Андрей Бычков. ПЦ Постмодернизму. Андрей Бычков. Тот же и другой
Опубликовано в журнале Урал, номер 4, 2021
Андрей Бычков. ПЦ Постмодернизму. — Литературное бюро Натальи Рубановой / Издательские решения, 2020.
Андрей Бычков. Тот же и другой. — СПб.: Алетейя, 2020.
В 2020 году вышли сразу две книги Андрея Бычкова. Тексты, созданные им в прошлом тысячелетии, — сборник «ПЦ Постмодернизму» и новый роман «Тот же и другой»: таким образом, читатель имеет возможность проследить литературный путь автора.
Первая книга, «ПЦ Постмодернизму», включает в себя роман «Графоман» и рассказы. Название романа интригует. Герой книги — автор-графоман? Действительно, он пишет странные записки, пишет на стенах домов, пишет везде… просто не может не писать. Его действиями управляет неведомая сила: в этом смысле и используется понятие «графомания».
Сама же книга названа, как одноименный рассказ: «ПЦ Постмодернизму». Почему же ПЦ? Посредством этого повествования автор доводит явление до апогея, до абсурда, после которого оно уже не может развиваться, потому что это — предел…
Если постмодернизм трактовать еще и как некий «хаотизм», то автор имеет в виду ту черту этого «хаотизма», которая подразумевает вседозволенность в самовыражении. Постоянный поиск новых средств воздействия на чувства зрителя, в том числе тех, что раньше не считались принадлежащими к сфере искусства. Например, художник-акционист Олег Кулик прославился как человек-собака — встал на четвереньки и залаял… А Бычков в своём рассказе изощренно убивает реальных известных лиц. А ещё — впечатляющий черный юмор, непревзойденный пасквиль на самого себя. Не всякий решится приписать себе мысли по отношению к более успешному коллеге: «Хоть бы ты, гад, сдох поскорее со своим этим мудацким концептуализмом… Освободи, сука, дорогу».
В книге «ПЦ Постмодернизму» мы постоянно встречаемся с убийством как литературным приемом. Примерно как это бывает в детективах, где необходим труп в силу специфики жанра. В романе «Графоман» герой — человек-марионетка, у которого нет выбора, все его действия диктует ему «его бог», он — лишь орудие. Его «жестокий бог» указывает, кого нужно убить. Герой оправдывает свои действия: «Кто-то должен быть преступником, чтобы другие сказали: “не я”». Сперва представляется, что это обычный маньяк с извращенной картиной мира. Но в какой-то момент мир самого читателя переворачивается вверх ногами. Чародею-автору удается заставить читателя сочувствовать маньяку-убийце! Потому что маньяк оказывается орудием справедливости. Тот, на кого указал его «жестокий бог», — исчадие.
«Откуда же в нем (преступнике) это чувство необъятной вины за то, что совершают другие?..» «Этот тип с ангельским личиком» хотел бы просто жить. «И сегодня — это тихое утро, полное жизни, которое ему суждено утратить». Автор очень красочно живописует нам другой вариант развития событий, благополучную жизнь своего героя. «Просто новорожденный, ты хочешь кричать от любви к этой жизни». Но счастье оказывается для него невозможным, пока погань людская вопиет к небесам. И его бог (или «бес», где как) призывает его творить справедливость.
Новый роман Андрея Бычкова называется «Тот же и другой». Герой повествования Валентин чувствует такую связь со своим отцом и сыном, что иногда не различает границ между их личностями. Отца он только похоронил. «…Когда мы ехали с твоим дедом в больницу, когда я узнал, когда он сказал мне в машине, и я не мог, ничего не мог ему ответить, и лишь стремительная жалость, что сжала мое сердце, что как будто не было встречи, а вот и прощание уже… и я ничего не мог ему сказать, потому что мое сердце разрывалось от жалости»… У сына Валентина депрессия с суицидальными попытками. Лаконично, точно, образно передано, что приключилось с ребёнком. «А я плакал, когда шел. И мне жали ботинки. Трудный мир жал. Бесполезный, дурацкий. Без конца задеваешь за углы. За твердые острые углы мира». Валентин так страдает за сына, что иногда почти перевоплощается. До такой степени, что называется его именем и даже заводит любовницу «за него».
Жалость Валентина к родителям описана так проникновенно, что берет за живое. Но для жены его любви уже недостает. Тем более она тоже никого уже не любит, разочарована во всех и пьет с горя. Это семейная драма, драма потери близких, которые уходят кто в смерть, кто в безумие, кто в пьянство.
