Из рассказов Иоганна Петера Айхёрнхена
Опубликовано в журнале Урал, номер 2, 2021
Лев Усыскин — родился в Ленинграде. Окончил Московский физико-технический институт. Печатался в журналах «Знамя», «Новый мир», «Октябрь», «Дружба народов», «Урал» и др. Автор нескольких книг прозы. Живет в Санкт-Петербурге.
Так что же это за непостижимое существо, способное предпочесть стольким приятным, доходным, честным и даже почтенным занятиям, которые во множестве открыты ловкости и силе человека, ремесло мучителя, предающего смерти себе подобных? Его рассудок, его сердце — так ли они сотворены, как и наши с вами? Не заключено ли в них нечто особенное, чуждое нашему существу?
Ж. де Местр, «Портрет палача»
Рассказывают, что некогда жил в одном северогерманском городе палач по имени Клаус. Был он уже очень стар и давно оставил свою профессию, требующую известной ловкости и силы — и то и другое ушло с годами, и даже услуги костоправа, коими он прежде дополнял свой не слишком регулярный палаческий заработок, стали ему не по плечу.
Впрочем, городской совет назначил этому палачу пристойную пенсию, как было сказано — в ознаменование сорока пяти лет беспорочной службы своему ремеслу. Тем он и кормился. Еще говорили, что бургомистр, подписывая об этом распоряжение, не произнес ни слова, но состроил при всех столь кислую мину, что можно было бы вообразить, будто он проглотил живьем пупырчатую и скользкую жабу. Это, однако, мало кого удивило. Все знали историю родного племянника этого бургомистра, непутевого увальня, изобличенного в двух убийствах и отправленного на плаху — где его и встретил наш герой, в те годы еще вполне проворно управлявшийся с топором.
Клаус жил один, если не считать служанки почти таких же преклонных лет, как и он сам. Когда-то у него была семья — жена и дети, но детей забрало моровое поветрие, жена же померла потом от старости. Ни другой родни, ни друзей у палача во всем городе не имелось.
Так пришла к нему старость и родная ее сестра — неизводимая скука. Всякий день, пробудившись от послеобеденного сна, он выходил из дому, отправляясь в одну из пивных, в изобилии имевшихся возле Ратушной площади, — впрочем, всегда в одну и ту же. Там он садился за длинный стол, непременно — с краю, и долговязая, похожая на кальмарье щупальце девка приносила ему полный зайдель темного, шершавого напитка. Потом, когда кружка пустела, девка приносила другую — ни о чем не спрашивая и не останавливаясь ни на мгновение, — она, кажется, вообще не прекращала никогда свой бег, словно челнок в ткацком станке, — даже рассчитывалась с посетителями она в движении и лишь чуть-чуть замедлялась, смахивая ребром ладони медные пфенниги и штюберы в карман своего широченного фартука.
Люди в пивной отчаянно галдели, спорили, что-то друг другу доказывали, размахивая руками и стуча кружками, — и только наш Клаус всегда сидел молча и в одиночестве; никто никогда не подсаживался рядом, не заводил с ним разговора. Нет, люди не узнавали его — но каким-то странным чутьем безошибочно определяли в нем чужого, никакими узами не связанного с их насущной жизнью.
И вот однажды, когда Клаус по своему обычаю коротал время в пивной, он вдруг почувствовал, что кто-то присел напротив. Почувствовал, а не увидел, так как еще за миг до этого, склонив голову, внимательно рассматривал свои руки, рассматривал, слово бы не узнавая, удивляясь, до чего ж со временем они стали невзрачны и даже неотличимы на вид от этой вот деревянной столешницы — такие же серые, шелушащиеся, неровные, в каких-то чудных вздутиях и разводах там и тут. Почему-то он не мог оторваться — все смотрел и смотрел на эти мало на что теперь пригодные руки, и войлочный комок воспоминаний, подступая к сердцу, будил в нем какие-то путаные и жалкие чувства…
Все же Клаус поднял взор. Перед ним сидела старая женщина, неброско и небогато одетая, из-под чепца у нее выступали неровной проседью редкие волосы. Женщина смотрела прямо на палача, глаза в глаза, и что-то знакомое, очень знакомое показалось ему в этом лице, изуродованном годами, — какие-то неуловимые, не выразимые речью черты или, может, едва заметная игра лицевых мышц, обезображенных морщинами, — как знать.
