Литературный гиперпроект Дмитрия Бавильского как новый тип отношений писателя и книги
Опубликовано в журнале Урал, номер 3, 2021
Елена Соловьева — филолог, писатель, журналист. Родилась в Копейске Челябинской области. Окончила филологический факультет Уральского государственного университета. Лауреат конкурса «Новая детская книга», обладательница Гран-при национальной премии «Рукопись года». Дважды входила в короткий список литературной премии им. П.П. Бажова в номинации «Мастер. Проза». Живёт в Екатеринбурге.
Не претендуя на всеохватное исследование, хотелось бы поделиться опытом читательского путешествия, которому далеко до конца. Умозрительная территория, за три десятилетия литературного труда построенная Дмитрием Бавильским, обширна и разноландшафтна. Передвижение по ней требует владения многими навыками (была у меня в юности, например, зачётная книжка альпиниста, где существовала графа «перемещение по скалам и льду» или «навык хождения в связке», что-то подобное). Кроме того, упорное и методичное строительство продолжается по сей день, буквально на «наших читающих глазах»1. Хочется сравнить его с насыпанием острова.
Тело-текст
Моё знакомство с автором этой территории началось с одного из сборников «Курицынских чтений», имевших место в Екатеринбурге конца 90-х. Привлекло внимание его интервью с Олегом Куликом и Дмитрием Приговым, дымно-длинное, якобы совершенно не выстроенное. Практически фотографический, на долгой выдержке, снимок богемных посиделок за счёт чудом и мастерством сохранённой хаотичности приобретал какой-то дополнительный смысл. И даже не тот, что содержался непосредственно в высказываниях: дело было в особенном «веществе жизни», сиюминутном, вроде и бессмысленном, но ценном.
Умение Бавильского найти и воссоздать в тексте эту трудноуловимую субстанцию, выстраивать нечто ощутимое на границе хорошей литературы и повседневности-день-за-днём покоряло в первую очередь. Как-то незаметно, сама собой, исподволь, уже во времена ФБ, а не ЖЖ, появилась привычка — при наличии свободного времени бродить по текстуальному пространству, раскинутому Бавильским на фундаменте нескольких соцсетей (из доступных мне — ФБ, ЖЖ и Инстаграм).
Он же конструирует что-то напоминающее невидимые города Итало Кальвино, созданные уже, однако, с учётом возможностей новых технологий. Я могла, пользуясь перекрёстными ссылками, выстраивать маршрут прогулок в зависимости от настроения или необходимости, если искала что-то конкретное. Но даже тогда я редко удерживалась от искушения свернуть в переулок, обозначенный тегом, вдруг привлекшим внимание. Нравилось ощущение пространства, которое, сохраняя свою хаотичность (а она неминуемо нарастает с годами, хотя бы за счёт расширения и без того впечатляющих интересов автора), всё же имеет в основе направляющую волю, не подавляющую между тем мою. Иногда становилось страшно за общую хрупкость конструкции, потому что — вдруг что-то случится, навсегда рухнет интернет — и паутинно скреплённое целое распадётся…
Ещё я испытывала радость, которую испытывает человек с нормальной психикой, когда видит, как на его глазах растёт удивительное здание: гипертекст, нелинейный роман ХХI века, а может быть — простите за пафос — и сам собор нашего времени, похожий на просторный, полный воздуха, гулкий вокзал, откуда поезда отправляются в самые неожиданные места. Доставляет удовольствие сопереживание кропотливому созиданию, происходящему на твоих глазах, возможность оставить где-то след в виде комментария или пройти по тем же маршрутам, вооружившись оптикой, к которой испытываешь доверие. Своим виденьем Бавильский щедро делится не только в текстах, но и в сериях фотографий. Подкупает незатейливая авторская ремарка «продолжаю вести наблюдения», сразу вспоминаются «Дневники наблюдения за природой» из начальной школы, когда мир вокруг вызывал искреннее удивление.
