Алексей Сомов. Грубей и небесней: Стихотворения, эссе
Опубликовано в журнале Урал, номер 2, 2021
Алексей Сомов. Грубей и небесней: Стихотворения, эссе / Сост. Б. Кутенков. — М.: ЛитГОСТ, 2021. (Поэты литературных чтений «Они ушли. Они остались»).
«Грубей и небесней» — очень точное название, отражающее смысл первой посмертной книги Алексея Сомова (1976–2013), героя первого тома антологии рано ушедших поэтов «Уйти. Остаться. Жить», талантливого удмуртского поэта, эссеиста, прозаика, редактора.
Вот такая это небыль, вот такая это блажь.
Улетает шарик в небо — тише, маленький, не плачь.
Он резиново-атласный над тобой и надо мной —
синий-синий, прямо красный, небывалый, надувной.
От любви и от простуды, обрывая провода,
ты лети скорей отсюда, никуда и навсегда,
выше рюмочных и чайных и кромешных мелочей,
обстоятельств чрезвычайных и свидетелей случайных —
Бог признает, Бог признает, Бог признает, кто и чей.
Если веруешь, так веруй, улетая, улетай.
В стратосферу, в стратосферу, прямо в космос, прямо в рай.
Вот какая это небыль, вот какая это блажь.
Улетает мальчик в небо. Улетаешь, так не плачь.
Над снегами, над песками, над чудесною страной —
ты лети, я отпускаю, воздушарик надувной.
Выше голубей и чаек, мусоров и попрошаек,
новостроек обветшалых, сонных взглядов из-за штор —
ты лети, воздушный шарик,
Бог поймает, если что.
Перед нами — тщательно выстроенное собрание сочинений. В книгу вошли не только стихи, но и эссе поэта. В них он представитель жанра «черного реализма», выражающего все «измы» этого мира: с неизбежностью смерти, вечностью души, верой в Бога и общей отринутостью и жестокостью мира.
В лирике он, в немалой степени, продолжает идеи, выраженные им в прозе. Все вместе они дополняют друг друга. У него в текстах много присутствия смерти и некрореалистических мотивов. Он использует нецензурную лексику, у него большой поэтический словарь, использование неологизмов, очень часто своя, авторская пунктуация, не подчиняющаяся ни отрицанию запятых (модному у последователей Алексея Цветкова), ни нормативам, — запятые и точки стоят там, где это необходимо авторскому замыслу:
за окнами генварь за окнами светает
заколоти врата заколоти врата
мы сами тот п…ц который наступает
на всех Твоих невидимых фронтах.
Если говорить о контексте, то его интонация напоминает Бориса Рыжего, Игоря Меламеда, Вениамина Блаженного. И в то же время Сомов не похож ни на одного из них. Если Меламед — чистый лирик, Блаженный — философ-экзистенциалист, Рыжий — житель рабочей окраины, почти промзоны, в своих стихах то нежный, то злой, то Алексей Сомов — совершенно особая индивидуальность. В этих строках нам явно виден Рыжий — с его прямотой и доходчивостью боксера:
Почему убивают таксистов?
Потому что не слушают джаз.
А в этих — явный Егор Летов:
Душа свиньи растёт в аду
цветёт единожды в году
и тамошний адовник берёт её в ладони
Но иногда появляются ноты Меламеда или Блаженного:
…Значит,
дело-то — увы! — к ноябрю.
Значит — хватит нам страстей да обид.
Буду реже говорить, что люблю,
буду истовей и злее —
любить.
Или:
И снова настигают голоса,
дома, деревья, улицы и лица.
И надо всем — пустые небеса,
простые небеса Аустерлица.
А ты держись, покуда ярок снег,
зачем тебе другой неближний свет —
зимой в раю счастливая охота.
Иногда перед нами вдруг да промелькнет Владимир Уфлянд, Сергей Чудаков или Михаил Ерёмин:
мясник в России больше чем мясник
он волосат он праздничен и светел
чу вот он из небытия возник
и в толстых пальцах мнёт зловонный ветер
предместий.
а ещё в России есть футбол
по-всякому в России есть футбол
да-да футбол в России лучше чем футбол
(убей меня, таинственный нацбол).
А иногда — печальный Илья Кормильцев, с идеей богооставленности в тексте «А мне снилось, что Христос воскрес…»:
А в небе не звёздочка светит
рождественский пляшет салют
и снова жестокие дети
подставят Тебя и сольют.
Конечно, Сомова нельзя упрекнуть в слепом подражании, заимствованиях: у него свой нравственный закон внутри и звездное небо над головой, как заметил бы Кант. Ницше утверждал, что «Бог умер», но это не мешает Сомову говорить всю правду о России, о трагедии, которая происходит со всеми нами, об исходе из рая: возьмите хотя бы процитированное выше стихотворение «Мясник в России больше чем мясник…». Это звучит как правда «Груза-200» Алексея Балабанова или «Трудно быть богом» Алексея Германа. Суровая, мощная, жизненная.
Безусловно, читатель строк о небе голубом и одуванчике в саду и читатель Алексея Сомова, прямо скажем, разный. Один любит читать исключительно о гармонии, о красоте этого мира, о бабочках и стрекозах, он смотрит на мир сквозь «розовые очки», Сомов же пишет с доскональностью и реалистичностью Раскольникова. Общий «сумрак и мрак» его стихов развеивается то на секунду, на две, где виден истинный Алексей Сомов: чудесный, нежный, добрый. О себе поэт пишет так: «Смысл этих слов тёмен… / Звук тщится вырваться из себя, памятуя о чуде». За упоминания о чуде, ловя истинного Сомова, сокрытого от посторонних глаз, ты готов читать этот сборник до конца.
В своих эссе, написанных в разные годы, Сомов пишет то об Эдуарде Лимонове, то о Чаке Паланике, то о Егоре Летове, то о художнице Елене Руфовой, то о себе и еще много о ком. Сам выбор героев говорит многое об Алексее Сомове: это его мир, это люди, близкие ему по духу.
Отдельный пласт стихотворений в книге посвящён гибели сына Алексея Сомова — пятилетнего Ильи. По воспоминаниям людей, знавших поэта, он не любил стихи, написанные об этой трагедии, считал, что она слишком превалирует в его творчестве. Но трагедия часто становится источником настоящей художественной правды — и невозможно не процитировать один из самых ярких текстов, близких к этой эстетике:
Мальчик болен,
у его кровати —
областной консилиум святых.
По обоям скачут акробаты,
вянут осторожные цветы.
Приезжал фальшивый кирасир,
весь такой в дурацкой медной шапке,
пуговицы больно хороши,
золотая сбруя на лошадке.
Потолок жужжит, жужжит, вращается,
незнакомцы лезут, лезут в окна,
и отец зачем-то превращается
в поролонового волка.
Мальчик больше не получит троек.
Он в расположении теней
что-то важное вот-вот откроет —
лунный кратер, новый континент.
Комната наполнится озоном,
кончится ужасный рецидив,
свет навалится,
огромен и осознан,
расцветут бумажные цветы.
Жаль, что поэт не дожил, по выражению Бориса Корнилова, «до старости, до славы». Жаль, что такого поэта проморгали. Но тем больше сейчас оснований рекомендовать эту книгу всем любителям поэзии.