Юрий Аврех. Подлинная жизнь Ганса Кюхельгартена
Опубликовано в журнале Урал, номер 10, 2021
Юрий Аврех. Подлинная жизнь Ганса Кюхельгартена. Екатеринбург — М.: Кабинетный учёный, 2021.
Юрию Авреху удалось написать неоромантическую историю с готическим оттенком, от которой, однако, веет не смертельным холодом, а предвестием нового лета после долгой и уже, казалось бы, заблудившейся в настоящем зимы.
Краткость книги, связанная с её притчеобразностью и избранным автором диахроническим способом построения, может рассматриваться и как слабость автора, и как его чуть ли не главное оружие: после объёмистых томов авторов XVIII–XIXвв. от прозы, как говорил Итало Кальвино, ждут даже не просто лаконичности — стремительности. И такая стремительность у Ю. Авреха есть. Порой из-за этого теряются те или иные обстоятельства какой-либо частной истории, но тем отчётливее вырисовывается общая нить. Которая и ведёт читателя, подобно нити Ариадны в построенном, правда, не ею лабиринте. Мы видим образы дорогих автору городов (Прага) и великих литературных предтеч (Гоголь); перед нами промелькивает — как из окна скоростного поезда — история Германии позднего Средневековья, Реформации, романтизма и Третьего Рейха… вплоть до наших дней. В обличьях Кюхельгартена выявляются метания души как пред- и постбарочной, так и нам знакомой — сегодняшней, XXI века. Архетипическая фигура старца-наставника (Мастер Кнут) и загадочный образ рассказчика Павла Розы, сообщающего эту историю автору, — не рамочные и органично вписываются в общий контекст повествования. В произведении практически нет стаффажа; обычный набор ролей в каждой из новелл — родители, мастер и/или загадочный старец, любимая женщина. Начальное описание виселицы вызывает в памяти образы из «Человека, который смеётся» Гюго и оказывает сильное воздействие на эмоциональный мир читателя. Проще говоря, произведение начинает «жалить» или «цеплять», вовлекая в свой образный мир.
Юрий Аврех умело подходит к теме оккультизма и колдовства. Он вводит эту тематику размеренно, точно и метко, не задерживая на ней взгляда сам и не погружая туда чрезмерно глубоко читателя. Лучшие авторы, затрагивавшие эту тему, часто выказывали некоторую отстранённость — дабы не дать душе (своей и чужой) увлечься, зайти слишком далеко… Напротив, чрезмерная погружённость в мир оккультного и в область телесного низа (да простят меня почитатели Рабле) — признак литературы, быть может, и карнавальной (на родине Бахтина было бы наивно отрицать это суждение), но не очень здоровой — и не очень центральной.
Выделяя устами мастера Кнута три типа красоты — демоническую, человеческую и Божественную, Юрий Аврех задаёт своему повествованию традиционную вертикальную ценностную перспективу и ценностный ориентир, близкий иудеохристианской традиции. В позднесредневековой истории Ганса и его чудесного сна узнаются мотивы романтического мифа о Рафаэле, созданного ещё Вакенродером и Тиком и затем любезно выпестованного многими представителями немецкого культурного гения, вплоть до Рихарда Штрауса. Для пишущего эти строки была важна и та неожиданная лёгкость, даже окрылённость, с которой Ю. Аврех затронул тяжелые страницы истории Третьего Рейха. Надо сказать, что и финал, который автор определяет своему герою в эпоху Гиммлера, выглядит волнующе и закономерно. Юрий Аврех не проводит Ганса вереницами тюремных подвалов и камер пыток, как это делает Карлос Руис Сафон со своим (памятным многим) Фермином Ромеро де Торресом, честно признаваясь при этом устами своего героя, что он не выдержал боль. Но заставляя его потом ещё жить и с лихвой, с неискоренимой и неудержимой жаждой жизни радеть за жизнь, за творчество, за любовь — и искуплять содеянное. Несомненно, и в осеннем нацистских времён финале авреховского Ганса сильны нотки искупления. Тот свет, в который ведёт его в финале старец, хочется надеяться, заслужен им: Eristgerettet!
Конечно, автору яркого, запоминающегося литературного произведения всегда хочется пожелать написать побольше о своём — ставшем теперь уже и нашим — герое. Потому что людям всегда нравятся истории о призвании, борьбе и искуплении, о творчестве, верности и соблазне. Наконец, о любви. И вот об этом-то и стоит сказать в завершение.
В «Подлинной жизни Ганса Кюхельгартена» о любви говорится достаточно много. Говорится кратко и порой — такое ощущение — достаточно неприметно, контурно (как бы белыми камешками Гретхен из известной сказки), но так, что читатель в состоянии понять — «Любовь одна — веселье жизни хладной…» Нам импонирует лаконичный стиль автора. Жизнь не безлюбовна. И всякое серьёзное, «с размахом» произведение не может не отражать эту простую истину.
Текст этот несёт особую, антропологическую функцию и для самого автора. По косвенным данным мы можем предположить, что, создавая этот текст, автор много страдал. И вряд ли кто-то станет всерьёз отрицать, что в страдании есть какая-то особая благодатность для творчества. Сердце раскрывается ввысь, навстречу иным мирам и Божественному гласу (И Бога глас ко мне воззвал). А это — как раз то место, тот особый топос (или локус), куда жаждет, куда стремится прийти Юрий Аврех. И куда — в своих стихотворениях, а теперь и в романе — ведёт за собой готового внимать ему читателя.