Рассказы
Опубликовано в журнале Урал, номер 10, 2021
Алексей Колесников (1993) — окончил юридический факультет НИУ «БелГУ». Публиковался в журналах: «Дружба народов», «Нева», «Дон», «Волга» и «Новый Берег». Живет в Белгороде. В «Урале» печатается впервые.
Легенда города О.
В городе О. никогда ничего такого не случалось, чтобы прославиться на всю Россию. Случился лишь один пустячок пять или шесть лет назад — авария на витаминном заводе. Июльским утром за автовокзалом сдавленно хлопнуло, и в городе запахло переспелыми грушами. На местном телевидении об аварии упомянули вскользь, оставив побольше места репортажу о военно-православной рок-группе, созданной на базе ДЮШ № 8 имени Святополка Изяславовича. Девушка-диктор, опустив руки под стол и читая с листка, уверяла, что выброс яда находится в пределах допустимой нормы. Она пошутила даже, сказав, что здоровью граждан ничего не угрожает, потому, что завод витаминный.
— На всякий случай, — сказала тем не менее диктор, заканчивая репортаж и переходя к прогнозу погоды, — просим всех граждан и гостей города в течение недели не выходить из дома без острой необходимости и не купаться в городских водоемах.
Сидели дома только бюджетники. Остальные ходили на работу, чтобы их не уволили. В городе было душно. Все ждали дождя, а он надменно испытывал людское терпение.
Вскоре об аварии все забыли, и больше в городе О. никаких происшествий не случалось. Не случалось до той поры, пока не умер старик Лазарев.
Он умер, как положено, ночью, на диване, в трико и рубашке, под включенный телевизор. На комоде остался недопитый чай в стакане, на столе газета с подчеркнутыми объявлениями и сложенная вдвое квитанция из управляющей компании. Она дрожала от ветра, влетающего в открытую форточку.
Утром к старику Лазареву зашла соседка, намеревалась быстро отработать тысячу рублей, которую втайне от старика Лазарева получала от его сына и дочери. Соседка крикнула имя хозяина, но привычного раздраженного ответа не услышала. Как-то сразу она догадалась, что можно не разуваться, что работа ее наконец-то приобрела заслуженную ценность.
Дети Лазарева приехали на следующий день и сразу отправились в морг, но там тела Лазарева они не нашли.
— Ушел, — сказал патологоанатом, собирая в большой черный мешок вещи: фотографию в рамке, пенал с ручками, рюмочку, замотанную в газету, мятую стопку бумаг, глиняную вазу с грязными разводами и пухлый моток ваты.
— Как ушел? — спросил сын Лазарева, высокий, кривоногий сорокалетний мужчина с такими же, как у отца, желтоватыми глазами. Он был в пиджаке на два размера больше и поэтому беспрестанно дергал рукава, закатывая их к локтю.
— Ожил и ушел! Его сейчас врачебная комиссия на дому изучает. Феномен твой папка.
Дочь Лазарева вскрикнула, закачала головой, а потом сказала, что так и знала, что ей бабка в детстве об этом рассказывала, когда они вместе выкорчевывали капустные коренья.
Старик Лазарев действительно стал жив, и ничего вразумительного после нескольких месяцев исследований врачи сказать на этот счет не смогли.
Так старик Лазарев, а с ним и город О. стали знаменитыми на всю Россию. Оказалось, что город О. расположен на юге средней полосы европейской части страны, и вообще, что это город воинской славы.
Гибкая, как проволока, девочка-репортер спрашивала у старика Лазарева:
— Вы, может быть, закаленный?
Спрашивала, улыбалась, косилась на камеру и приоткрывала рот, закручивая лепесточком губу в черной помаде.
Старик Лазарев говорил, что нет, не закаленный он, а самый обычный. Отвечал и поглядывал на восхитительные женские ноги: розовые и долгие ноги, как импортная морковка. Старик Лазарев не хотел расстраивать девочку с такими ногами пустыми ответами и, подумав, добавил:
— Я до арматурного в сельхозтехнике работал. Ну. Ребята там… Это год семьдесят шестой… нет! Семьдесят седьмой! Так вот, значит, там на одном сабантуе ребята подсунули мне рюмку солярки с солью, а я сдуру взял и выпил. Вот с тех пор и не болею.
