Стихи
Опубликовано в журнале Урал, номер 10, 2021
Евгений Попов (1981) — родился в Свердловске. Окончил факультет искусствоведения и культурологии УрГУ им. А.М. Горького. Кандидат культурологии, преподает в екатеринбургских вузах. Печатался в журнале «Урал».
***
Да кому интересны изгибы твоей души,
Все ее пык-мык — мычания и хотелки?
Ты ея порывы прекрасныя придуши,
приложи к бочку дорогую грелку.
Главно дело, чтоб ноги были, сечешь, в тепле.
И сиди сычом, и чаек попивай по воле.
За порогом мир то горит, то лежит в золе.
Что за дело тебе до того, человек подполья?
***
Замотался я с Лебедевым-Кумачом.
Широка, мол, страна моя, а?
Он в ГУЛАГе, поди, не шагал с кирзачом.
А «Священная… все же… война»?
А «Веселых ребят» изумительный строй,
а задорная песнь вратаря?
А куда подевать: «Ну-ка песню пропой…»?
Над Кремлем расцветает заря.
И сидит в том Кремле золотой человек.
Он не спит, и не пьет, и не ест.
Он сейчас вспоминает последний побег
на теперь ненавидимый вест.
Он мурлычет в усы: «Широка ты, страна…»
И икается лишь Кумачу.
Прозябает Россия дорогой зерна.
Вот ужо тебе, усачу…
***
В исходе дня, в осенних сумерках.
В исходе дня стою в трамвае
И думаю про тех, кто умерли,
И ничего не понимаю.
«Ну, абсолютно ничего» —
Так сказано у Г. Иванова,
Так сказано у Л.Толстого.
Хочу не тайного, но явного.
Хочу не сложного — простого…
Не понимаю всё равно.
***
Как хорошо на кладбище зимой!
Снег на деревьях, словно клочья ваты.
Синичка пролетает надо мной.
Поет про то, что мы не виноваты.
И в самом деле — кто здесь виноват?
У Господа виновных не бывает.
Лишь молоточек дятла невпопад
мне в голову иное забивает.
Что, может быть, лежащие кругом,
ушедшие в таинственные сени,
совсем другое знают о другом,
без наших прописных обыкновений…
***
Тишина на кладбище Казанском.
Спит тревожно фаворит Ланской.
Вам еще довольно будет царствовать,
Катенька, а я тут под плитой.
Всякое за это время, съежившись,
на погосте здешнем я видал.
Знаешь, в Петропавловском полеживать
все же бесполезнее, мадам.
Там общенья мало интересного,
если посмотреть со стороны.
А у нас всё питерские, местные,
местной мифологии верны.
Облака плывут необычайные.
Потянулись с Балтики они.
И Ланского локоны случайные
на Казанском плачутся одни.
***
Квашня грушевая на Шейнкмана.
Бражный падалицы запах.
Вот иду — и не могу понять,
для чего им надо падать.
Видно, чтобы, сгнив, не умирать.
Здесь весною ранее всего
зацветает, в этом околотке.
Белое такое торжество;
перемешанное с Рыжим всё-таки.
***
Ну что ж, прошла капель —
Восьмое марта.
Что вспоминаю я —
Пенал и парта.
Елена Алексеевна —
Ей двадцать.
Мне ровно девять лет —
Куда деваться?
Вот русский с математикой,
Вот чтенье.
Так начиналось
Праздное ученье.
Я звездочку
С молодчиком Володей
Смыл в унитаз.
Теперь жалею вроде.
Оставил б если звездочку,
То дочке
Ее бы передал
Без проволочки.
***
Уронил сигарету я в подорожник —
уронил, а там муравей ползет.
И куда ползет муравей-безбожник,
и в какую норку кого несет?
И зачем насекомые расползлися —
жуки, бабочки, пауки?
Молчаливые твари, которых в листьях
не найдешь, не поймаешь. Ну, дураки,
совершенно безмозглые шестиножки…
А чего-то хотят, а чего-то ждут!
Чем я лучше них? Чем какой-то мошки
я значительней? Для чего я тут?..
***
Этой розы листы в девятнадцатом веке увяли…
А.А.
Я с детства помню одну фотографию.
Большое фото в деревянной рамке.
Она висела дома у деда.
Как только заходишь в комнату,
сразу бросалась в глаза.
На фотографии была запечатлена моя прабабка.
Она полулежала на траве
в московском парке Сокольники,
одетая в роскошное черное платье
(может быть, платье было темно-синим,
тогда еще не распространилась повсюду
цветная фотопечать).
Дело происходило летом 1914 года.
Прабабка была красивой женщиной
(тогда ей исполнилось 23 года).
Какая-то странная полуулыбка
блуждала по ее губам.
О чем она думала,
когда фотограф создавал ее портрет?
Что она предчувствовала?
Предчувствовала ли что-нибудь?
Предчувствовала — как ее муж
будет изменять ей направо и налево
и спускать за картами все семейное бабло
(слова «бабло» тогда, правда, не знали),
как она уйдет от мужа
и окажется с ним в 18-м
в одном тифозном госпитале —
он умрет, а она выживет, —
как из голодной Москвы
она сбежит в относительно
сытый Екатеринослав,
как встретит там моего прадеда
и родит наконец детей —
моего деда и его сестру.
Когда дед умрет,
бабушка отдаст фотографию своей золовке.
Теперь и она умерла — тетя Света.
Фотография прабабки висит
в городе Пушкине — бывшем Царском Селе —
и передает привет правнукам
почти из позапрошлого века.
***
О, Дозморов — типичный Баратынский!
Он первый здесь поэт второго ряда.
Здесь голос его слышится альпийский… —
Тьфу, альбионский! — что моя отрада.
И голос этот privacy и чести
уральского поэта вдохновляет.
Здесь от него как манны ждут известий.
А он себе по Лондону гуляет…
***
«Что ты жадно глядишь на дорогу…»
Строчка эта ожгла, словно прут.
Отпусти ты меня, ради бога,
дай прилечь и спокойно уснуть.
Вспоминается что-то Некрасов,
как страдал он и как умирал.
Я б такого последнего часа
никому бы не пожелал.