По сути, Бавильский единственный человек в отечественной словесности, который вот уже 18 лет на платформе ЖЖ (из всех существующих соцсетей она наиболее пригодна для подобных целей) методично и осознанно пестует гипертекст одного автора. Но дело в том, что он пошёл дальше рамок сетелитературы, реализуемой исключительно в пределах компьютерного дискурса, хотя все её признаки налицо: нелинейность за счёт гиперссылок, интерактивность, мультимедийность. Его электронный дневник — и сегмент, и скрепляющая сеть более глобального замысла, объединяющего вообще всё им написанное, в том числе в привычном книжном формате: шесть романов, два полновесных итальянских травелога, сборники рассказов, эссе, интервью.
Здесь наиболее точным выглядело бы сравнение с «Древом жизни» Эрнста Неизвестного, монументальным проектом, который, символом универсального синтеза, должен был включить в себя в виде частей всё, над чем работал мастер, будь то альбом рисунков, серия гравюр или отдельная скульптура.
А если говорить о философии, то, с одной стороны, в знаменателе системы Бавильского присутствуют «орхидея и оса» Делёза — Гватари: понятие «ризомы», которое постструктуралисты в «Тысяче плато» противопоставляют дереву — древовидному, иерархичному и традиционному (доцифровому) типу знания, отражающему дуальные категории и двоичные коды. С другой, Бавильский предпринял попытку ответа на тот вызов времени, который сформулировал Жак Деррида, когда утверждал, что «уже более века можно наблюдать некое беспокойство внутри философии, науки, литературы; революции, происходившие в этих сферах, можно интерпретировать как потрясения, постепенно разрушающие линейную модель» письменного текста. Повсеместное распространение компьютеров и соцсетей изменило восприятие времени и пространства, создало новые, ризоматические формы общения не только между людьми, но между людьми и текстами. Виртуальную реальность отныне нельзя не учитывать «для понимания антропологических мутаций, происходящих с современным человеком»2, и «человеком читающим» в том числе.
«Мне интересны не уже существующие жанры, — говорит Бавильский в интервью Ольге Девш, — но «чистое письмо», способное нарастать в каких угодно формах и видах. Иногда такое письмо приобретает формы повести или романа, иной раз — дневниковой записи или критического эссе…»3
Ещё в 1999 году в статье «Новые стихи», которая, с одной стороны, выполняла роль манифеста исканий писателя и критика, а с другой, являлась теми самыми «новыми стихами», Бавильский формулирует: «Инициатива в проявлении личной синдроматики наказуема дальнейшим усложнением пространства и обратного хода не имеет: культура сама порождает спрос на себя. Последние наработки в этой области вызваны переориентацией с литературоцентричных установок на текстоцентричные: размывание привычных жанровых и тактико-технических характеристик за счет привлечения маргинальных и казавшихся ранее неконвенциональными поэтик… В конечном счете должен выйти один, общий, по собственному образу и подобию, тело-текст»4.
Тело-текст Бавильского, его укрытие и земля обетованная, существует на стыке киберпространства и вполне традиционной книжной культуры (какую-то его часть в виде увесистого тома романа или травелога при желании можно получить на руки). Филолог Ольга Дедова в диссертации, посвящённой проблемам гипертекста, предлагала использовать понятие «квазигипертекстуальности» для «обозначения определенной специфики традиционных произведений, в силу тех или иных причин напоминающих нам текст электронный»5. Но у Бавильского «сад расходящихся тропок» может существовать не только под крышей отдельно взятого произведения, он проложен от одного автономного текста к другому, между реальностью и виртуальностью, и учитывает нелинейные алгоритмы киберреальности в своём устройстве и системе навигации.
«В результате гипер- (сверх-, над-) текст обозначает некое информационное пространство, позволяющее разрушить формальную обособленность отдельного, конкретного текста, в него помещенного, за счет создания системы переходов, служащей объединению этих отдельных текстов в сверхтекстовые единства»6.
Схожую попытку предпринял Андрей Битов, когда в 1996 году выпустил «Империю четырех измерений», где каждое измерение представляло собой отдельную книгу из трёх текстов. «Империя» последовательно охватывала 60-е, 70-е, 80-е, 90-е годы XX века. «На самом деле, — пояснял писатель в одном интервью, — они все писались друг в друге. Это не матрешка, они каждый раз захлестывают друг друга с некоторым опережением и получаются связанными (не всегда одним героем), как цепь»7.