Девочку перекосило. Бородатый оператор засмеялся, и кадр вздрогнул на один только миг.
На вечернем ток-шоу стрика Лазарева объявили «косвенной жертвой сталинского режима», потому что его детство, действительно нелегкое (одни сапоги на семью), пришлось на первые послевоенные годы, годы очередного витка репрессий. Однако вскоре один оппозиционный обозреватель и правозащитник, наоборот, достаточно аргументированно, с цитатами из интервью самого Лазарева и со ссылками на архивные материалы города О., доказал, что старик не так прост. Оказалось, что отец старика Лазарева лично знал Аркадия Гайдара — самого молодого палача большевистского режима.
— Сам он, дамы и господа, сталинист, просто вы по наивности своей этого не заметили. — Оппозиционер и правозащитник предлагал поддерживать его дальнейшие расследования и рекламировал средство от натоптышей.
Вскоре, как это бывает со всем на свете, про старика Лазарева забыли. Прошел год, наступило лето. Усталые люди ушли в отпуска.
Старик Лазарев, порядочно уставший от чужого внимания, занялся привычным до смерти делом. Стал по утрам регулярно ходить на рыбалку. Дни были ясные, не жаркие, без дождей.
В одно такое утро на берегу местной речки, выронив бамбуковую удочку, он опять умер.
Наученный прежним опытом, так и не ушедший из профессии патологоанатом уложил тело Лазарева на стол и работать по нему не спешил. Оставил до утра на всякий случай.
Утром старик Лазарев отрыл глаза, облизал пересохшие губы и спросил шепотом:
— Где тут можно поссать, браток?
— А то ты не знаешь, — сказал патологоанатом, закусывая опрокинутую мензурку спирта печеньем.
В морге старику Лазареву не было холодно, потому что его сердце выстукивало двести десять ударов в минуту.
Тот год принес старику Лазареву новую известность по старому сценарию. Его опять донимали журналисты, врачи, местный губернатор, какой-то парень в сером костюме со скользкой папкой под мышкой. Мальчики и девочки в синих кепках приносили старику Лазареву по выходным еду и называли его «ветеран» почему-то.
— Какой я ветеран вам? Я ровесник Эдиты Пьехи, — бурчал старик Лазарев, рассаживая гостей вокруг стола, заставленного чашками. Разливая кипяток, он придерживал трещащий от жара чайник без прихватки.
Той осенью он много болел, но врачи ему не верили.
Вторая волна его популярности, как всякое чрезмерное стихийное явление, была изматывающей. Его историю болезни с предисловием Ксении Собчак продавали как бестселлер, фотографии печатали на футболках, видео с ним показывали на капитал-шоу «Поле чудес».
Дети, сын Дима, бывший коллектор, и дочка Валя — мастер ногтевого сервиса, постоянно просили старика Лазарева что-то подписать. Пришлось выработать схему: до пенсии на подпись все, а после ничего.
На бесконечных телешоу Лазарева спрашивали про умершую пять лет назад супругу, про то, как он относится к новой экранизации романа «Тихий Дон», про Иосифа Бродского, коллективизацию и харассмент. Лазарев мало что понимал. У него болела голова, и боль эта растекалась от затылка к запястью левой руки.
Когда нельзя было уйти от ответа, он рассказывал армейские байки. Лазарев служил три года — были такие порядки в пору его молодости.
— Рою я под фундамент траншею осенью. Ну. Это был первый год службы… подожди! Какой первый?! Второй! Вот. Рою я, значит, траншею. Тюк-тюк лопаткой — глядь, а там камень какой-то круглый. Я так сапогом его ковырнул — череп. Ну, слушайте: обмыл я его в ведре, на черенок лопаты насадил и сижу, жду, пока старшина подойдет. Для красоты сунул ему в пасть беломорину. Подходит старшина, потный весь, трясётся, на черепушку не смотрит. Спрашивает: «А ты один сюда копать поставлен был утром?» Я на лопату оперся, спокойный сам: «Нет, говорю, с Жоркой-земляком. Он, правда, не жравши второй день и потому не в духе. Молчит всю дорогу. Вон сейчас перекурить отошел». И черепушка моя на старшину смотрит глазищами вот такими. — Старик Лазарев показал, какими, растянув пальцами веки у желтых глаз. — Вооо! — Ведущий засмеялся в тишине и увел шоу на рекламу.
