Роман. Часть третья
Опубликовано в журнале Урал, номер 3, 2021
Окончание. Начало см. в «Урале» 2021, № 1, 2.
Часть третья
Боковое зрение
Стала просыпаться все позднее, первые секунды пробуждения безмолвны, во мне живет покой; место оставлено сном, но жизнь еще не вернулась. Постепенно проступает воспоминание, кто я, что со мной происходит.
Встаю очень поздно, с головной болью. Голова болит уже несколько недель, даже во сне; впрочем, это не сон: зыбкое полубодрствование, похожее на сон не больше, чем паутинный остов листа на его сочную зелень.
Мелкими шагами, минуя ванную, добираюсь до кухни, чтобы кофе немного приглушил мое отчаяние.
Стали возникать странные видения. Например, замечаю краем глаза, что на диване кто-то сидит, но когда поворачиваюсь, то понимаю, что это просто нагроможденные папой подушки. Такое бывало со всеми, но со мной в последнее время происходит часто, и видения эти довольно отчетливые. Вчера видела на балконе Льва. Когда повернулась, обнаружила за стеклом голубя. Нахохлившийся, он качался вместе с веткой осины: ветер сдувал его, но он не хотел улетать. Точно на уровне его ветки оказалась последняя ступенька стремянки, выставленной на балкон, на ней колом торчала замерзшая тряпка, потому мне и привиделась человеческая фигура.
Не помню день, когда обратила внимание на приглушенную жизнь над моей головой, когда отметила для себя, что раньше наверху как будто никто не жил, но теперь постоянно что-то слышно: шевеление, глухая возня.
Не знаю точно, кто там живет. Один раз видела немолодую тетку — это было летом, нас всех залили соседи с пятого этажа, вода была даже на нашем втором, и я тогда побежала наверх, чтобы разобраться, откуда течет. Позвонила им на бегу, долго не открывали, и я уже подумала, что там никого нет, но потом вышла она, заспанная, в халате, охала и благодарила, крича мне уже вверх, где я разговаривала с сантехником.
Однажды под Новый год над головой загрохотало каблучищами, быстрым, тяжелым шагом, хаотично, из угла в угол, потом бахнула дверь. Я не удержалась и посмотрела в глазок: по лестнице спускалась, переваливаясь с боку на бок, женщина лет тридцати. Не женщина — деваха, что-то такое. Высокие каблуки, черное пальто, плохо сходящееся на груди, вытравленные соломенные волосы, в каждой руке по шуршащему пакету из дешевого сетевого магазина, продукты выпирали углами, торчали сверху. Я решила, что это дочь той тетки в халате.
И вот квартира надо мной стала приходить в движение: ночью мебель броуновски, в своем тяжеловесном ритме покидала старые места, обретала новые и опять их покидала. Иногда она падала. Мы с папой ложимся не рано, поэтому сначала недовольство мое носило формальный характер: после двадцати трех ведь не положено, разве нет? Я жаловалась папе, он мне сочувствовал, но он плохо слышал на одно ухо, спать ложился на слышащее и тем самым локально решал проблему.
Первый раз я поймала себя на мысли, что поведение соседей сверху меня тяготит и выходит за рамки допустимого, когда они убирали квартиру в два часа ночи. Убирать квартиру — это ведь не только вой пылесоса. Это таскать его за собой, скрести раструбом по тем местам, где нет ковра, двигать мебель, ставить ее на место. Потом мыть пол, стучать ведром, двигать мебель, ставить ее на место.
Это случилось в сентябре, когда я встретила Льва.
В центре, когда навещала неблизкую знакомую. Сентябрь был холодный, полный мороси, пронзительного ветра, иногда даже снега. Мы поговорили с этой знакомой о каких-то неважных вещах, и беседа показала, что наше общение не приведет к дружбе; я ушла с облегчением. Прежде чем ехать домой, зашла там в подвальный продуктовый магазинчик купить коньяку папе и, возможно, себе, поскольку чувствовала сильную усталость после бессмысленной встречи. На кассе, расплачиваясь, вдруг почувствовала тяжелый кислый дух грязной одежды и немытого тела. Почти как у бездомных, но запах все же был выносим.
«Вонючка пришел», — с недовольством сказала вполголоса кассирша через меня другой кассирше, напротив, и проводила кого-то взглядом за моей спиной. Мне стало любопытно, и я обернулась. Это был Лев. В бесформенной, многослойной одежде, он шаркал ботинками со смятыми, как у тапочек, задниками, сальные пряди свисали вдоль лица, топорщилась щетина, но я заметила, что руки у него чистые, кажется, даже без грязи под ногтями. Он двигался медленно, глядя в пол, как будто понимал, что его присутствие вызывает неприязнь. Не знаю почему, но я его окликнула — может быть, обиделась за него на кассирш.
Он поднял на меня голову. «А, Полина, здравствуйте», — сказал он, и я вспомнила, что он картавит. Выражение лица у него осталось прежнее — робкое и как будто задумчивое. Поздоровавшись, мы оба замолчали, потому что не совсем понимали, как себя вести: все же он был сильно виноват, что выдал нас той женщине-чиновнице, и понимал это. «Какими судьбами?» — спросил он потом. «Была у знакомой», — ответила я.
Я уже расплатилась на кассе и отошла в сторону, раздумывая, стоит ли мне уйти или дождаться, пока он сделает свои покупки. «Я сейчас», — сказал он и направился в глубь магазинчика. Кассирши неприязненно косились в мою сторону, и я, немного смутившись, стала смотреть на сутулую спину Льва с большим темным пятном на правой лопатке. Неожиданно я поняла, что думаю о нем как о старике, которому простительно, особенно если он живет один, подобное неряшливое состояние. Но ведь Лев был моим ровесником, может быть, немного постарше, то есть ему едва ли было шестьдесят. Скорее, около пятидесяти пяти.
