Дмитрий Быков. Истребитель
Опубликовано в журнале Урал, номер 12, 2021
Дмитрий Быков. Истребитель: Роман. — Москва: Издательство АСТ, Редакция Елены Шубиной, 2021.
Странную игру предложил читателям Дмитрий Быков. Его роман «Истребитель» местами напоминает головоломку под названием «Догадайся сам». Много вопросов хочется задать автору, начиная с пролога к роману. Зачем Быков пересказывает «Голубую чашку» Аркадия Гайдара? Уже сравнение заголовков рассказа и пролога не в пользу Быкова. Голубая чашка — фарфоровая, изящная, хрупкая, творение рук человеческих. Красный стакан — пластмассовый, грубый, прочный, штамповка, ширпотреб. В рассказе были серебристая бабочка, розовое платье Светланки, красные яблоки, желтый петух, оранжевые лучи заходящего солнца, золотая луна. Были звуки летнего дня: жужжание вертушки на крыше деревенского дома, пение военной трубы, гудок паровоза, рокот самолета. В прологе к «Истребителю» от этого многоцветия осталось только красное платье Маруси, а звуки исчезли совсем.
Ни Маруся, ни летчик Потанин, ни другие герои в романе больше не появятся, но стилистика пролога сохранится. «А жизнь, товарищи, была совсем хорошая!» Так заканчивается рассказ. «Не совсем, далеко не совсем», — утверждается в прологе. Можно подумать, что романтизму Гайдара в романе «Истребитель» будет противопоставлена проза жизни без прикрас. Посмотрим.
Рассказ о событиях Быков доверил корреспонденту «Известий» Льву Бровману. Его прототипом был журналист «Правды» Лазарь Бронтман. От Бровмана повествование незаметно переходит к безличному хроникёру. Но о каком времени написал Дмитрий Быков свой роман? Вопрос непростой.
…И воздух пахнет смертью.
Борис Пастернак
Радостно, год за годом,
В нашей весёлой стране.
Анатолий Д’Актиль
География романа широка. Москва. Париж. Испания. Дальний Восток. Портленд. Сан-Франциско. Северный Ледовитый океан. При этом герои Быкова существуют в каком-то пустынном пространстве. В разреженном воздухе на больших высотах трудно дышать. В романе «Истребитель», где так мало предметов материального мира, трудно ориентироваться.
«Москва была красива, широка и пустынна». Летним днём ни в электричке, ни на улицах столицы Маруся и лётчик Потанин не заметили ни людей, ни трамваев, ни автомобилей, ни театральных и киноафиш. Увидели только один плакат, приветствующий делегатов съезда советских писателей. Пока Маруся и лётчик шли по улицам города, мимо могли проехать двухэтажные троллейбусы, отечественные «ЗИСы» и «эмки», немногочисленные «иномарки». Слова такого не было, но «линкольны», «форды», «паккарды» встречались. У Валерия Чкалова был «паккард». У Эстер Катаевой — «форд».
После кафе Маруся и лётчик отправились в парк Горького и там тоже ничего интересного не нашли. Если бы Маруся не была так равнодушна к достопримечательностям Москвы, Дмитрий Быков мог бы удачно вписать парк Горького в свой роман о рекордах советской страны. Этот парк если не чудо света, то чудо Москвы и всего Советского Союза, достойное книги рекордов. Зеленый театр вмещал 20 000 зрителей. Там установили самый большой киноэкран в стране. А еще в парке были остров танца, парашютная вышка, портреты вождей, составленные из цветов, ежегодные карнавалы и многое другое.
Быков не любит или не умеет описывать материальный мир, окружающий героев, ограничивается общими словами, не пробуждает воображение читателя. Петров и другие лётчики первый раз оказались за границей. «Они с наслаждением принюхивались ко всему». Так и хочется спросить — к чему? Петрова вызвали в Кремль. Причем в кабинет, где «он никогда еще не был». Неужели он ничего не заметил? Приёмы в Кремле упоминаются неоднократно, но нет ни одного описания обстановки. Писателю настолько не интересно, что он опускается до возмутительной небрежности: Кондратьев привел Антонова в «холодную чистую избу с минимумом обстановки». Это художественная проза или текст протокола?
Картины природы в романе также скупы и невыразительны. «Земля тут была сухая и почему-то оранжевая, листья у деревьев серые… <…> Оранжевая земля лежала под ним, мерзкая оранжевая земля». О чём это? Об Испании. Ни одной детали, намёка, чтобы оживить представление читателей об этой стране. Нашел же их поэт, послуживший прототипом для одного из героев романа.
Над ним арагонские лавры
Тяжёлой листвой шелестят.
