Рассказ
Опубликовано в журнале Урал, номер 11, 2021
Володя (Владимир) Злобин (1990) — родился и живет в Новосибирске. Трудится разнорабочим. Печатался в журналах «Сибирские огни», «Москва», «Новый мир». Лауреат премии журнала «Сибирские огни» (2017). В «Урале» печатается впервые.
Когда Платон вышел из подъезда, стремясь отдаться радости нового дня, слух его встревожил глухой удар. Закричала дворовая женщина, и собирающаяся толпа вынесла Платона к самоубийце.
Он лежал на спине, готовый ко сну. Юное лицо было бледно и печально, будто мука, толкнувшая из окна, от удара глубже засела в голову. Из нагрудного кармана торчал лист бумаги, сложенный как платок.
Платон пожалел человека: он мог принести много пользы, освещать своим приходом комнаты мерклой теперь квартиры. Ноги его могли сносить немало крепкой обуви, а рот — слов, но остывший желудок больше не проголодается, и не вырастут волосы — живые люди обеднели на эту работу и потому были грустны. На покойника смотрели с растерянностью, как на нищего, которому нечего было подать. Жар его тела медленно и бесцельно уходил в асфальт. Чтобы мёртвый не пропал даром, Платон наклонился и вытащил из кармана записку.
«Простите меня. Я был одинок и не мог справиться с жизнью, а когда я мечтал, на меня находила грусть», — прочитал Платон вслух.
— Положил бы обратно. Это для милиции, — сказала та женщина, что кричала.
— Не надо трогать его, — согласились вокруг, — ему ничем не поможешь.
Платон вернул записку в карман, который думал, что в него уже никогда ничего не положат. Мёртвый отныне не отвечал за себя, и кровь, прежде ходившая в нём сверху вниз, растекалась бездумно, во все стороны. «Она не понимает, что больше ни для чего не нужна», — с тоскою подумал Платон и пошёл к остановке, откуда прозвонил трамвай.
Платону нравилась его теснота, в которой можно было стоять и раскачиваться, тихо догадываясь о том, что не ток, а безмолвная работа незнакомых тел двигает машину вперёд. Прекрасно движение, знающее неровность земли, поэтому Платон любил ноги, поезда, трамваи и не любил самолёты, гладкость шоссе, мягкие кресла автомобилей. В тряске человек чувствует всего себя, и разогнавшийся трамвай проверял у Платона слаженность костей и суставов. Он держался за липкий поручень, с удовольствием впитывая след чужой жизни, и хотел пропотеть, чтобы его влага тоже коснулась другого. Только лицо не могло оставаться пустым. Платон думал об утре и о том, почему в нём умер человек. «А когда я мечтал, на меня находила грусть», — вспомнил Платон и вздрогнул, понимая, что это тоже о нём.
В конторе было неуютно мало народа. Платон счёл себя неуместным и отошёл в сторону, надеясь, что его кто-нибудь позовёт. Он часто стеснялся себя, полагая, что человек тщедушен без смысла. Своё тело Платон принял у родителей маленьким и кричащим, с тех пор воспитав его в крепкого задумчивого мужчину. Он смотрел на цепкие, вспученные ладони — такими сосны растут в песок — и верил, что это корни не выросшего пока дела.
— Платоша, пойдём, — ласково поманила сотрудница.
Фамилии много для человека, он может обходиться именем, и Платон доверчиво пошёл за девушкой. Она усадила работника за стол и быстро заговорила.
— Вот квиток за прошлый месяц. А вот, — девушка пододвинула бумаги, — новые адреса. Материал по ним уже завезли, но с мастерами запарка. Ты бы разгрёб? А я тебе премию выпишу. Можешь взять кого в помощь…
— Я привык единицей, — прогудел Платон и снова вспомнил, что тот, выпрыгнувший, был одинок.
— Платош, — зажалобилась девушка, — только звони сначала, хорошо? Клиенты пугаются, когда ни с того ни с сего тебя видят.
— Я буду звонить, — ответил Платон, обещая это дверному звонку.
