Константин Комаров — поэт, литературный критик, литературовед. Выпускник филологического факультета Уральского федерального университета им. Б.Н. Ельцина. Автор литературно-критических статей в журналах «Новый мир», «Урал», «Вопросы литературы», «Знамя», «Октябрь» и др. Лауреат премии журнала «Урал» за литературную критику (2010). Стихи публиковались в журналах «Звезда», «Урал», «Гвидеон», «Нева», «Новая Юность», «Волга», «Бельские просторы», «День и ночь» и др. изданиях. Автор нескольких книг стихов. Участник и лауреат нескольких поэтических фестивалей. Живёт и работает в Липецке.

 

 

***

Облако — бесплотное, бесплатное

по небесной шелестит листве.

Очевидно лишь невероятное.

Бешенство осталось в большинстве.

 

Бьются рифмы в голове задраенной,

заросли сознанья заросли,

заоконный мир стоит задаренный —

замер и замёрз — с собой не слит.

 

Снов угодья превратились в ýголья,

их неведом и невидим блеск.

Мир домашний, доминошный, кукольный

выверен и вырван, словно лес

 

Смерть ведёт допросы депрессивные

под гранёный раненый стакан.

В крабах корабли мои красивые,

атомарный мат блестит в листках.

 

Сусло света вниз течёт невестою,

перегон сменяет перегной.

И на этот раз я вновь не выстою,

снова слово переплавив в вой.

 

 

***

Так щепетильный шёпот литер

пускает слово на спираль,

и ловит времени голкипер

его — упавшее с пера.

 

Звучит псаломный залп тревожный,

в кошмарах мошкары листы.

Кто жил безбрежно и безбожно —

толкутся в ступе пустоты.

 

И лунный клевер ливер ночи

заляпал, словно звук — пюпитр.

Пловец водою обесточен:

не чтоб топить, а чтоб попить.

 

И мозг со скоростью рапида

решает, что решивший прав

грант на сгрызание гранита

переварить, не переврав.

 

 

***

Солнце падает в окоём,

освещая черновики,

кто руки мне не подаёт —

я тому не подам руки.

 

Перхоть прихотей отряхнул

я уже с рукава души,

сел за стол на потёртый стул

и сказал про себя — пиши.

 

И на скользкий встал парапет,

чтобы тяжесть перенести.

Недотёпа-стих не допет,

и его не перевести.

 

Старость с тростью — оксид тоски,

отшумел детства гулкий шмель.

Никого не избег изгиб —

обертонов бетонных мель.

 

Вот и весь мой сбор полевой,

только смога лежат стога.

И налево — всё нулево,

и направо — нет ни фига.

 

Только паводков поводок

держит оспенный лик осин.

Вот с кем не был я одинок,

кто меня на себе носил.

 

И по радуге — рой подруг,

неизбежное воплотив,

переходит на старый круг —

в инфантильный инфинитив.

 

 

***

Чего тут думать — надо пробовать,

смотреть и множить наблюдения.

Преподавание — не проповедь,

предвиденье — не провидение.

 

Как будто вновь ты в детстве загородном,

где ельник пред тобой, как дольник,

где главный твой противник — папоротник

и брови брёвен хмурит домик,

 

где брызжется собою жимолость,

где дым — копеечный, копчёный,

где время из ограды вырвалось

и бродит, словно кот учёный.

 

Шутя, потушит меланхолию

монахом — махаон вчерашний,

и неба бронхи барахольные

старушечьим зайдутся кашлем.

 

В траве мелькают ноги босые,

мерцает месяц на фарси.

Одни леса тебе здесь боссами,

кричишь ты бесу — не форси.

 

Нет ни торгашества, ни зависти,

лишь лунный свет — льняной, густой.

Ни феминисток нет, ни травести,

а лишь сыпучий травостой.

 

И ты царишь здесь древним эллином

и прорастаешь, как зерно.

И облако — балтийским эллингом

стоит у пристани Зеро.

 

 

***

Бред бордовый. Кома.

Зевный зов вещей.

Нет меня не дома —

нет меня вообще.

