходят на улицу, на свежий воздух. Отдохнув, возвращаются к застолью. А те, кто побойчей, порезвей, — сразу на простор огромной горницы — в пляску! Кто-то не хочет терять размеренный, привычный уют праздника, как бы «распылять» его попусту, — так и сидит за столом, с философским, сдержанным любопытством взирая на гулянье.
…Чё ж, взирай, оглядывай праздник, смотри, как спектакль, делись впечатлениями о том о сём — да мало ли о чём? Земляку с земляком да за праздничным столом всегда есть о чём поговорить!..
***
…Шум — волнами по горнице. Гул — громче! Ещё один тост! Ядрёный напиток, плотная закуска. Как прибоем, обломилось, оборвалось застолье!
Тишина такая, что можно услышать не только летящую муху, но и шёпот на другом конце горницы.
***
…В серёдке стола кто-то, неизвестно с чего, вдруг заговорил об Иване Григорьевиче Гонышеве — односельчанине по кличке Кокан. Все оживились, стали прислушиваться. Сбиваются гости с соседних столов.
— Погодите, я вам про него расскажу одну историйку, — вмешался в беседу Иван Прокофьевич («Прокофич») Гонышев. — Ведь он мой сосед — как-никак!..
— Тише, тише, — уговаривает мать расшумевшихся гостей. — Давайте послушам! — Заверяет: — Сейчас раз-ве-з-ё-ё-т!7
Мать, видно, знала эту историйку. Не раз, наверно, эта байка про дядю Ваню Кокана рассказывалась в компании. Гости приутихли, готовясь слушать побаску-бывальщину Прокофича про своего соседа и однофамильца.
По морям да по волнам…
— Сколько живём по соседству, на него не обижаюсь, — начал Иван Прокофьич. — Но до чего он интересный: что на душе, то и на языке.
Было это ещё в пятидесятых, тогда ещё катер к нам из города ходил. Иван один с детьми остался. Жена в больнице: не то рожать, не то заболела, — не помню. Не сладко одному-то и с семьёй, и с хозяйством управляться! Закружился, видно, и задумал — с горя выпить. Подходит ко мне (а жена моя куда-то уехала):
— Дай, Иван, — говорит, — взаймы — невмоготу уже! — И жену ругает: когда выпишется, мол?
— Нет, — говорю, — у меня, — а сам взглянул на его огород, а у него весь двор засажен помидорами. Красню-ю-щие! Много! Без жены запущен, никто не рвёт. — Зачем, — отвечаю, — зачем занимать тебе, потом отдавать надо — жена ругаться будет!
Вон, возьми красненькие, ведь полон двор! Да и продай — вот тебе и деньги! Моя жена, — дальше развожу8, — позавчера на базар ездила. Дорогие помидоры: три рубля килограмм! Хорошую выручку привезла!
А он ведь какой — простодушный:
— Да ты что?! Три рубля — килограмм?! У меня его вон сколько! Может, и вправду на базар съездить?! Когда катер приходит? Разбудишь меня, ежли что.
Смотрю: собирается! Помидоров несколько корзинок — да, всклень — насобирал. Занял денег у Анисьи-соседки. Ко мне прибегал раза три, всё боялся проспать. Не выдержал: чуть темнеть — забрал помидоры и к причалу. Катер подходит к вечеру, всю ночь стоит, едва заря — трогается.
Иван одетый налегке — в пиджачке: потеплее бы! А погода возьми да испортись! Ветер поднялся, дождик заморосил — конец августа, осень почти! Промёрз он: в катере — ночь, да и утром в дороге. Солнцу всходить — подъезжают к Бешеному9.
Вот и город. Холод невообразимый! На базаре никого почти. Все, кто есть, в молочный павильон идут. Один Иван на площадке.
…Стоял так, стоял. А тут распорядитель рынка к нему подходит. За место, за то, что торгует, плату требует. Отдал ему три рубля. За день намёрзся, продрог, а наторговал на десять рублей всего! Синий, злой. Садится на катер. В расстройстве всю выручку-то свою — красненькую, десятку, — сунул в нагрудный карман. Да неглубоко — на виду денежка. Подшутили бабы, смахнули её да спрятали. Ему за катер платить, а денег нет! Ищет, ругается. Пожалели бабки, возвернули выручку. Все деньги почти и ушли на обратную дорогу. Да Анисье-соседке, у которой занимал на поездку, остатное отдал!