Бухгалтерией заведовала женщина старого вида. Платон подумал, что, если раздеть её, груди у неё окажутся как два пустых кошелька. Платона рассчитали новенькими, хрустящими купюрами, и тот долго мял их, считая, что нехоженых денег у него не примут. Они не знали рук человеческих, были прямы и ломки, а деньги должны повидать жизнь, только так ими можно за что-нибудь расплатиться. Банкноты мялись плохо, какими-то острыми уголками, и Платон подумал, что деньги затираются сами собой, от неспешного хода жизни, и его никак не ускорить.
На адресе он задержался у домофона, ожидая того, за кем можно проскользнуть внутрь. Платону нравилось звонить из подъезда, сразу в дверь, чтобы застать всех врасплох. Жильцы почему-то пугались, суетились в коридоре, потом осторожно спрашивали и не всегда открывали. Они нуждались в расстояниях, времени и телефонах, а Платон приходил из подъезда, оттуда, где его быть не должно.
В этот раз открыли. Платон прошёл в комнату, сожалея о том, что она будет раздетой, без мебели, и в углах её не окажется уюта. В комнате Платон осмотрел старое двустворчатое окно. Раму его, как яблоню, не раз белили, и к низу краска застыла приятными для пальцев бугорками. У стены стояло новое окно — тяжёлое, многослойное, стук по нему долго гулял по плоскости. Окна нужно было поменять местами: осень ещё шумела в деревьях, и хозяева спешили утеплиться перед зимой.
Платон неохотно взялся за выдергу: рама свыклась с косяком, и разлучать их было неправильно. Старое окно зазеленело от времени и напоминало мутный по краям кинескоп — в нём были видны небо и птицы. В окне вообще умещалось множество мелочей, тогда как замена была гладкой и с одной поворотной ручкой. Холодное, без заноз и щелей, его не будут затыкать тряпками, как затыкают женщину.
Когда-то Платону казалось, что старые рамы похожи на стёртые, но ещё способные послужить зубы. Поначалу он отвозил их домой, пока рамы не скопились там проходом в странный оконный мир. Платон выставил стёкла, и рамы окончательно сложились в туннель, по которому он, обдирая плечи, пролез из одного конца комнаты в другой. После Платон долго думал, теребя щелкучие шпингалеты, а затем отдал рамы соседу, чтобы тот мог хвастаться огородом.
Во дворе Платон задрал голову, желая увидеть свою работу. Та не сияла на солнце. «Из скольких моих окон шагнул человек?» — подумал Платон и вспомнил записку самоубийцы: «А когда я мечтал, на меня находила грусть…». Платону стало стыдно, что он притронулся к мыслям, к которым его не звали, и он зашагал домой.
Улицы обмелели, там не хватало людей. Ветер смёл к поребрику листья, и через них пыхтел малыш, перебиравший ногами как паровоз. Платону захотелось набросать перед мальчиком ещё листьев, чтобы ему было веселее разбрызгивать медь и бронзу, но рядом шла мать, и она бы не одобрила помощь Платона. А он ведь тоже был ребёнком и мог сказать дитю, куда оно вырастет.
В детстве Платон принёс во двор небольшой камень. Там он пролежал без движения много лет. Летом он зарастал травой, зимой покрывался снегом и со временем врос в землю. Платон тоже рос и потому куда-то ходил, а камень в своей вечной оставленности был один. Однажды камень бесследно исчез. От него осталась только неглубокая ямка. «Так и люди», — подумал тогда Платон.
Без самоубийцы двор опустел. Платон подошёл к месту, где тот лежал, но места не было: кровь замыли водой, и она высохла в кляксу. Повинуясь чему-то, Платон достал выданные в конторе бумаги — один из адресов указывал на подъезд, куда утром подселили покойного. Платон не знал, совпадает ли ещё и квартира, но номер её был высоко. Там последним лучом горело окно, и Платон понял, что ему надо туда, но остановился, устыжённый, что вторгнется не в своё горе.
Ночью Платон много думал о мёртвом. У знакомых его теперь на одно рукопожатие меньше, и руки их будут чахнуть, не зная любви. В бачке унитаза иссохнет вода, и без неё появится шершавый ржавый налёт. Воздух в квартире остановится, в нём упадут все пылинки. Замолчит отключенный холодильник, совсем не празднично щёлкнут пробки. «Вещи не могут без человека», — догадался Платон и нежно погладил подушку.