«Зелень <…> раскинулась в прекрасном изобилии». Какая? Но не только в уточнениях дело. Жителя средней полосы природа Дальнего Востока просто ошеломляет. Даже известные растения здесь выглядят совсем по-другому. Быков, кажется, и не стремится удивить читателя. Более того, неловким словом он разрушает очарование пейзажа. «Дальневосточная тайга в эти дни так красива, что хоть пиши на эту тему диктант». Хотя бы сочинение, но никак не скучный диктант! Штурман Степанова жалела, «что их не заставили перед полетом досконально изучить фауну дальневосточной тайги, а также ее разнообразную флору». Может, Степанова и жалела, что не знает, как отличить съедобные ягоды от несъедобных. Но вряд ли ей в голову приходили слова, уместные разве что в учебнике.
На мой взгляд, Дмитрию Быкову удалось передать краски высоты. «До пятисот воздух был зеленый, словно отражал листву; дальше пошла чистая размытая майская синева», потом она стала «почти лиловой, грозной, а солнце почему-то розовым». И, наконец, предсмертные видения лётчиков: «роскошные поля <…> нежно-лиловых асфоделей». Психологическое объяснение обостренного чувства красок тоже кажется мне убедительным: «к восприятию цвета добавляется ужас».
И еще немного о цветах. Петров забрасывал Таню букетами. Какими? Исаак Дунаевский присылал Лидии Смирновой корзины белой сирени, и маленькая гримёрка наполнялась утренней свежестью весеннего сада.
Пустынное пространство романа еще и безмолвное. Помимо производственного и бытового шума, было еще и радио. Простые радиотарелки установили «от Москвы до самых до окраин». В парках, на площадях, пляжах работали громкоговорители. «Страна трудилась и спала под усыпительно-обличительные речи газет и радиотарелок»1, — вспоминала Лидия Чуковская. Не только. Передавали популярную классическую музыку, музыку народов СССР, марши и песни советских композиторов. Штурман Степанова, чтобы почувствовать себя уверенно в незнакомом месте, «спела марш летчиков, марш стаханоцев, марш Первой конной, песню о встречном плане и о веселом ветре». Это перечисление не вызывает никаких эмоций, не пробуждает воспоминаний. Музыка Дунаевского и братьев Покрасс не стареет и сейчас. В текстах маршей Д’Актиля, Суркова, Лебедева-Кумача тоже была мобилизующая сила: «Нам нет преград ни в море, ни на суше», «Если в край наш спокойный хлынут новые войны // Проливным пулемётным дождем», «Эй, вратарь, готовься к бою, // Часовым ты поставлен у ворот».
Особенно любили люди тридцатых годов мелодии лирические, дурманящие, эротичные. Пели и были очень известны сладкоголосые Георгий Виноградов, Вадим Козин, Аркадий Погодин. Мелодии не знали границ, железного занавеса. Их подхватывали, сочиняли тексты на русском языке.
Луна, твой свет дрожит в тумане.
Он вдаль лучами манит,
Жемчужная луна…
И, конечно, звучала танцевальная музыка. В Советском Союзе, как и в Европе, танцевали танго и фокстрот. В дорогих ресторанах — под оркестр, а во дворах, на дачах, в комнатах коммуналок заводили патефон.
На одежду своих героев писатель совсем не обращает внимания. Красное платье Маруси, комбинезон парашютистки — вот всё, что запомнилось. Нигде не мелькнут ковбойка или юнгштурмовка комсомольца, маркизетовая блузка, крепдешиновое платье, кокетливо надетый белый беретик молодой москвички. Модны были ткани, теперь забытые. И оттенки цвета, теперь тоже забытые: галстук цвета «танго», платье цвета «кардинал». Среди героев Быкова известные лётчицы, парашютистки, жёны лётчиков, московская актриса. У них была возможность красиво и модно одеваться. В столице можно было сшить платье и у знаменитой Надежды Ламановой и ее учениц, и у безвестных, но искусных портних. Красавица Лидия Смирнова для экзамена в студию Камерного театра сшила себе платье с открытой спиной, как у заграничной кинозвезды. Правда, сшила его из сатина.
Когда видишь Дмитрия Быкова, вспоминаешь жизнелюбивых чревоугодников Франсуа Рабле. А вот герои «Истребителя» настоящие аскеты, способные устоять перед любыми гастрономическими соблазнами. А может быть, больные люди, лишенные вкусовых ощущений. Они просто заправляются едой, как самолёты и автомобили горючим. Лётчик Потанин «доел мороженое, допил лимонад». В конце тридцатых в крупных городах продавали вкуснейшее мороженое, и очень разнообразное. В кафе на Петровке можно было заказать целую башенку из пломбира, крема, взбитых сливок. В кафе на улице Горького — пломбир с шоколадом, орехами, ликёром. До борьбы с «космополитизмом» еще далеко, и посетителям московских кафе предлагали бриоши, яблочный пай, какао-шуа. Но об этом лучше прочитать у Юрия Нагибина и Анатолия Рыбакова. У Полины Степановой, когда она совершила вынужденный прыжок с парашютом, было две плитки шоколада «Гвардейский». Может, «Белогвардейский»? Советские гвардейские части появились во время Великой Отечественной войны. К тому же писатель себе противоречит. В Советском Союзе «не было чулок, вина, конфет, сыров». Зачем множить стереотипы? Чтобы приблизиться к реальности, надо уточнить, в какие годы, где и кто мог себе позволить. В конце тридцатых в крупных городах покупателям предлагали множество сортов шоколада и конфет. Сохранились еще дореволюционные названия: «Мокко», «Малина со сливками», «Абрикосовые». Были и советские: «Радий», «Пилот», «Стратостат». Невкусные названия, но дань времени.
