Рассказ
Опубликовано в журнале Урал, номер 12, 2021
Лариса Сонина — поэт, прозаик, литературный критик. Окончила Уральскую государственную юридическую академию — УрГЮА (ныне — УрГЮУ), и аспирантуру УрГЮА. Работала доцентом в вузе, юристом и журналистом. Автор нескольких книг стихов и прозы, в том числе романа «Продолжая “Замок”». Публикации в журналах «Урал», «Волга», «Воздух», «Графит», «Уральская новь» и других изданиях. Лауреат (2017) и дипломант (2019) международного фестиваля-конкурса «Русский Гофман» (г. Калининград), дипломант международной премии им. Б. Ручьева (г. Магнитогорск), лауреат ряда других конкурсов и фестивалей. Живет в Екатеринбурге.
Стук в дверь кельи, вначале настойчивый, потом — тихий и неуверенный, кулаком и костяшками.
Смуглый худощавый чернец поправил рясу, которую штопал на себе, оторвал нитку, сунул иглу в ветошку, сложенную за оконным обналичьем, и открыл дверь.
За дверью стоял Тимошка, здешний поселенец родом из Невьянской слободы, невысокий, трясущийся крупной дрожью. На плечах невьянца и на шапке, которую тот держал в руках, таяли снежные хлопья, пока он пытался выговорить:
— Отче Далмате, помоги, похмельный я!.. Настёнку с младенем выгнал, проспался уже, однако худо…
Монах кивнул, повёл рукой на лавку — вот, де, располагайся, а сам стал гоношить салму — первейшее яство против злого похмелья. Для быстроты взял махонький горшок — на пару кружек, кинул на дно кислой капусты, из тряпичного мешка добавил сухих тестяных квадратиков, залил ключевой водой, поставил на плиту. Подкинул в печь полешко, подумал, достал из-под лавки лубяной короб, вытащил оттуда репку, обтёр, покрошил в горшок. Похлёбка закипала, загнутые квадраты теста, намокнув, распрямились, капуста собралась у краёв посудины.
Тимошка сидел, опустив голову. Так же когда-то он сидел в приказной избе, где служил по писарскому делу. Служивые, люди подневольные, начинали работать с пяти утра, заканчивали не ранее семи вечера. Часто они тут же и валились спать — кто на лавке, а кто и под лавкой, осушив принесённый кем-нибудь из посетителей штоф и загрызая крепкое вино какой-нибудь репою или редькой, благо если с куском лепёшки. Мечтали о кислом и солёном, ели горькое и пресное. Жалованье было смехотворным, сидели на кормлении от народа…
Далмат достал с полки домодельного уксуса, свежего, выделки минувшей осени, щедро плеснул в варево.
Тимошка жадно хлебал салму, урча и постанывая. Далмат сидел, глубоко задумавшись. Невьянец, докончив похлёбку, дрожать перестал. Он даже слегка подремал, положив голову на руки, не решившись отвлечь монаха от мыслей. Тот наконец очнулся и тронул Тимошку за плечо: мол, пойдём.
Вольный холод пробрал до костей, печные дымы поднимались в небо от редких изб далёкой слободы Белого Городища, над промерзшей, но ещё не засугробленной землёй кружился редкий снег. Приземистые строения монастыря — из дерева и дикого камня — обступили монаха и слобожанина, но сразу остались за спиной. Далмат пронзительно глянул на Тимошку.
— Через степь она пошла, — поёжившись, доложился тот, — к родичам, как обычно. Вроде как с Оськой навестить, внучка показать. Тут всего-то три версты.
Дорога в степи была опасной. Поодиночке ей старались не ходить: тюменский мурза Илигей, в недавнем прошлом единолично распоряжавшийся этими землями, по привычке набегал со своими татарами или, что бывало чаще, отправлял в набег родича — Давлета. Изредка постреливали тучей злых и коротких стрел, ловили всех, кто попадётся, — хоть скот, хоть людей, и убегали в своё обширное и богатое селение. Вообще лет семь назад Илигей позволил за плату пользоваться землями ирбитским семьям Королёвых и Шипицыных, но пристрастие к грабежу оказалось сильнее. Ирбитцы, в свою очередь, сильно в своих правах не упирались — им вполне хватало оброка от здешних русских поселенцев — охотников и землепашцев, а если кто из тех оказался уведён татарами или ими же лишён имущества, — что ж, в своём недосмотре сами и виноваты. Так рассуждали Шипицыны и Королёвы. Впрочем, при желании и возможностях уведённых в Тюмень русских всегда можно было выкупить, при посредничестве тех же Королёвых и Шипицыных. И только в самом крайнем случае, если с выкупом затянули или просто не повезло, пленники из Белого Городища могли оказаться в рабстве где-нибудь в Стамбуле: так, охотник или землепашец мёл турецкий двор, а его молодая хозяйка, очнувшись от воспоминаний, внезапно понимала, что она теперь в гареме какого-то паши. Некоторые даже возвращались, но очень нескоро. Для Настасьи такой судьбы, конечно, не хотелось.
