Ольга Сконечная. Обязательные экземпляры
Опубликовано в журнале Урал, номер 10, 2021
Ольга Сконечная. Обязательные экземпляры. — М.: ОГИ, 2021.
В розовом коридоре Ленинской библиотеки подошел ко мне этим жарким летом человек, спросил, беспокоят ли меня проблемы климата. «Конечно!» — ответил я. «Хотите, я вам задам парадигму?» — спросил тогда человек. «Еще бы!» — ответил я. И он мне рассказал, в чем закавыка. Считается, что теплые слои воздуха идут наверх, поднимают всю ту дрянь, которую мы тут вырабатываем, так и происходит закупорка, под которой ни в чем себе не отказывает глобальное потепление. А по правде теплые слои не идут наверх, они, ровно напротив, сверху спускаются, из самого космоса, что и показали в двух своих емких книгах Владимиров и Стрипков. Я обещал изучить эти книги, но не нашел их позже в каталоге, хотя и набирал Стрипкова на разные лады, вплоть до Скребкова. А человека того с тех пор никак не могу высмотреть… люди, подходящие в Ленинке с такого рода вопросами, имеют между собой что-то общее, можно их перепутать.
Там много интересных людей. Помню мужчину, который часами рисовал в большой тетради волны, довольно размашистые, волн пятнадцати хватало на огромную страницу. Помню женщину, что переписывала в блокнот задачки из красочной детской книги по арифметике. Видел на сдаче книг человека, притворявшегося немым, он жестами пытался объяснить библиотекарше, какие из груды томов можно отправить в хранилище, а какие надо оставить на подручных полках до его следующего скорого посещения. Дело было к вечеру, к закрытию, стояла очередь, тыкал пальцами псевдонемой путано, сотрудница не выдержала и сказала: «Да сдайте все, возьмете завтра другие, вам же все равно!».
Неоднократно приходило мне в голову, как занятна может быть коллекция таких ленинских историй… создать для них, например, группу в фейсбуке. Филолог Олег Лекманов рассказал как-то отличное: читатель в столовой попросил купить ему стакан компота, что ли, а в обмен пообещал выдать тайну. Лекманов компота не пожалел, и тайна его не разочаровала: проситель открыл, что именно он написал все книги, вышедшие с 1980 года на русском и узбекском языках. А однажды я, идя пешком по лифтовой лестнице, почувствовал вдруг волну совершенно запретного дурманного запаха, памятного мне по докарантинным посещениям Амстердама. Тут же из-за поворота показалась весьма статная ухоженная блондинка, гордо проплыла мимо, пряча что-то в сумочку… нидерландская, вероятно, славистка, вычитала в новом номере журнала «Воздух» что-то столь волнительное, что ринулась предаться губительному пороку прямо в храме наук… выбрала укромное, как ей показалось, местечко…
В большинстве это грустные истории, но рассказывать их тянет как смешные. Мыслимая мною коллекция была бы анекдотами про сумасшедших. А Ольга Сконечная, автор «Обязательных экземпляров», подошла к примерно тому же самому материалу значительно тоньше, построила на нем трогательную лирическую повесть, маленький роман.
В миру Сконечная филолог, специалист в том числе по Набокову, совсем недавно выпустила в издательстве «НЛО» жутко концептуальную книжку «Русский параноидальный роман» (про Сологуба, Белого и того же Набокова). Но для «Обязательных экземпляров» важно, что Ольга каждый день, за редчайшими исключениями, проводит время в Ленинской библиотеке. И посвящена ее книжка — смотри метафору в названии — людям, с которыми она постоянно встречается в ленинском буфете, обменивается новостями на галерее, сталкивается на лестнице, наблюдает за ними из-за колонн.