«Что вам, добрая женщина? — спросил ее Клаус. — Ведь кажется, я встречал вас где-то, не так ли?»
Палач даже смутился слегка — до того отвык он от новых людей и от разговоров с ними.
«Как же вас звать, почтенная? Право же, я как будто видел вас когда-то…»
Продолжая смотреть на него, женщина в ответ словно бы улыбнулась слабой улыбкой — но эта улыбка погасла тут же, так и не распустившись полностью, — подобно бутону на засохшей от безводья ветке розового куста.
«А ведь ты не узнал меня, Клаус!»
Палач вздрогнул.
«Господи! Хельма! Ведь это ж ты! Бог ты мой!»
Он весь подался вперед, вжавшись в край столешницы.
«Как же давно мы не виделись, Хельма!»
Да, это была Хельма, дочь одного из городских шорников. Когда-то молодым человеком, только что оставив военную службу, Клаус приметил ее на каком-то церковном празднике. Деньги у него тогда были, и, прежде чем они утекли словно в песок вода, Клаус сумел заработать кое-какую репутацию — прослыв одновременно и щедрым собутыльником, и завидным женихом. Хельму он не оставил в покое, и настойчивость вскоре дала плоды — девушка души в нем не чаяла, и даже суровый ее отец, не любивший чужаков, готов был согласиться на брак, при условии, конечно, что Клаус войдет в их дело, станет подручным в его мастерской. Однако же этого не случилось: городской совет искал палача в ту пору, и Клаус соблазнился на таковую должность, полагая, что работы будет немного и она не столь тяжела, как у подмастерья шорника.
«Вот еще, не будет такого, чтобы я да породнился с палачом!» — только и сказал на это шорник и отказал Клаусу от дома. Хельма послушалась отца и больше с несостоявшимся женихом не виделась ни разу все эти долгие годы. Он, впрочем, знал, что она вышла замуж, обзавелась детьми — а большее, как говорил он сам себе, вовсе не интересно: жизнь есть жизнь и она у каждого — своя. И вот теперь эта Хельма, постаревшая, как и он, сидела тут же, в дешевой пивной, и бог ее знает, что было у нее на уме.
«Я лишь узнала, что ты здесь… и вот пришла на тебя взглянуть… — Хельма вновь попыталась улыбнуться. — Просто взглянуть на тебя — и все. Мне ничего от тебя не надо, слышишь?»
Старик невольно кивнул. Взгляд его вновь зацепился за собственные руки — и он увидел, как предательски дрожат его пальцы — еле заметно, на самых кончиках, будто в нерешительности.
«Что же ты? Как ты живешь?»
Хельма пожала плечами.
«Я теперь одна, как и ты. Муж мой помер. Дети… — она как-то странно хмыкнула. — Дети выросли».
«Как ты нашла меня в этой пивной? — Клаус все никак не мог собраться с мыслями. — Неужели в целом городе еще кто-то помнит меня и знает, где я убиваю время?..»
Она вновь пожала плечами.
«Нашла и нашла. Все можно найти на свете».
Хельма в третий раз улыбнулась — на этот раз наконец в полную силу, — и старик тут же вспомнил эту улыбку, вспомнил, будто видел ее вчера, вспомнил, как сводила она его с ума и как долго, мучительно долго старался он потом эту улыбку забыть.
«Ладно же, мне надо идти, Клаус. — Она вдруг резко поднялась со своего места. — Только прошу тебя, не утруждайся, не провожай: я не хочу, чтобы нас видели вместе».
Хельма шагнула в сторону и вдруг словно бы растаяла, исчезла, затерявшись в беспокойной и пестрой толпе.
