Гузель Яхина. Эшелон на Самарканд
Опубликовано в журнале Урал, номер 10, 2021
Гузель Яхина. Эшелон на Самарканд. — М.: Издательство АСТ: Редакция Елены Шубиной, 2021.
«Эшелон на Самарканд» — это всё же не педагогическая проза, которой он представляется (хотя велико искушение найти здесь наследие Макаренко и Пантелеева, как это делает Г. Юзефович), а полноценный исторический роман с элементами сказочной повести, написанный на материале источников и богатейшей «вторичной литературы». Художественных и документальных произведений о Гражданской войне и ее социально-культурных контекстах едва ли не больше, чем комментариев к Священному Писанию. И именно потому, что ничего нового тут не придумаешь (автора послабее смело бы обвинили в дурновкусии при выборе темы), так широко поле для воскрешения и вдохновения жизни в, казалось бы, уже безнадежно запыленные и закатанные архетипы. Это под силу только большому художнику, какового мы перед собой и видим. Возможно, речь не о кинематографичности, выделенной Юзефович, а об успешной попытке войти в большую (советскую) традицию, что осуществимо только при работе с привычными символическими атрибутами, вблизи становящимися чуть ли не медведем и балалайкой — ведь предполагается, что книга будет понятна не только эндемику.
Единственную претензию по жанру можно отнести к грифу 16+. Психологически (исключая краткий ряд эпизодов 18+) эта книга ближе… к тем, кому 12-14: роман-экспедиция с событийным нанизыванием привлекателен скорее для подростка в силу его обостренного познающего начала и тяги к неизведанному. Да и многие фигуры, например атамана Яблочника, выпуклы своей сказочностью и неожиданным комплексом «Деда Мороза»: и во взрослой жизни бывают чудеса, но они не так персонифицировано-буквальны, думается. Главной же ценностью книги остается ее лиризм, ее поэзия, сохраняющая красоту среднерусского мира и миражей азийского пространства, и это более всего роднит ее с «Детьми моими».
Приказанский лес — прозрачный по осени, едва разбавленный желтизной берез и зеленью сосен, — тянулся и тянулся бесконечно. А над ним, чуть не касаясь древесных крон, тянулись белые облака — не то спустившиеся с небес, не то поднявшиеся из паровозного жерла.
Если об одном писателе говорят, что он похож на другого, чаще всего это не комплимент, кроме того редкого случая, когда речь о преемственности и о связанности литтрадиций, и, открывая книгу, ты словно попадаешь к себе домой — в привычный мир классики. Говоря, что «Шолохов похож на Толстого», подразумевают не сходство речи, образной системы или набора приемов; мы говорим о видении времени и пространства, о масштабе, если грубее. «Эшелон на Самарканд» не является продолжением туркменского цикла А. Платонова, хотя комиссар Белая и Деев имеют очевидных платоновских двойников. Яхина не боится брать шаблон и вдыхать в него жизнь: локомотив революции, инфернальный приспешник новой власти, вилы крестьянского сопротивления, империя беспризорников, вымершее от голода Поволжье. Все это давно превратилось из образного катехизиса революции, заменившего дореволюционную символику и систему ключевых фигур, в картотечные открытки, утратившие эмоциональную составляющую в силу своей привычности. Но именно этой колодой автор раскладывает перед нами пасьянс 1923 года, и мы уже едем в его деревянном вагоне в Туркестан. Конечно, это все не «по-настоящему», как у А. Платонова, потому что конец нам примерно известен, как, собственно, и середина, и перед нами художественная поделка очень высокой пробы, а не пророчество.
Шевеления жизни было так мало в огромности этого пустого мира, что нарушающая его неподвижность «гирлянда» с обитателями, казалось, посягает на вечное.
И красок было мало: палитра пейзажа определялась положением светил и облачностью. На рассвете черная с ночи земля голубела и отдавала розовым, днем рыжела на ярком солнце, к закату наливалась синевой — но всегда оставалась землей, коричневой и пыльной землей.
От игры с соцреализмом тут остается лишь романтизация новой власти через таинственность, гиперболизацию и мистификации прекрасного грядущего; чем дальше, тем больше мы погружаемся в фантасмагорию, в страну, которая никогда не существовала: яблоки там слишком крупные и восковые, груди у женщин горят чистым золотом, поезд катится беззвучно и быстрее ветра, только что родившая, но при этом состоящая из костей и седокосая девушка странным образом нагоняет локомотив (это уже чистый символизм), а полусказочные персонажи — академический генерал, гороподобный фельдшер Первой мировой, глава продразверсточного отряда, занимающегося карательными экспедициями по селам, — неожиданно приходят на помощь детскому эшелону, направляющемуся в южную страну счастья, где, надо думать, булки растут на деревьях и круглый год тепло. Сказочный контекст книги, в которой хэппи энда быть не может по определению, только усиливает нагнетание, добавляя жутковатый элемент абсурда: мотив поиска страны с кисельными берегами и молочными реками — сквозной в русской литературе, но редко это государство ищут так буквально. Автор умело вовлекает читателя в жизнь героев (несмотря на линейный сюжет, довольно однозначных, чтобы не сказать типизированных, героев), задает скудный событийный ряд и заранее известную, искатанную тему. Диву даешься, как быстро ты уже сам втянут в имперское пространство разрозненных республик, магически наливающееся жизнью и смыслами под пером автора. Возможно, думаешь ты, это постсоцреализм — еще несущий его вдохновенный посыл, но уже утративший лубочную категоричность и печально-ностальгический постфактум.
Как бы талантливо ни была оформлена тема голодомора в Поволжье и близлежащих степях, это неблагодарная почва. Сейчас нет такого понятия, как «обязательное чтение», если предыдущий роман Яхиной «Дети мои» был в большей степени романтическим по содержанию и соответственно расширял круг своих читателей, то этот — сужает. Путешествие по лихорадочному сознанию голодающих беспризорников либо их теряющего разум от кровопролития, смертей и истощения конвоя, согласитесь, не приносит эстетического удовольствия.
Думаю, Гузель Яхина стоит особняком в когорте современного реализма не из-за ее очевидного тяготения к классическому ряду. Дело и не в тематике как таковой — 20-30-е гг. ХХ века, контекст Октябрьского переворота и гражданской войны…
Ее интерпретация событий прошлого — вот краеугольный камень. Мы должны серьезно спросить себя — хотим ли мы в такое «обратно»? Есть авторы, развенчивающие красное движение и поддерживающие белое, есть освещающие «вилы крестьянского сопротивления», есть те, для которых и красный, и белый террор — это все равно террор, и неважно, чей. Яхина же принесла нам «вторую мифологизацию» имперских начинаний 20-х гг. Ее контекст создает фантасмагорическую реальность, сочетающую мифологемы прошлого и исторические версии. Обаяние романтики революции выражено в ее текстах непривычно сильно для современного взгляда, лишенного уже всяческих иллюзий. Все мы уже поняли, что раскулачивать, расстреливать абстрактного врага и допускать «меньший вред во имя общего блага» — не есть путь к лучшему миру. И что кровью можно нажить только новую кровь. Но что было, то было — Клио сосложения не ведает. Однако после всего, что уже пережито, после уроков позднесоветского и даже постсоветского времени — и вдруг такая романтизация «Нового мира революции». Большая проза должна быть неоднозначна — это же не катехизис, в конце концов, и тем не менее именно очарованный октябрьским миром взгляд талантливого прозаика одновременно и завораживает, и смущает.