Монолог в городе
Опубликовано в журнале Урал, номер 12, 2021
Ирина Богатырёва — писатель, фольклорист, музыкант. Автор девяти книг прозы. Рассказы и повести переводились на английский, французский, китайский и другие языки. Постоянный автор литературных журналов. Лауреат и финалист нескольких литературных премий, в т.ч. «Студенческий Букер», «Книгуру» и премии им. С. Михалкова по литературе для подростков. Член Союза писателей Москвы и Международной писательской организации «ПЭН Москва». Играет на варгане в ансамбле «Тихiй омутъ».
ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА:
ВОРОБЕЙ,16 лет
Вечер. Спальный район мегаполиса. Поздняя осень — слякоть, лужи, тряпочки листьев на асфальте. Морось кружится в свете фонарей. Час пик, сигналят машины, люди мечтают побыстрей вернуться домой.
Девушка выскакивает из переполненного автобуса и быстро идёт вдоль по улице. Это Воробей. Она не смотрит по сторонам, перебегает дорогу в не положенном, но явно привычном месте. Она прекрасно знает каждый поворот и закоулок, она здесь выросла, район — её дом. На ней длинная тёмная юбка и чёрный платок на голове, она выглядит, как ученица воскресной школы, но это не так. Обычно она мечтательна и рассеянна, пытается быть со всеми приветливой, но робеет и от робости много смеётся, часто невпопад. Но сейчас на её лице проступает тревога. Зонта у неё нет, морось сыплется в глаза, но она этого не замечает.
Отойдя от шумной магистрали во дворы многоэтажек, она как будто успокаивается, замедляет шаг. Достаёт телефон и надиктовывает голосовое сообщение.
ВОРОБЕЙ. Юлия Леонидовна, вы меня извините, я сегодня на специальность не приду, у нас тут девочка одна умерла из школы, погибла в смысле, я вот только с отпевания, к вам уже не успею. Вы меня простите, что поздно сообщаю, я думала, доеду, но тут всё затянулось, потом нас ещё полиция допрашивала и психолог школьный, она же под поезд попала, её даже в закрытом гробу хоронили. А я смотрю, время уже вон сколько, я просто не доеду. Да и настроения, если честно, что-то нет совсем. Вы меня извините, пожалуйста. Я в следующий раз вам всё отыграю.
Отправляет, ныряет в проход между домами. Спохватывается, быстро достаёт телефон, диктует опять.
ВОРОБЕЙ. Ой, вы только не подумайте: она это не сама! Нас все сегодня допрашивали, что типа самоубийство. Раз подросток под поездом погиб — так сразу самоубийство. Но нет, я-то знаю. Они селфиться ходили туда, где поезда, в смысле, электрички. Там узко между путями, стоять нельзя вообще. А два поезда пошли одновременно, её и утянуло. Они вдвоём были, вторая девочка удержалась за что-то, а эту утянуло. Это нам так объяснили. А я с ней накануне разговаривала, она мне шрамы свои свежие показывала, ну, селфхарм. Так что я точно знаю, это она не сама.
Отправляет. Думает. Снова диктует в телефон.
ВОРОБЕЙ. Вы только не подумайте, что мы дружили с ней! Меня все сегодня спрашивали — вот, типа подружка твоя, а ты ничего про неё не знаешь. Да нет! Это я просто на отпевание пошла, поэтому меня тоже допрашивать стали, а не пришла бы, никто бы про меня и не узнал, я так думаю. Даже не знаю, зачем я туда потащилась.
Смеётся. Отправляет. Думает. Диктует снова.
ВОРОБЕЙ. Она вообще на два года младше, просто в моей школе училась, и всё. Ну, и ещё на крышу к нам ходила. Ей даже ключи передали. Я против была — кому угодно, только не ей! Мы, собственно, из-за ключей и встречались. Я ей говорю: верни ключи! А она: нет, они наши теперь, ваше время кончилось. А мне просто ещё раз сходить хотелось. Одной. Это можно же и после того, как поколение сменилось, никто же не запрещает.
Отправляет. Останавливается. Смотрит на экран, ждёт ответа, но сообщении ещё не прослушаны. Говорит снова.
