Стихи
Опубликовано в журнале Урал, номер 3, 2021
Пётр Чейгин — поэт, автор 5 книг стихотворений. Лауреат премии «Русский Гулливер» (2014) «За вклад в развитие современного поэтического языка».
***
Как много неба в чёрных городах.
На стынущей картине сгустки льда
и каверзной улитки нет следа.
Как много слова в шалости листвы,
где время распогодилось на «Вы»,
и роет кот колодец для совы.
Тебе не след смотреть на небеса —
Усердье ласточек пасёт твои глаза.
Блеснёт над сердцем радуги коса.
Пили дрова, Толстого вспоминай.
Как весел человек, не впавший в рай!
А сдунувший себя опилками в сарай.
Ремонт
Красили плоскости весь брадобрейный июнь.
Лили полы, церемонились, вяло курили.
Кот укатил под крыльцо, где слепцы наследили
солью протяжной, учёной звездою Полынь.
Боль моя, где ты, какие гнетёшь острова?
В чахлом колодце кораблик капризничал бравый.
Солнце казнит паруса средиземной отравой.
С милой Луною в когтях распахнётся сова.
Литий прописан. До «Воццека» жизнь голосит,
из репродуктора кается озером в кровь лебединым.
Пашня — жена твоя греется хлебом единым.
Громкое облако в свой удаляется скит.
***
Сияет ошейник весны.
Горячий букварь набегает.
Затравленной кошке небес
бескровный апрель обещает.
Дошкольная рифма орёт,
как градусник у лилипута.
И мухи безумный полёт
вскипает на брюхе салюта.
***
1
Есть чайник в теле полногрудой пыли,
на даче гаснущей… Укрой её простор!
Клубы малины верхним днём уплыли
латать секундам свадебный убор.
Я подписался на своё собранье,
когда, рифмуя город и народ,
увлёкся кровью гор и заиканьем
фантомного ручья, чей разночинный свод
разбил мне память полнотой касанья.
Я вылечу губернский небосвод
телеги прямотой и градусника жженьем.
Когда купанье в руки нас берёт,
ты обнимаешь пруд за неименьем
резни ручья, что бьётся за живот.
Тебя он исцелил своим уменьем.
2
Гори не славе, а в бреду тенёт.
С нетварной дичью ты впотьмах сразился
и спел певцу в глуби родных теней,
пока он междометьями казнился.
Влеки быльё на хромоту весов,
зовущих нас с крыльца междоусобья
закладками любимых голосов.
***
Хочу премного Фета, и свечей,
и трезвых роз аккадского розлива.
На бравурном балконе виден Чей,
а Гин отягощён японской сливой.
Стремится росчерк в твёрдый карандаш,
и барышне в альбом летит обнова.
Сумерничаем. Ты мне не продашь
гирлянду веников и пар коровы?
Мой гордый пруд — мой пресный огурец,
вдохни меня, роняя на колени.
Мне Фет — истец, а голод — наш кузнец,
раскрывший город лемехом осенним.
***
Спасён и выскоблен дождём —
как лодка ни о чём.
Как голос в вешних закромах,
где колосится прах.
Пруд вытер ледяной живот,
в нём радуга живёт.
И пухлая ольха блестит
зрачками аонид.
В прихожей заморочен день
с дождями набекрень.
Узорной пристанью горя
во сне календаря,
Приспешник с чёрствою сумой
расстанется с тобой.
***
Потрескался день,
как сорной девицы уста.
Как мускул осы,
забилось сердечко куста.
Вот Боже в шинели молчит,
и позёмка пуста.
Вот белая кошка
слетает на всё, что сияет в глаза.
Снега закруглятся,
и в горле проснётся лоза.
И голубя топчет Шагала слепая коза.
Где стыд твой, загонщик,
там рис мой с утра голосит.
Немотная пена — не плащ,
и жизнь твоя в рифмах висит.
В колоннах ростральных,
где Солнце смолянкой форсит.
***
Начитая бесформенных книг
на тюлений глоток Беломорья,
задуваю свой каменный крик,
исчерпая глазницы сокольи.
Задувает тумана магнит
и белёсую розу Копорья…
Всё, что выросло в небе, — томит,
как зелёный кузнец — априори.
***
1
Перекрестит громкое окно
Преданная вогнутая птица,
Скотским чаем увлажнив сукно
Клети многотравной кобылицы.
2
В бреду не доле лета. Прям Господь,
Кто вытряс из меня подобье жизни.
Гроза этажами роняла цветную Триодь,
Ручьи прибирая к посмертной казни.
3
Свечей наливая в ограду нью-йоркского толка,
где мох пешеходною тварью влачится наглядно,
шофёрша послушная правит Гудзонову полку
японского супа цунами в карман пенсильванского яда.
4
Как мне надышали: в беременных грушах Бродвея,
В живом круассане витаю копорскою птахой.
Себя разумея в цвету артишоков Алкея,
В автобусе смирном с моей неразумною свахой.
***
На дохлой поляне
три трактора думают в ряд
о смерти неверной,
о близком шоссе белоножек…
Часами запрета
на что нам смотреть из окошек,
пока наши фразы
над облаком сочным парят
змеёю, улиткой…
брыкается звучный прохожий,
не роль угадав,
а рецензию в клюве совы,
зажмурится леший
и с лёгкою стопкой на «Вы»
подножием шахмат пройдёт
с мухомором под кожей.
Смотри, дорогой, на «кранты»
и загадкой коли —
кого подглядел
за оградой речной алфавита?
Из жалости кузницы
наша песенка свита,
чудес дневника
и закладок ижорской крови.
***
Дай Бог тебе читателя в ночи
(в коленях елей путаются соки),
его запутают и дактили, и соты
сонетов, пусть анапестом кричит.
Не пожелай читателя в ночи,
он режет рифму выучкой махровой
(блестит Луна в его руке дворовой),
не прогневи читателя в ночи.
Сменил трамвай тысячелетний хам…
Слоится плоть, стрекочет кофемолка…
Шали себе… я буквицу отдам,
когда среда опустится размолвкой.
Шалит себе их обезьяний стих,
прошёл контроль и бьёт татуировки.
Какой здесь ветер! Я в ночи постиг
все паузы твоей инсценировки.