Пустой, усталый, намёрзшийся!..
Спрашиваю его:
— Как красненькие?
Ответил интересно да складно так, вроде:
— Побывал и тут и там
По морям да по волнам.
Думал — будет денег воз,
А пустой карман привёз.
***
В разговорах, шуме, сутолоке компания как бы распалась на несколько застольных кучек-ватаг… В каждой застольной ватажке свои разговоры, свои хмельные добродушные споры, свои тосты и — особое, ото всей души, с напором и нажимом, — чоканье. Нежный, мелодичный звон рюмок хрустально, чарующе расходится над столами.
Гомон, выкрики вновь раскатываются над застольем, стараясь разбавить, сглушить друг друга. Глухие, басовитые мужские голоса, звонкие, пронзительные женские голосочки. Серебряным колокольчиком разливающийся женский смех и рокочущий мужской хохот уютом, радостью парят над горницей. Праздник меж столов прохаживается вальяжно, по-хозяйски!..
…Вдруг словно кто-то махом скинул беспечный сказочный туман гулянья, как бы приостановил его, напоминая каждому, для чего он начался и для чего идёт.
Мама
— Ну, что, сынок, вот и моя пора пришла сказать тебе. Время-то как летит! Кажеца, совсем недавно маненькие вы все были. А ты наш самый последненький. Как самого родненького — последнего-то, тебя, — возле самово сердца доржала10. Врачи не разрешали рожать, сердце у меня было уже больное, трудом надорванное. И возраст уже не тот, чтоб рожать, — за сорок перевалило!..
И всё ж решилась. Младшенький — наша радость и забава. Брат старшой, сестрёнки друг за дружкой потихоньку стали подмогать — большая поддержка мне: нянчились, занимались с тобой! Хоть нелегко — управлялась и с вами, и с хозяйством. Отца спасала. Болезнь тяжёлая, неизлечимой в ту пору казалась. Скока надобно сил — скока муки досталось! Вытаскивала из тяжёлого состояния. Выташшила! Выходила! Уберегла! Товаришшы, годки его — тож фронтовики, не выдюжили, скрутились, сгасли, ушли от етой болезни. А я не отдала его, как за маненьким ребёнком доглядывала! Слабый он, ноги еле передвигает… В зимнюю-то пору — в тулуп укутаю его, пуховой шалью обвяжу, — и на салазках на приём к фершалице везу. С питаньем всегда управлялась, всю необходимую пишшу доставала и ему, и вам — детишкам.
Трудная пора. С кажной семьи тода — как оброк тянули. Сдать надо было положенно-наложенную властями норму за подсобное хозяйство, за скот и птицу. По сэстольку яиц — с курицы, столько-то масла, сливок, молока, творога — от коровы, столько-то шерсти с овцы. Телок, боровок11, овечки-барашки если есть, то и мясо — давай! Коль режешь барашка, бычка — шкуру с них в заготконтору несёшь. Што из живности дворовой себе для пропитанья останеца?.. Мизер!
…И то — выходили из положенья. Масло сливошное колобок большой для отца и для вас — от хуторских немцев привезу. Мёдок выручу в соседних мужичьих сёлах. Лишь бы отцу и вам с питаньем ладно было, болесь чтоб — и отца не занурила, и вас не оборала12 — от него чтоб к вам не перешла.
Выходила всех вас — подняла-упасла! И отец излечился, и вы все здоровенькими, крепенькими вышли. Любо-ладно на вас поглядеть. О себе-то и не думалось. Не заботилась — порушила своё здоровье. А была какая крепкая, казалось, — не будет износу!..
…Вы подрастали… Николай-то и Ниночка со мной и косили, и копнили, и сено возили — колготились и на сенокосной страде, и так — по хозяйству. Отец, бывало, и месяц-другой, и третий, а то и весь год — в больнице лежит, а я с вами — с детской оравой-бригадой — все хозяйственные дела выполняю. Сами на себя работаем: и домашнему, и дворовому хозяйственному подспорью упасть не даём. Кто ишо о нас заботиться будет? На самих себя тока и надёжа.