Писатель не следит за продуктовыми запасами героев. Перед трансарктическим перелетом военврач «определил рацион: бутерброды с ветчиной, говядиной, телятиной, зернистой икрой и швейцарским сыром, по одному пирожку с капустой и стограммовой шоколадке». А уже в полёте Волчак, Дубаков и Чернышев, как фокусники, достали совсем другие продукты: «задубевшие яблоки, ледяные апельсины и вполне кондиционную курятину». То ли припрятали тайком от врача, то ли автор просто забыл, о чем писал раньше. И почему-то никто не вспомнил про аварийный запас лётчика. Писатель равнодушно перечисляет как обыкновенные продукты, так и экзотические: палка твердой колбасы, котлеты, копчёный бекон, лобстер. К тому же на них нет печати времени. «На улицах продавали рыжие испанские апельсины, завернутые в цветные тонкие бумажки»2. Всего одна фраза из воспоминаний Лидии Либединской, и можно определить, когда это было. Неужели Быков не умеет описывать вкусно? Вспомним Булгакова. Мы почти физически ощущаем досаду Никанора Ивановича, которому козни Коровьева помешали насладиться домашним обедом. Он только успел поддеть на вилку три куска «аккуратно нарезанной селедочки, густо посыпанной зеленым луком». Равнодушие к таким описаниям или небрежность автора разрушают образ. «Советская ведьма» Людмила «в столовой взяла рассольник и кашу с котлетой». Не верю! Ведьма и каша из столовой — «две вещи несовместные». Вспомним еще раз Булгакова. Воланд поднес Маргарите чашу с кровью барона Майгеля. Она, «не раскрывая глаз, сделала глоток, и сладкий ток пробежал по ее жилам».
Повествование течёт, как дистиллированная вода. Речь хроникёра от речи героев не отличить. Хотя бы чуть-чуть разбавить текст профессионализмами, ведь автор называет свой роман производственным. Нет и характерной для тридцатых годов лексики: актив, группком, проработки, актеры-орденоносцы. А если вдруг выплывет давно забытое слово из тридцатых, то оно скорее непонятно читателю. У парашютисток были «поклонники, сырихи, как у Лемешева с Козловским». Надо пояснить, что поклонницы знаменитых теноров подолгу ожидали своих кумиров и забегали погреться в магазин «Сыр».
Мог ли Дмитрий Быков хоть немного расцветить текст красками и звуками тридцатых? «Подумаешь, бином Ньютона», — сказал бы Коровьев. Мог, конечно. О «синем фордике» Эстер Катаевой я прочитала у самого Быкова. Это был фрагмент его беседы с вдовой писателя. Существеннее, что Дмитрий Быков не создал в «Истребителе» своего образа времени. Скажем, Аркадию Гайдару в «Судьбе барабанщика» этот образ удался. «Но тревога — неясная, непонятная — поселилась с той поры в нашей квартире. То она возникала вместе с неожиданным телефонным звонком, то стучалась в дверь по ночам под видом почтальона или случайно запоздавшего гостя». Герой этой же повести оказывается на карнавале в парке Горького. Вместе со знакомой девочкой они «взбирались на цветущие холмы, спускались в зеленые овраги, бродили меж густых деревьев и натыкались на старинные замки». На их пути встречались «веселые пастухи, отважные охотники и мрачные разбойники <…> добрые звери и злобные страшилы и чудовища. Маленький черный дракон, широко оскалив зубастую пасть, со свистом запустил <…> еловой шишкой в спину».
Вот еще одна картина из тридцатых. «Вагон дачного поезда колышется флоксами, астрами, золотыми шарами». Дачники выходят на перрон. И вдруг появляются милиционеры и какие-то люди в штатском. «Толпа со снопами цветов жмется на площадках, на ступеньках вагонов, на перроне, уже тесно прижатая к вагонам». Проводят арестованного. «Он идет между двумя охранниками — по револьверу с обеих сторон. Третий сзади — в затылок»3.