«Я купил к чаю, — сказал он мне, когда вернулся к кассе. — Вы не откажетесь выпить со мной чаю?» Я почувствовала неловкость перед кассиршами, что вожу такие странные знакомства, и в душе пожалела, что окликнула Льва. Ничего не ответив ему, я пожала плечами и поспешно вышла из магазина, но там, на улице, стала его поджидать. Мне не хотелось домой, там не было ничего, что звало бы меня.
Вскоре Лев, слегка задыхаясь, поднялся по высоким магазинным ступенькам. В руке у него болталась матерчатая сумка. По дороге мы молчали, если не считать «теперь сюда» и «вот тут налево». Несколько раз мы останавливались: Лев подбирал брошенный мусор и относил в ближайшие урны.
Мы дошли с ним до подъезда композиторского дома в Газетном переулке. Я вспомнила, что его мама была как-то связана с музыкой, потому что Митька однажды ездил к ним на дачу заниматься, — но не ожидала, что они жили в таком престижном месте. Я представила наше уничтоженное жилище на Бакунинской, потом убогую серую башню на окраине Москвы, где мы теперь жили, никакую, угнетенную собственной бездарностью, и это восставило меня против Льва. Я подумала, что не стоит пить с ним чай, но никак не могла решиться уйти: нечто робкое и смиренное в нем сделало бы мой уход несправедливо жестоким, как если обидеть ребенка. Конечно, удивительно, что после всего сотворенного им я боялась его обидеть.
В прохладном и гулком парадном консьержка сдержанно кивнула Льву и осмотрела меня — ненавязчиво, но довольно внимательно. «Мне только надо будет сварить пшено, — вдруг сказал Лев. — Многие кормят птиц сухим пшеном, но это им не полезно». Я молча кивнула и опять подумала, что не надо мне к нему идти.
В лифте несвежий запах Льва особенно чувствовался; я предположила, что у него в квартире сильно захламлено и есть тараканы.
Мои мысли движутся не так, как раньше. Они потеряли свою живость. Это одно из последствий недостатка сна. Я мучительно составляю слова вместе, не всегда понимая, возможно ли то или иное их сочетание. Чтобы подстраховаться, я использую самые общеупотребительные и, как сказали бы химики, многовалентные. Стараюсь выражать свои мысли просто.
В квартиру Лев позвонил. Это стало неожиданностью: я почему-то представляла, что он живет один. Дверь открыл молодой человек, буйно кудрявый, с прозрачной бледной кожей, синеватой у висков. «Это Петр», — сказал мне Лев. Не знаю почему, но явление Петра наполнило меня решимостью. «Ой, вы знаете, — сказала я, неубедительно и вяло изображая внезапное воспоминание, — я никак не могу, я вспомнила, мне срочно надо. Простите, никак». Лифт еще стоял на лестничной клетке. Я кивнула Льву и Петру — точнее, мотнула головой в направлении пола, не глядя, отступила назад и ткнула пальцем в кнопку лифта, дверь которого тяжело, но незамедлительно открылась. Больше не глядя на Льва и Петра, я укрылась в глубине кабинки.
На улице прошла дворами в сквер с памятником Низами.
Я люблю этот сквер и Низами с его прямой спиной. Каждый раз, проходя здесь, присаживаюсь на лавочку хотя бы ненадолго.
Дождь моросил, не переставая. Я села, постелив на лавочку пластиковый пакет. Но это даже хорошо, в сквере никого не было. Я достала папин коньяк. Меня мучило сомнение, правильно ли я поступила, уйдя так стремительно, но всколыхнувшаяся горечь от переезда и тоска по Бакунинской перевесили. Я сделала глоток и сразу еще один. Это было неприятно, гортань обожгло, но спустя несколько мгновений я почувствовала тепло; сразу потянуло в сон.
Я сидела в скверике довольно долго, не спеша отпивая коньяк; в рюкзаке нашлась мятая шоколадка. Неустанно сеющийся дождь не мешал — скорее наоборот, он охлаждал мысли, которые я никак не могла привести в порядок, и гасил ненужный энтузиазм, сопутствующий опьянению. Сквер темнел; в чернеющей листве окрестных улиц зажглись фонари. Время от времени по дорожкам, таща угловатые футляры, деловито проскальзывали консерваторцы и бесшумными тенями проплывали жители окрестных домов, ведомые своими питомцами. Мне не хотелось домой — близилась ночь, а с ней мучительное вслушивание в жизнь над головой, не желающую ни знать тебя, ни принимать в расчет твое существование.
Помню точно: уже в конце сентября я жаловалась на работе на шум (хотя это еще было вне меня: предлагаемые обстоятельства, тема для разговора). Мне хотелось привлечь на свою сторону хотя бы формальное сочувствие.
Все телеканалы и мелкие службы, работающие для них, вроде моей студии дубляжа, полны оживленной, хотя и несколько поверхностной жизни. Легкость в общении и чувство юмора здесь высоко ценятся. Поэтому такие, как я — нелюдимые одиночки — не всегда удачно вписываются в подобные коллективы. Раньше у меня получалось неплохо справляться со своей инаковостью, сохранять баланс, даже позволяющий перекидываться с коллегами парой-тройкой ничего не значащих реплик. Но теперь, ослабленная урывочным и неполноценным сном, я с трудом выносила суетливое бурление вокруг. Мне стало казаться, что оно имеет своей целью уязвить меня, отторгнуть. Жизнь шла обычным чередом, но для меня атмосфера на работе стала подобна смогу или ядовитому дыму пожара. Он стоял в комнате, вызывая у меня удушье.