После одного из таких шоу старик Лазарев сказал дочке Вале:
— Что хочешь делай, а я больше не поеду. Вот так! — Он поднял руку и опустил ее, отсекая прошлое.
Теперь он завел себе овчарку. Она первая встречала гостей басовитым лаем в узком коридоре.
Сын Дима настойчиво уговаривал еще немного походить на шоу, хотя бы до зимы. Однажды он приехал пьяный и попросил денег. Едва собирая слова в предложения, он сказал, что завтра самое главное шоу и что это нужно для науки.
— От науки — стынут руки, — сказал Лазарев и больше сына на порог не пускал.
Весной старик Лазарев почувствовал, что летом опять умрет. И опять воскреснет. Этого не хотелось.
Вечерами, сидя в квартире без света, рассматривая огонек в газовой колонке, он придумывал себе надёжную смерть. Прыгнуть с крыши, таблеток съесть, купить пистолет и застрелиться или как? Уставая от размышлений, он уходил гулять по городу, надвинув на глаза шапку. Многие заметили, что воздух в городе после взрыва на витаминном заводе вначале был сладковатый, а потом опять сделался пресным. Только слишком вонючим. Будто жженая шерсть. От этого запаха Лазарев ушел на самый край города, к железнодорожному вокзалу. У железной дороги воздух пахнет углем, и вообще там всегда себя чувствуешь свободнее.
Так, в один их таких вечеров, когда жить уже было особенно невмоготу, его окликнул лысый парень в свитере под горло. Он подвел старика Лазарева к вокзальным часам, остановившимся лет десять назад, и сказал:
— Не бойся, дед. Я не журналист. Я свой. Из партии.
— Из этой? — спросил старик Лазарев, покосившись на громадный плакат, прибитый к фронтону вокзала.
— Нет, дедушка. Я из хорошей партии.
Горячо и нервно парень заговорил о будущем, прошлом и настоящем. Употребляя сложные слова, он, улыбаясь, начинал подыскивать для объяснения простой аналог, но, не находя его, молча сглатывал слюну и продолжал. Парень говорил долго и тихо, а старик Лазарев жевал губы и слушал. Все слова были знакомыми, но почему-то они ничего не значили. Старик Лазарев иногда улыбался, замечая, как серьезнеет лицо агитатора.
— А ты меня не обманываешь? — спросил наконец старик Лазарев, устав слушать. — По телевизору другое говорят.
— Честное пионерское, — ответил парень и поднял вверх сжатый кулак.
Спустя неделю, утром, в час розового над белым городом рассвета, встав перед окнами администрации с плакатом: «Крепостное право не пройдет! Долой рабов, долой господ!», старик Лазарев облился из ведра бензином и, чиркнув зажигалкой, мгновенно вспыхнул.
Он горел четыре минуты, а потом потух от того, что быстро, как перетягиваемая в разные стороны веревками кукла, катался по плитке, визгливо вскрикивая.
Он сгорел на глазах города О. Губернатор лично следил за горящим стариком из своего кабинета. Он видел, как прохожие, боящиеся подойти ближе, на общем плане снимали безумную пляску вспыхнувшего старика. Губернатор оставил свой телефон в кабинете, сел в джип и уехал куда-то за город. Его не видели сутки. А потом, утром, он приехал, нашел телефон, включил его и сказал:
— На все воля божья.
Ровно три дня интернет бурлил стариком. Комментарии давал его заплаканный сын Дима. Дочь Валя молчала. Её потряс поступок отца. Она уехала из страны, не дождавшись похорон.