ВОРОБЕЙ. Юлия Леонидовна, вы, наверное, обо мне теперь не знаю что подумаете! Мы нормальные! (Смеётся.) И компания у нас нормальная, а то меня все сегодня спрашивали: а что вы там делали да о чём говорили… На крыше, в смысле. И сдалась она им. Ладно бы она с крыши сиганула, понятно было бы, а то ведь нет же! Я, конечно, ничего никому рассказывать не собираюсь, я вообще считаю, это никого не касается, что мы там делаем и зачем. Я одного понять не могу — откуда они про Длинного узнали? Она кому-то болтанула, что ли? Вот мне прямо теперь самой интересно.
Отправляет. Подходит к качелям на пустой детской площадке, садится, но не качается. Просто сидит, смотрит на дом перед собой. В нем светятся окна. Город рядом шумит. Воробей крутит в руках телефон. Снова говорит в него.
ВОРОБЕЙ. Юлия Леонидовна, можно я вам ещё голосовухи поговорю? Вы потом послушаете, когда в машине поедете. А мне просто домой совсем не хочется, а так говоришь — и спокойней становится как будто. Я правда не понимаю, откуда они про Длинного узнали. И что теперь с ним будет. Понимаете, он же взрослый, ему восемнадцать было, еще когда я к ним пришла, а сейчас-то, значит, сколько! И если начнётся чего — его же посадить могут. Типа как за подстрекательство. Мне просто страшно. А он хороший! Он один всё это придумал, ну, про крыши и обряды, и чтобы стихи там читать. А к девочке этой вообще отношения никакого не имел! Я даже не уверена, что он помнит, как её зовут. В смысле, он и не знает, конечно, как её зовут, ну, настоящее имя, мы же друг друга по кличкам называли. Длинный там, Толстяк, Змея, Лис, Джонни… Девочка эта — она была Русалка, у неё волосы такие длинные были, правда жутко похожа на русалку. Вот. А я Воробей. Я просто была маленькая, когда первый раз пришла. И ещё я жутко боялась, вот так тряслась от холода, ну, мне холодно было почему-то. И меня прозвали Воробьем. Длинный и назвал. Он посмотрел так и говорит: ты чего трясёшься, Воробей, глинтвейн будешь? А я никогда ещё в жизни не пила глинтвейн, я думала — это вообще неизвестно что, какая-нибудь водка! Мне двенадцать тогда было. А сейчас шестнадцать, для меня крыши — это большой такой кусок жизни. Как такое можно просто так взять и выкинуть? Вот вы бы смогли?
Опускает телефон. Смотрит себе под ноги. Качели тихонько поскрипывают.
ВОРОБЕЙ. Я вот сейчас подумала: интересно, а меня Длинный помнит, как зовут? Не факт. Мне кажется, он вообще как будто не здесь. Никого особо не замечает. Нет, конечно, это не так, ведь это он всё придумал, и людей собрал, и крыши открыл. Он понимал, что нам это надо. Всем. Он просто такой… У него никогда не было друзей, пока мы не появились, и у него была мечта, да, он говорил про нее: чтобы были друзья и они собирались у него в гостях. Мы дома не у всех могли собраться и собирались на крышах. Он нам знаете, что говорил? Мы все гости. Мы все здесь гости, понимаете. И на крышах. И в жизни. Гость всегда может уйти. Но лучше сделать так, чтобы ему хотелось остаться. Каждому хотелось. И вот он так делал, чтобы хотелось. Я думаю, он бы расстроился, если бы узнал. Ну, про Русалку.
Какая-то мысль вдруг приходит ей в голову. Воробей решительно встаёт с качелей, идёт дальше. Уходя всё глубже в район, она двигается увереннее — она знает, куда идёт. Наговаривает в телефон на ходу.