А вот ведь подросли вы, поднялись — все в дело пошли. На удивленье всему селу. Кто врач, кто учитель, а кто инженер. Не хвалюсь, но не у каждого в семье такое.
Помни, помни, сыночек, и етот день, и другие дни; все заботы и тягости наши. Как сообча — всей сёмьёй мы их переносили. Помни и меня, и отца — той жизнью, что мы в вместе все доржались.
Помни брата, сестрёнок своих и — малой детской своей порой, и — нонешней, взрослой. Держите друг дружку в виду и душе. Берегите дорогу друг к другу. Не забывайте то далёкое время, што пролегло, пришло к вам с сызмальства, в трудностях. Может, оно самое главное в жизни, определившее вас и все поступки ваши навсегда. И судья, и совесть, и характер, и судьба ваша.
Где бы вы ни были, в каких бы годах-летах — эти дни будут светить, вести вас. Поправлять в заблуждениях, ошибках, поддерживать в испытаниях, страданиях, успокаивать в разочаровании и горестях. Эти дни — ваш Божий свет. Не задавайтесь. Не будьте довольными и спокойными, видьте жизнь, какой с детства дал вам Бог её увидеть, испытать, понять — искренне, всем сердцем, и радостью, и болью.
…Сыночек мой, помни и меня, и этот день. Держи в душе, как в далёком, ушедшем времени, так и в нонешней поре… Видишь, мы уже старенькие. Твоя память о нас, твои весточки о себе — эта наша с отцом нынешняя жизнь и радость. Мы гордимся тобой, сын, и знаем, што ты нас не подведёшь. Служи и возвращайся домой. Помни: ждём тебя кажным днём… Подойди ж ко мне, сынок. Кровиночка моя!..
Вечер лился и лился…
…Вечер лился и лился, как бы и вовсе не думал затихать. Гости пили, ели, веселились, пели, здравствовались13, говорили друг другу добрые, приятные слова. Весь мир словно хотел и дальше так — бесконечно, застольно и радостно цвести и благоухать. Но молодёжь-то, молодёжь-то будто причахла, приуныла — утомилась, что ль?..
Да и то ведь, как не утомиться — середь стариков?! Да-а! Заскучала молодёжь, заскучала, как сонная стала!.. Санёк Калинкин ткнул Вовку в бок, показал глазами на стрелку часов, под пляску вздрагивающую на стене. На стрелке: девять вечера. Метнул взгляд:
— В клуб!
Задвигалась, зашевелилась, засуетилась ребятня-девчатня и — к двери; выкатилась шумом-горохом с крылечка на улицу.
В клубе
…Отираются14, как бывалочи, топчутся ребята в клубном зале возле стен, как будто боятся от них оторваться — в пляшущей толпе девчат затеряться.
— Ох, и давненько же мы тут не бывали. Да и то: не пора ли давно уж тут не бывать? Вся ровня давно переженилась. Уже гулькуются15 с детурушками своими давно. Чё смотришь грустно, Володенька? Не та пора? Не то время? Не годки твои правят здесь праздник, верховодят в беспечной и бестолковой, но счастливой кутерьме. Ветрогонят, чертогонят взахлёб — грудь нараспашку, душа на растяжку — в клубном плясовом раю!
А девчонки, девчонки, гляди, гляди, какими красавицами стали, какими статными да норовистыми девками проявились. Отрада такая — соседей наших дочка с тобою рядом стоит! В какую деваху вымахала, душу прям взглядом прожигает!
…Как в кино смотришь на чужую судьбу, вспоминая такую и не такую, теперь, кажись, уж такую далёкую и недоступную и милую — свою! Мозжит на душе, грустно и тускло — не шутошно брату!
…А ничево, в грязь лицом робята не ударили. Так и должно быть (а што тут таково?!). Потанцевали, поплясали, покружились — для раздолья и интереса, для озорства и удали (мол, тож не лыком шиты, вашей ровне парням нисколь не уступим). Как водится, как и велось, — покорёжились-покуражились, побалагурили — развлеклись, своё отбуцали16 (на — вам!), отыграли, отметились — и шомором17 на выход!
