Стихи
Опубликовано в журнале Урал, номер 2, 2021
Феликс Чечик — родился в Пинске (Белоруссия). Окончил Литературный институт им. А.М. Горького. Лауреат «Русской премии» (2012) и Международной литературной премии им. И.Ф. Анненского (2020). Живёт в Израиле.
***
Облако имени А.М. Володина
с облаком имени А.В. Вампилова
встретились: чисто слова и мелодия,
песенкой став для безвременья милого.
Песни другие мы долго горланили:
«Взвейтесь кострами…» — битлами дворовыми,
серо чирикая, стали орлами
и разлетелись за песнями новыми.
Новые песни — лихие, железные,
нас закружили, как листья по осени:
мусор мелодий, слова бесполезные
выбросили и гитары забросили.
Мир такой крохотный! Мир такой маленький!
Раз! И не стало за пару минут.
Вместе — на облаке или на ялике —
Лифшиц с Вампиловым песню поют.
***
А помнишь, как Антонова
лабали мы, мой друг,
и марша похоронного
раздались звуки вдруг.
Там плыл на хвойном «газике»
покойник, как живой.
Фальшивил, будто сглазили,
оркестр духовой.
Забыли про гитары мы
и, вслушиваясь в медь,
навеки стали старыми,
как молодая смерть.
И в синеве бездонного
мы отразились вдруг,
как в зеркале Антонова
под завыванье вьюг.
Родители
Сестре
1
Мы с тобой мечтаем о том, что было
и не будет, видимо, никогда.
Мама мыла раму, да не домыла,
и дождём обратным ушла вода.
Ты играешь в куклы. На мне панама.
А вокруг снежинок кордебалет.
Засыпаем. Раму домыла мама,
отражаясь в стёклах, которых нет.
2
Ах, папа-мама, — поскорей
допейте пиво-сок,
покуда мыльных пузырей
ручей не пересох.
Пойдёмте, за руки держась,
а значит — воспарим
и сбацаем весь этот джаз,
весь этот мир-пурим.
3
это как если бы переписать
прошлого черновики
в плавках отец и в купальнике мать
зеркало летней реки
время безоблачно память легка
с болью ещё не знаком
и нечитаемость беловика
что написал молоком
4
«Не сутулься», — говорила мама,
и «Не горбись», — говорил отец.
Долгой жизни кинопанорама
стала чёрно-белой под конец.
А была сначала разноцветной:
жёлтой, ярко-красной, голубой.
И рассвет-закат горел монетой,
и стрижи летали над тобой.
Ты идти пытался только прямо,
ты старался из последних сил.
«Не сутулься», — говорила мама,
и отец «Не горбись», — говорил.
Не сутулясь, шёл — хоть было тяжко
и не горбясь, шёл, под стук сердец!
Слева — мать. А может быть, ромашка.
Справа — мак. А может быть, отец.
Землю обойдя — не раз, а трижды,
и вернувшись в неземную тишь,
«Не сутулься», — дочке говоришь ты
и «Не горбись», — сыну говоришь.
5
Взяв будущее на поруки,
всего на несколько минут,
простые запахи и звуки
тебе родителей вернут.
Чем не классическая проза,
живая музыка её:
в дом принесённое с мороза
окаменевшее бельё.
6
Мишу рифмуя и Симу, —
рифмы не зная точней,
переживу эту зиму
и позабуду о ней.
Будет не холодно с ними, —
холодно было без них.
Помнит о Мише и Симе
их постаревший двойник.
Вьюга становится тише,
и затихает в душе.
Близости Симы и Миши
не удивляюсь уже.
Словно еловая лапа —
летняя в зимнем лесу,
ласково мама и папа,
гладят меня по лицу.
***
На портальном и на башенном,
а потом на козловом
кране — старом, перекрашенном,
рифмовал добро со злом.
Слесарей внизу и сварщиков
пьяный гомон и страда.
А вверху — навечно Парщиков
и Ерёма навсегда.
***
А помнишь — пчёлы в декабре,
с куста на куст перелетая,
на завтрак мёд несли тебе,
как будто в середине мая.
