Стихотворения в прозе
Опубликовано в журнале Урал, номер 4, 2021
Анастасия Волкова — печаталась в журнале «Плавучий мост», альманахе «Балкон». Постоянный автор журнала «Урал». В 2020 г. стала первым лауреатом премии им. Александра Верникова «За молодую зрелость». Живет в Екатеринбурге.
***
Однажды мне хотелось упасть на ступеньки и подслушать, что говорит ветер в трубе.
Ужасные вещи.
Наверняка.
Но точно я не знаю.
Я ничего не сделала. Прошла спокойно и не упала, не поцарапала ноги, не испачкала белые руки с обкусанными ногтями и тонкими венками-косточками-цветочками.
Здорово бывает увидеть зыбкие не-тела в воздухе, и послать им воздушный поцелуй, и чувствовать их презрение. Но не от людей. Людей нужно целовать по-настоящему и шлепать по лицу. Но я не утверждаю. Я не заставляю. И не буду этого делать.
Так просто получается.
В глазах у ребёнка огонёк или тьма. Суть одно и то же. Он не улыбается — и бог с ним, и бог со всеми ними. Наверное.
сколько можно про то куда мы идём нет высшей пошлости чем эта нет высшей пошлости чем говорить про бога перестань уже пожалуйста займись делами
Лает ветер. А в трубы он шепчет нежно, и я бы услышала, если бы разбила руки и коленки.
Однажды она пошла в лес и стала петь песни.
Её загрызли волки. Ха-ха-ха.
Она повесилась и проткнула себя ветками, и очень гордилась собой, а я сказала — ну и дура дура дура
Лучше бы попробовала землю своей душой.
Но в целом нет никакой разницы.
Дайте мне станцевать чечетку в этих новеньких праздничных туфлях. Разрешите мне это сделать, и я не буду этого делать. Никогда.
Маленькие ракообразные живут под стиральной машиной. Они просто хотят жить, но мне кажется, они заползут мне в уши, и я сама стану мокрицей.
Однажды я вышел погулять и пропал без вести, но никого не предупредили, что я пропал. Никто не заметил.
что за поза боже мой за кого ты нас держишь счастливая толстая лиса лучше расскажи про озеро с золотым ободком который появляется у самого края из-за того что там обитает любовь в нем нельзя купаться потому что не сможешь выйти станешь русалкой и не сможешь больше гулять и пропадать
Звучит здорово, звучит как надо.
Это бездарно.
Это приятно — трогать то, что ты не понимаешь, но любишь очень сильно, дико любишь, но не можешь постигнуть, не можешь правильно все расставить, потому что все забыли, что тебя нет, потому ты стоишь на месте и упускаешь, а если догонишь — ломаешь.
Однажды я пошла на ярмарку и купила маленький крест величиной с весь свет. Разглядеть его было невозможно, но я все равно его купила за 15 рублей 12 копеек. Я нечаянно вдохнула его, когда смотрела на белую сойку, которая точно знала языки всех деревьев на свете. Крест врезался в мой мозг и навсегда там остался.
Я боюсь идти к доктору и доставать его.
Иногда приятно снять новые туфли и идти по пустому пляжу.
Однажды я это сделала. Я видела медуз, которых выбросили на берег волны. Я плакала.
Мне было жаль этих медуз.
Сильнее, чем остальных.
***
Такие серые, что слышно бережный хруст под босыми ногами. Чувствуешь, еще немного — и навсегда, и больше не сможешь дышать, а вода обернется серебристым саваном вокруг бледной болезненной оболочки сердца твоего, глаз твоих — темных, как самая длинная северная ночь, — и больше не почувствуешь лесной запах белесых равнин, дыхание океана, в котором родился и обрел дом, родной запах Его — короля морей, принца зимы, десятой музы, которая говорит на неизвестном никому языке, вызывает видения, непостижимые для ума, но открытые для души. Что ты готов сделать ради того, чтобы еще раз увидеть Его глаза?
Такие серые, что ты провалился в них и медленно падаешь на дно, жалея лишь о том, что больше не смотришь на Него и не держишь за руку.
Я посылаю ладью для тебя, чтобы спасти, обрекая на страдание. Ты забираешься в нее, счастливый, но кровь твоя уже начала замерзать, хоть и не стала голубой, как у Него — короля морей, принца зимы. С такой кровью нужно рождаться, а коли не дано, возьми в руки топор и руби лес, пока не оплетут тебя корни многолетних гигантов и не унесут глубоко под землю, чтобы там ты пел, хоть в горле твоем и будет земля.