Чем больше времени проходило с момента нашей встречи со Львом, тем сильнее я жалела, что отказалась выпить с ним чаю. Папа тоже считал, что мне стоило быть снисходительнее, несмотря на его предательство. В конце концов, мы знали Льва как порядочного человека, и если он совершил такой неожиданно гадкий поступок, возможно, на то существовали какие-то серьезные причины.
Я стала ловить себя на том, что в свободное время прокладываю свои маршруты вблизи от сквера с Низами и дома в Газетном. Один раз я вижу издалека Льва — он кормит голубей, которые, шумно хлопая крыльями, слетаются к нему с разных сторон. Приглядевшись, я замечаю также в стороне от голубиного слета несколько худых и грязных кошек, которые, давясь, торопливо поедают что-то из пластиковых тарелок. Несмотря на то что к этому времени я уже твердо решила примириться со Львом, увидев его, я поспешно ухожу. По стечению обстоятельств, в эти дни мы дублировали передачи о людях с патологической страстью к накопительству. Я вспоминаю, как выглядят квартиры этих людей, и поэтому не решаюсь окликнуть Льва: войти в такую квартиру я не смогу.
Меня по-прежнему занимал вопрос, кто живет надо мной и что эти люди делают по ночам. Не знаю, как бы это знание облегчило мою жизнь, но это лучше, чем неопределенность. Я подглядывала в глазок, когда слышала, что наверху хлопает дверь. Так я выяснила, что кроме девахи с соломенными волосами и ее матери там есть еще какое-то существо. Я не сразу определила пол — не смогла разглядеть через искажающую оптику глазка. Сейчас мне это кажется значимым.
Выяснилось, что у них две собаки, одна — огромная. Вот откуда шум, подумала я. Собаки. Может быть, они обижают большую — поэтому шум? Несколько дней я следила за их квартирой еще пристальнее. Однажды на лестнице большая псина остановилась. Деваха потянула ее за поводок (второе существо молча ждало). Собака упрямо не двигалась. «А вкусняшку?» — спросила деваха. У нее оказался мелодичный и нежный голос с немного детскими интонациями. Забавно, что после этой фразы собака двинулась дальше. Я улыбнулась с облегчением. Они явно любили своих собак, следовательно, не могли быть плохими людьми. Это примирило меня с ночным шумом, наверное, на пару недель. Когда сверху раздавался грохот, я успокоительно думала: это собаки, наверное, прыгают по квартире, играют, роняют вещи. Собакам можно, я потерплю.
Субботним октябрьским днем, когда неожиданно потеплело и раньше времени выпавший снег растаял, я решаюсь навестить Льва.
Дверь мне открывает Петр, он смотрит непонимающе, но я напоминаю ему о себе. У Петра заспанный вид, несмотря на то что уже три часа дня. Его прозрачные щеки покрыты серой щетиной. Он говорит, что Льва нет дома, и его голос оказывается неожиданно высоким, почти женским.
Тем не менее я почему-то прохожу в квартиру — может быть, чтобы дождаться Льва?
Там неожиданно чисто, в коридоре стеллажи с книгами тянутся вдоль стены и уходят под потолок. По скрипучему темному паркету прохожу на кухню; по пути миную комнату, мельком заглядываю в нее: тоже книжные стеллажи, картины и массивный письменный стол с лампой под абажуром тяжелого зеленого стекла.
На кухне хозяйничает Петр — очевидно, это он наводит здесь порядок.
Он оборачивается ненадолго от плиты и кивает: да, он. «А Льва не смогли приучить?» — спрашиваю я. «Нет, — отвечает Петр, — дома Лев опрятен, просто носит на улицу специальную одежду, которую не позволяет стирать. В последнее время, правда, начал и дома ее носить. Мы из-за этого ссоримся».
Над кухонным столом склонилось бра на выдвижной ножке; под ним качается фигурка птички. Петр предлагает мне чай, но я прошу кофе. Он дает мне чашку, по округлым стенкам которой Алиса гонится за белым кроликом. Давно ли они знакомы со Львом? Петр говорит, что, когда он освободился, Лев пустил его пожить. Освободился — это слово пугает меня. Через форточку налетает порыв холодного ветра, птичка качается сильнее. Страх шевелится во мне.
Петр режет на части вишневый пирог, который я, наверное, принесла с собой. Вишня выдавливается по краям, напоминая кровь.
Из кухни виден огромный рояль, он занимает всю комнату напротив и даже чуть больше.
«Вы не волнуйтесь, — говорит мне Петр. — Я сидел за мошенничество, срок небольшой. Пришел к Богу». Он рассказывает мне, что Лев переписывался с колонией от храма, это было его послушание. Когда Петр освободился, он нашел храм, а потом Льва и теперь живет тут за уборку и готовку. Я никак не могу привыкнуть к его высокому женскому голосу: он как будто существует отдельно от Петра. Я спрашиваю, где же сейчас Лев, и выясняется, что он уехал на дачу, на сколько — неизвестно. Петр дает мне его телефон, но абонент недоступен.