Где трезвон?
Вышли из клуба. Времечко — к полночи!
— Ладно ешщ не остались, — бубнит, улыбаясь, Санёк, — зацепились б в клубе, чего доброго, даже к зарянке домой б прискакать не успели. Увлечёшься. Ночь така… Радость распирает.
Как хмель голову кружит! Того гляди, — подтрунивает над собой Сашок, — как в холостую пору — и в подвиг ударишься! Прогулки во все переулки!..
Той же реденькой оравкой18 идут по главной улице.
Прибились к прицерковной стороне, потом опять в обрат — мимо клуба. Уже за полночь. В клубе — расходная! По одиночке и гурьбой сыплется молодёжь с клубного крыльца. Гаснет над тамбуром лампочка. Визг и хлоп двери, стук и лязг замка. Прощально несутся над селом звонкие пересвисты ребят. До первого плеска лучей затаятся в палисадных купавах парочки. Глухо, как бы нехотя, то там то сям пробрешут собаки. Рядом проскулила собачонка и — замолкла. На околице, у дворов возле рощи, — оборвались, словно улькнули19 в воду, свисты проводивших девчат ухажёров. Большой яркий месяц встаёт за уральским лесом.
…Откуда-то, кажется, из центральной части села пронзительно взвился наигрыш гармони. Верна себе станица! Не выстудишь, не избудешь ничем её привычки и нрав. Кто-то ещё гуляет?! Ужели?!
Господи, такое всё родное и близкое!
— Зайдём к нам, — предложил Володя, — теперь, наверное, все разошлись. Побудем, посидим — одни…
Вот и родной переулок, угол пожарки… Что такое?!
Звоном-сияньем, зовом к плясу-гулянью окатывает трёхрядка. Да это у нас во дворе!..
…Ноги сами кренделят под гармошку! Лампочка на веранде качается под ритмичный громкий перестук каблуков! Говор, крики!
Вся честная компания на крыльце! Душно в доме, а тут приволье! Взбодрённые, взъяренные хмелем, внезапно проявившейся прытью — ох как разошлись, вознеслись праздником гостюшки!
«Цыган едет, сбруя светит…»
Звонкий женский голос покрывает, захлёстывает трёхрядку, разносится над двором, переулком, над соседними дворами и улицами.
…Цыган едет,
Сбруя светит.
Цыган едет,
Сбруя светит.
Да ведь это мама моя выплясывает и поёт!
Едет цыган за границу,
Искать Машу белолицу.
— Нате, нате ключи золотые,
Открывайте сундуки дубовы.
Как хрустальная звень ручья — чистый, ясный голос прохватывает восторгом, теплом. В такт трёхрядке стучит чечётка — звонко, лихо! Вдребезги, вдрызг грохает ночну тишину!
— Как хорошо-то на душе, как радошно! — думает мать. — Как во ту пору, когда в девках я ишо ходила. Ладно-то как: снова вместе собраться!
Нёбушко притихло, задумалось, теплом и уютом всю гуляночку накрыло. Как в те давние года. Трудностями, холодом, голодом их волокли. Не чуем, не признаём счас памятью их такими, а — желанными! Потому что — тама, там наша молодость.
— Свети, играй, месяцушко! Переливайтесь сверканьем, звёзды!
Волнуй, колышь, ветерок, добрым теплом, радостной дрожью сверху донизу — купавы клёнов в палисадных садах. Неси к несравненным, золотым нашим дням! Веди их к нам сюда на праздник! Как хорошо-то, Боже ты мой!..
— Ну-к, Василий Петрович! Грохотни, громыхни, да с трепетом! Не затихай, заливай, толкай, бутырь20 жаром жилы!
Не засыпай — бурли, ноченька! Эй, вставай из просыпи, не проспи етот вечер, гостюшка! В кои-то годы так вот — мы собрались все вместе!..
Вот так мы гулям!21
Дядя-то Лёша Неверов что выделывает-вытворяет! На одной-единственной ноге такие кренделя лепит! Отбросил в сторону костыли, уцепился обеими руками за край веранды, присядку единственной ногой изображает. Выкинул её вперёд, назад сдвинул-подобрал да притопнул громко! То присядет, то привстанет!