Бавильский почти все свои книги составляет из того, что поначалу отрабатывает в блоге, конструируя большое «историческое (и романное в том числе)» время через сиюминутные впечатления собственного «я», культивируя особый жанр личного свидетельства.
Травелоги: туда и обратно
Интерактивность как базовое свойство любого нелинейного пространства имеет у Бавильского свои особенности. Мой выход из очерченной им умозрительной плоскости в реальную жизнь начался с травелогов. Подзаголовок «Венецианского дневника», запечатлевшего, кроме прочего, процесс превращения ежедневных сетевых записей в книгу, уже чётко определял нишу — «в эпоху твиттера». И имел как минимум три способа прочтения. Выбирай любой, что витязь на распутье: прямо пойдёшь — прикладной путеводитель получишь, направо — сборник искусствоведческих эссе, налево — исследование законов восприятия современного индивида. Сначала я выбрала первое.
Оказалось, мне психологически близок способ приручения культурных пространств, практикуемый Бавильским, даже если с отдельными оценками явлений я могла не соглашаться. Попав в Лондон, я шерстила его ЖЖ в поисках буквальных инструкций. При минимуме времени не хотелось ошибиться с выбором музеев, да и сведения о том, как правильно и дешевле взять билет или абонемент, никогда не лишние. «Музей воды», закачанный в планшет перед путешествием в Венецию, тоже поначалу выполнял утилитарную функцию. Читала кусками, по мере необходимости, и, только получив книгу в бумаге, начала переживать текст по-другому, уже литературно, без туристической горячки, обращая внимание на композиционные особенности. И я рада недавно вышедшему итальянскому травелогу «Желание быть городом», где с автором роднит, например, то, что и он так ещё не доехал до Рима, куда, казалось бы, в первую очередь ведут тропы, растоптанные досужими фланёрами.
Центр — периферия //
Автор // Герой — персонаж
Бавильский вообще не торопится, для него, кажется, пространственная дихотомия центра (столицы) и периферии (провинции) — не трагедия. Структура его принципиально не иерархична. Ризоматична. Центр мира там, где его в данный момент назначил автор.
«Известное дело: где я — там и солнце, быть центром своего мира — необходимое условие для литераторов моего сорта, ставящих эксперименты на себе. А иначе не интересно ни мне, ни другим, находящим схожести и различия с тем, что конкретный человек вытаскивает из себя для прилюдного формулирования»8.
«Важен твой собственный, индивидуальный рисунок жизни, жизни как роли, которую играешь. Беллетрист более не нужен, зато вполне востребован свидетель, фиксирующий происходящее с ним, с его эпохой, и отдельным человеком и миром в целом. Весьма достойная и уважительная позиция, требующая правды и ничего, кроме правды»9.
При такой самоидентификации в общей системе тела-текста узловую, замковую роль играет электронный дневник: «Книжный текст (официальная публикация) требует масочности, некоторой неестественности образа, вынужденных котурнов. А дневнику многое прощается. Тем более что здесь — меньший зазор между пишущим и его социальной маской. Это крайне важно для свидетеля, для жанра свидетельства»10.
Когда жанр свидетельства приобретает форму романа, то мы встречаем особую, принципиально не иерархичную систему героев и персонажей, типологию которых автор даёт в финале первой части романа «Едоки картофеля» (2001).
«А ещё герои делают вид, что не нуждаются во внимании и услугах ближнего круга, тогда как на самом деле сильнейшим образом на этот круг завязаны. Потому что более всего на свете им нужна точка отталкивания, через которую они себя и понимают.
Поэтому герои не умеют существовать в одиночестве. Тогда как персонажи (я бы вообще-то не стал соотносить их с категорией «слабость»), намыкавшись между сильных и независимых личностей, постепенно осознают одиночество как благо, интуитивно приходят к нему как к единственному способу сохранения индивидуальности.
Возможно, они просто созревают чуть дольше, плавно дрейфуя в сторону собственной противоположности, незаметно для себя и для других, переходя в стан героев. Или же жизненные обстоятельства вынуждают их к подобной перемене участи»11.