Примерно через три недели после подсмотренной мною сцены в подъезде, ночью, меня разбудило рычание пылесоса, как обычно сопровождаемое падением мебели и топотом. Был третий час. Я не выдержала, надела белый махровый халат — он выглядел прилично и по-домашнему — и поднялась наверх. Позвонила. Собаки отозвались дружным лаем. Потом послышалась возня. «Кто?» — спросил все тот же нежный голос, похожий на колокольчик. «Соседи», — ответила я. Я боялась громко говорить — ведь я могла разбудить людей в других квартирах. «Нет, это бесполезно, — резюмировал голос-колокольчик борьбу с собаками. — Что вы хотели?» — «Не поздновато для уборки?» — спросила я, хотя до этого решила обойтись без сарказма. По-видимому, из глубины квартиры у колокольчика что-то спросили, та самая неопределенная фигура. «Не поздновато для уборки?» — процитировала она меня. Ей что-то сказали. «Мы больше не будем!» — процитировала она мне ответ. Я еще помялась перед дверью, но за ней ничего больше не происходило, и я ушла.
Когда я спустилась к себе, то услышала, что уборка продолжается, и растерялась. Подниматься опять наверх мне почему-то было неловко, да и запас решительности я исчерпала первым визитом. Решила для себя, что они все же шумят меньше, и попыталась заснуть. Удалось это только под утро, часов в восемь, мне снились высокие сугробы — наверное, потому что я не люблю зиму.
Я еще несколько раз пробовала звонить Льву, но мне неизменно отвечали, что абонент недоступен. Чтобы понять, что звонить по этому номеру бесполезно, можно было бы ограничиться несколькими попытками, но я продолжала каждый день набирать этот номер с такой же последовательной и безрезультатной настойчивостью, с какой стала добиваться от своих соседей тишины.
Забегая вперед, скажу, что безрезультатность, тщетность усилий угнетали больше всего. Моя жизнь стала напоминать прокручивание винта с сорванной резьбой. Я просила этих людей не шуметь, они обещали больше этого не делать и тут же продолжали. Когда я вызывала полицию, а дошло и до этого, то очень точно могла определить, доехал ли наряд. Именно в те несколько минут было тихо. Потом наряд уезжал, и шум возобновлялся. А утром я набирала номер Льва и выслушивала бесстрастный и далекий — как будто из тех неведомых мест, где сейчас, возможно, скрывался Лев, — голос, который предлагал мне перезвонить позже.
Я почти уверена, что Лев пропал и что Петр к этому причастен.
В ноябре я встретила то самое неопознанное существо. Мы столкнулись у входа в магазин. Я узнала его по собакам.
Это был мужчина. Маленького роста — едва ли выше меня, — опрятно и со вкусом одетый. Низкий лоб неандертальца бугристо нависал над глубоко сидящими глазами, которые светились странным светом, прозрачным, безвоздушным.
Мы поговорили, и я до сих пор помню это ощущение — как будто говорю совсем не то, что хочу сказать и что собиралась говорить. Я интересовалась, что именно они двигают и почему это так шумно. Он удивлялся, потому что они ничего не двигали — разве что кресло у двери чуланчика: предыдущие жильцы так нескладно все организовали. «Я новый зять, — сказал он. — Понимаете, идет притирка. Пожалуйста, потерпите. В январе мы уедем». У него оказался низкий, глубокий голос, который как будто образовывался не связками, а шел откуда-то из глубины тела.
Мы вместе дошли до подъезда и расстались у моей квартиры почти друзьями. Собаки — белая застенчивая гигантша и крикливая рыжая клякса — дали себя погладить. После разговора я испытала облегчение, что все так просто уладилось и нам удалось найти общий язык.
Ночью я не спала от невыносимого шума.
Заявление о пропаже Льва у меня нигде не принимают, потому что я не являюсь ему никем, а он взрослый, самостоятельный человек, который имеет право уехать, куда вздумается. Выясняется к тому же, что я мало знаю о Льве — только имя-отчество и фамилию, ни года рождения, ни места работы — какая-то библиотека. Всего этого недостаточно.
Я стою в растерянности в предбаннике отделения милиции. Там много досок с приказами и распоряжениями, продавленное кресло у стола. Я изучаю приказы в надежде получить какую-нибудь подсказку, как же мне теперь искать Льва. Когда я отворачиваюсь от досок, в кресле обнаруживается женщина с сумочкой-ридикюлем, как в пятидесятые годы.
С Митей и его женой Айгуль мы едем на дачу Льва. Поселок обступили высотки. Он огорожен тюремным жестяным забором — маленькое дачное гетто.
Долго блуждаем по поселку, темнеет. На некоторых дачах загораются огни, очень редкие. Наконец оказываемся у проломленного забора, его уцелевшая часть почти лежит на земле. Даже отсюда понятно, что на даче никого, но мне непременно надо попасть туда и удостовериться, что Льва там нет. Мы шагаем гуськом по замерзшим листьям. В соседнем каменном доме светятся окна и громко работает телевизор. «Там никого нет!» — кричит нам человек, который курит на крыльце.
Двери дачи открыты, внутрь намело скрюченные бурые листья. Мы бессмысленно ходим по комнатам. На кухне я нахожу кастрюльку со сваренным пшеном. Его варили недавно, оно не успело испортиться. Значит, Лев здесь все-таки был?
Петр подходит ко мне, когда я сижу в сквере у Низами. Садится рядом, мне страшно его присутствие, но я должна ради Льва. «Он ведь, как и вы, не любил меня и боялся», — говорит мне Петр своим тонким голосом. «Зачем же он пустил вас?» — спрашиваю я. Он улыбается и смотрит на меня. Теперь я начинаю сомневаться, что он виноват в исчезновении Льва, — иначе зачем ему быть со мной таким откровенным? Если только это не часть его плана.