— Ох, ты! Эх, ты! Вот как надо! — гомонит напропалую, на трезвон — на всю раздачу. — Смотрите, глядите, что может одноногий человек закундырить22, вылепить! Ну-ка, сделайте так! Что? Чижоло? Кишка тонка?! Ты чё, Егор Моторыч, люсишь? Ну-к сделай, как я, — одной ногой! Не получа-аца! То-то и оно! Не можешь, так и признай! Две-три присядки — и в сторону?!
Ну-к, не сиди, вокруг глазом не води — наяривай! В круг, в круг выходи! Что — кисло?! Вспомни — холостыми — эт ишо перед самой войной, как выдёргивали23 на плясках перед девками! Чё не как — так?! Давай, давай тряхни стариной! Вспомни-ка! Ну, во — пошёл, пошёл! Как паровоз вдышался, дух появился, во-во — разшагался! Бравый, молодой, хучь во второй — женись! Бросай свою старуху, ишши топерь молодуху! Вон как стал приседать, аж пыль столбами из-под ног! Того гляди и с крыльца скотишься. Татьяна, поддоржи мужика в пляске, а то закиснешь за столом. Давай выкатывайся за мужем: звени, греми!
***
Тесно гостям на веранде, спускаются во двор. Один, второй, третий… А дядька, дядька мой Григорий Иванович прям — свистом, летит в пляс! У Прокофича глаза блестят, сверкают (ноги ходуном под столом вычекмениваются24), метит коршуном в круг! Дядя Вася на выжим, в размах! Пальцы с пристуком пляшут на клавишах, на задор, на удаль стегают!
— Эй, вперёд, холостёжь! Вспоминай былое, наше удалое! Порф-и-ри-и-ч, Порфирич! Чё-т засиделся, што ль, — нарастопырку мысли? Вижу — наготове?! Ну-к, выдай коленца — утри всем нос! Выходи, выходи с Пелагеюшкой во широкий круг!.. Ох, молоды-ы-е, уда-лы-ы-е! Как мы ето! Как мы то! Эх, наяривай!..
— Не томись, не гнись — эй, Иван Иваныч! Тож — в пляс! В пляс! Поднимай со скамейки Марью! Гляди-кось, рот от зевоты — весь перекосился! Ишь — скучно ей!..
— Марья, подымайся, вокруг мужа повращайся! Давай, давай! Ноги с пола поднимай! Ишь, — томно тебе! Ну-к, рукавами омахни, ладошками-то опахни! Во-во! Так, так вот! Подбодрись! Веселей, поулыбчивей! Тряхни коблуками! Притопни ножкой да другой! Подвигай, подвигай! Дай кренделя, какие нам и не снились! Заворачивай! Кружи, кружи Ивана! Ой, держись, Иван! Распотешилась супруженька — не остановить! Пошла, поплыла! Вихорь и ветер во все стороны летят! Одной рукой махнёт — корабли плывут, другой выкинет — лебёдушки взвиваются! Иль так тока кажется нам?!
— Эй, хозяин, ты чё это?.. Семёныч! Хва-хва25 сидеть! Табуретки — в кусты! Стол отодвигай, тесноту убирай! Простор выдвигай! Открывай калитку. Невмоготу здесь уже, воли нет во дворе! Всю гульбу забирай — и на улицу давай!
— О-о-о, Иван Прокофич никак поднялся! Поразвёл очи — тож к пляске охочи?! Давай, давай, дядь Ваня! Тёть Даша твоя — рядом. Задела, завела гармошка — и её. Вскинулись супружцы. Польку творят! Да складно! Как во те — семнадцать лет. И не подумашь26, што столько лет с той поры шадарахнуло!
Эх, и мне не удержаться. Ноги сами в пляске задвигались! Тянут, тянут в круг.
— Пётр Лексееич, да хватит усы разводить, табак переводить, махоркой чадить! Открывай, ради бога, калитку да на улицу компанию вытряхивай!
***
Месяц прямо над нашим двором. Негустой ветерок играючи трогает, хватает, покачивает ветки палисадной акации, лапы сосёнок во дворе, шевелит коротенькие тени их крон. Как наседки на гнезде — на своих тенях, словно погружённые в одну общую и добрую думу, сидят дома. Молчит, внимая уюту, село. И лишь гулянка возле нашего дома тревожит, но не ворошит, не переворачивает, а как бы подчёркивает, делает радостней и желанней — ночной покой.