Зоркость взгляда из-за угла, умение ловко переупаковать взгляд в текст — первое, что хочется выделить в повести. Столь же постоянные, как и сама автор, завсегдатаи, награжденные выразительными именами Назидательные Брови, Костяные Ножки, Птенчик, Бурятский Дедушка, МВД (поскольку ходит всегда в милицейской рубашке, иногда и в фуражке), Авангард (поскольку похож на артиста Авангарда Леонтьева), Прокурор, Тамерлан, Три Толстяка, Маша Маленькая, Маша Советская, Маша Резиновая, «женщины среднего возраста, страдающие от неустроенной судьбы и карьерного зуда» и «мужчины — старые и растерянные, в запятнанных пиджаках и брюках с треугольником, вшитым в задний шов, с ваткой в ухе, в санаторской панаме, или другие — все еще бодрые, поблескивающие советскими значками, в спортивных куртках с белой молнией под подбородком или профессорских костюмах, мужчины, знававшие лучшие времена, но не утратившие надежд» трепещут в силках покачиваются в сетях хищного литературоцентричного взора.
Вот Прокурор, умиляющийся, если удается что-нибудь урвать-ухватить у этой немилостивой жизни, например, «если какая-нибудь дама останавливалась перед тяжеленной входной дверью, и, принавалившись, открывала ее, а ему, юркому, удавалось червячком просочиться за этой дамой вовнутрь, даже не коснувшись деревянной громадины. Тогда он издавал тихий ласковый смешок, знак нежного умиротворения, свидетельство гармонии бытия». Вот Птенчик, мечтающий познакомиться с девушкой в буфете. Сидит, высматривает симпатичную, когда подходящая оказывается в очереди, мгновенно подбегает и встает прямо за ней… И на этом все: выдыхается порыв, не решается заговорить.
Вот Пчела Майя, читающая книги про Зодиак, как практические, так и философские, «держит нитку и привязанную к ней скрепку, держит перпендикулярно столу, чтобы, по ее словам, устранять негативные вибрации, грозящие России». Вот Бурятский Дедушка сел напротив Костяных Ножек с точилкой и карандашами, и точит, и точит, вызывая у Костяных пущий и пущий кашель. Вот несется голос из туалетной кабинки: «Пампуша, я на теннисе» или «Извини, Солнце, сегодня приглашена в иранское посольство».
Вот Митя, похожий на артиста Д. Крейга, дразнит любящего подолгу причесываться перед зеркалом в туалетном холле Кису Воробьянинова: «он встал позади и немного наискосок от Кисы, так что оказался аккурат между ним и танцующим силуэтом на двери, и с невозмутимой серьезностью стал повторять в зеркале Кисины движения, жеманно замедляя или ускоряя их ритм».
Но поскольку, помимо этих выдранных из реки времен безумств, Сконечная разворачивает перед нами и другие контексты жизни «обязательных экземпляров», постольку это не анекдоты про сумасшедших, а трагикомические истории о чудаках: совсем иной, благородный жанр. У большинства персонажей есть серьезная ипостась, они пишут статьи, защищают диссертации, участвуют в конференциях, живут полноценной научной или преподавательской жизнью. Чудак в жемчужных штанах, подбрасывающий при ходьбе по галерее теннисный мячик, занимается чем-то академическим и модным на стыке философии государства и юриспруденции. Чудак, точивший карандаш, одновременно автор сюжета известной в Бурятии поэмы про революционера Бабушкина (не самой поэмы, только сюжета, но все же). Чудак, громко рассказывающий всем в столовой, что уже прикупил себе место на Хованском кладбище, публикует научные работы о прокурорском надзоре. Чудак, собирающий всякую ерунду — списки опечаток из книг, библиотечные требования с отказами, программы научных конференций, рекламы сборников (это тот, что дразнился у зеркала) — изучает Вагинова, подражает коллекцией, возможно, его герою Косте Ротикову; ну правильно, если уж изучать, то без обиняков, наотмашь, заподлицо.
И, конечно, библиотека, чрезвычайно удачно поименованная Набоковым «цитаделью иллюзий», да еще и такая библиотека, громадная, преисполненная темных и светлых лестниц и переходов, щедро и прихотливо зонированная, архитектурно убедительная (именно что цитатель!) — идеальное место для жизни таких героев, несколько призрачных, балансирующих на разнообразных гранях — между солидным социальным статусом (близким к солидности! еще совсем недавно и впрямь солидным!! а то и более чем солидным!!!) и гуманитарной нищетой, между безумием и высоколобием.