На следующий день палач покинул свой дом в непривычно ранний час. На сей раз, однако, он направился не к ратуше — свернув в противоположную сторону и миновав несколько кварталов, где обитали по преимуществу разного рода ремесленники, Клаус оказался в начале длинной и узкой Горбатой улицы, с незапамятных времен облюбованной расположившими здесь свои мастерские седельщиками и шорниками. Не имея до них дела, он не бывал тут несколько десятилетий, однако ноги уверенно вели Клауса к нужному дому — они словно бы помолодели, его усталые ноги обрели прежнюю легкость, упругость движений, вновь научились чувствовать, как пружинит земля под башмаками.
Добравшись, Клаус остановился передохнуть. Жизнь на Горбатой улице уже кипела в этот час — всюду сновали озабоченные люди, таскали, взвалив на плечи, какие-то тюки, что-то кричали друг другу издалека, неразборчиво и громко. Все здесь были при деле, все — заняты, всем не до ерунды, так что прошло немало времени, прежде чем кто-то заметил странного старика, потерянно стоявшего возле дома.
«Тебе кого надо, дедушка? — отряхивая руки, спросил его вышедший из ворот мастеровой. — Что ты тут ищешь, а?»
Клаус молча прищурился. Мастеровой поймал его взгляд, слегка склонил голову набок и снисходительно улыбнулся.
«Хочешь что-то купить, никак?»
Старик покачал головой.
«Мне нужна Хельма… Хельма Рюстер… как бы ее увидеть?»
Мастеровой вдруг выпрямился, взгляд его на какой-то миг стал испытующе серьезным, — но тут же расплылся в новой, широченной улыбке, какой улыбаются разве что маленьким детям, сморозившим какую-нибудь отчаянно милую глупость.
«Госпожа Рюстер?.. так ведь нету ее… шесть лет, как померла хозяйка-то наша… как же ты не знаешь, дедушка?.. Вон сыновья ее, если хочешь, зайди, они тебе скажут…»
Сказав это, мастеровой залился безудержным хохотом. Не дожидаясь, пока он успокоится, палач повернулся кругом и пошел прочь — сперва торопливо, но после, свернув на первом же повороте, сбавил шаг, а там и вовсе остановился, успокаивая дыхание и приходя в себя. Ему было страшно.
Домой он возвращаться не стал. Вместо этого завалился в первую из попавшихся на пути таверен — из тех, куда обычно заглядывала более приличная публика, нежели толпилась в облюбованной Клаусом пивной. Здесь можно было нагрузиться не одним только пивом — и палач не преминул воспользоваться таковой возможностью, опрокидывая в себя бокал за бокалом португальского вина, — лишь бы унять поскорее этот немыслимый, неожиданный, незаслуженный ужас.
«Что ж это мне… будто знамение какое… или, получается, предупреждение?.. Да только в чем?»
Вот он растерянно глядит по сторонам пьяным взором, замечает вскользь, как какая-то молодая компания, заняв соседний стол и с трудом за ним уместившись, то и дело произносит здравицы — сопровождая их, как водится, поднятием бокалов ввысь и взрывами нестройного хохота. Ближе всех, спиной к палачу, сидит богато одетая дама, ее густые красивые волосы убраны высокой копной, перехвачены широким серпообразным гребнем и поверх этого повязаны разноцветными шелковыми лентами — точь-в-точь копна пшеницы или башня на каком-то старинном ожившем гербе. Клаус видит прелестную оголенную шею, видит и тут же находит нужную линию между третьим и вторым позвонком, эпистрофеем, там, где следует наносить декапитирующий удар. Вздрагивает, поймав себя на этой мысли, качает головой и поспешно отпивает вина.
«Отчего же она… ну, ладно… пусть и покойница, но что ж из того… не иди со мной, сказала… стало быть, не время еще, ясно дело… и то хорошо… всякому охота время тянуть, кто ж спорит… ну, а так… а так, чего там — любому из нас предстоит… не убежишь никуда… и это милость еще, коли на эшафоте, — уж кто-кто, а я-то не длил ничьих мучений… р-раз — и все тут… и это всяк не то, чтобы стонать от жуткой боли месяц напролет, прежде чем отдать концы… пусть даже и в собственной измятой постели… эка радость!..»