Ну, завелись, взъерошились!..
— Ну, завелись, взъерошились!.. Как в молодости отряхивают27, возгудают, — задумчиво говорит тётя Таня Ходарева, — топерь до зорянки не угомонятся! Разошлись, старичьё! Вспомнили молодость!
— А што?! Хвайт на месте стоять. По селу айда! — кричит, опершись об ограду, размахивая костылём, дядя Лёша Неверов.
— На улицу, на улицу! — зовёт, тянет за собой гостей Будённый наш — Пётр Лексеич Волженцев.
— А ты, Мария, чево здесь расселась зрителем?! Вон Иван Иваныч твой как расходится, надрывается: «На раздолье душа просица — тесно, мол, в доме, тесно и во дворе!»
Ему в поддержку зашёлся Николай Иванович Сураёв:
— На улицу, на улицу, годки! Эх, да по селу — пройтись! Невмоготу. Разгуляться охота! Душа горит, помавает! Не держите, не то-ми-и-те!..
Ногами-то чё-то чешет, взбубенивает. Придорожная пыль столбиками взвивается, травка будто пружинит, вверх его тычет, подбрасывает. Вприпрыжку, взлягушки, как молодой телёнок на первой весенней лужайке задорится, неодолимо, потихохоньку-полегохоньку всё ближе и ближе к калитке. Держит частушку — не спровадится.
Нас и хают, и ругают,
А мы хаяны живём.
А мы хаяны, отчаянны,
Нигде не пропадём!
Дарья Николавна — в балалайкин наигрыш — влёт, на подхват:
Коля, Коля, ты отколя?
Коля с крутенькой горы!
Как рассталась с тобой, Коля,
Не забуду с той поры!
Выкатились, вылетели гости на простор. Первым дядя Вася Бочкарёв с гармонью. Перед палисадом уже пляска идёт! Месяц у середки неба. Грустно, завидуя людям, вниз смотрит…
— А ведь вот так раньше гуляли, чуть не до зорек курлыкались, шугомонили, — проговорила Дарья Николавна.
— Вишь, и счас на том стоим, — вторит тётка Таня. — Завелись — не унять никак. Не нагуляются, пока будёнки не остановят! А то и на следующий день по новому кругу без перерыва, не моргнув, как бы так и надо, повернут. Про годы свои забыли, будто и нет их — етих лет, будто ничего в прошлом и не было — ни войны, ни переживаний.
И пошла, и потянулась взъерошенная хмелем-весельем толпа по улицам и переулкам. Дядя Вася с гармонью как заглавный. Женщины для песни и пляски тоже с ним наперёд вышли. Подстраиваются други, остальны. Взжурчал, всколыхнулся, взметнулся до самого рассвета праздник!
***
Вон оно — милое наше нёбушко, вон он — добрый, яркий наш месяц! Деревья и кусты, внимая нам, радуются нашему гулянью. Раскачивая сумрак, как и мы, вспоминают своё далёкое, прошедшее. Под ветерком ветвями растекаются, пластаются. Норовят с нами заодно — тоже плясом-куролесом пройти, зачерпнуться!
— Хорошо-то как! Месяц светит, звёзды блещут! Небо задумчивое, ласковое, доброе! — шепчет мать. — Вечер какой выдался! И мы все вместе нынче! Спасибо, Господи!
…Вскиньтесь, сады и купавы, — напоследок в этом году — перед промозглой знобкой осенью и студёной, снежной зимой! Там уж так не распляшешься на воле! Только вброд по сугробам проплывёшь-пронырнёшь — под суровым зимним солнышком!.. Не тормози наигрыш, Василий Петрович! Давай — не сникай! Мехами громогонь28, громозди, чуприну свою в рихм29 гармошки вскидывай да ногами поддавай, пыль поддевай! Заводи каждого плясом-куроплясом30, чтоб не засыпал, не соловел, самовыхватом на серёдку поляны выскакивал!..