Я попала в ловушку в собственной квартире. Это перестало быть условием задачки, которое пишется в верхней части страницы, — стало бесполезным перебиранием решений, ни одно из которых не приводит к ответу. Ночью некуда идти, но оставаться невыносимо. Как ни странно, очень досаждал непостоянный характер шума: он как будто играл со мной. Вдруг наступало затишье, заставляя думать: ну, кажется, на сегодня всё. Я засыпала — и через полчаса вскакивала от громкого удара, многократно увеличенного сном. Я склонна к созданию экстравагантных теорий, и мне стало казаться, что люди у меня над головой каким-то образом узнают, что я заснула, и именно в этот момент возобновляют свой шум. Признаться, я и сейчас до конца не отказалась от этой теории.
Если Лев был на даче и варил птицам пшено, значит, он не чувствовал никакой опасности, а напротив, имел вполне конкретные планы на ближайшее время. Но почему же он не покормил птиц?
Сосед курит на крыльце, в доме громко работает телевизор. Сосед говорит, что в последний раз видел Льва несколько недель назад, он приезжал с Петром. Точной даты не помнит. Правда, на днях вроде бы в доме было слышно радио, — хотя, возможно, ему показалось.
Я очень спешу, потому что приехала сюда перед работой, но сосед неожиданно увлекается и начинает рассказывать мне о Льве. У соседа были сомнения в его психическом здоровье. Однажды летом он видел Льва, который сидел на земле неподалеку от своей дачи и заглядывал в лица проходящих людей. Сосед подумал, что Лев пьян, но спустя время тот встал, отряхнулся и спокойно пошел домой. Тогда-то сосед и подумал, что Лев страдает душевным расстройством, и на всякий случай стал его сторониться. Но в прочее время Лев вел себя как абсолютно нормальный человек.
На прощание сосед скидывает мне по «Вотсап» фотографию — они со Львом у калитки дачи. Лев там еще с короткими волосами. Сосед говорит, что фотография старая. Лев выглядит на ней грустным.
Продавщицы в «Пятерочке» на станции кричат на меня: «Женщина, вы мешаете работать!» Я хожу с фотографией по залу, подхожу к продавцам и покупателям, не знаю, откуда у меня такая решимость. В какой-то момент я понимаю, что спрашиваю у одних и тех же людей — магазин почти пустой.
«Это вонючка, его все здесь знают, — тихо говорит мне в спину молоденькая кассирша восточного вида. — Не говорите, что я вам сказала». Я не понимаю, почему такая тайна, но она объясняет, что я не представитель власти и не имею права интересоваться. Еще кассирша говорит, что видела Льва две недели назад — он как раз покупал пшено. Был не один, а с пьяным стариком, которого называл «дядя Костя». О большем я не успеваю ее расспросить, потому что к ней спешит строгая женщина — вероятно, старшая смены. Я поспешно ухожу.
На станции строят новую платформу. Я долго хожу между рабочими в надежде найти кого-нибудь пьяного — возможно, он укажет мне на старика Константина. Рабочие странно смотрят на меня, и тут я понимаю, что уже страшно опоздала на работу.
После очередной бессонной ночи я почувствовала, что не одолею дорогу на службу — казалось, вот-вот упаду в обморок. В поликлинике мне дали талончик к дежурному врачу. Она померила давление и послушала сердце. Все оказалось в норме. Я заплакала. «Ну что вы плачете, женщина, — сказала она. — Я не могу дать вам больничный. Могу написать, что у вас нервное истощение». Я ничего не ответила, и она ничего не написала. Я позвонила на работу и предупредила, что опять опоздаю. Никто не спросил меня почему: все знали, что это связано с шумом, и не хотели выслушивать мои жалобы.
Из поликлиники я пошла в наше отделение милиции — оно оказалось очень похожим на то, в которое я ходила в связи со Львом. Там я написала заявление. Ручка была плохая, с бледно-голубыми чернилами, они писали еле видно. Мне показалось, что буквы растворяются и исчезнут после моего ухода.
Мне очень не хочется ехать к Жене, но, возможно, он мне что-нибудь подскажет. Я не видела его уже лет пятнадцать; ему сейчас за шестьдесят. Странно, этот возраст мне кажется неприменимым к нему.
Женя живет по прежнему адресу; интересно, что и мама его жива, ей девяносто шесть. Она плохо слышит, но голова ясная. Мы все втроем стоим в прихожей, и мама что-то такое добивается от меня насчет реновации, показывает документы, выписки. Это странно, потому что они живут в добротном старом доме и их не собираются ломать. «Не обращай внимания», — говорит мне Женя. Его волосы поредели и поблекли, изо рта пахнет. Во мне просыпается чувство близости родного человека — оно всегда просыпается во мне рядом с ним, и удивительно, как такое сильное чувство может быть односторонним. Я спрашиваю его про Льва. Почему-то не сомневаюсь, что они общались, несмотря на то что поступок Льва разрушил Женино детище — музей. Я оказываюсь права. «Сейчас, — говорит Женя, — минуту». Уходит, оставив меня с мамой, которая настойчиво говорит мне про свои документы. Не дождавшись, я иду вслед за Женей. Он стоит на стремянке, роется в книгах, вытаскивает некоторые, передает мне. Сначала я держу их, потом складываю на пол. Женя спускается со стремянки, держа в руках книгу большого формата, протягивает мне. Она называется «Культурная история юродства». «Зачем мне?» — спрашиваю я его. Он поясняет, что все эти книги Лев брал у него читать в последний год. Они все о юродстве. Психологи считают, говорит Женя, что в юродивых, как бомба замедленного действия, заложены начатки сумасшествия. Поэтому распространенное мнение о том, что они имитируют безумие в соответствии со своими задачами, неверно. И потом, даже если изначально ничего не было, если долго вглядываться в бездну, то сама понимаешь. Вспомни андреевскую «Мысль». Он дает мне «Мысль», и я начинаю прямо там ее читать, но никак не могу одолеть первые страницы, все время сбиваюсь, да и Женина мама настигла нас в комнате и задает вопросы о реновации.