 

Кутерьма ироний.

Молот милоты.

Бродит Иерóним

по полям мечты.

 

Верный мир варёный

мне не по перу.

Слишком раздвоённый,

я лечу в Перу.

 

И лежит обломок

башни, в коей брешь,

как обмылок, тонок,

гладок, словно плешь.

 

Голым отторженьем,

что не описать,

платят отраженья,

чтобы обязать

 

нервный рой вибраций

превратиться в стыд,

чтобы амфибрахий

на столе застыл.

 

 

***

Дыханье осенью округло,

и звёзды сыплются, как искры,

все летние запросы в Гугле

лежат, как ржавые канистры.

 

И ловят зеркала не лестный

и не пригодный для братаний

туманный облик мой телесный —

туманней Великобританий.

 

Не тесны стены слов кротовых

для полновесного явленья.

И вдоволь отрыдались вдовы,

наметив молнии моленья.

 

Мерцают — белизны бледнее —

небесной контуры конторы,

и я невольно леденею,

разоблачив в себе в который

 

раз разбойничье сиротство…

Занёс осенний сон… Да что там…

И звук взыскует первородства,

но голос шёпотом заштопан…

 

 

***

Плавен мир мой и медлен

и тоскою согрет,

и стишка, а не пéтли

требует табурет.

 

Вне громадин-грамматик —

огонёчек в золе.

До упора мне хватит —

спать землёю в земле,

 

пару строк-виноградин

брать в полёт кочевой.

Тонет пусть — теплохладен —

теплоход речевой.

 

Мы друг другу — темница,

и в подвалах голов

в нетерпенье томится

разносол разных слов.

 

Их уже приводили

и провидели шквал —

и надземные шпили,

и приземистость шпал.

 

И снижается снежный

ураган рядовой

на — с Юпитером смежный —

наш Уран родовой.

 

И шепчу я осипло —

слогом пáрным, парн›м —

молодое спасибо,

замолкая под ним.

 

 

***

Проповедник здесь признан опасным,

проводник отчесал языком.

И всему населенью авансом

анонсирован райский райком.

 

Здесь невесты, как новость, глазеют

на белеющий в яме скелет,

но закрыта муз›ка в музее,

а у главного — белый билет.

 

На плечах здесь несут вёдра ветра,

все устали от вони войны.

И гуляет по комнатным метрам

немота — темнота тишины.

 

 

***

Свет незаёмный мой, земной,

я дорожу тобой до дрожи,

твоей иргой, твоей игрой —

и в‰деньем, и знаньем тоже.

 

Сыпучий осени исход

запомню, хоть в аду гори я,

где мимо мэрии идёт

помолодевшая Мария.

 

И сразу я стихи в фольклор

пошлю дорогою прямою,

и, словно бабушкин фарфор,

их безымянностью промою.

 

Звенит звено вослед лучу,

звучит грозою прозы небо.

И я, как Нобеля, вручу

тебе сияющую небыль.

 

И пусть ветшает каждый знак

и вешается, пьян, на строчку,

но жалости назреет злак,

желаний пробивая почву.

 

Крест говорит мне: аз воздам,

и ровно дышит карст полночный,

чтоб подсознаньем воссоздал

я снова этот свет молочный.

 

Створожен вторник в маасдам.

И точка станет многоточьем…

 

 

***

День добавит, а ночь — добивает,

кровь на рваных ладонях — равна,

респектую проспекту с трамваем;

словно Венички венчик — луна.

 

И фонарь, словно пращур, прищурен,

снов мишени — не меньше мышей.

Я — детектор, диктатор и дурень,

и расплылся мой рот до ушей.

 

Снег лежит утомившимся барсом,

сон кошачий к себе подпустив.

И сквозь тьму добираюсь я брассом,

допивая густой дижестив.

 

Всё заснёт, занесётся метелью,

и как раз лопнет мира каркас,

и артерий плескучих артелью

алкоритмы протянутся трасс.

 

И лечу я во мгле наудачу

за народный мороз, неродной.

И терплю вновь и вновь — неудачу,

просыпаясь в зевоте земной.