Дмитрий Бавильский отнюдь не заворожен культом «сверхчеловека», действующего в свете софитов на авансцене истории, несчастья «маленького человека» русской классики тоже не совсем его тема. Центр и пуп мира для Бавильского — в индивидуальности думающего человека, каждодневно отсыпающего собственный остров, отвоевывающего метр за метром твёрдую сушу осмысленного у равнодушного моря житейского сущего и дрейфующего тем самым из размытого фонового персонажа в чётко (медально, барельефно, чеканно) прописанного героя.
Фокус фокуса
Таков, на мой взгляд, Вася Бочков — не геройский герой его последнего романа «Красная точка», вышедшего в прошлом году в издательстве «Эксмо». С одной стороны, максимально приближенный к анонимности агрегатор, чуть ли не Вася Пупкин, один из всех (Бочков вполне говорящая фамилия). С другой стороны, персонаж, наделённый конкретными автобиографическими чертами автора (70–80–90-е годы ХХ века) и более чем конкретной географией (Челябинск–Чердачинск выписан с документальной подробностью, без искажений хронотопа «Едоков»). С третьей, Вася рецессивный родственник прустовских героев, почти сразу же попадающий в хоровод «девушек в цвету», нескольких взрослеющих по ходу повествования женщин. Клуб единоверцев на все времена, потому что «чего бы ни происходило на поверхности, внутри, в глубине навсегда остаётся единство ожидающих гномика»12.
Чувствуя «себя предводителем этой компании, красным знаменем девичьей стайки», Вася, однако, подозревает в подругах лазутчиц, заброшенных в тыл врага, которым важно сохранить свою тайну. Но по ходу книги таким глубоко законспирированным резидентом оказывается сам. Вот только… надо определиться с разведкой. Кто такой Вася Бочков? Кем и зачем к нам заброшен? Человек, время которого «потерпело поражение»? Один из тех, кто «мог бы войти в историю, но туда не пошёл»? Не совсем то…
Как Маленький принц Экзюпери начинает день с уборки планеты, приводя свой мир в порядок, так и Вася Бочков, скромный служащий архива, управляется со Временем (пусть тут будет с большой буквы), чистит, пересыпает, проветривает. «Делал предметы, окружавшие его в мастерской, ручными, безопасными, но при этом завораживающими своей повседневной тайной, которую хотелось обязательно раскрыть».
Судя по профессиональным рецензиям и читательским откликам, собранным всё в том же сетевом дневнике автора, к раскрытию «повседневной тайны» ему приблизиться удалось. Хотя не всем респондентам удалось расшифровать — насколько Вася Бочков является Дмитрием Бавильским. Я подобным вопросом не задавалась, и даже не потому, что «госпожа Бовари — это я», а потому, что на определённом этапе чтения начала чувствовать, что в «Красной точке» скрупулёзно, до мельчайших деталей, воссозданы пласты моего личного времени. И уже не Вася Бочков, и не Дмитрий Бавильский, а я «смотрю на красную точку, размером с копеечную монету, наклеенную на стекло», пытаюсь вылечить зрение, найти свой нервный, пропадающий и пульсирующий «фокус фокуса»: от расплывчатого детского ЫМБШ (название первой главки романа) через мучительные упражнения по настройке (понятно, что не только физического) зрения. Тщусь уловить «отдалённый проблеск реальности» в «невыразительном (и оттого невыразимом) бытии».
«Ведь легко и красиво сконструировать трагедию больших чувств. Трудней передать бессобытийность обыденной жизни — простое человеческое существование, лишённое разлётов и амплитуд».
«Вещество повседневной жизни» может быть токсичным и отравлять с годами всё сильнее, невыводимым накапливаясь в организме души. Если с ним не работать. Бавильский в «Красной точке» работает с ним кропотливо и виртуозно, бесстрашно и деликатно. Свои узоры судьбы и совпадений Набоков, например, наделял манким, обаятельным светом, Бавильский не боится «узора пыли». Вот, например, финал романа, где воедино сводятся все сквозные метафоры текста, а красная точка возвращается алым огоньком лазерной указки, которой балуется скучающий школьник:
«Сёстры Зайцевы взяли в руки щётки. Присели для удобства. Заскребли, зашумели синхронной работой, как пловчихи взмахивая руками: ымбш-ымбш-ымбш… Но пока переворачивали (Вася видел, что тяжёлый ковёр даётся близняшкам с усилием), на белом, ничейном снегу отпечатался его, повторяемый пылью, узор».