Праздник и ужас. Физкультурные парады и ночные аресты. Бравурные марши — и рядом тревога, страх, отчаяние. Фантасмагория эпохи, заявленная в одном из эпиграфов к «Истребителю», не реализована в тексте. Хотя автор, очевидно, к этому стремился. В романе есть необычный персонаж — советская ведьма (Марина–Людмила). Она появляется в трёх эпизодах, произносит туманные, шокирующие фразы: «Муж был, да убил, меня убил». «Кто меня не убьет, тот сам жить не будет». От неё пятится собака. И всё-таки Марина–Людмила напоминает не ведьму, а пациентку психиатрической клиники, особенно в эпизоде с Бровманом. Рядом со знаменитыми мужчинами в тридцатые (да и во все времена) были женщины, роль которых в событиях так и осталась загадкой. «Наше время даст изобилие заголовков для будущих трагедий. <…> Я так и вижу одно женское имя аршинными буквами на афише. И она (Анна Ахматова. — Н.А.) пальцем крупно вывела в воздухе: ТИМОША»4. Марина–Людмила — персонаж странный, непонятный, но не загадочный. Эпизоды с ней остаются вставными, не отбрасывают даже тени на основной сюжет. Между тем писатель настойчиво возвращается к теме советской ведьмы. Журналист Бровман вспоминает «невинно-прелестных девушек» 1935-го. В них не было «и тени ведьминского очарования, которым так и сверкали девушки тридцать седьмого». На каких фотографиях или в кинохронике Дмитрий Быков мог их разглядеть? Это какие-то гоголевские фантазии: «Ведьм такая гибель, как случается иногда на Рождество выпадает снегу». Для производственного романа эти «ведьмы» чужеродны, вроде пестрых заплаток на суровом полотне.
В вашей пьесе трудно играть.
В ней нет живых лиц.
А.П. Чехов. «Чайка»
Роман трудно читать. Он переполнен персонажами, а живых лиц немного. Одним героям писатель оставил подлинные имена: Сталин, Ворошилов. Прототипы других легко угадываются: Петров — Серов, Волчак — Чкалов, Канделаки — Коккинаки, Гриневицкий — Леваневский. Сложнее с остальными, а их множество. Кто они? Герои? Персонажи? Лица? Они отличаются только фамилиями, иногда еще профессией. Лётчики Супрун, Шевченко, боцман Сивуш, кочегар Машин, радист Столбовой. Читатели еще не успели разобраться с одними, как автор подбрасывает новые фамилии. И никакой подсказки. Приходится разбираться самим. Готовился затяжной прыжок женщин-парашютисток. И вдруг «стремительно спустился и заскакал по полосе, с трудом тормозя, Шабашов». Откуда он взялся? Поистине упал с неба. Стратостат испытывали Порфирьев, Белорусец и Прилуцкий. Вскоре после неудачного приземления Порфирьев застрелился. На поминках «Белорусец отмалчивался, Семенов был совершенно смят». Логично было предположить, что «смят» третий из их команды — Прилуцкий. Откуда же Семенов? В этой же главе, в следующей подглавке, отыскался Семенов. Под этой фамилией появился «залихватский командировочный» из Ленинграда. Он приехал в Крым знакомиться с опытом местных виноделов. Вряд ли этот Семенов в свободное от работы время испытывал стратостаты.
Самое невероятное и непостижимое для меня в этом романе — Сталин. Сказать, что это ретушированный, парадный портрет Сталина в белом кителе, — ничего не сказать. Солнце, на котором нет пятен. Судите сами. Сталин «создал систему, определившую будущее для мира», как он «мог подарить миру столько счастья». Идея Сталина отложить перелёт была «поистине гениальной». К тому же Сталин в романе «Истребитель» мягкий, душевный человек. Главное слово, которое нашел для вождя автор, — отец. Всем запомнилось, как Сталин смотрел на Волчака. «Это был взгляд отца, друга, старшего брата». Волчак с этим согласен. Сталин для него как «отец, но ближе, больше отца». И уже совсем трогательно: Сталин принимал полярников «с прежним радушием, детально расспрашивая каждого о семье — ему, отцу-одиночке, важно было, как обстоят дела у женатых и когда женятся холостые». Мне могут возразить, что восторженные оценки принадлежат лётчикам, обласканным властью, и безличному хроникёру. Возможно, лучи славы слепили им глаза. Хотя мы не знаем, что они думали на самом деле. Главное, что в «Истребителе» нет другого взгляда на Сталина, нет противовеса. Но есть противовес наших знаний и представлений. На мой взгляд, самую впечатляющую оценку вождя дал маршал Жуков. На вопрос о Сталине маршал ответил: «Он был страшный». Это сказал не впечатлительный юноша, не «хлипкий интеллигент». Это сказал жёсткий и жестокий Жуков. Маршал не только других на смерть посылал. Он, ветеран еще Первой мировой, умел преодолевать страх. Сказанное Жуковым «страшный» дорогого стоит.
С большим удивлением продолжаю читать роман. Сталин знал, «что бывает с крестителями, предтечами, провозвестниками, и не хотел, чтобы его голову подали на блюде. Сталин уже выстроил вокруг себя что-то похожее на атмосферу той иудейской пирушки, ему легко было представить Уланову с этим блюдом». Креститель? Предтеча и провозвестник? Чего? Фразу про «иудейскую пирушку» не знаю, как и комментировать. А вот почему Уланова? Воспитанница петербургской балетной школы, утончённая, неземная. Любимицей Сталина была Ольга Лепешинская. Жизнелюбивая, темпераментная, она блистала в советских балетах и на приёмах в Кремле.