Не знаю, как все это поможет мне искать Льва.
Я ухожу домой, но тут же звоню Жене по мобильному. «Как ты думаешь, зачем он пустил к себе жить человека, которого боялся и не любил?» Женя начинает что-то говорить в ответ, но связь прерывается.
Мы опять встречаемся с Петром у Низами. Петр признаётся, что незадолго до исчезновения Лев прописал его. «Но я ничего не трогаю в квартире, — говорит Петр. — Только кошек повыгонял, не люблю их, воняют».
Иногда я встречала их — деваху с соломенными волосами и прозрачноглазого неандертальца — на улице. Они гуляли под ручку, и деваха нежно звенела своим голосом-колокольчиком. После того как они проходили мимо меня, они смеялись. Но невозможно было доказать, что они смеялись по моему поводу, к тому же некому и незачем.
Еду на дачу Льва, к соседу. «Как вы думаете, — спрашиваю его, — может быть, Лев юродствует?» Он смотрит на меня удивленно и ничего не отвечает. Я понимаю, что он ничего не знает про юродивых. Покидаю его и иду на дачу Льва. В комнатах холодно, как на улице. Постоянно слышны звуки: какое-то потрескивание, поскрипывание. Рояль покрыт слоем промерзшей и слипшейся рухляди. Открываю крышку, нажимаю ноты. Раздаются дребезжащие звуки; некоторые клавиши молчат. Я иду на кухню и вижу, что пшена в кастрюльке нет, лишь чуть-чуть на стенках, а на столе лежит ложка с налипшими остатками.
На крыльце оглядываюсь, пытаясь понять, где Лев кормит птиц, — может быть, я найду там какой-то знак? В конце тропинки появляется крупный грязно-белый кот с тяжелой головой. Я смотрю на него и тем самым заставляю его посмотреть на меня. Посмотрев, он поспешно скрывается в колючих кустах. Иду за ним, но кусты непреодолимы.
Мысль о возможном юродстве Льва занимает меня. Я звоню Жене. «В наше время феномен юродства отсутствует», — отвечает он. «Почему?» — спрашиваю я. «Из-за изменения сознания общества. В том смысле, что общество невоцерковлено. Некому маркировать юродивых как юродивых». — «А там, среди них, в церковной среде?» — спрашиваю я. «Василий Блаженный внутреннего назначения? — говорит он. — Да нет, вряд ли». — «Я скучаю по тебе», — говорю я. На том конце трубки странная тишина, абсолютно беззвучная, неживая.
Встречаю в метро страшного человека, страшного. Молодой парень с коричневой от грязи кожей, одетый, видимо, в чужую одежду, которая велика ему и сползает. Он стоит на полусогнутых ногах, держится одной рукой за поручень, в другой у него пластиковый пакет, который вот-вот выскользнет из пальцев. Несмотря на явно долгий срок бродяжничества, его густые волосы лежат на голове относительно аккуратной шапкой, да и лицо — человека не из подонков общества, скорее студента, начитанного, воспитанного. Но абсолютно отсутствующий взгляд. Очевидно, что он не понимает, где находится. Иногда он оглядывает вагон, и в его черных бессмысленных глазах тем не менее читается отчаяние. Возможно, ему нужна помощь, но он страшен, я не решаюсь к нему подойти. Я украдкой смотрю на него и думаю о Льве. Я уже почти уверена в его добровольном исчезновении, связанном либо с развившимся безумием, либо с осуществлением непостижимого для меня намерения.
В одну из ночей у меня случилась истерика, первый раз в жизни. Я ходила по комнатам и громко хохотала. Мой смех разбудил папу. Он дал мне воды, усадил, обнял и долго сидел рядом. Я сильно плакала, потом перестала: мне сделалось хорошо. Несчастье переживается легче, когда ты не один. Жаль, что обычно папа ведет себя отстраненно; нам с Митей кажется, что он привязан к нам не больше, чем мама, оставившая ему нас при разводе.
Потом папа оделся и пошел наверх. Он спустился довольно быстро: ему не открыли.
Опять еду на дачу. Наверное, в этом нет смысла, но мои силы на исходе, и я не могу придумывать новые пути поиска — только повторяю прежние. Правда, одну новую вещь я делаю — распечатываю на работе фотографии Льва с просьбой сообщить о нем и своим телефоном. Расклеиваю их в Газетном, но оттуда они быстро исчезают — надо думать, Петр их снимает. Возможно, он напрямую не виноват в исчезновении Льва, но он, конечно же, не заинтересован в его возвращении.
Я также расклеиваю свои листовки на платформе и по пути следования на дачу Льва. Сосед говорит, что это пустое занятие.
Обхожу церкви вокруг дома Льва. В одной нахожу батюшку, отца Леонида, к которому Лев часто ходил. Отец Леонид мне нравится — он немолод, у него карие глаза и теплая быстрая речь. Но он не знает ничего определенного насчет Льва. Свою теорию про юродство мне неловко ему озвучить — вроде как я лезу не в свою область.