Что для меня в итоге стало Фокусом фокуса «Красной точки»? Зафиксированный, шаг за шагом, опыт выхода из «чужой, коллективной игры», «совка коллективных эмоций», попытки не вестись «с чужого стёба». «Самостояние личности», жизненная тактика, которая и не тактика вовсе, а трудный, но единственно возможный выбор. Для меня. Потому что путешествие по тексту и впечатления от него у каждого свои.
Чердачинск — Челябинск — Брик-о-брачинск
И тут самое время поговорить о хронотопе Чердачинска, где происходит действие (разворачивается нарратив) и «Красной точки», и большинства произведений Дмитрия Бавильского, живущего вообще-то на два города (с окрестностями его московской квартиры около станции метро «Сокол» читатели сетевого дневника тоже хорошо знакомы). Но Челябинск — детство, это родительский дом. «В Чердачинске, на самой обыкновенной улице, в самом обыкновенном пятиэтажном доме, первом его подъезде, на самом первом этаже, в квартире № 2…»
Уже в 2001 году в неопубликованном прологе к роману «Едоки картофеля», переводя географию Челябинска в хронотоп Чердачинска, Бавильский, наряду с персонажами, помещает в трамвай № 3 Лайзу Миннелли, генсека Никиту Хрущёва, писательницу Татьяну Толстую, «новоиспечённого нобелевского лауреата» Гюнтера Грасса, сразу двух близнецов Курицыных и много кого ещё. Фикшн и нон-фикшн причудливо перемешиваются. В городе появляется метро, консерватория. Строится новая картинная галерея, способная принять передвижную выставку Ван Гога мирового уровня. Причём меценатом проекта автор назначает Виктора Новичкова, вполне реального коллекционера, челябинца по происхождению, ФБ которого может сейчас найти любой желающий.
«Если бы я вписывал свою страницу в питерский текст или в московский, — пояснил Бавильский, — то это было бы одно агрегатное состояние, но челябинского текста не существует, и я начинаю его от себя, первым, я как Адам даю всему имена. Челябинск превратился в Чердачинск в «Едоках картофеля». История такая: «Селяба» по-башкирски якобы «яма». И у Владимира Курносенко, первого живого писателя, которого я узнал (он учился с моим папой в мединституте), в романе «Евпатий» Челябинск превращается в Яминск. Прототип Курносенко, кстати, будет главным героем третьего тома «Красной точки». У нас были сложные отношения (Владимир уехал в Псков, где и умер), ему в пику я назвал наш город Чердачинском. У него яма, а у меня крыша мира. Когда «Едоков» готовили к публикации в «Галлимаре», очень долго не могли найти французский эквивалент моего каламбура, и наконец мы придумали с переводчицей Вероникой Патте Брик-о-брачинск: надо было как-то отделить идеализированный Челябинск-на-небесах от реального промышленного и культурного центра, для того и нужен особый хронотоп».
По сути, мифический Чердачинск для Бавильского — и есть центр, столица его обетованной земли, «единственной родины для сочинителя»13, сердце тело-текста и индивидуальной ноосферы, нарративное пространство, скрепляющее отдельные, казалось бы, автономно стоящие фрагменты в единое целое.
Межтекстовые
мостики-переходы
Не думаю, что автор сознательно думал о системе текстовых взаимоотсылок, служащих объединению отдельных текстов в сверхтекстовое единство. Возможно, это следствие личной синдроматики и новой, нелинейной оптики, перекочевавшей из киберреальности. Между тем такие межтекстовые мостики-переходы есть.
Например, его герои легко выбираются за романные стены, где были поселены изначально. Так, Принчипесса Таня и Ингвар из «Семейства паслёновых» (2000) прекрасно себя чувствуют в «Едоках картофеля» (2001). Бавильский напрямую отсылает к их истории через лирические отступления, сделанные в духе перечней Сэй-Сёнагон:
«ТО, ЧТО МЫ НАЗЫВАЕМ ВЕСНА (*)
Особая сытность (плотность) пасхальных яиц.