ВОРОБЕЙ. А хотите, я вам страшную историю расскажу? Ну, всегда же ждёшь, что, если человек по крышам да по заброшкам шатается, там обязательно что-нибудь страшное будет, да? Ага, в общем, страшная история, рассказываю. Мы однажды пошли, набрали нашу компанию, которая в очередной раз хотела посидеть и устроить вечер чаепития и песни под гитару на крыше заброшки нашей любимой. У нас же здесь в районе много пятиэтажек расселяли, вы знаете, заброшек много вообще! Но той сейчас уже нет. Мы туда постоянно залезали, там у нас было место. Ну и, короче, пришли мы туда вот этой всей компанией, а там были другие люди, которые более взрослые, и мы их первый раз видели, потому что обычно кто тусуется на заброшках, все друг друга знают. Ну, и они начали цапаться с нашими пацанами, и это было страшно, потому что люди были не трезвыми, а жутко пьяными. А может, даже и укуренными, я не помню, ну, я тогда очень испугалась: была большая стычка. А мы же еще такие разодетые были, со своей атмосферой, ну, да, я венок надела, моя подруга что-то там надела яркое, я шарф, была тоже осень, в пальто ярких, раскрашенные там лица у нас были. Я фонарь несла зажженный, мы потом хотели запускать огоньки в небо. У нас был маленький фонарь, лампа настольная старая, которая от керосина, керосиновая лампа. И мы такие идём — класс, супер, пошли. А тут эти, знаете, пацаны, которые за спорт и подраться, вот такие пацаны там оказались, более старшие, более… Ну, понятно, если они спортом занимаются, то они накачанные. Мы пытались уйти спокойно, Длинный их всё уговаривал. Длинный вообще такой спокойный, знаете, и говорит всегда медленно, рассудительно, его слушать приятно. И эти вроде даже сначала как-то притихли. И мы потихоньку так, потихоньку стали уходить. Но они нас догнали уже на улице, и в конце концов наши пацаны очень сильно пострадали. Длинному в итоге больше всех досталось, кстати, ему губу разбили, он петь потом долго не мог. У меня вода с собой была, я платок смочила и ему дала. Короче, было жутко. Ну, не все же всегда хорошо должно быть, да? (Смеётся.)
Останавливается на красном сигнале светофора. Пропустив машину, перебегает улицу. Идёт дальше.
ВОРОБЕЙ. Я у себя в районе почти на всех крышах была, кроме новых зданий. Да и сейчас как-то хочется на самом деле. Иногда я хожу на свои старые крыши, которые знаю, как открыть. Ключей же нет, мы их передали дальше. Я поэтому с девочкой той и встречалась, с Русалкой, ну, я говорила. Но она мне их не дала. Я даже подумала, может, она их потеряла все-таки. Там правда связка такая здоровенная, тяжеленная, её фиг потеряешь. Но все боялись всегда. Очень на самом деле страшно потерять ключи. Мы же их передавали, вроде как из поколения в поколение. Это у нас так называлось, когда заводящие сменялись, — поколениями. У нас даже обряд специальный был для этого, да! Это когда новички приходят, ну, как бы новая кровь. А мы передаём и выходим. Не совсем выходим, мы можем продолжать тусовать, но типа мы больше не заводящие основного мероприятия. Скорее так правильно сказать. Мы уже не предлагаем крышу, — ну, не выбираем какой-то праздник, например: «Внимание, у нас будет, там, переход», — это у нас было — переход времен года, мы собирались всегда, чтобы проводить весну, встретить лето, на полнолуния, да мало ли. Или там если чувак какой хотел показать свои новые песни, мог всем написать, пойдёмте, мол, на крышу. Вот, но мы больше этим не занимаемся, это новенькие уже собирать должны. А когда-то мы так же сменили кого-то. Это происходит само собой — люди взрослеют, им скоро поступать, дел становится больше. Я вот к вам ходить стала, на курсы в Гнесинку ещё, времени мало совсем. Так что это правильно, конечно, что поколения сменяются. Только Длинный всегда остаётся, так ему положено — он же все и начал.
Телефон звонит. Воробей смотрит на номер с досадой, сбрасывает. Говорит в трубку снова.
ВОРОБЕЙ. Я одного только боюсь, как бы эти ключи теперь у неё дома не нашли и по ним Длинного не вычислили. Хотя это невозможно же, да?
Воробей идёт по городу — улицы, дома, дороги. Всё кажется одинаковым: и свет из окон и от фонарей, и висящая в нем морось. Но Воробей не плутает, она плывёт в городе, в его мокром свете, блестящем асфальте и лучах фар, и город мягко качает её. Воробей говорит в телефон.
ВОРОБЕЙ. Я сейчас вспомнила! Там же целая легенда была, как эти ключи появились. Ключи, которые подходили практически ко всем дверям. Они достались одной девочке, типа, подруге от другой подруги, а та поспорила с дворником. Ну, как легенда гласит. На что-то она поспорила и выиграла этот спор, и выигрыш — были ключи. И она выиграла эти ключи и стала передавать их из поколения в поколение. Но я думаю, это именно легенда, потому что все же знают, что это Длинный придумал — на крыши ходить. Короче, я не знаю, откуда ключи, а вот как их передавали, знаю точно. Я два раза участвовала, один раз, когда нам передавали, а второй раз — уже когда мы. Сейчас мне тут, главное, поворот не пропустить, я в этом месте редко бываю. Ага, вроде сюда. Ща я расскажу. Ну, это всё было в заброшке, мы кучу свечей притащили, всё это зажгли, Длинный объявил, что у нас появились новые члены нашей компании, которые будут нашими преемниками, потому что все мои уже попоступали или готовились, и мы скорее всего больше в это не будем играть. В общем, учеба, работа — и все дела. Все стали взрослые, серьезные, неинтересные. (Смеется.) На самом деле, так оно и было. Вот, и мы зажгли свечи, пели песни, я помню, что уже тогда появилось у нас вино, я принесла глинтвейн, как меня Длинный поил в первый раз, — а тогда я уже сама сварила и ему дала. И мы новичков тоже решили угостить. Сейчас тут шумно может быть, давайте я отключусь.