Через пару дней Платона повлекло к соседнему дому. Дверь его подпёрли кирпичом, и каждый мог зайти полюбоваться подъездом. Зимой в нём было тепло, а летом прохладно, и Платон порадовался мудрости безвестных строителей. На этаже было мрачно накурено. Проглянувший из дыма человек спросил:
— Тебе чего? Знакомый?
— Я мастер. Мне бы окно, — ответил Платон.
— Мастер… — протянул мужик. — Чего ж ты так не вовремя пришёл, мастер?
Платон пожалел, что не представился по-другому. Было бы любопытно отозваться на человека.
— У меня здесь племяш жил, — продолжал незнакомец. — Я за ним присматривал, помогал. Он с приветом был, но не бросать же его? Ничего от жизни не хотел, только дома сидел. Еле-еле уговорил окна новые поставить, а он… В общем, нет больше племяша, а окна стоят, видеть их больше не могу.
Платон молча обдумывал слово «племяш». Понятным образом оно напоминало «беляш», но о родственниках не говорят как о еде, а этот мужик говорил, вот почему Платон не видел в его глазах скорби. Он показывал себя недовольным распорядителем имущества, у которого есть дела поважней, нежели разгребать то, что свалилось без меры.
— Я батюшке сказал, что племяш в помутнении выпал. Знаешь, сколько на пожертвование пришлось? А так отпоют чин по чину. Я сам в это не верю, но вдруг там что-то есть? Хотел прощание в зале устроить, так старики настояли — дома надо, в родных стенах. Ага, знаю я это «дома». Прибухнуть хотят. Забулдыги с утра у подъезда трутся. Племяш их всегда привечал… Ладно, начать надо с этого.
Платон смотрел на единственное в комнате окно. Рядом с ним стояло изодранное прошлым котом кресло.
— Почему с этого? — спросил Платон.
— Потому что я так сказал, — с нажимом ответил хозяин. — Так-то это племяша комната. Он сидел целый день у окна. Я иногда спрошу — чего там? — а он только плечами пожмёт. Ещё и замок на дверь поставил. Жил один и всё равно запирался. От кого? Кажись, это окно его довело. Ещё бы, столько лет в него пялиться. Ладно… До вечера окно надо победить, сумеешь?
Платон кивнул.
— Я сейчас племяша забирать, потом сюда. Родственники в ночь придут. Ты постарайся до их прихода закончить. Я тебя денежкой соблаговолю. А то возмутятся — неуважение, то да сё… а я один с ним возился, сопли подтирал! И вот он как… Нет, я, конечно, многого не понимаю, книжек этих его не читал, но и он мог бы понять — у меня жизнь другая была, тяжёлая, я не мог сидеть у окна и умнеть.
Хозяин ушёл. Платон подумал, что тот рос мясом, а не костьми. Тело его держалось на собственной гордости — растопчи, и оно сползёт в студенистую кучку. Он и наговорил так много, как бы извиняясь за племянника, из-за которого могли усомниться в тождестве его собственной жизни.
Комната была стара, словно в ней много жили. Платон накрыл плёнкой кресло с диваном. Снятый со стены ковёр отправился в коридор. Стекла на серванте съехались, закрывая дождавшийся наконец сервиз.
Когда створки были сняты, а перемычки подпилены, Платон навалился на выдергу, и та с хрустом вывернула раму. В подоконнике обнажилась щель с заткнутой туда бумажкой. Платон расправил комок и, различив буквы, спрятал мысль за пазуху. Он знал: если задуматься за работой, руки потеряют голову и выйдет криво. Платон разгладил послание лишь к ночи, чтобы было чем заняться во сне.
Мятый листок покрывал спокойный синий почерк.