Кулич никогда не бывает свежим и вкусным: его покупают, как правило, заранее, перед заморозками. Пасху кулич встречает обветренный, похожий на зимние Танькины губы.
Весна начинается, когда в складках зимы заводится запах моря…»14
Почти дневниковые стихи в прозе, где автор демонстрирует «сырые» фрагменты своей повседневности, оттеняют скудную на эмоции жизнь главной героини — смотрительницы художественного музея Лидии Альбертовны и её дикую любовь к другу, ровеснику (не исключено, что и любовнику) собственного сына. Невозможное, позднее чувство, будто вспоровшее «ржавым консервным ножом» быт, уклад, само существование тихой поклонницы малых голландцев, по ходу романа становится главным и единственным смыслом её жизни. Но, по горькой иронии судьбы и автора, её любовь плоть от плоти того самого ощущения, что накрывает Лидию Альбертовну при рассматривании картин Ван Гога, передвижная экспозиция которого, временно размещённая в Чердачинском музее, изматывает физически: «Будто бы содрали с окружающей Ван Гога действительности кожу, обнажили бухенвальдские рёбра, искорёженные истерикой сути, и отправили гулять по миру вот так, без штанов и доброжелательного отношения к натуре». Скромная смотрительница предчувствует, чем грозит ей встреча со своим подлинным «я».
И снова про переход границ
Персонажи-бегунки не просто кочуют из текста в текст, из реальной жизни в виртуальную и наоборот, они мутируют в рамках одного произведения. В тело-тексте Бавильского совершенно иной принцип не только существования, но и построения героя. Здесь мы можем говорить о «подвижных границах персонажей, их разъятого, взаимно перетекающего сознания»15.
Например, судьбы двух главных героинь в романе «Ангелы на первом месте» (2002) связывает воедино вёрткий, как ртутный шарик, мерцающий, как неверный лунный свет, квазиобраз Царя (вспомним про квазигипертекстуальность, упомянутую в первой главке). Он запускает свои щупальца в каждого мужского персонажа, не довоплощаясь, однако, ни в одном до конца. Сначала перед нами господин В., пациент Марины Макаровой, психоаналитика по вызову, которая «любит чеснок, симметрию и читать вслух». Молодой, успешный, женатый бизнесмен, «столп общества», считающий себя, однако, «последним русским царём» и готовящий теракт на ближайших губернаторских выборах. Он вешается в своём гараже 02.02.2002, когда, по его мнению, «один раз в тысячелетие открывается дверца в небо и выходит прощение самоубийцам». По мере развития сюжета Марина никак не может понять — имеет ли этот несчастный отношение к юзеру с ником Tchar из ЖЖ. Оказывается, не имеет, но, увлекаясь расследованием, она так глубоко погружается в тему, что заводит с Tchar’ём виртуальный роман, неожиданно выплёскивающийся в реальность.
В свою очередь вторая героиня, заслуженная и страшно одинокая актриса Чердачинского театра драмы Марина Игоревна, какое-то время видит в Господине В. некоего Игоря, автора анонимных любовных писем, по ошибке, как она считает, попадающих в её абонентский ящик. Добавим, что в представлении актрисы Игорь, которого она так и не найдёт, так и не вычислит до конца романа, должен внешне походить на президента Путина, в самом же имени её загадочного корреспондента скрывается Ингвар, ведь именно так звали уже упомянутого героя из «Семейства паслёновых».
Между тем, если вспомнить эпиграф романа из Льва Шестова, недопроявленный «Царь — Tchar — Игорь», мерцающий и перетекающий, вполне может оказаться ипостасью сплошь покрытого глазами Ангела смерти, слишком рано пришедшего за двумя женскими душами и потому до поры до времени наградившего их дополнительным сверхзрением.