Ты замерз, но радость на твоем лице — я везу тебя к берегу. Я везу тебя в самой красивой ладье — присмотрись. Видишь — это спетые слова, которые превратились в деревья, которые превратили мы в ладью, которая может пересечь все зримое и незримое.
А на берегу горят синие костры и снова пахнет родным, и девушки поют старую песню — ты ее помнишь, ее пели твоей прабабке перед сном всю ее жизнь скромные тени ушедших в бесконечное плаванье. Но твое плаванье не будет таким, бесконечным будет только ответ на твой вопрос, столь тяжелый, что иногда твои глаза закрываются надолго под тяжестью этой. Но каждый раз ты открываешь их вновь, болезненный ребенок, открываешь глаза цвета спелой черники. Ты слабый, но знаешь один вопрос и много ответов на соленые морские загадки. Когда неумело сложенные мудрые вещи вырываются из тонких губ твоих, ты чувствуешь соль во рту. Это кровь врагов твоих, которых побеждает Слово.
И вот мы на берегу, песок холодный и серебристый, и ты ступаешь на него и обретаешь сознание тысячи птиц. Девушки поют и бросают нам под ноги красные цветы — ступай по ним, ведь они мертвы и не помогут больше никому.
Здесь я оставлю тебя, смешаюсь с толпой многолетних деревьев, превращаясь в музыку, которую никто не услышит. А ты иди дальше, в горы, — там ждет тебя Он — ветер ерошит волосы Его, созданные из тончайших нитей белого золота, и свет исходит от кожи Его. Падай, поднимайся, иди — и увидишь Его снова, и возьмешь за руку, и будешь защищать, пока не рассыплешься прахом. Ты станешь Им, а Он станет тобой, и вы станете одним целым — сильнее, чем были, слабее, чем были, прекраснее, чем были.
И ничего не изменится, кроме серого нашего неба, — Солнце взойдет наконец, и подснежники покажутся миру, и слезы их соберут бабочки, рожденные огнем, которые клянутся каждым взмахом своих крыльев. Каждая клянется в чем-то своем, но каждая из них несет в себе Слово, и нет ничего лучше, потому что нет ничего лучше чуть заметного белого света в непроглядной горячей темноте.
***
Мы наклонились над травой и смотрели на странное месиво, размазанное по белым соцветиями клевера и тонким травяным перышкам. Я смотрела изо всех сил, чтоб ощутить что-нибудь, но все эмоции гасли, словно искорки в прозрачном вечернем небе, и мне казалось, что я не чувствую ничего.
Не знаю, сколько мы простояли так.
Вдруг внутри лиловой липкой каши что-то шевельнулось.
— Вот! — сказала она с ликованием. — Видишь? Это — Бог!
Тёмная жижа хлынула у меня из носа. Потрогала — кровь.
— Все, я иду обратно, — говорю. Выпрямляюсь. Кровь попадает в горло. Это даже вкусно, но можно задохнуться.
— Куда? — смотрит разочарованно.
— Я задохнусь.
Не жду ответа.
Солнце трогает облака прощально и грустно, скоро придется их отпустить.
Обратно — это как? это как? это как? Обратно — это, значит, туда, откуда пришли. Но откуда мы пришли?
— Помнишь ту бабку? — Не осталась там, бежит за мной.
— Какую бабку?
— Ну, ТУ бабку.
— А, да. Помню.
— Она сказала, что ты похорошела. Сказала, что раньше смотреть было невозможно, а сейчас хорошо.
— А она скоро помрет. Через неделю. Так ей и передай.
Замолчала. Молчит.
— Да и я, видимо, тоже, — говорю.
— Ты-то почему?
Показываю ей перемазанные красным ладони. Кровь уже весь подбородок залила, всю шею, на платье попала.
— Ой, да ничего не случится. Вечно прибедняешься.
Никак не могу вспомнить, откуда мы пришли. Пытаюсь отыскать солнце, но оно везде, оно во все небо горит и угасает, и невозможно смотреть, пятна в глазах.
— Слушай, я прилягу.
— Нет, мы идем обратно.
Трава ноги царапает немного. Жесткая трава и мягкие цветы — что же это?
— Ты можешь танцевать свекольный танец.
Смотрю на нее. Дура какая.
— Что за танец?
— Это на праздник Бесхребетности, когда бабы свеклой перемажутся и руками машут.
— Я не буду махать руками. И праздники не справляю.
Семенит за мной. Я не знаю, куда мы идем.
— И это не свекла, — говорю.
— А мы не идем обратно, — говорит.
Смотрю вокруг. Пятна. Пятна.
— А куда?