Однако на исходе третьего дня в городе N. была обнаружена старуха, умеющая печь пирожки в ладонях. Это было ошеломительно, и новости о старике Лазареве обрушились в новостной подвал.
И все-таки смерть его многие считали небесполезной, не требующей пересмотра. От его одежды и кожи осталось столько пепла, что воздух в городе О. до самой зимы был горьковатым на вкус. И держался этот ненавязчивый запах, который стоит осенью в деревнях, — запах горелой сухой травы.
Бассейн
Как я здесь оказался?
Я покупаю билет в бассейн на одиннадцать ночи, потому что он самый дешевый. В это время любители спорта давно уже спят, и спрос невелик. Я выбираю крайний шкафчик, раздеваюсь и ухожу в душевую. Моюсь под слишком горячей водой, потому что на улице октябрь. Растираясь мочалкой, я вскрикиваю от ожогов. Потом натягиваю на мокрую задницу плавки и обтираюсь. Без кривляний любуюсь собой в зеркало. За месяц я сбросил пять заметных килограммов.
Выхожу к воде.
Необходимость плавать ближайшие сорок минут меня угнетает. Я не спортсмен. Прислушиваюсь к организму и ощущаю то ли усталость, то ли скуку. Не хочется в воду совсем, и как я только выдержу эти сорок минут? Выдержу как-то. Я обязан был знать, что придется расплачиваться за все эксперименты с собственным организмом. Моя голова, мое сердце, мои нервы, мой желудок не могли терпеть все это бесконечно. Теперь я должен читать этикетки на еде, бессмысленно таскаться от дерева к дереву, пропитываясь кислородом в парке, меньше читать и, конечно же, «думать о хорошем».
Бассейн пустой в этот раз совершенно. Вода вся моя. Дежурный спасатель-девочка, изогнувшись, сидит за столом и пялится в телефон. Голубые джинсы, увеличивающие в объеме и без того крепкие ляжки, футболка с бездарным логотипом спортивного комплекса и распущенные волосы цвета подключенной к электричеству лампочки. Подойдя ближе, я втягиваю живот и здороваюсь. Она, не глядя, кивает мне в ответ. Занята телефоном. Видимо, бестолковой перепиской с самцом, таким же придурком спортсменом, как и она, только, быть может, гимнастом или волейболистом. Её ресницы измазаны тушью, на впалых щеках румянец.
Как она меня будет спасать в случае, если мое истрепанное сердце споткнется? В воде она подавится тушью и уйдет на дно под тяжестью вымокших джинсов.
Мне страшно, но страх этот вызван стрессом, связанным с давящей болью под правой лопаткой. Страх расползается от почек сам по себе, и девчонка в этом не виновата.
Я аккуратно опускаю лицо в воду, но все равно хватаю носом хлорку. В горле запекло, воспалилась слизистая в ноздрях. Окаменев от ненависти и холода, я плыву кролем, выдыхая под воду и глотая воздух на каждый третий мах правой руки. Я научился так плавать еще в детстве, чтобы пацаны не дразнили «лягушкой».
Я боюсь пораниться о заострившиеся соски, я вбираю в себя мошонку, я сплевываю вязкую слюну, мешающую дышать как следует. Нет. Плавать так же неестественно, как и летать. Даже если летать станет модно — я не буду учиться.
Вскоре я привыкаю и увеличиваю темп; мышцы живота горят, наполняются силой ягодицы и спина. Я стараюсь работать ногами, чтобы сбросить с них лишний жир. Время застыло. Стараюсь не думать о минутах; пытаюсь представить, что я в море — пьяный и ласковый.
Так в тот вечер я плавал, не останавливаясь, около двадцати минут, а потом, нырнув под воду, чтобы эффектно развернуться и плыть обратно, оказался в темноте.
Что такое? Неужели я посреди Стикса? Лунный свет, проникающий сверху в окошки, позволяет поверить, что я еще жив, и если безумен, то, к счастью, безвозвратно.
— Эй! — кричу я и гребу к бортику.
Никого, тишина, и только часы мерцают. Я выползаю на кафель и брожу вдоль бассейна. Боюсь я темноты или нет? Не помню.