Где-то совсем рядом проходит электричка. Вагоны тянутся, тянутся, колеса стучат. Воробей останавливается, смотрит в ту сторону. Поезд проходит. Воробей говорит в телефон и идёт дальше.
ВОРОБЕЙ. Вот, просто был поворот на мост. Тут мост такой классный, можно стоять и смотреть, как ходят поезда. А если им рукой помахать, они бибикают. Так, ладно, про обряд. В общем, пелась песня, читалось какое-то стихотворение, которое специально для этого писалось. Я, правда, его не помню уже. И потом был танец с бубенчиками, у нас всех были бубенчики и большие булавки, это был знак нашей тусовки, вот. Мы танцевали, потом опять что-то читалось, и потом передавались ключи. Вокруг стояли свечи, ты заходил в этот круг, и тебе клали эти ключи, ну, кому передавались, — сначала на левое плечо, потом на правое, потом на голову, потом уже в руки. Отдавалось обратно, и следующий так подходил. Все новички. А потом уже выдавалось основному, кто, типа, реально сможет их не потерять. Это Длинный делал, конечно. И я помню: я стою, смотрю, и последней как раз девочка эта подходит, Русалка, и он ей тоже так делает. А я думаю: вот кто ключи потеряет. И тут же обрываю себя: ну, глупости же, нельзя ведь их потерять, связка такая, ею убить можно! И вот, значит, как бы всё правда так и вышло.
Воробей подходит к многоэтажке. Поднимает голову, смотрит на светящиеся окна. Останавливается у двери в подъезд так, будто тут случайно, но достаточно близко, чтобы успеть заскочить, если кто-то выйдет.
ВОРОБЕЙ. Я знаю, почему я тогда так подумала. На самом деле она мне просто не нравилась. Сразу. Ну, бывает такое: ты видишь человека в первый раз, а он тебе уже не нравится. А я её не в первый раз видела. Она же в нашей школе училась, и мне это сразу неприятно стало. У нас в компании никого не было из моей школы, из моего дома там. Я же вообще младше всех была, ну, в своём поколении. И мы друг друга не знали. Кто где живёт, кто чем занимается вне крыши. А тут она приходит — и меня сразу как током дёрнуло. Ну, просто не понравилось, что кто-то из школы будет знать, что я на крышу хожу. Хотя мы с ней и не общались. А ещё мне вот что не понравилось. Она просто из таких, как бы это сказать, — у кого всё на виду, кто всё ради показухи. Селфи любила, постоянно себя снимала. Она и на крышу пришла, чтобы себя снимать, я уверена. Просто так-то ты не поднимешься на крышу там или на заброшку, это же опасно — а вдруг менты? А с компанией вроде как уже можно. А мы так не делали. Не палили крышу, в смысле. Фоткались, конечно, это бывало, да. Но мы не вешали никуда, понимаете. Это не то чтобы нельзя, просто… я не знаю, вроде как это наша тайна. И никому про неё знать не надо. Мы там другие все были, на крыше, не как в школе, не как дома. Совсем другие. И мы ходили туда за другим.
Дверь не открывается, никто не входит и не выходит из подъезда. Воробей ждёт. Дождь становится сильнее, она прячется под козырёк. Она совсем промокла.