«Когда умирает человек, на мгновение вспыхивают окна в домах, где он когда-либо жил. Это прощальный салют для отлетевшей души, блик затерянной в космосе Земли. Я понял это, наблюдая за ними, — иногда, с тучами или ночью, окна вдруг вспыхивали зыбким закатным огнём. Расплавленный и текучий, как от невидимого костра, он отпечатывался памятью о том, что мы жили, и тут же исчезал, оставляя матовый холод. Когда окна вспыхивали, днём ли, средь смога, мне становилось грустно от где-то умершего, но я, как и все одинокие, утешался случившейся красотой. Кто-то из наших космонавтов заметил, что сверху ночная Земля светится по-разному: там холодным, экономным светом, а здесь расточительным, жёлтым теплом. Мне же хочется полной тьмы, чтобы во мраке из ничего и нипочему вспыхивали искры и обсыпали весь шар колким снегом, и мы бы знали, что не живём в постоянстве, а гаснем и зажигаемся. Страшны дома, где нет живого огня, — в них нет лампад и свечей, и, когда мы умираем, нам не в чём отразиться, нечего поколебать. Остались лишь окна, эта последняя возможность огня. Его зажигает взгляд, обращённый туда, где он жил. Увы, я опять замечтался, и на меня нашла грусть. Чтобы мысли мои не ушли в пустоту, я скомкаю лист и заткну щель, из которой дует. Тогда рама загудит чуть сильнее. Я знаю, это дерево мечтало быть деревом корабля. И, хотя я не хотел быть вообще, его трагедия сильнее моей».
Прочитав записку, Платон понял, что любой человек интереснее любой звезды.
Утром он рано вышел из дома. У подъезда уже стояла гробовозка и раскачивались соседские старики. В самой квартире было немноголюдно. В одной из комнат на двух табуретках покоился гроб. Рядом с ним нетерпеливо расхаживал по-прежнему широкий мужик.
— Тебе чего? — заметил он Платона, — Не видишь, что ли? А… за рюмкой? На, держи. Помяни глупого.
Платон мотнул головой. От мертвеца пахло молодой, ничем не болевшей смертью. Тело облачили в чёрный костюм, и оно удушенно выглядывало из него длинной худой шеей. Покойнику закрыли глаза, и было нельзя догадаться, о чём он думает.
Когда пришли похоронщики, мужик жестом отстранил их и взглянул на Платона.
— Поможешь? Сам хочу. Племяш.
Платон без труда поднял гроб. Боковина была обита мягкой тканью, от которой замурашилась кожа. В коридоре пришлось изловчиться, чтобы не натолкнуть мёртвого на стену. Давая проход, Платон завёл гроб в комнату, где менял окно.
— Да не туда, торцом вперёд!
Вложив в удар сразу два тела, Платон качнул гроб. Тот врезался в живот мужика. Он охнул и выронил свой конец. Платон успел перехватить гроб, опустить на пол и захлопнуть дверь. Щёлкнул замок, на который вчера так несправедливо нажаловались.
— Ты сбрендил?! — раздалось из коридора, и в дверь заколотили. — Открывай!!!
Платон поднял труп. Тот был так лёгок, словно ещё не родился. Платон освободил его от костюма и почувствовал костлявый холод спины — накладная рубашка прикрывала лишь грудь. Усадив покойного в кресло, Платон придвинул сервант к двери. В неё уже били чем-то тяжёлым.
Вернувшись к мёртвому, Платон жарко заговорил:
— Я знаю, что тебя родили, не спрашивая, и ты долго жил без причины. Ты видел огонь и верно понял его природу, но не подумал, что красота делает одиноким. Ты зря покончил с собой, мысли твои пригодились бы людям. Но не отчаивайся. Ты, как река, работал круглый год, а теперь отдохни, я буду течь за тебя. Я вставлю такие окна, которые будут гореть ещё при жизни.
Сказав это, Платон взялся за окно. В руках его давно копилась бесхозная сила, и вскоре оторванная створка полетела вниз. Поднапрягшись, Платон отпорол подоконник. В коридоре взревели. Дверь хрустнула и упёрлась в сервант. Платон подумал, что в комнату выбивают дверь, чтобы войти туда, а он выбивает окно, чтобы выйти в небо, но что можно выбить там, в небе, чтобы покинуть его?
Он взмок и больше не слышал криков. Мёртвый поник головой и смотрел сам в себя. Солнце скрылось за тучами. Потемнело. Доламывая окно, Платон не думал об этом. Он видел, как освобождённый проём заливает тихое золотое сияние.