— Спасатель?! Девушка! Что за шутки!?
Выделившийся пот выталкивает из пор хлорированную воду. Я бегу в душевую — там тоже темно; щелкаю выключателем — нет электричества. Направившись к шкафчикам, я падаю, как модель на подиуме, — коленка нагрелась. Дергаю дверь — закрыто.
— Есть кто!? Что случилось?
Я разгоняюсь, насколько это возможно в шлепках, и ударяюсь плечом в дверь — куда там! Пару раз крикнув, я решаю отыскать свой шкафчик, но его не найти. Ночевать здесь, что ли?!
Возвращаюсь к бассейну, усаживаюсь за стол спасателя и дышу, ничего не предпринимая. Указательный палец липнет — кровь из коленки. Не хватало СПИД еще подцепить!
Нашарив пластмассовый свисток с резвой горошиной, я посвистываю, надеясь попасть в тональность SOS.
Как я здесь оказался?
Я сижу в темноте, смотрю на черное небо через окошко и прижимаю ладонью саднящую коленку. Заплакать, что ли?!
Подаю сигнал, матерюсь, выкашливаю капельки хлорированной воды и опять свищу, как придурок. Если сюда войдет эта девка, то я подбегу к ней и одним ударом свалю эту тварь в бассейн вместе с ее макияжем. Пусть поплавает, почувствует, что значит быть никому не нужной.
Свищу, вздрагивая от холода. Свищу, чувствуя голод, свищу и подумываю отлить в бассейн.
Как я здесь оказался?
Загорается свет. Вбегает она и кричит на ходу:
— Я вышла позвонить, а баба Алина подумала, что никого нет, и вырубила электричество.
— И дверь заперла?! — Я рефлекторно свищу и направлюсь к ней.
— Да! Она не знала, что тут есть кто-то. Думала, что я насовсем ушла. Извините!
Неуклюже расставляя ноги, я подхожу к ней и замираю, не решившись действовать, как запланировал. Шел, однако, к ней, стараясь казаться грозным. Стараясь напугать. Она встаёт рядом с третьей дорожкой и вытягивается, поправляя от волнения волосы.
Я свистнул. Свистнул еще и говорю:
— Ну и овца ты, я тут…
А что, собственно? Посидел десять минут в темноте и коленку поцарапал. Как убедить ее в том, что я страдал, как приговоренный? От чего, собственно, страдал-то? От одиночества в темноте? Такое со мной каждую ночь случается, и ничего. Не умер до сих пор. Живой вот. Подумываю о вредном (жирном и сладком одновременно) ужине.
— У вас кровь там немножко.
— Немножко, да! — кричу я — Вот на — держи. Поплавай! — Протяжно свистнув, я швыряю свисток на середину бассейна.
Она прищуривается, чтобы запомнить место его крушения, потом переводит взгляд на меня и говорит:
— Зачем вы? Достаньте, пожалуйста.
— Сама достанешь.
А вдруг разденется и при мне в воду полезет?
Я смотрю на ее губы, чувствую, что ее волосы пахнут шампунем, а футболка дезодорантом. Вначале ее лицо выражало испуг, потом насмешку, потом ненависть, а что теперь?
— Мне нельзя в воду, — говорит она.
Пожав плечами, ухожу в душевую. Вообразив невесть что, не прикрываю дверь. Моюсь в слишком горячей воде и смеюсь, рассматривая сверху собственное тело. Отлив гнева компенсируется приливом радости. Жалко только, что она все равно не почувствует, как же страшно мне было, как больно! Или… Как же еще?! Непонятно, как это назвать. Даже прочти она все это — не поймет. Мне же вот непонятно, какого черта она ушла болтать по телефону в рабочее время… и баба Алина эта…
Потом, спустя неделю, мы разговорились с ней, с этой девушкой. Её зовут Лия, ей, как и мне, двадцать пять лет, и она припомнила, что как-то в студенчестве, на какой-то межвузовской конференции, посвященной воспитанию нравственности у молодежи, мы сидели совсем рядом и даже болтали. Извинившись, она выдала мне бесплатный абонемент до конца года, а я, хоть и был в отличном настроении, все равно не удосужился объяснить свое поведение. Слов не подобрал.