Не откажу себе в удовольствии процитировать несколько великолепных, на мой взгляд, фрагментов, посвященных чуть ли не самостоятельному, отслаивающемуся от антропосферы бытию Библиотеки. «Погода была хуже некуда: с обеда погромыхивало и посверкивало, лил дождь и стучал по-дачному в окна, но от этого в зале было не уютно, а тревожно. Порой становилось темно, так что сидели, как зимой, с зажженным светом, который то вздрагивал, то гас вовсе. Ленинцы вели себя нервно: отчаянно листали страницы, стучали по клавиатуре, скребли по полу стульями, как вилками по сковородке, с разной интонацией прочищали горло, трубно сморкались».
Или: «Был вечер, и высокий пожилой таджик в синей робе с надписью «Ближе к дому — веселей на сердце» притащил из столовой поднос с непроданными булочками, а около шести стал закрывать столовскую дверь. Выпускал последние партии сытых и преграждал дорогу голодным. В отличие от столовой, буфет продолжал работать, его время тогда продлили еще на час. Но с закрытой дверью и с прекращением людского брожения все в нем как-то поменялось, замерло. После шести ярче и тревожнее светили лампы, резче отхлебывали чай из пластиковых стаканов, громче звенели, свистели и пикали мобильники». Или день, неожиданно взвившийся в конце эпизода в вечность. Группа экземпляров ждет лифта внизу, его долго нет, но приплыл, все загрузились, нажали на свои кнопки. «Так-так, — сказал Прокурор, точно знал наверняка, кому куда из нас надо. — А я-то, как всегда, на самый верх, на самый верх». Наш лифт, наконец, тронулся. Постепенно мы все из него вышли, остался он один и перед тем, как отправиться в свои выси, неожиданно сказал нам вдогонку: «Вот так, вот так, пока не предстанем перед Спасителем».
Настаивая, что это прекрасно сочинено со стилистической точки зрения, точно, изящно, остроумно, при этом без нажима и перегиба, я, однако, допускаю, что часть моего восхищения обеспечена тематикой повествования. Моей личной любовью к атмосфере библиотеки, к аромату иллюзий, к особому густому течению здешнего времени, к баснословному дизайну каталогов, к исторически сложившейся занимательной топографии. Зал русского зарубежья был когда-то спецхраном, логично загнан на задворки, и идти к нему надо через служебный коридор, мимо внутрибиблиотечной профсоюзной доски (в сентябре двадцать первого на ней уточнялись правила представления больничных листов в бухгалтерию и анонсировался обмен служебных пропусков). В таинственных недрах расположены многоэтажные хранилища, оборудованные пневмопочтой, цепным конвейером и прочей хитрой механикой. Однажды, чтобы хоть как-то соответствовать этой ауре, я заказал скан запятой над буквой «й» в слове «Война» на афише постановки оперы С. Прокофьева «Война и мир» в Большом театре в 1959 году. Плакат, что ли, нельзя выносить из хранилища, или уже не помню почему, но мне самому пришлось пройти в заветные недра, чтобы объяснить сотрудникам, что да, да, нужна именно и только запятая, вот эта штучка, похожая на бомбочку с фитилем 
.
Раззадоренный тематикой и находящийся в плену своих предпочтений, я ожидал от «Обязательных экземпляров» фабулы, плотно связанной со зданием библиотеки. Какой-нибудь интриги с похищенным титаном (он исчез недавно, титан с бесплатным кипятком, чему у Сконечной посвящена глава «Титан склеил ласты») или происшествия с пневмопочтой, которое изменит вообще все. В какой-то момент появились проблески разочарования, фабула не двигалась, скорее, просто нанизывались эпизоды, а, главное, происходила разгерметизация: книжка то и дело выпрыскивалась из стен Ленинки, касалась то одного, то иного эпизода из биографии автора, появились уличные московские сценки, в конце и вовсе оборудовано несколько длинных историй, основанных на рассказах персонажей о своей внебиблиотечной судьбе, какие-то вещевые рынки из девяностых, похищенные и возвращенные доллары…
Разочарование, впрочем, длилось недолго, впечатления выровнялись. Внебиблиотечные фрагменты тоже очень вкусно выписаны. Вот смешно и почти страшно рассказывает непоименованный персонаж, доктор наук по бухучету: «Я, когда был маленьким, в деревне жил. Под Курском. Взрослым не до меня, игрушек — никаких, скукота. Сижу вечно на дороге, пыль в ладонь набираю и сыплю на голову. Делать-то нечего… А на солнце — пыль теплая: я глаза закрою и сыплю…». Или фантасмагорический фрагмент о бизнесмене из татарской деревни, у которого свой самолет и дом в Каннах на бульваре Круазет. «Дикий человек, по-русски говорил с ошибками. При этом учил французский и к глаголам относился со страстью, почти как к деньгам. Вы мне, говорит, сразу все их напишите во всех временах, какие есть, не жалейте, это ж мои главные помощники».