«Платон & Co»
Ещё один загадочно сделанный персонаж, обладающий большой «облучающей» силой, в корне меняющий ракурс читательского взгляда на происходящее в тексте, Платон из романа «Нодельма» (2003). Хочется повторить вслед за гётевской Маргаритой из эпиграфа: «Я, право, дорого б дала, когда бы я узнать могла, кто этот видный господин!» Поначалу он генеральный директор исследовательского центра «Платон & C°», занятого фундаментальными исследованиями в области физики, которого никто в глаза не видел. Именно там работает главная героиня, системный администратор Инна (секретное имя Нодельма), совсем по-татьяно-ларински влюблённая в нового директора по корпоративному пиару, одетого, как «dandy лондонский», в стильное брендовое тряпьё. Пытаясь разобраться в «объекте», девушка внимательно изучает его «виртуальные владения» — от часто посещаемых сайтов до взломанной личной переписки.
Но по мере того как повествование вылупляется из распашонок офисного или «московского» (по определению автора) романа, двигаясь совсем в другом направлении, а в Нодельме всё зримее для читателя проступает ангелическое начало, превращая её из обычного соглядатая в Ангела-хранителя, мутирует и образ Платона, трансформируясь во всеохватную фигуру Бога-отца. И хотя на определенном этапе он имеет православные коннотации, само имя «Платон» отсылает нас к несколько иной трактовке. И вот уже офисное здание корпорации предстаёт мини-моделью всего мироздания, где ангелы-сисадмины на 13-м управленческом этаже любовно и внимательно наблюдают, как «совсем уже по-живому попискивают письма, которые звездопадом сыплются в корпоративные почтовые ящики коллег». Однако в отсутствии Главного, занятого важными делами, заправляет хозяйством его зам, хищный вице-президент, грузин Лиховид.
И сетевое имя «Мантисса», которым прикрывается Нодельма, пытаясь поначалу инкогнито завести виртуальные отношения со своим «объектом», отсылает нас вовсе не к гнезду ассоциаций, расцветающих на территории одноимённого романа Фаулза. А буквально к алгебраическому понятию «числа с плавающей запятой», «в которой число хранится в виде мантиссы и порядка (показателя степени)»16. Нодельма часть Платона, как ангел часть сущности Бога-отца.
От горизонтали к вертикали
Совсем на другой уровень обобщения по сравнению с «Ангелами на первом месте» выводит Бавильский в «Нодельме» свои исследования виртуальной реальности. В «Ангелах» — прощупывание законов горизонтальных связей, азарт первопроходца (ЖЖ тогда был в новинку) и множество игровых моментов. Автор сам появляется среди персонажей под своим реальным сетевым именем Paslen, однако он занимается фигурным катанием и даже затевает виртуальную свадьбу с юзершей RitaM, которая любит обсуждать проблемы сексуальных меньшинств и пишет книгу о влиянии танго на половую жизнь Хорхе Луиса Борхеса. Все ЖЖ-адреса в романе реальны, более того, многие юзеры принимали участие в обсуждении сюжета романа и влияли на его повороты. Апофеозом этой игры впоследствии стало коллективное написание романа «Кортасар» (не опубликован), инициированное Дмитрием Бавильским. В «Нодельме» же рассматривается вертикальная парадигма, когда уже вся наша жизнь уподобляется виртуальной реальности, имеющей «подлинный аналог» в мире идей.
От горизонтали вглубь
Таким образом, в тело-тексте Дмитрия Бавильского виртуальная реальность становится и вполне рабочей технологией, и объектом всестороннего художественного исследования. Можно даже сказать, пользуясь одним из любимых сравнений автора, что он методично изучает разные «агрегатные состояния» текстовой материи на современном ему историческом отрезке.
Но было бы этого достаточно, чтобы уберечь столь обширную землю от медленного разрушения эрозией, не питайся она подземными токами традиции? Не удобрениями из раствора симулякров постмодерна, а живым теплом гуманистического наследия, когда мерилом всего является человек, и не блистательные герои, а те самые персонажи, которые, «намыкавшись между сильных и независимых личностей, постепенно осознают одиночество как благо, интуитивно приходят к нему как к единственному способу сохранения индивидуальности»?
Как за студентом Печорским, ставшим вдруг солдатом-срочником, из «Курса молодого бойца» (2007) проступает намёком Печорин, в самом строе и языке текстов Бавильского проступает генетика классической русской литературы, уже, впрочем, прошедшей все трагические трансформации и искушения конца ХХ и начала XXI века.