А ты спала. И знать о том
не знала. И во сне бессонно
летала над землёй. Альтом
жужжала тишина басово.
И твой отчаянный полёт —
не сон — моление о сыне.
А на столе: декабрьский мёд,
и хлеб, и молоко в кувшине.
***
Ты спишь, и сны твои позорны.
Д. Новиков
Не веря на слово и слову
давно — не вдруг,
вернулся к дедушке Крылову
заблудший внук.
Из палестин чужих, не наших,
приехал, чтоб
живой воды из Патриарших
испить взахлеб.
Ну что с него возьмёшь, с француза, —
француз и есть:
ему что Волочёк, что Руза,
что ум, что честь.
Что на дворе декабрь и горечь
и тчк.
Ах, Лафонтен Иван Андреич —
прости внучка.
Дай бронзовую руку, ну-ка,
на раз-два-три —
по небу: лебедь, рак да щука
летят — смотри.
***
Как сказала однажды мне Ира
Марковец — лет за тысячу до
«Меланхолии» Ларса фон Триера:
«Виновато во всём либидо!»
Не либидо, — ещё бы! — Не либидо,
либидо, до скончания дней!
Расставания чаша не выпита,
отчего же мы плачем над ней?
И покуда не таем снежинками
по-над памятью в форме сердец,
лебединую песню с ужимками
пой, вальсируя, И. Марковец.
Неба серого, времени сирого
жаль до слёз, потому что вода.
И, конечно, нам жалко фон Триера
и, конечно, нам жаль либида.
Нас не жаль никому, и поэтому
мы бессмертны, не зная о том,
в январе одеваясь по-летнему,
согреваясь одним либидом.
И летим у любви на виду:
либида, либидой, либиду.
***
А справа и слева: родители, дети и внуки —
стихи на могилах — от любящих и дорогих;
гранёная стопка, горбушка, пустынные звуки —
точнее, отсутствие их.
Твои сорок семь (десять лет, не имеющих права
со мной переписки — пустяк — их в расчёт не беру)
трехстопным хореем не Павел, но всё-таки справа
о вечности шепчет Петру.
И Пётр не молчит — отвечает на птичьем, на певчем,
где кактус еще не зацвёл — зацветёт, не спеши.
И я ухожу и прощаюсь не с каждым, но встречным
в декабрьской тиши.
***
О том, что я чужой, мне объяснили позже
роддома, через пять беспечных лет в саду,
я не протестовал, и я не лез из кожи,
и было весело пархатому жиду.
Я был нещадно бит. Потом десятилетка,
потом СА, завод, «Горбач» и чёрный нал.
А мир прекрасен был, как пьяная соседка,
поющая с утра «Интернационал».
***
Ах, недаром, недаром, недаром
мы когда-то остались в живых,
заливая шары «Солнцедаром»
и гоняя на бархате их.
Потому что в живых не осталось
никого, кроме нас и любви.
И поёт долгожданная старость
развесёлые песни свои.
Вышли боком и память, и время!
Где «Малина»? Где «Штирлиц»? Где Макс?
Облетев наконец-то, деревья
совершают осенний намаз.
Помнишь? Помню. Уже не забуду
и уже никому не отдам:
пинских рек тишину, и простуду,
и бегущий по венам «Агдам».
Было — не было… В кои-то веки
прилетели — вернулись назад,
и сидим, словно птицы на ветке
и глядим на потерянный ад.
***
В левой — кофе, а в правой — сухарь,
в сердце — память и время,
и осенней листвы киноварь
опалила деревья.
Я иду, — никому не судья,
но истец и ответчик,
человек проливного дождя
по фамилии Чечик.
И счастливое имя моё,
как правительство площадь —
негодующее вороньё
на деревьях полощет.
Я — «Кон-Тики» на вечной мели,
я — концы и швартовы,
и рыдают младенцы вдали,
словно чёрные вдовы.
У меня — ни кола ни двора,
только небо и реки.
И уже возвращаться пора
и прощаться навеки.