— Мы идем не обратно, а вперед.
— Хорошо это?
— Там колодец!
Побежала, радостная.
Я хочу прилечь. Я ложусь на траву. Повернула голову — на цветке розоватом сидит толстый карамельный шмель. Я хочу поцеловать его, но не могу двигаться. Поэтому просто смотрю жадно, как он собирает пыльцу.
— Вставай.
Вернулась. Дает мне руку, поднимает рывком.
И за руку ведет.
— Смотри, смотри — колодец.
Смотрю в колодец, а там — море.
— Я спуститься хочу, — говорю.
— А глубоко там?
— Нет. В половину твоего роста.
Стоит, нахмурилась — задумалась про свой рост.
Прыгаю вниз. Под воду с головой ушла.
Выныриваю. Скалы кругом, и солнце отчетливо видно сбоку — проваливается за океан.
Сидит на песке, недовольный.
— Чего долго так? Думал, утонула.
— Я не утонула.
Села на песок. Рядом с ним.
Ничего страшного.
— Нос-то твой как?
Говорю:
— Кровь остановилась.
— Время как будто тоже.
— Оно не остановится. Оно не может физически остановиться.
— Зануда! — Бросил песком в меня и побежал в воду.
Думает, я за ним побегу. Дурак.
— Ну, иди сюда!
— Нет, — говорю, — я пойду домой.
И снова иду. Иду.
Иду.
Песок превращается в камень прохладный, кругом возникают высокие тёмные ели, и воздух наконец-то прозрачный. Мне показалось, что я чувствую всё.
Иду. Только теперь не обратно, а к тебе.
***
Я влезла на стол и затанцевала, разбрасывая ногами бумажки.
Они летели, как лепестки сакуры. Только большие и уродливые.
А те сидели кругом и смотрели.
Я стою на столе и дергаюсь настолько гармонично, насколько могу. Я не умею танцевать. Но это — танец жизни и свободы. И лучше я ничего не делала.
Мир может сгореть, взорваться, разбиться на тысячу кусков после этого. Я кружусь, а они оторопели. Их лысые лица, противные пиджаки и отвратительные личности слились в одно.
Как я не люблю вас всех, кто бы знал! Не люблю, не люблю, не люблю это все, боже. Как было хорошо танцевать под музыку, которую я себе представила сама.
Прощайте, черви, и запомните этот момент навсегда. Расскажите своим женам и мужьям со злостью, или с осуждением, или со смехом, словно не знаете, что это было. Но в глубине души вы знаете, что это такое, — то, что вам и не снилось. От одной мысли об этом вы дергаетесь так, словно холодная игла зашла вам глубоко в сердце.
Я стучу по столу каблуками, которые меня заставляют носить как дресскод.
Я уважаю вас. Но не люблю. Я с вами не согласна.
Вы не виноваты, что работаете здесь. А я виновата, и вот мои извинения. До свидания было приятно иметь с вами дело спасибо за все успехов в карьере
Ту-ту-ту прыгаю трясусь
Сколько длится это? Одно мгновение или целую жизнь, за которую я состарилась и умерла.
Как бы то ни было, все закончилось, и меня стащили за руки со стола двое из них. С этого момента ничего больше не происходило.
***
Почему-то дрожали руки, и ничего нельзя было сыграть. Я не способна была на это, могла только слова уродливые перекрывать и складывать в пустое пространство.
Только нести в себе образ и подобие.
Раньше я играла, потому что нужно было. Получалось плохо, и я умывалась ошибками, выбегала на улицу, делала себе перья из веток и улетала подальше от мёртвой себя.
Я люблю вас, но вы сделали что-то хорошее со мной, что-то плохое со мной, что-то сделали со мной, что теперь я не могу ничего, только наслаждаться красотой.
Спасибо.
Я несла в маленьком клюве образ и подобие, а потом все рассыпалось — я забралась на гору, и почувствовала настоящее небо, и вдохнула настоящий воздух, и увидела ангела. Он сидел на снегу и пел неслышимо, и я видела голую шею его.
У ангела на шее есть родинки.
Крик звенящий отталкивается от предметов, от стен, и все звучит, и все вокруг переливается. И образуется единое.
Почему-то дрожат руки от того, что я могу говорить с ветром кое-как, трогать шумную гордую воду, смотреть на дно колодца и видеть звезду, и шептать травы, и танцевать, и прикасаться к молочной коже и целовать саму красоту.
Дрожат слезы вокруг внутренней земли, которая глядит счастливо, потому что ангел назвал меня и соединился со мной.
Мне не нужны больше клавиши, крылья из веток и листьев.