ВОРОБЕЙ. А еще она, знаете, на Длинного так смотрела… Я прямо чуть не задохнулась там, правда. Понимаете: я четыре года на крышу ходила, а так на него не смотрела никогда. Да я бы не посмела вообще — ведь это же Длинный! Он не от мира сего. Ну, поэтому он и не заметил ничего, правда, обломись. А она весь вечер потом на него так и продолжала смотреть, и крутилась вокруг, и липла. Противно! И я все думала: вот, ты ключи потеряешь, и он тебя выгонит. С позором. Я не знаю, можно ли так, ну, в смысле, может ли Длинный выгнать. Я бы выгнала. Ведь если человек ключи потерял — считай, всем крыши закрыты. И как жить тогда? Это как бы конец, по-любому. (Смеётся.) И вот теперь непонятно, что будет. И что сделает Длинный, когда узнает. И про девочку эту, и что ключей больше нет. Хотя как он узнает, тоже непонятно. Мы же на крыше все и встречались. И ребят неизвестно, как кого звали. В жизни, в смысле. Не найти же никого теперь. Всё как сон зашло и ушло.
Пищит домофон, дверь приоткрывается, Воробей проскальзывает в подъезд, не поднимая глаз, идёт к лифту. Входит, нажимает на последний этаж. Пока лифт едет, громыхая по этажам большого дома, она говорит в трубку.
ВОРОБЕЙ. А вообще на крышу можно и без ключей попасть. Если знать как. И если осторожно, чтобы не спалиться. Надо только лом.
Воробей выходит из лифта, юркает на лестницу. Достаёт из рюкзака лом и привычным движением сбивает навесной замок на двери. Распахивает её настежь и выпрыгивает наружу. Ветер с дождём ударяет ей в лицо. Воробей щурится. Подходит к краю.
ВОРОБЕЙ. Они меня сегодня спрашивали: зачем вы туда ходите, это что, какой-то обряд? Взрослые так боятся всего. Да если даже и обряд! Обряд крыши. Для взросления. (Смеётся.) Ну, нет, на самом деле просто круто прийти, посмотреть на город, почитать свои стихи, спеть свою песню, сказать о своих душевных переживаниях. Мы чай пили. Ну, и не только чай. (Смеётся.) У нас не было правил. И это очень круто, когда нет правил. Длинный это прекрасно понимал. Ты мог сам сходить, один, просто попросить ключи у хранителя ключей, и всё. Без толпы. Это все знали. Просто чтобы почувствовать там что-то, границу какую-то, на которой ты стоишь. А потом отойти. Остаться ещё в гостях. Как Длинный говорил. А так я не знаю. Не знаю, почему сюда тянет. Был парень, например, который читал стихи так вот — ну, не на краю, но не нам, просто городу, людям, типа к миру обращение. Я тоже свои читала стихи, как к миру обращение. Не Длинному же их читать, да? А больше я бы всё равно никому не смогла.
Отправляет. Смотрит вниз. Ветер носит морось, треплет ей юбку. Воробей говорит в телефон.
ВОРОБЕЙ. А когда мне девочка эта, Русалка, когда она мне накануне руки свои обрезанные показывала, я такая злая вдруг стала! Я даже не знала, что такая злая могу быть. Думала, я её там прямо и ударю. Ну, она же мне ключи не дала, хотя мне-то самой ключи эти не нужны были, я вообще про ключи в последний момент придумала, надо же было что-то ей сказать, зачем я с ней встретиться хотела, да? А то она подумала бы ещё чего, я не знаю… Ну, в общем, я такая была злая, а она селфхармом своим хвастается, типа я должна оценить. И я у неё спросила: ну и зачем это ты? Так бы я никогда этого не спросила. А она говорит: а зачем жить, для чего эта жизнь? Ну, я знаю, у подростков это бывает, но она несерьёзно говорила, это же видно, а так, как всё делала, — для хайпа. И на железку они пошли тоже для хайпа. И я ей говорю такая: ну и дура. Повернулась и ушла. Пусть как хочет со своими ключами… А теперь думаю: я точно так делать не буду. С жизнью своей просто так прощаться не буду. Лучше, как Длинный, — чтобы всем хотелось остаться в гостях. Лучше так.
Опускает трубку, но почти сразу говорит опять.
ВОРОБЕЙ. Ее, кстати, Настя звали. Ну, девочку эту. Анастасия. Я сегодня на отпевании узнала. Только мне теперь без разницы уже.
Воробей стоит на крыше. Внизу лежит город, шумит. Воробей глядит на него и молчит. Потом смотрит на экран телефона: сообщения так и не прослушаны. Она отмечает их подряд, нажимает «удалить у всех». Набирает номер, говорит в трубку.
ВОРОБЕЙ. Мам, извини, у меня звук отключен был. Да, всё в порядке. Тебе от Юлии Леонидовны привет. Скоро буду. Я уже почти дома.
Снова смотрит на город, глубоко вдыхает его воздух.