Он заказал еще бокал, осушил его едва ли не в один глоток, с шумом поставил на стол.
«В сущности, им благодарными следует быть… как в старые времена, когда палачу денег давали… ради остроты топора… теперь же манкируют — для того, что я и без денег прилежен… и всякий же раз без напоминания наточу, как надо…»
Он вдруг поднял голову, словно почувствовав, что наткнулся на верную мысль, дарующую наконец, столь желанное освобождение, покой:
«Да, ведь и в самом деле!.. Коли бы пришли все ко мне, как давеча Хельма… коли бы пришли да спасибо сказали… кто же, как не они?.. кто ж еще вспомнит меня в этом поганом городе… беспечном и бестолковом…»
Клаус допил остаток, поднялся и вышел прочь. Солнце еще пекло вовсю, на жаре выпитое португальское тут же сказало свое слово, и старику стало неуютно донельзя, — хоронясь в тени домов и с трудом переставляя ноги, он медленным шагом двинулся восвояси. Сердце стучало так, словно бы попало по недосмотру в чужую грудную клетку и изо все сил желало исправить допущенную ошибку, — палач сперва подумал, что тут недолго и отдать концы, но немедленно вспомнил свои недавние размышления, усмехнулся и успокоился.
«Нет уж… коли покойница велела остаться… то так и будет… не настал еще час, видать… что-то еще подвернется, открывай ворота!»
Добравшись наконец до своей двери, он нырнул внутрь, как жарким летом ныряют в омут — ни на что не глядя и уповая лишь на спасительную прохладу. Служанки не было — должно быть, сбежала куда-то, пользуясь отсутствием хозяина. Ничего вокруг не замечая, палач добрался до своей кровати, разулся и тут же повалился на нее навзничь. Сердце стучало, как прежде, но все-таки стало легче, старик подумал даже, что стоит подняться и налить себе воды. Он успел подумать еще о чем-то прежде, чем услышал какую-то возню у входа в дом — хлопнула дверь, которую он, как видно, забыл закрыть, затем послышались шаги.
Решив в первый момент, что это вернулась служанка, он, однако, тут же понял, что ошибся: шаги были явно не её, да и вообще — коли судить по звуку, в дом вошел не один человек, а несколько. Сколько именно — палач не разобрал, но странным образом не испытал и тени испуга. Напротив, он торопливо поднялся и в каком-то едва ли не веселом азарте поспешил навстречу незваным гостям — кем бы они при этом ни оказались.
…Это была пестрая во всех смыслах компания или, лучше, маленькая толпа — два или три десятка мужчин по преимуществу, — хотя были и женщины, три или четыре, а может, даже и несколько больше, трудно сказать с точностью. Ввалившись, они принялись приветствовать хозяина несвязным хором голосов — теснимый ими, Клаус отступил к стене, но, едва почувствовав спиной опору, тут же протянул к ним руки:
«А… вот вы и явились ко мне… мои дорогие… Ну, что ж, ну, что ж… приветствую вас… давненько не виделись… право, даже соскучился по вам, можно сказать…»
Лицо старика и в самом деле словно бы просветлело.
«Как же я… но, позвольте… я ведь помню вас всех!.. Ну надо же — помню едва ли не каждого».
Он шагнул вперед, гости расступились, и Клаус вывел за руки затерявшегося во втором ряду невысокого здоровяка, очень широкого в плечах.
«О, Гюнтер Колода! И ты меня почтил! Небось, не знаешь, что дорог мне по-особому, — покойная Магда моя как раз согласилась за меня пойти… ровнехонько на следующий день, как я бошку твою бедовую оттяпал! Так и запомнилось, так и встает перед взором — Гюнтер Колода, головой на колоде и Магда моя со своим папашей… я еще его долги оплатил потом по договору…»
Палач захохотал как-то по-птичьи, перебивчивым стариковским клекотом.