Ворошилов упоминается в одном эпизоде. От «Клима пришла резолюция <…> если бы они под Царицыном ждали согласования, то Царицын, возможно, и посейчас бы не был взят». Между тем, большевики под командованием Сталина и Ворошилова не атаковали Царицын, а защищали его от казаков генерала Краснова.
Фамилии «Берия» в романе нет, но о ком же должен подумать читатель, если Меф сменил «обладателя известных рукавиц»? Меф, очевидно, от «Мефистофель». «Хитрец, наименее душный среди духов отрицания, нескучный малый». Эта фраза так и осталась фразой. Ни в действиях, ни в облике Мефа нет ничего инфернального. Конструктору Антонову Меф показался не таким, как на портретах. Он был «толще, старше, серьезнее», «очень усталый, безэмоциональный, бесконечно выносливый». Он бескорыстен: «лично для себя, казалось, Меф ничего не хотел». Аскетичен, даже асексуален. Меф брезгливо поморщился, когда речь зашла об естественных мужских потребностях. Он «явно презирал и потребности, и тех, кто собирался их удовлетворять». Меф был «руководителем нового поколения». Безупречная характеристика завершается неожиданно: «недоступный милосердию и иной пошлятине». Скорее всего, сам Меф назвал милосердие пошлятиной. Но автор не поправил, не осудил. Напротив, даже как будто одобрил и объяснил деятельность «руководителя нового поколения». «Меф в своем праве: ему нужно было защищать свою империю профессионалов от бушующего вокруг моря простофиль». Переведем это высказывание: инженеров арестовали и заставили работать на государство в шарашках. Конструктор Антонов такую политику одобряет: «Их не арестовали, а спрятали, дали возможность работать». Чистая выдумка автора. Разве кто-нибудь из реальных узников шарашки согласился бы с Антоновым?
В «Истребителе» десятки фамилий лётчиков. Запомнились Волчак, Канделаки, Гриневицкий. В них есть индивидуальность. Самым ярким получился Волчак, хотя он несколько прямолинеен, однозначен, менее сложен, чем его прототип. Кажется, писателя больше интересуют общественная деятельность и политические амбиции Волчака, а не искусство легендарного лётчика. Канделаки, пожалуй, самый привлекательный. Автор относится к нему с явной симпатией. Лётчик Петров — участник многих событий в Москве, на Дальнем Востоке, в Испании. Но характер не складывается. На мой взгляд, неудачно придумана фамилия. Слишком распространенная. У его прототипа Серова фамилия простая, но довольно редкая. К тому же в романе упомянут писатель Е. Петров. Лётчицы Грибова и Васильева отличаются только фамилиями. Драматургу, возлюбленному Тани Пороховниковой, не досталось ни имени, ни фамилии. Только несколько пренебрежительных строк. Драматург «оказался еще и поэтом <…> сразу напечатал стишок». Насколько содержательнее дневниковая запись Ю. Нагибина о прототипе этого героя: «…высокий, красивый, полный победительной самоуверенности, хороший теннисист, прирожденный лидер»5. Пусть Дмитрий Быков не собирался писать портрет реального человека. Но история Валентины Серовой и Константина Симонова широко известна, растиражирована многочисленными мемуарами и телефильмами. Она обросла слухами и сплетнями. Читатели не могут не подумать о прототипах. Можно было их лучше замаскировать. В любом случае, зачем в романе совершенно бесцветный персонаж?
Конструкторам в романе «Истребитель» не повезло совсем. Ни историй, ни характеров, ни внятного рассказа о событиях. Быков называет сеть КБ, где работают заключённые инженеры, «великой шарагой». Этим и ограничивается. Как живут и работают арестованные инженеры, можно узнать из романа Александра Солженицына «В круге первом». У каждого из его героев первого, второго, третьего ряда своя судьба, характерная речь, тип поведения. «Походкой гуляющего франта Прянчиков подошел и вопросительно посмотрел на министра», «крупный, ражий, с остриженной каторжанской головой, вошел Бобынин». В романе «Истребитель» одни фамилии.
Тяжелый бомбардировщик АНТ — единственное, что связывает конструктора Антонова и Андрея Николаевича Туполева. Тщетно искать какие-то черты Туполева в Антонове. Этот герой — только носитель идеи. Причём не инженерной, а идеи самого Дмитрия Быкова. Но о ней чуть дальше.
С конструктором Карповым сложнее. Не дав даже имени своему герою, автор сообщил некоторые факты биографии конструктора Николая Николаевича Поликарпова, назвал созданные им самолёты. Но писатель не нашёл оптимального соотношения реальных и вымышленных фактов. Поэтому возникла путаница. «На доработку истребителя поставили брата наркома, человека без особенных заслуг, и назвали истребитель МИ в его честь, а не ПО, как следовало бы». Видимо, брат наркома — авиаконструктор Артём Микоян. Но почему ПО, если Карпов? Потому что Поликарпов, должен догадаться читатель. В другом фрагменте еще больше путаницы. И-180 «стольких вокруг себя успел истребить, прежде чем взлетел», «прекрасную во всех отношениях убойную машину не решились запустить в серийное производство». Далее без какого-либо перехода следует: «превосходный скоростной пикирующий бомбардировщик, он же воздушный истребитель танков <…> стал могилой Павла Головина, лётчика Михаила Липкина и инженера Григория Булычева <…> после гибели Головина Канделаки сказал, мне кажется, этот истребитель наелся». А при чём здесь истребитель, если Головин, Липкин и Булычев погибли при испытании пикирующего бомбардировщика?