— Твои, твои, Володя, проводы отмечают, — шепчу брату. — Запомнишь, Володенька, проводы!
Володя молчит.
Прощание
Ещё густ утренний сумрак. Но тьма в восточной стороне над горизонтом как бы тускнеет, сереет, смутно пока проявляя в нарождающейся полоске рассвета очертания холмов, чёрную густую щетину леса, долину вдали. Заря, расширяясь и всё гуще алея, поднимается выше и выше над дальними холмами, над Городской горой, над излучиной Урала. Над поёмным лугом и речкой плотная пелена тумана. Она, поднимаясь, ползёт к селу. Знобко. До косточек пробирает утренний осенний холодок.
В доме тихо, тепло. Ночной сон ещё цепок. Мерный сап уютно раскатывается по комнатам. Всё отчётливей синеют, светлея, ставни окон. Кукарекнул петух, замычала корова. Мать уже сидит на кровати. Втискивает ноги в чувяки. Накинув на плечи кофту, осторожненько, тихохонько, чтоб никого не разбудить, на цыпочках проходит в прихожую. Здесь и кухня.
Растапливает печку. Чистит картошку. На разделочной доске мельчит для борща свежую капусту. Приглушённый стук кастрюльки. Наливает в неё воду и запускает разделанное на мелкие кусочки мясо, ставит вариться на печную плиту.
Надевает фуфайку, накидывает шаль. Сев на стул, натягивает утеплённые следками из овечьей кожи рабочие свои резиновые сапоги.
Звенькает дужка старенького (для посыпок скотине) ведёрка. В него мать из бочки в погребушке подсыплет корм бурёнке перед дойкой. Другое ведёрко Жданке для водопоя. На руку повесила доёнку. Глухо погромыхивая вёдрами, выходит в сенцы, а потом и во двор. Следом за ней, на ходу накидывая рабочую куртку, выскакивает и отёц.
— О-о-о! Выписался наконец! Всё нет и нету! Думала, и о работе от гулянья забыл — проспишь! Пока с дочками посуду-то всю после гостей разгребли, перебрали, перемыли, — рассказывает ему, — управились наконец, спать улеглись лишь к трём часам. На коротку ногу ночь-то! А тебя ж прям как в постель-то отмахнуло, так сразки и отрубило: тока пузыри из ноздрей отлетали!
— Хорошо погуляли, как никогда, — удовлетворённо и задумчиво, как бы сама себе, говорит она. — Проводы сынку какие спроворили-справили. Как по заказу! Забористо, заковыристо, по-настояшшему! Погуляли, отмахнули — напрочь, ото всей души! И гости довольны, и нам — радошно! Мы-то уже в постелю, а молодёжь-то, наэрно, до утра так и шомоняла. Вовка-то не знаю, во скока31 (под утро тоже, небось!), домой притулил. Я уже спала. Глянула дайче32 — забился в подушку. Храпит-свистит от души! Нагулялся! Не буду будить. До автобуса время есть. Нескоро — часа через два. Счас — шесть. Будет — в восемь! Пусь понежится, поспит сынка маненько! Напоследок! Ну, иди, иди, отец, — корми скотину! Вон, измычались уже на нет — и корова, и тёлка! И бычок уже подвыват33. И овцы гомонят, скоро, чать, огородку снесут! Иди, иди!.. Жданке-то, нашей кормилице, — первой кинь! Счас подою. Угошшу сыночка молоком. Когда ишо молочком-то парным мать сына покормит!..
***
Оба дома: и отец и мать. Корова подоена, скотина накормлена. Мать смотрит на спящего Володю.
— Семёныч, ну, чё, поднимать надо?! А то проспит. Позавтракает и — к автобусу. А то не успеет ко времени на сборы в военкомат!
…Солнечный шар — широкий, огромный — наполовину выкатился из-за Городской горы. Венец лучей пронзительным махом окатывает густо-синее, без единого облачка небо. Нижние лучи, выскальзывая из-за горы, ряд за рядом, как бы исподволь, постепенно ощупывают, просматривают, как бы дозором обходят сельские улицы. Скатываясь с гребней крыш, обдают половодьем яркого света дворы.