А Валентин как раз завершает строительство дома — прекрасного дома, где все могли жить счастливо. Символ в символе — колодец. Вот уже вырыт колодец, пошла вода. Но люди не могут просто жить и любить. «Дом, новый, выстроенный, и… такой никчемный, такой бессмысленный. С зеленой крышей, защищающей от дождя, с колодцем под яблоней…»
У Бычкова богатый, насыщенный до предела и пластичный язык. Он владеет любым слогом, от библейского: «Вечен дом смерти, и беспощадна жизнь человеков. И никогда не отличат они загадок своих от разгадок. И не отвратят их от бед их ни живот их, ни власть, ни благочестие. Подточат болезни бренные тела…» до площадной ругани, а иногда то и другое гармонично сочетая: «О безумие мое прекрасномудрое, о голубиная ясноокая птица, не тогда ли ты снизошла на меня, и не тогда ли сказал я в сердце своем эти заветные слова: «П****ц постмодернизму»? (рассказ «ПЦ Постмодернизму»). Или вот так, иронично-возвышенно: «Славный, праздничный водород запузырился тогда в его голове, священно одуревающей от озарений. И близок оказался он к той ясности, что дается лишь прекрасномудрым птицам беспредельной голубизны».
Но избыток силы иногда превращается в свою противоположность, как это часто бывает на свете. Владея словом как даром, автор не всегда вполне владеет им как прирученным инструментом. Намеренно борясь с нарративом (слишком понятным ходом повествования), увлекается и забывает о том, что читатель не ясновидящий: он читает не мысли, а буквы.
Существует славная традиция ребуса. Запутывание мыслей, загадывание загадок встречаем ещё у Хемингуэя, недоговоренности которого настолько порой недоговорены, что сюжет восстановить не представляется возможным. Даже читатель, увлекающийся судоку, не находит разгадки. К моему сожалению, так я иногда терялась и в тексте Бычкова. Но зато, возвращаясь на твёрдую почву, продолжала наслаждаться великолепным слогом.
Романы построены как дома с комнатами. Каждая — сознание одного из героев. Ты перемещаешься из сознания в сознание, как из комнаты в комнату. Внутри сознания безумного юноши теряешься… А это может быть и сон безумного, и его фантазия, и страх, и бред… Незаметный порожец — и ты уже в другом сознании. По неким знакам и намекам догадываешься, где ты… Но не всегда. Некоторые куски так и остались для меня «бесхозными», непонятно чьими сознаниями.
При этом я догадываюсь, что автор неспроста усложняет до предела пространства своих книг. Он создает дискурс для избранных — круга ученых физиков-философов, которым понятны запредельные парадоксы с полузвука.
Имеет значение и происхождение автора из семьи художника. Поражает его художественное видение мира, яркость и красочность образов. «Морщинистое лицо проводника исказилось, как вода в тазике, и уже готово было выплеснуться».
Эта художественность видения и языка вместе дают стереоскопический эффект невероятно богатого мира. Но иногда чрезмерное обилие образов приводит к их завалам и обвалам. Впечатление избыточности даров, с которыми автор не всегда справляется.
Итак, в обеих книгах автор работает с архетипами: добро и зло, рождение и смерть, эротика и безумие. Язык эротики своеобразный, насыщенный, красочный. Тема безумия животрепещет в наше время, когда депрессия приобрела масштабы чумы, а помешательство — обычное состояние многих. И везде тема судьбы, рока, фатума. «Он видел, как уже вспарывает море кто-то другой. Как расходится перламутровый брюшной шов. В чудовищности окаменевших волн… как рок, как античное пророчество, что до времени прячется за кулисами всех сновидений, всех миров и всех несомненностей, и вдруг выезжает, выкатывается на сцену в последнем акте, когда кажется уже, что все о нем забыли, и хор поет, давно уже поет осанну…»
В книге «Тот же и другой» Андрей Бычков уже не пользуется убийством как литературным приемом. Ушли с ее страниц ведьмы и колдуны с их ритуальными иголочками, приворотами и отворотами. Но метафизическое видение осталось. Потому что своим состраданием Валентин всё же спасает сына: «Отныне он превозможет все. Теперь он готов испытать весь этот праздничный труд и эти опасности жизни, что уже входили и бодро шумели вокруг. Нарядно и весело, дерзко и смело». Роман «Тот же и другой» более психологичен, нежели «Графоман», который можно назвать приключенческим, если, впрочем, столь ординарные метки вообще применимы к настолько неординарной прозе.
В романе «Тот же и другой» появляется удивительно проникновенная интонация, которой не было раньше: «И когда Валентин открыл дверь, когда почти задохнулся от сдавленного крика, что никого больше нет, что отныне никогда здесь никого не будет, не встретят его они, отец и мать, что их уже нет. Закрыв лицо руками, долго стоял посреди пустоты, слезы текли, что их больше нет…» Автор исключает лишние, вспомогательные слова. И как будто совершенствует даже падежи ради ясности и кристальности мысли.
При всем различии книг основная идея (или движущая сила автора, его «бог») всё та же. И это — человечность. Поруганная и оскорбленная. Ариэль, герой одного из рассказов, ранен этим миром: «Я не хочу быть. Раньше я хотел быть предметом, даже не кошкой или собакой, потому что и они страдают, а предметом». И отравлен людской поганью: «…Оперный клуб, где вожделели, и в открытые рты друг другу в «Реквиеме» Моцарта заглядывали, и считали коронки…»
Несбыточная мечта о прекрасном мире — боль автора. И те из читателей, кто болен тем же, имеют шанс услышать созвучный голос этих книг. А остальные могут просто насладиться слогом.