Фрагментарно и сумбурно изложив историю испытаний самолёта И-180, игнорируя причины неудач, Дмитрий Быков не углубляется в историю авиации, игнорирует сюжет, вполне достойный политического детектива.
Авиаконструктор А.С. Яковлев в свое время утверждал, будто Поликарпова «обогнали молодые безвестные конструкторы»: Лавочкин, Микоян и сам Яковлев. Поликарповский И-180 уступил в конкуренции с «Яками», «МиГами» и даже диковинным деревянным самолетом ЛаГГ-3. Не пошел в серию и новый самолет Поликарпова — И-185. Эта версия была фактически одобрена Главным политический управлением (ГлавПУром). Между тем, еще в начале семидесятых годов прошлого века кинорежиссёр-документалист Лев Ефимов снимал научно-популярный фильм «Конструктор Поликарпов». Режиссёр изучил все доступные документы, встретился со свидетелями событий, лётчиками-испытателями и конструкторами. Лев Ефимов пришёл к выводу, что накануне войны И-180, И-185 превосходили по техническим характеристикам не только отечественные истребители, но и самолёты Вилли Мессершмитта. Они не пошли в серийное производство. По мнению Льва Ефимова, из-за стечения обстоятельств и неумения «конструктора постоять за себя». Марк Солонин, автор книги «На мирно спящих аэродромах», полагает: из-за интриг, за которыми стояли мощные политические силы — братья Кагановичи и братья Микояны. Да и сам конструктор А.С. Яковлев в тридцать три года уже стал заместителем наркома авиационной промышленности. КБ Поликарпова разгромили, передав его разработки и часть сотрудников в другие КБ. Личная трагедия Николая Поликарпова обернулась многочисленными небоевыми потерями на фронте. Лётчики погибали в авиакатастрофах из-за несовершенства самолетов молодых конструкторов.
Фильм Льва Ефимова не прошёл цензуру ГлавПУра и вышел в сокращенном варианте. В 1974 году Ефимов принёс статью о Поликарпове в журнал «Урал». Она была напечатана только в 2007 году. За эти годы появились новые исследования историков авиации. Они на более широком документальном материале убедительно опровергли версию ГлавПУра6, хотя дискуссии об истребителях Яковлева и Поликарпова продолжаются до сих пор. Дмитрия Быкова не заинтересовал сюжет военно-политического детектива, но его взгляд, как ни странно, ближе к старому, советскому, к версии Яковлева, некогда одобренной ГлавПУром.
По словам журналиста Бровмана, никто, кроме Волчака, не мог заставить И-180 летать. Это противоречит фактам. Лётчики-испытатели и госкомиссия утверждали, что самолёты Поликарпова может освоить лётчик средней квалификации. Вопреки фактам, в эпилоге «Истребителя» сделан безапелляционный и совершенно голословный вывод: «Лучшие машины были Яковлева. Простые, мощные». Прежде Яковлев даже не упоминался в романе! Самолёты Антонова и Карпова были, «как фигурные коньки. Для рекордов <…> а чтобы бой… так это нужны другие качества. Это нужны гаги, простые, дешевые». Здесь всё неправда. Советские авиаконструкторы, как и немецкие, американские, французские, не ставили рекорды ради рекордов. Все они стремились улучшить технические характеристики самолётов. Боролись за дальность, скорость, маневренность. Не для рекордов, а для войны. Устаревшие к 1941-му истребители Поликарпова И-15, И-16 всё-таки остались в строю и приняли удары немецкой авиации. Самолёт Поликарпова У-2, позднее переименованный в ПО-2, был создан в 1927 году как учебный. Лёгкий, маневренный, устойчивый в полёте. На нём начинали путь в авиацию тысячи советских лётчиков. В мирное время это был санитарный, почтовый, сельскохозяйственный самолёт. В годы войны он стал настоящим воздушным рабочим и солдатом. Летал к партизанам, бесшумно приземлялся на небольшие площадки и так же взлетал, увозя раненых. На нём воевали лётчицы легендарного полка «ночных ведьм»7. Благодаря высокой маневренности самолёту ПО-2 удавалось уходить от немецких скоростных истребителей.