— Мама позвонила. Срочный звонок. Никогда такого не было, понимаете? Я не могла предположить, что так получится. Извините, пожалуйста.
— Ага, — сказал я и что-то добавил для вежливости, вроде: — Я сам на работе порой изнываю от безделья.
Вечером, ощутив неприятное — стыд, я отыскал ее профиль в социальных сетях и написал небольшое ироничное письмо. Она быстро ответила, точно ждала моей активности.
Пахнет цветущим абрикосовым деревом. Лия сидит за столом на моей кухне, смотрит через открытое окно на оседающее за пустырь солнце и рассказывает, что мама ей тогда позвонила, чтобы пожаловаться на котенка, которому дверью прищемили лапку. Никогда лапку под дверь не совал, а тут чего-то решился.
Как я здесь оказался?
Лия религиозна. Она считает, что это бог организовал нашу встречу.
— По-твоему, все предрешено?
— Нет. Но я всегда мечтала о таком, как ты. Я просила об этом бога, и вот он все устроил.
— А если бы не просила?
— Я бы просила о чем-то другом, и он бы мне это дал.
— А как быть с теми, у кого обнаруживают рак последней стадии? Они плохо просят?
— Может, и так. Может, они плохо просят, а может, просят поздно.
— А ты знаешь, кто такие фаталисты?
— Да. Это те, кто думают, что все предрешено. Фаталист — герой романа: как бы он ни тужился, а все равно закончит в соответствии с авторским планом.
— Такое мировоззрение, очевидно, тебе кажется глупым?
Лия не любит таких разговоров. Её любимый упрек: «ты все теоретизируешь». К сожалению, ей больше нравится разговаривать о планах на будущее. Летом мы хотим поехать в Севастополь. А еще совсем как-то между делом она сказала, что жениться в високосный год нельзя. То есть следующий год совсем не подходит для свадеб, чего не скажешь о годе нынешнем.
— Я не знаю, что такое «глупо», а что «умно». Это ты заморочен такими вопросами. Каждый имеет право на собственные представления о том, как все устроено… — Лия хочет уйти от разговора, но я не пущу ее.
Вытирая руки полотенцем, я сажусь напротив и переспрашиваю:
— Но все-таки фаталисты тебе не нравятся, верно? Тебя не устраивает их безволие, да? Поэтому тебе больше по душе некая смешанная форма, когда вроде бы актер обязан действовать строго по тексту, но одновременно с этим он имеет возможность выпросить у автора менее характерную роль. Без спецэффектов и жертв. Без раннего ухода за кулисы, да?
— Какой ты злой. Я не люблю таких разговоров! Зачем об этом говорить? Мне не хочется об этом думать. — Она все это говорит, но, судя по нырнувшему под стол взгляду, все же задумывается. — Просто не нужно у человека забирать право обратиться к богу в случае чего — вот и все.
— Да и я не забираю. Просто пытаюсь выяснить твое мнение. Не бойся — продумай все до конца. Это не больно. Не ленись.
— Я лентяйка, по-твоему? Я пёрлась к тебе через весь город на вонючем автобусе в такую жару, и я еще лентяйка, да? Ну, спасибо!
Приходится молчать, чтобы она остыла. Я даже ставлю чайник на плиту и шуршу печеньем, чтобы Лия подумала о сладком и успокоилась. Через некоторое время я осторожно возвращаюсь к разговору:
— Ты знаешь, что такое детерминизм?
— Нет. Это ты у нас все знаешь.
— Суть этого учения заключается в том, что черты будущего строго определены событиями прошлого, и, таким образом, можно сказать, что будущее уже, ну, как будто случилось.
— Белиберда какая-то.
— Нет, послушай. Вот ты считаешь, что нас бог свел, верно? Ну, подожди! Кушай печенье. Неужели ты не видишь, что результат нашей встречи — это следствие миллиарда причин? — Ненавидя сам себя, я осторожно целую Лию в лоб, иначе она не дослушает, и продолжаю: — Неужели ты не видишь причин нашей встречи?