Туман над речкой, взрываясь, распадаясь на лохматые, густые клубы, теряется, прячется в вечнозелёной куге на берегу, в стеблях посохших трав, зарослях полыни на лугу. И в прогреваемом лучами воздухе совсем исчезает. Как бы оттаивают и опавшая листва, и сам воздух. Влажно, промозгло утром.
***
— Позавтракал, сынок, успел? Побрился, оделся? Пора! С минуты на минуту автобус! Вон из окон наших видно: сбилась толпа — порядочно собралось! Скоро… Наверно, возле речки, у рощи, показался. А тут езды-то — по времени — на родительский дом ток с автобусной остановки взглянуть…
Сынок мой!.. В армию отправляешься, по-настояшшему — в поход! Шура! — кличет отца…
В руках у матери домашняя старинная икона Богородицы с маленьким Иисусом на руках. Икона искусно окаймлена — одежда и Матери, и Сына, торжественно-праздничные расходящиеся нимбы над их головами — плотной серебристой, тоже из далёкой старины, фольгой.
Эта икона в старом доме (вместе с другими двумя иконами) стояла в красном углу горницы — в небольшом иконостасе (божнице). В новом доме иконы разместили отдельно. В зале, над кроватью родителей и в прихожей, — каждая в своей маленькой божничке (деревянная подставочка, небольшие, вбитые в стенку закрепы для иконы).
— Иди за мной, сынок, — зовёт мать.
Через прихожую заходят в кухню. Здесь, возле печки, тож с иконой в руках, отец. Потемневшая от времени, но без оклада и поменьше той, что у мамы, икона Божьей Матери и младенца — Сына Божьего.
Мать стоит у печки — рядом с отцом.
— Подойди, сынок, сюда! Будем благословлять тебя! — говорит она.
Володя встаёт на колени. Мать иконою осеняет его. Володя крестится, целует икону. Мать крестится и крестит его:
— Благословляю, сыночек!
Отец осеняет Володю своею иконой. Володя, перекрестившись, целует икону. Отец кладёт крестное знаменье на себя и Володю:
— Благословляю тебя!
— Ну, теперь к походу готов! — говорит мать. — Собирайся, сына!
Люди на остановке зашевелились! Автобус подходит!..
1 В очерке сохранён говор старожилов Чернореченской станицы.
2 Выбатывать — исполнять, нести службу.
3 На гулянье (местн.) — на праздник. Гулять — отмечать праздник.
4 Тычется-клеится (шутл.) — собирается, подтягивается.
5 Стакивались — встречались.
6 Армайка — хулиганка, буянка, непокорная, своенравная женщина, девушка.
7 Развезёт (местн.) — затейливо, забавно порасскажет.
8 Дальше развожу — шутливо продолжаю.
9 Мыс в месте слияния рек Сакмары и Урала.
10 Доржала (местн.) — держала.
11 Боровок — кабанчик, поросёнок.
12 Не оборала (болезнь) (местн.) — не пристала, не задела, не захватила.
13 Здравствовались — тосты-пожеланья здоровья.
14 Отираются — привычно собираются, здесь — находятся.
15 Гулькуются — нянчатся, занимаются, играются с детьми.
16 Отбуцали — дали, выдали, показали себя.
17 Шомором — быстро.
18 Оравка — маленькая группа, небольшая орава.
19 Улькнули (местн.) — исчезли, пропали.
20 Бутырь (местн.) — вороши, тревожь, беспокой, будоражь.
21 Гулям (местн.) — гуляем.
22 Закундырить (местн. озорн.) — выдать, сделать, удивить.
23 Выдёргивали (местн. шутл.) — выставляли, показывали себя.
24 Вычекмениваются (местн. ирон.) — переставляются, шевелятся.
25 Хва-хва, хвайт (местн.) — хватит.
26 Подумашь — подумаешь.
27 Отряхивают (шутл.) — выдают, творят.
28 Громогонь (местн.) — гром, шум поднимай, о себе напоминай.
29 В рихм (местн.) — в ритм, в соответствие.
30 Куроплясом (местн.) — то же, что и плясом-куролесом, с озорным, шутливым, с особым, порою фривольным оттенком, пляска.
31 Во скока — во сколько.
32 Дайче (местн.) — давеча.
33 Подвыват — подвывает.