Главное, конечно, не то, что все это так ловко сформулировано, а то, что все внебиблиотечные извивы так или иначе возвращаются к книжно-призрачным темам, в чем и состоит — не фабула, но сюжет романа. Книжка исподволь, но последовательно и неотвратимо дает понять, что статус трагикомического чудака почти с одинаковой долей справедливости приложим и к сумасшедшему с парадигмой из Стрепкова наперевес, и к встреченному Сконечной на заграничной конференции рафинированному гомосексуалисту (в книге стоит политкорректное «гомосексуалу», но нет, я буду писать с суффиксом, пока есть издания, готовые сей суффикс публиковать) — потому, что оба они «безнадежно одиноки».
Что Витольд Гомбрович, сочинивший поминаемую в «Обязательных экземплярах» книгу «Космос», герой которой видит всюду знаки-знаки-знаки, не так далек, в сущности, от Пчелы Майи, что вела когда-то астроколонку в журнале, а теперь советует в столовой «Язык Раку — хорошо», ибо пусть в знаки верит вроде бы не сам Гомбрович, а герой, но мы-то знаем, как легко перепутать… не со стороны даже, со стороны часто путают, но даже и изнутри.
Что Митя, подражающий и герою Вагинова, и причесывающемуся в зеркало Кисе Воробьянинову, проблематизирует понятие призрака до такой степени, что кажется, будто мы уже вглядываемся в грань миров не с этой, а с той стороны, и примерно на той же грани балансирует и татарский хозяин дома на Круазетт, известно ведь из криминальных разделов газет, насколько опасно быть богатым, а из жизни — что курорт это почти библиотека, ибо в обеих этих локациях царит иллюзия, что вечность уже наступила.
Что Митина мама, всю жизнь работавшая над разными академическими изданиями и уверенная в том, что «наука» — это верное отображение всех опечаток оригинала в републикации и непротиворечивое сочетание круглых и квадратных скобок, в некотором смысле похожа на человека, сидящего на дороге и сыпящего себе на голову песок. Или вот упомянут в книжке Барт… помните его «Мифологии»? Это когда из какого-нибудь мелкого факта типа цвета манишки на велосипедисте выводится Ультимативная Картина Мира… очень быстро данным культурологическим инструментом овладели такие толпы гуманитарных публицистов, что стали почти неразличимы отличия этой расплодившейся методики от, допустим, столь же рутинной веры многих ленинских сумасшедших в масонский заговор. Я не хочу сказать, что разницы нет вовсе; она есть! Но очень полезно бывает глянуть из перспективы, в которой разница эта не особенно велика.
Мне, во всяком случае, кажется полезным понимать, что сам я не слишком далеко ушел от человека, покрывающего страницы большой тетради ровными волнами. С серьезного расстояния значки, распиханные под разнообразные обложки в здании на Воздвиженке, 1, друг от друга отличаются условно, а наша общая любовь к заполнению белого поля каракулями — безусловна. Именно для того полезно понимать, что дистанция невелика, чтобы она не исчезла вовсе.