Дмитрий Быков мог придумать конструкторов, самолёты и делать любые выводы. Но он назвал реально существовавших конструкторов, некоторых под собственными именами (мельком упомянутый Яковлев), а также модели истребителей И-15, И-16, И-180, тем самым дал повод спорить с ним. Не менее существенно, что его производственный роман оказался невнятным и неувлекательным. Позволю себе привести фрагменты другой книги на ту же тему: «Ах, Моцарт, Моцарт! Когда же мне не до тебя… Это когда же в истории сталинской империи с модернизацией вооружений не спешили?! Когда случился такой год, или месяц, или день? Как сказал бы еще один великий русский писатель: поднимите мне веки, не вижу». «Загадки начинаются уже при попытке выяснить простейший и одновременно самый важный вопрос: кто конкретно санкционировал полёт?» «Темны воды советской истории». «Пора, пора уже нам завершить затянувшийся разговор… о миллиметрах брони и калибрах авиапушек». «События нашего печального повествования происходят осенью 1938-го». А.С. Яковлев «затеял хитрую многоходовую интригу»8. Это не художественная проза, а серьезное исследование по истории авиации. В книге рисунки, схемы, сравнительные таблицы технических характеристик советских, немецких, американских, французских истребителей и бомбардировщиков. Но автор не забывает о читателе.
Дмитрий Быков, работая над «Истребителем», остался равнодушен к интереснейшему документальному материалу, даже исказил его.
Удивительна биография Николая Поликарпова, его путь от сына сельского священника до признанного в мире «короля истребителей». «Все-таки я был очень высоко», — говорит о себе журналист Бровман. Это Поликарпов был очень высоко. Специалисты утверждают, что его замыслы и проекты опередили время. Поэтому на могиле Николая Поликарпова поставили памятник «Икар, разбившийся о скалы».
Соперничество советских авиаконструкторов накануне войны, их заочное соревнование с Вилли Мессершмиттом, Эрнстом Хейнкелем даёт материал для остросюжетного производственного романа, социальной драмы. Но автора «Истребителя» интересуют не чужие победы и поражения, а собственные догадки и теории.
И сказали они: построим себе город и башню высотою до небес, и сделаем себе имя…
Бытие 11:4
«Истребитель» — роман идей, важных и дорогих автору. Вообще концепции и оценочные суждения Дмитрия Быкова всегда неожиданны и даже экстравагантны. Он подает их как аксиомы и стремится скорее поразить, чем подтвердить литературными фактами. Дмитрия Быкова интереснее слушать, чем читать его прозу. Не только потому, что текст позволяет остановиться, подумать, поспорить. Быков умеет заинтересовать, развлечь, увлечь, а своих поклонников просто завораживает. Скажу больше, у него есть дар лицедея. Удивительно, что наши кинематографисты до сих пор этого не заметили. Какой бы получился роскошный кот Бегемот в экранизации «Мастера и Маргариты».
По признанию самого писателя, в «Истребителе» он подводит итог своим размышлениям о советском периоде нашей истории, или, по его терминологии, о «советском проекте». Отношение писателя к проекту неоднозначное. Грандиозные планы советской страны его восхищают. «Социализм — это была гигантская ракета, предназначенная для достижения самых дальних пределов». Но эти проекты, даже осуществлённые, по мысли автора, только бессмысленное достижение пределов. Недаром Антонов и Кондратьев сравнивают советский проект с вавилонской башней. Спорить с этим можно, начиная с того, что наше представление о пределах меняется, и этот процесс бесконечен. Но спорить, наверное, не нужно. «Мефа не интересовали оборонные мелочи. <…> Оборона была так, для мелких исполнителей». Ему нужны были «ледяные высоты и широты, космический холод, арктический лед». Это невозможно воспринимать буквально. Мне кажется, писатель идёт на обострение, даже доведение до абсурда. Это его право.
Советскому обществу Дмитрий Быков выносит приговор, безоговорочный и окончательный: «Сущность советского: кристальный мир, где вымирают даже вши, олицетворяет собой нашу советскую утопию». Эту мысль писатель настойчиво, даже навязчиво, повторяет словами Бровмана, Антонова, Кондратьева. «Эта страна больше ни для чего не была нужна <…> просто жить она не умеет». Что-то очень похожее было уже сказано П.Я. Чаадаевым. «Мы принадлежим к числу тех наций, которые как бы не входят в состав человечества, а существуют лишь для того, чтобы дать миру какой-нибудь важный урок». Эти идеи переживут XIX век, перейдут в XX-й.
Сочинил ли нас царский указ?
Потопить ли нас шведы забыли?
Вместо сказки в прошедшем у нас
Только камни да страшные были.
Иннокентий Анненский
Оценка Быковым советского периода нашей истории только на первый взгляд может показаться смелой и оригинальной. Это очередная реинкарнация идей Чаадаева в новую эпоху.
Советский проект рассматривается Дмитрием Быковым в социальном и философском аспектах. «Если Бога нет, то всё позволено», — утверждал герой Достоевского. «Бог умер», — повторяли вслед за Ницше писатели и на этом строили сюжеты. Версия Быкова лишена сакральности: «Бог потерял интерес к проекту <…> было решено (кем? — Н.А.): проект курирует специально назначенная сущность… так называемый Хитрец». Куратор человеческого муравейника должен держать большинство его обитателей в рабстве. Для десяти процентов избранных условия получше. Избранные — это профессионалы, мастера. Они могут сделать для Бога ракету или построить башню. Интересно, зачем Богу ракета и башня? Границы муравейника не определены. То они расширяются до всего человечества, то сокращаются до пределов одной страны, лагерной системы, лагеря. Альтернатива системе — взаимная резня. Эти идеи тоже не оригинальны: «Господин Шигалев <…> предлагает, в виде конечного разрешения вопроса, — разделение человечества на две неравные части. Одна десятая доля получает свободу личности и безграничное право над остальными девятью десятыми. <…> Все рабы и в рабстве равны» (Ф.М. Достоевский. «Бесы»).