Дежурная, когда я в очередной раз вызывала полицию, проговорилась, что в той квартире делают ремонт.
Я поднялась туда рано утром, захватив блокнот и ручку, и стала звонить, не снимая руки со звонка. Мне открыла мать. Она выглядела заспанной, из квартиры пахло несвежим. Я сказала, что подам на них в суд. «Вы уж извините», — сказала она, и губы ее скривились в плаксивую скобку. Я попыталась узнать фамилию неандертальца, но она ее не знала или не хотела мне сказать.
Еще раз еду в Газетный. Петр больше не хочет со мной общаться. Он открывает, но разговаривает через щель; на лестничной клетке очень темно; серая щетина на лице Петра давно превратилась в небольшую бородку. Я все спрашиваю и спрашиваю обо Льве, а Петр молча смотрит на меня.
В эти дни я получала много советов, зачастую очень наивных. Например, советовали беруши. Или релакс-музыку. Снотворное. Как будто за два месяца я сама об этом не догадалась. Я ходила к другим соседям в надежде найти союзников, но оказалось, что никого, кроме меня, этот шум не беспокоил. В «Фейсбуке» на мой отчаянный пост я получила много шуток и веселых идей вроде пригласить трубача позаниматься в моей квартире.
Наверное, надо было действовать более решительно: купить профессиональный шумомер, подать в суд, в конце концов, пригласить телевидение. Но воля моя к этому времени была полностью парализована. На работе я постоянно думала о том, как приду домой и не смогу спать. Впрочем, я уже и не пыталась заснуть, потому что все время прислушивалась к звукам сверху, даже когда было тихо. Уровень шума я не могла оценить объективно: любой звук казался слишком громким. У меня испортились отношения с близкими и друзьями, которым надоело меня жалеть. Я постоянно плакала. О нормальной работе не могло быть и речи.
Мите я говорить ничего не стала, но он прочел мой пост в «Фейсбуке» и поставил грустный «лайк».
Неожиданно мне начинают звонить по объявлению. В основном рассказывают одно и то же: что видели Льва, который в грязной одежде собирал на станции и по дорогам мусор. Кто-то видел, как он таскал этот мусор в пункты раздельного сбора отходов.
Среди звонивших оказывается и тот самый «дядя Костя». Он говорит, что знает Льва с детства, и приглашает меня в гости. Судя по голосу, он сильно пьян, и мне не хочется к нему ехать. Я прошу Женю поехать со мной, хотя не уверена, что у меня нет другого выхода, кроме как позвать именно его. Я просто хочу еще раз его увидеть.
По дороге я пытаюсь пожаловаться на соседей, но он, как и раньше, не слушает меня, а рассуждает об особенностях подвига юродства. Я все хочу добиться у него, почему все-таки Лев пустил к себе жить Петра, но не могу найти паузу. Хочется плакать, но я просто перестаю слушать и смотрю в его глаза — когда-то голубые, теперь водянистые.
Константин встречает нас на станции, он трезв. Долго идем в дальний конец поселка. Недавно выпал снег, но тут же растаял. Мы сходим с асфальтовой дорожки на раскисшую черную землю.
Видно, что дача Константина была когда-то очень приличной. Я сажусь отдыхать на кухне — мне стало тяжело ходить на большие расстояния. Константин ставит угощение, конечно, с выпивкой. Наверное, ему скучно без Льва, и он рад людям.
Они разговаривают и разговаривают с Женей. Я жалею, что выпила, — теперь мне очень хочется спать. Незаметно ухожу в комнату и засыпаю там на диване. Сквозь сон слышу гул голосов и странные звуки, как будто кто-то то ли воет, то ли тянет одну протяжную ноту. В комнате пахнет советским одеколоном — я чувствую это тоже сквозь сон. Я уже не могу спать по-настоящему.
Константин и Женя смеются, стоя надо мной. «Ты, мать, совсем не умеешь пить», — говорит Женя. Я опять пытаюсь объяснить ему про соседей, но он уже не слушает.
Константин говорит, что последний раз видел Льва примерно неделю назад. Лев зашел к нему в гости, несколько минут посидел молча на кухне и ушел. Константину он показался очень грустным.
В темноте мы возвращаемся на станцию. Константин не идет нас провожать, остается пить. Женя что-то говорит. Недалеко от станции мы видим драку; это бомжи, и в одном из дерущихся я узнаю Льва. Двое бьют его, он не сопротивляется. «Эй, эй!» — кричу я, но мне только кажется, что кричу, я едва слышна. «Мать, не лезь», — говорит Женя вполголоса. «Лев, Лев», — тихо говорю я, чтобы сэкономить силы, и пробую бежать. Лев падает на землю. «Э, алё!» — кричит наконец Женя. Двое несколько раз пинают упавшего Льва, а потом валяющиеся рядом мешки, которые отзываются стеклянным и жестяным звуком. Женя бежит, двое скрываются между деревьями. «Лева!» — кричит Женя. Лев поднимается, смотрит на нас и, хромая, убегает по дороге. «Лев! Это мы! — тихо кричу я. — Леееев!» Мой крик похож на выдох.