«А вот и господин советник Эпфельбаум! — Он выманил другого мужчину, высокого и худощавого. — И вы здесь, конечно! Помню, помню ваш день, словно бы вчера он был, ей-богу! Две тому причины — первая, верите ли, такая — вдруг показалось мне тогда, что топор не наточил, как подобает… и что вот сейчас размахнусь — а с одного удара и не осилю. Переживал за вас как за родного все равно! Ну, а вторая причина — она уж моя полностью: первенец мой накануне родился, долгожданный. Уж как рад я был — не передать. Оттого, видать, и рассеян слегка — вот и терзался мыслью дурацкой про топор недоточенный. Да только нету уже моего сыночка… ни того, ни младшего».
Он смахнул сиротливую слезу с правого века.
«А, кстати, ведь и младшенький — тоже того… службою моею был отмечен при рождении… Ну-ка, Берта Отравительница, подойди поближе… дай в глаза твои бездонные загляну… помнишь, небось, как ты спросила, не помешают ли волосы, а я ответил, что нет, определенно не помешают… и с тем ты на колени опустилась — а волосы и вправду были роскошные донельзя… густые и цветом — прямо смола застывшая! Я за них потом твою голову и поднял — народу показать, чтобы не сомневался никто».
«Ну, кто тут еще? — Встав посреди казненных, он обвел их взглядом. — Кто еще хотел бы мне напомнить что-нибудь?»
В ответ возникло какое-то бормотание, гости зашевелились и словно бы вытолкнули из заднего ряда молодого, довольно высокого мужчину, одетого в лохмотья, определенно бывшие когда-то военным мундиром. Оказавшись не по своей воле впереди всех, мужчина принялся пугливо озираться, однако, не встретив поддержки у окружающих, принужден был повернуть голову к Клаусу.
«А ты кто таков? Что-то не признать мне тебя… Вот же не вспомню, когда это отсек я твою кудрявую бошку…»
Палач сощурился озадаченно. Мужчина в ответ принялся говорить что-то — быстро-быстро, проглатывая слова, да к тому же еще и на непонятном палачу языке.
«Что это он? По-каковски лепечет?»
«Да он француз!» — подсказал кто-то из первого ряда.
«А что говорит? Понимает ли здесь кто-нибудь?»
«Говорит, что сожалеет о чем-то. Для того и пришел, мол, чтобы сказать, что сожалеет».
«О чем же он сожалеет? Да кто он такой, прости господи, спросите-ка у него, уж сделайте мне любезность!»
Вызвавшийся переводчиком Август Шваб, некогда ограбивший, убив при этом служку, ризницу кафедрального собора и за это казненный, протиснулся вплотную к французу и, задрав голову (француз оказался сильно выше ростом), принялся говорить ему что-то, как все надеялись, на его языке. Видимо, он все же делал это не слишком искусно, — француз явно не с первого звука стал его понимать, — но все же диалог у них наладился как-то: сперва француз ответил Швабу, повторив одно и то же по нескольку раз, а после уже Шваб, как мог, перевел Клаусу:
«Этот человек — французский капрал, которому вы, наш господин, изволили выпустить кишки своим багинетом прежде еще, чем оказались в нашем городе».
Палач изумился:
«Правда, никак? Так это ж, выходит, еще с войны… когда я… о, боже мой! как же давно это все… каким же молодым я был тогда!»
Движимый неясным порывом, Клаус вдруг обнял француза за плечи, прижал его к себе — но в этот момент что-то словно бы щелкнуло у бывшего палача в мозгу, словно бы наступила вдруг ночь, мягкая и бархатная ночь, подобная самому крепкому и самому темному пиву.
Возвратившись домой, служанка нашла своего хозяина мертвым. Он лежал на кровати полностью одетым, рот его был открыт так, словно бы в последние мгновения ему не хватало воздуха, — или, быть может, он хотел позвать на помощь, но сил уже недоставало.
Похоронили его вне городских стен. Принадлежавший палачу дом городской совет продал с торгов. Денег, впрочем, выручили немного: трудно было найти покупателя.