Судя по роману, система защищает профессионалов от «бунтующего плебса». «Это была власть мастеров, власть, тайно их оберегавшая, первая такая власть в истории». Непостижимо, но арестованный и работающий в шарашке Антонов эти идеи принимает, а систему оправдывает. Антонов самолётами совсем не занимается. Где-то работает его КБ, проводятся испытания, летят на его самолете АНТ через полюс Волчак, Дубаков и Чернышев. Антонов в романе — только носитель идеи, защитник системы.
Гениальный учёный Юрий Кондратьев противостоит системе. Он — один из создателей целой сети подпольных научных сообществ. Его вольная школа, замаскированная под МТС (это машинно-тракторная станция, а не название фирмы. — Н.А.), находится под самым носом у власти — в Подмосковье. Другие учёные-подпольщики работают в школьных лабораториях и слесарных мастерских. Чем они занимаются? «Синтез науки и магии: алхимия, левитация, хождение по водам». Дальше еще интереснее. Подпольная наука в действии. Когда «созданные в шарашках ракеты полетят друг против друга, невидимая сеть должна была включить свои тормоза и задержать мир, готовый рухнуть в никуда». А почему ракеты, созданные в шарашках, полетят друг против друга, а не в сторону врага? И что это за таинственные тормоза? Как писатель разглядел подпольные сообщества в реальности тридцатых? Если бы Дмитрий Быков написал фантастический роман, подобных вопросов не возникало бы. Тогда надо было придумать подпольных учёных, их деятельность. Придумывать, так уж придумывать. Миша Донников, ученик Кондратьева, мимикрировал под дерево и перешёл границу. Движущееся дерево привлекает внимание. Надо было мимикрировать под перелётную птицу, поскольку Миша владел ещё и левитацией.
В предисловии к роману Дмитрий Быков сообщил, что попытался сделать производственному роману метафизическую прививку. Эти же слова еще раз повторяются в тексте. На мой взгляд, прививка не удалась. «Истребитель» даже производственным можно назвать с оговорками. Уж очень он бесконфликтный. В историях лётчиков еще можно разглядеть борьбу хорошего с лучшим. Волчак — лётчик высокого класса, а Канделаки — лётчик от бога. У конструкторов и этого нет. Темно, тихо и непонятно.
Метафизика в романе представлена теориями Антонова, Кондратьева и безличного хроникёра. Две эти линии, чужеродные по смыслу и стилистике, идут параллельно. Между ними есть еще вставные эпизоды с патологоанатомом Артемьевым и «советской ведьмой». Беседу журналиста Бровмана с реаниматологом можно было включить в ряд достижений советских учёных. Медицинские эксперименты двадцатых годов послужили Булгакову для социальной сатиры «Собачье сердце» и Александру Беляеву для фантастической повести «Голова профессора Доуэля». У Быкова эпизод с реаниматологом остался вставным и необязательным. Единого художественного пространства в романе «Истребитель» нет.
Царь Мидас превращал в золото всё, к чему прикасался. Дмитрий Быков — царь Мидас наоборот. Жизнь советской страны накануне войны и, как часть её, авиация давали материал для драматических коллизий и характеров. В романе «Истребитель» от реальности тридцатых осталось неясное отражение в мутном зеркале, а местами и в кривом.
Если материал некачественный, то самолёт не взлетит, а башня упадёт, хотя замыслы и чертежи казались безупречными. Дмитрий Быков в «Истребителе» не создал художественной реальности, другой реальности, иллюзии жизни. Если художественная реальность создана, читатели принимают законы, предложенные автором. Тогда возможно всё: и появление дьявола на Патриарших прудах, и браунинг в лапе кота Бегемота.
Наталия Анико
1 Чуковская Л.К. Прочерк. М.: Время, 2003. С. 114.
2 Либединская Л.Б. Зеленая книга. М.: АСТ, 2012. С. 107.
3 Чуковская Л.К. Прочерк. С. 201.
4 Чуковская Л.К. Записки об Анне Ахматовой. М.: Время, 2007. С. 224. (Тимоша — домашнее прозвище Надежды Алексеевны Пешковой, невестки Максима Горького.)
5 Нагибин Ю. Дневник. М., 2009. С. 370.
6 Солонин М. На мирно спящих аэродромах. М., 2006.
7 46-й гвардейский ночной бомбардировочный авиационный Таманский Краснознамённый и ордена Суворова полк.
8 Солонин М. На мирно спящих аэродромах. С. 237, 262, 265, 247, 313.