Во мне поселилась ярость. Когда я думала о соседях, у меня начинали трястись руки, стучало сердце, сбивалось дыхание. Я десятки раз представляла себе, как прихожу в их квартиру и разбиваю гантелей уродливый низкий лоб неандертальца, как бью его, поверженного на пол, ногами. Мне не становилось легче от этого чувства, скорее наоборот. Ненависть не находила выхода. Однажды в пять утра я позвонила в службу психологической помощи. Со мной разговаривал молодой человек по имени Егор. Я поделилась с ним своими мечтами о мести. Он воспринял их как намерение и стал отговаривать меня это делать. Егор посоветовал мне бить подушки или даже найти такую услугу, где за деньги можно крушить списанные вещи. Меня тронуло его искреннее, как мне показалось, участие, но я знала, что физические действия мне ничего не дадут.
Я жду Петра у подъезда — когда-то он должен выходить на улицу. Выпал снег, но тепло, он наверняка растает. Легкий пар все же виден при дыхании. Петр выходит и, увидев меня, делает движение вернуться домой. «Подождите, — говорю я, — у меня только один вопрос. Почему он позвал вас жить, если не любил?» — «Глупая вы, — говорит Петр. — Потому и позвал».
«По большому счету любовь тоже нудится, и нуждницы восхищают е»1, — говорит Женя по телефону. Не понимаю его.
Иногда они ссорились по ночам, в основном мать и дочь. Колокольчик превращался в пустую консервную банку. Он кричал матом, пронзительно, долго, а мать отвечала короткими испуганно-агрессивными репликами.
В декабре я уже спала раз в трое суток, два-три часа. Работать я не могла, меня уволили. Мне было все равно. Голова кружилась. Помню это странное состояние звенящей пустоты, когда ты весь сконцентрирован на том, чтобы ровно сделать шаг. Простые формулировки. Соленые огурцы — вкусно, хорошо. Снег — холодно, плохо.
Я больше не могла искать Льва, с трудом ходила даже по квартире. Папа смотрел на меня со страхом и говорил: «Ну что тут сделаешь, хамы, а против хамства…» Я начинала плакать, и он замолкал. Я много плакала.
Вызываю такси и еду на дачу. Снег в этом году никак не ложится. Еду к дому Льва и застаю его там. Он варит пшено. «Лев! — говорю я. — Ну наконец-то!» Но я не рада, скорее раздосадована — зачем он скрывался? Он смотрит на меня грустно и ничего не говорит. «Вы пустили Петра, а он прогнал кошек, — говорю я. — Петр не стоит того». Он хмурится и отворачивается к окну. Я зачем-то рассказываю ему историю, которую прочитала недавно в «Фейсбуке», — про Тоньку-пулеметчицу, которая во время войны расстреливала своих, но ушла от возмездия и жила счастливой советской жизнью. Совесть ее не тревожила.
Лев напряженно смотрит в окно, и я понимаю, что мучаю его этим рассказом. И я опять и опять, с новыми подробностями, рассказываю ему про эту Тоньку, пока он не начинает плакать.
В какой-то день — это уже было в январе — я, сама не зная зачем, поднялась к ним. Открыла мамаша. Я снова стала говорить что-то про суд, сама себе не веря. «Ну, хватит!» — сказала она и вытолкнула меня за дверь. Я не удержалась на ногах и села на пол. Мне пришлось довольно долго так просидеть, пока папа не заволновался и не пошел меня искать.
После этого заболела. Поднялась температура, я не могла заставить себя поесть, пропал голос. Я по-прежнему не спала, но стала проваливаться в спасительные обмороки.
И вот тогда-то, между обмороками, путая день с ночью, я поняла.
Как же я сразу не догадалась! Бывает ущербность физическая, отсутствие части тела от рождения, бывает душевная, из-за неверного набора хромосом. Может быть, есть и духовная? Прозрачные глаза, затягивающие в пустоту, нутряной голос, нависший лоб несформировавшегося человека… Назовите их мелкими бесами или, как где-то писал Набоков, личинками людей. Убогие, недоразвившиеся, они отчаянно пытаются воспроизвести жизнь нормального человека — так, как они ее себе представляют. Они заводят собак и гуляют под ручку. Покупают новую мебель и приличную одежду. Но наступает ночь — и мутный недочеловеческий хаос проступает и диктует свои условия. Голос грубеет, вылаивая мат вместо слов; тело корчится, не удерживая — в чем? в лапках? щупальцах? — предметы; ненависть и презрение ко всему, что не ты, диктует поступки и слова. Бессознательное копошение, животные инстинкты, непроизвольные сокращения нервных окончаний… Как бы привлекательно ни выглядели они днем со своими собаками и ремонтом, — каждую ночь человеческая оболочка спадает. И они не знают, что с этим делать.
Какое страшное наказание, замкнутый круг, когда грех и есть возмездие; я содрогаюсь от ужаса и жалости.
Но тут новая мысль — о чудовищном, глубинном фарисействе моих выводов посещает меня.
И я понимаю, что там, на даче, Лев плакал не над Тонькой-пулеметчицей. Надо мной.
Над головой продолжается суетливая возня, но я отчетливо слышу тиканье ходиков в папиной комнате. Мир и тишина поселяются во мне.
Потом я засыпаю.
Константин звонит мне и говорит, что Лев умер. Он нашел его на даче. Сердечный приступ.
Константин рассказывает об одной удивившей его вещи. Когда он нашел Льва, тот полулежал в кресле, а неподалеку сидели большой грязно-белый кот и голубь. Они сидели бок о бок, совсем рядом, и наблюдали за Константином, за приехавшими затем санитарами и полицией.
После того как Льва унесли, кот скрылся в кустах, а голубь улетел.
1 «Царствие Небесное нудится, и нуждницы восхищают е». Мф, 11:12 («Царствие Небесное усилием берется, и употребляющие усилие получают его»).