Сама же Настёна в это время сидела неподалёку, прижав к себе Оську и сторожась: не послышится ли в отдалении шелестящий топот копыт по мёрзлой земле, по сухой и заснеженной траве. Сегодня в утренних сумерках, ещё по бесснежному полю убегая от буйствовавшего Тимофея, она скорее услышала, чем увидела татарскую конницу. Как в сказке, дрожала земля. По счастью, поле было не совсем ровным: то тут, то там торчали небольшие пригорки и холмики, заросшие высокими кустами, земля уходила под уклон в небольшие ложбины-промоины. К ближайшему из таких холмов и побежала Настя, крепко прихватив Оську обеими руками, пригибаясь и поминутно оглядываясь. Продираясь через ветки талы и сухой крапивы по пояс, оказалась внезапно как бы в домике: тепло, ни ветра, ни холода, ковёр из короткой травы-муравы пружинит под ногами, посреди островка стоит ветла, корни сбоку приподняты аршина на полтора — видимо, вымыл ещё весенний ручей. Неплохое убежище для рискового путника в семнадцатом веке; Настя и направилась туда. Села на землю, покормила младенца, который уже начинал попискивать и покряхтывать, распеленав, обтёрла его сухою травою и снова запеленала. Положила в убежище Оську, сама прислонилась к корням и попыталась подремать. Однако дрёма не шла, были только боязнь и сторожкость, хотя татарских криков и не было слышно. Младенец снова пискнул, Настя протянула руки под дерево и, вытаскивая Оську, наткнулась как бы на гладкую короткую доску. Любопытство её одолело, и, положив сына на колени, она стала доску подкапывать и тянуть. Вскоре из-под корней показалась икона — Богородица с младенцем. Настя ошеломленно перекрестилась и застыла, разглядывая икону.
…Давлет был племянником Илигея. Однако Далмату он также был в родстве: приходился двоюродным братом. Матери того и другого были сестрами Илигея: одна — старшей, другая — младшей. Отец Далмата, казачий атаман Иван Мокринский из Берёзовского острога, женился на татарке богатого тюменского рода, объясняя впоследствии это так: «Русских девок на выданьё в том году не было». Девицу, конечно, быстро окрестили и даже обучили лопотать по-русски. Возможно, это была любовь. Но и тюменские басурмане были не против породниться с русской вооружённой властью. Ночами, конечно, на эту власть охотились, но днями с нею дружили, кто безрадостно и с оговорками, а кто в открытую, с дарами и гостеприимством.
Давлет не дружил с русскими никогда. Если его дядя Илигей, хитрый лис, несмотря на набеги, раскрывал и ворота, и объятия Ивану Мокринскому, то Давлет не только сторонился сыновей берёзовского атамана, но и старался уничтожить всё, к чему они приложили руку. Он уже разорял и сжигал Далматов монастырь, убив семнадцать старцев и пятерых служек. Монастырь отстроили, с Илигеем поговорили, и он Давлета попридержал. Тот же без злодейства тосковал: ни охота, ни скачки, ни простое пуганье русских поселенцев-обывателей — конским топотом, наскоками, стрелами, пущенными в сажени над головой, не могли утишить эту тоску. Вечерами она рвалась наружу монотонными песнями под наигрыш новой лаковой думбыры или внезапными словами, приходящими в опустевшую голову под ровный ход степного коня.
И вот сейчас тоска снова нагрянула. Выезд с десятком лучников не развеял её. Отпустив своих конников на отдых неподалёку, Давлет подскакал к одному из заросших кустарником островков, спешился и долго стоял, прислонив голову к конскому боку. Так он и задремал; и в этой глубокой дрёме ему явственно привиделась выходящая из зарослей женщина в платке, в длинном одеянии, одной рукой прижимающая к себе младенца, а другой — доску, на которой такая же женщина с ребенком была нарисована. Оцепенев, провожал её взглядом, пока та не затерялась в степи.
…Настёна, сидя на лавке в родительском доме, хлебала куриную лапшу, закусывая пирогом-репником, и оживлённо говорила:
— А я как вышла — ну, и смотрю: стоит басурманин, с лошади спешился. Страху натерпелась… Назад уже дороги нет, перекрестить его хотела, да не смогла: обе руки заняты, разве только Оську в зубы взять, да не удержала бы! Так мимо и шла, но он как заговорённый — ни звука, ни шелеста, смотрел, да не поймёшь куда — на меня или в степь. Богородица помогла, конечно!..
Обихоженный и успокоенный Оська спал в горнице за занавеской. Белое Городище заносило снегом, в домах солили капусту, кроша для засолки огородный овощ коваными сечками.
К вечеру другого дня Давлета с его татарами увидели у монастыря. Остановившись в полуверсте, он взял с собою трёх лучников и подскакал вплотную к монастырским стенам.
— Брата позови! — крикнул по-русски Давлет одному из служек, что выглядывали из-за стены.
Вскоре появился Далмат, на приглашающий жест Давлета помедлил, но все же пошёл к воротам. Служки отвалили тяжёлые засовы, и Далмат вышел в степь.
О чём говорили родичи, было хоть и не слышно, но понятно. На прощанье обнялись, и Давлет передал настоятелю ярко блеснувшие под солнцем поздней осени доспехи — кольчугу и шлем.
… Доспехи хранятся в монастыре до сих пор. Там же обретаются и мощи Далмата, прожившего ни много ни мало сто три года. Тимошка с Настёной прожили длинную и временами счастливую жизнь, родили ещё одного сына — Овдокимку и построили мельницу. А ещё Тимофей стал основателем города Кургана.
Монастырь Давлет больше не разорял, но никому, кроме Далмата, не говорил о том, что с ним произошло в тот день на исходе осени.
О том, как икона попала на тальниковый островок, в пещерку под корнями ветлы, можно только догадываться.