«То, что я пытаюсь делать, — считает автор, — имеет тройное назначение. С одной стороны, литературное, с другой — личного свидетельства и дневника, с третьей — рекомендаций по выживанию. Тут важно понять особенности регионального аспекта: ведь это провинциальная попытка превратить то, что вокруг, в центр мира. Попытка распорядиться тем, что нам дано. Не тянуться вслед за столицами и венециями, но существовать по своей собственной траектории. Я пытаюсь показать пример и задать матрицу. Это связано с демократизацией текущего момента и желанием быть как все, не выделяться, поэтому я не стою над персонажами, но иду с ними в рост. Изменение позиции повествователя, если хотите. Но, несмотря на всю региональность (это вполне уральский модернизм, аналогичный всеядности Миши Брусиловского или Константина Фокина), мои тексты переводятся на другие языки, и когда я выступал в Германии и Франции, то говорил всегда, что эта история могла произойти в любом городе мира. Я просто демократически настроенный человек, лишенный пафоса и снобизма».
P.S. Так получилось, что роман Бавильского «Последняя любовь Гагарина. Сделано в сСссР» (2004–2007) я дочитывала на берегу моря. И, как всегда с этим автором, вплоть до последних страниц не могла даже представить, чем закончится история о простом враче-реаниматологе, родившемся в Советском Союзе и превратившемся благодаря винтажному волшебному блокноту с опечаткой в олигарха. История моего поколения, трансформирующегося (или не очень?) под влиянием больших денег и их идеологии, не могла закончиться хорошо. Как-то не в традиции. Когда человека ловят в сети любовь и деньги, побеждает последнее. А здесь победила любовь. Я даже не сразу поверила своим глазам. Перечитала заключительные абзацы ещё раз. Последняя фраза: «…Так оно и было. Море смеялось». Я подняла взгляд от ридера. По стечению обстоятельств передо мной тоже плескалось море. И оно тоже смеялось. Я почувствовала себя на острове мечты, том самом, где наконец-то нашли счастье герои только что прочитанного мною романа. Мне тепло в стране Дмитрия Бавильского, там ко мне возвращается надежда. А путешествие продолжается.
1 Бавильский Д. Личный блог // https://www.facebook.com/andorra.andorra.
2 Бавильский Д. Личный блог// https://www.facebook.com/andorra.
3 Девш О. Наше время способно видеть Джоконду лишь за стеклом и в толпе // Дегуста.ru 2020. № 3. URL: https://degysta.ru/intervyutiv-2-2020/dmitrij-bavilskij-intervyu/?fbclid=IwAR1z0g6KeAQ6mfeVQB7ZOQLzRTtO_6WQTPWF6AEwHojyky3-ne1meABESHw
4 Бавильский Д. Новые стихи (попытка концепции) // Дружба народов. 1999. № 5.
5 Дедова О. Лингвосемиотический анализ электронного гипертекста (на материале русскоязычного Интернета) // Автореферат. URL: https://new-disser.ru/_avtoreferats/01003307315.pdf.
6 Дедова О. Там же.
- Мазурова С. Душа обязана лениться // Российская газета. 11.12.2014. URL: https://rg.ru/2014/12/12/bitov.html?fbclid=IwAR0flLuLkfgbraWApDmQs57QfXaR3n39E-SPNxFaCoWd7BGkgJH7aqUW3mk.
8 Девш О. Там же.
9 Балла О. Беллетрист более не нужен, востребован свидетель // Дружба народов, 2011.
10 Балла О. Там же.
11 Бавильский Д. Едоки картофеля // Урал. 2002. № 11.
12 Бавильский Д. Красная точка // М.: Эксмо, 2000.
13 Бавильский Д. Новые стихи (попытка концепции) // Дружба народов. 1999. № 5.
14 Бавильский Д. Едоки картофеля // Урал. 2002. № 12.
15 Определение Ольги Сконечной // Русский параноидальный роман. М.: НЛО, 2015.
16 https://ru.wikipedia.org/wiki/Число_с_плавающей_запятой.