Последнюю, не считая короткого эпилога про голубей на памятнике Достоевскому, главу книжки Сконечная посвящает отцу. Он тоже писал книги, научно-популярные (в том числе о проблемах климата!), и это он настоятельно советовал Ольге записывать анекдотические моменты ленинских будней. До книги, в которую эти записи перекочевали с бумажных клочков, он не дожил, и потому глава эта получилась самой грустной. В ней через по-зимнему вялое и сырое утро понедельника медленно валит снег, гипнотизируя улицу, которая от этого делается тише и светлее, и дочь ведет отца в Сбербанк для осуществления каких-то пустяковых операций, которые, однако, приобретают особое значение от того, что это, как догадывается читатель, одно из последних в жизни посещений данного богоугодного заведения этим немолодым человеком. По дороге они встречают районных обязательных экземпляров (бабушку со злобной собачкой и слабоумной внучкой), обсуждают ленинские новости (раскрытый в столовой «татарский заговор»), всплывают сцены из далекого прошлого, когда молодой отец дарил дочери блокноты и ежедневники, а она заносила туда горестные заметы о своих отношениях с собакой директора дома творчества («Сегодня Тайга опять не оглянулась»), всплывает тема Достоевского как русского Христа, и, да, продолжает идти медленный снег. После завершения миссии дочь едет в библиотеку, а отец самостоятельно направляется домой.
«Через некоторое время подошел автобус и, войдя в него, я увидела в заднем стекле папу, который заложив за спину руки с болтающимся пакетом, медленно шел к дому. Он всегда ходил зигзагами, меряя пространство то вправо, то влево своими длинными ногами, будто созданными самой природой для беззаботного шатанья. Ему нравилось примерять на себя образ праздного наблюдателя, пижона и зеваки с бульвара Сен-Жермен. И теперь, когда ходить ему стало трудно и рискованно, он старался не выдавать свой недуг и возраст, сохраняя при этом, очень медленном темпе видимость прогулки, в которой стариковская шаткость пряталась за элегантной бесцельностью фланера». И я вспоминаю почему-то сцену из «Камеры обскуры», когда Магда после грустного разговора села в такси, а Каспар «вскочил на велосипед и до следующего угла быстро ехал за автомобилем. Магда ему помахала рукой, он плавно, как птица, повернул и стал удаляться по боковой улице».
И еще в одном месте «Обязательных экземпляров» мне почудилась такая же далекая интонационная цитата из Набокова, и снова она связана с отцом. Он, пишет Сконечная, «сколько я его помню, тоже сидел за письменным столом в кабинете, как в подводной лодке, уносившей его на глубины, где он становился недоступен ни для меня, ни для мамы, с ее призывами к чаепитию или обеду, или обсуждению «Эха Москвы», или новых похождений Ксении Собчак, на глубины, где по мере погружения его замысел делался все грандиознее и неосуществимее». А в «Защите Лужина» отец шахматиста, писатель, творит в синих школьных тетрадках — и сам определяет это как «прихоть, которую, быть может, оценит будущий биограф». Биограф, правда, парадоксальным образом становится «по мере приближения к нему во времени все призрачнее, все отдаленнее».
ПС. Я пишу все время «ленинская», «ленинский», хотя библиотека давно называется Российской Государственной. Не из советской ностальгии ласкаю я ее именем вождя мирового пролетариата — во всяком случае, надеюсь, что не из нее. А просто потому, что в вечности если уж что как-то однажды названо, то так оно потом и есть. Да, да, библиотека когда-то была Румянцевской, но моя личная вечность в ней стартовала в начале девяностых, тогда библиотека была Ленинской, и для меня это уже навсегда.
Сам картавый вождь внутри здания присутствует в виде истукана на галерее третьего зала. Сидит, пригорюнился задумался, вызывает нешуточное уважение мудрым челом, поглядывает с верхотуры на юзеров РГБ, достаточно ли добросовестно те учатся, учатся и учатся, верной ли следуют парадигме. Иду как-то мимо памятника, вижу, что на него с интересом взирают иностранные граждане, трое или четверо, судя по доносящимся звукам, соотечественников Шиллера и Мюллера. «Дас ист Пушкин», — решил помочь я гостям столицы. Они воззрились на меня в недоумении. «Айн гроссер руссишер дихтер», — пояснил я. «Найн-найн-нихт», — замахали руками собеседники. Вы, дескать, перепутали, это другой. Серьезные такие! «Александердер Сергеевитчщш», — авторитетно резюмировал я и проследовал прочь, оставив зарубежным партнерам шанс упомянуть меня в своих путевых заметках в качестве не вполне проясненного, но довольно-таки обязательного экземпляра.