— Ты хочешь сказать, что я тебя выбрала потому, что ты, допустим, похож на моего старшего брата.
— И поэтому тоже! Но еще и потому, что я, наследственный нищий, пользуюсь дешевым ночным абонементом. А у матери твоей нет интернета, поэтому единственным ее развлечением является звонок тебе: «котенку прищемили лапку». И все это… — Я размахиваю руками, как пугало в ураган. — Все это потому, что родители наши не поучаствовали в захвате собственности двадцать пять лет назад. А еще потому, что я извел свой организм и вынужден теперь плавать. А ты поступила на спортфак потому, что имеешь хорошую наследственность, позволяющую тебе быстрее бегать, выше прыгать и сильнее… — Я вспоминаю, как Лия целуется: впивается губами в мои губы и откачивает весь воздух до вакуума: — И еще потому, что на спортфаке проходной был на «бюджет» низкий. Да если увлечься, то можно эту цепочку тянуть до момента, когда одна обезьяна предложила другой основать огород возле случайного ночлега.
— Ну, ладно, — удивительно спокойно говорит Лия. — Получается, что все предопределено. Чем тогда это отличается от фатализма?
— Исключается участие автора. — Я не был готов к этому вопросу и ответил, не подумав. — Книга жизни детерминиста начинается с конца истории, и первая фраза там: «умерло все». Следующая: «потому-то». И так множество раз: «все умерло, потому что случилась ядерная война, потому что…» — целый рой событий, до первого слова, которое было «в начале».
— Что тебе дает это различие? — Лия слишком спокойна. Как планета после ядерного взрыва или до него.
— Это различие заставляет меня быть ответственным. В то же время чудится мне, что есть люди, которые идут против законов детерминизма. Мне нравятся такие люди. Они делают все не так, как должны были, и чаще это хорошие дела. При этом они ощущают свою ответственность. Они не объясняют свои поступки исключительно волей судьбы. Вот я бы, например, сильно повредил рельсам судьбы, если бы выбрал не тебя, а каким-то чудом соблазнил бы миллионерскую дочку, и тогда бы…
Мы ругаемся. Лия оскорблена. Не хочется выжидать положенного срока для обиды. Все это так демонстративно, а значит, лицемерно. Как это скучно, что шаг к перемирию традиционно за мной. Подлезть из-за спины и нести чепуху о любви, на автомате, не подключая всех ресурсов мозга. И сердца.
Как я здесь оказался?
Вечером мы не очень-то естественно миримся и ложимся спать. Засыпая, я все думаю о степени воли в детерминированном мире. Бунт против детерминированного устройства жизни – это тоже детерминизм?
Я не могу уснуть. Я все размышляю. Следуя за ниточкой обстоятельств, я нахожу, что наша встреча с Лией — это результат череды удачно сложившихся причин, и только. Меня морозит от ощущения, что мы оба заложники обстоятельств.
Утром я неразговорчив. Мне хочется, чтобы Лия уехала поскорее, но она долго принимает душ и еще дольше собирает разбросанные вещи.
Неужели уже сейчас известно, что мы проживем с ней до старости, или наоборот, что я забуду о ней через год. Куда смотреть, чтобы это увидеть?
Лия растерла ногу новыми туфлями. Она просит ватку, но у меня нет.
Как я здесь оказался?
— Ничего у тебя нет, — говорит Лия, нюхая собственные волосы.
Я заглядываю в себя и не вижу там знаков будущего. Мое познание субъективно. Я не способен познать себя. Заглядываю в Лию и понимаю, что ничего о ней не знаю.
О чем она думала перед сном?
Я бессилен увидеть будущее, потому что всех ниточек прошлого не поймаешь. О настоящем я и не думаю. Разве его заметил хоть кто-то?
Я вынужден ждать, пока начнется дождь, который спровоцирует у меня меланхолию, которая станет причиной нелепой ссоры между мной и Лией, которая окончательно оторвет нас друг от друга, после чего я затоскую. Стану заливаться алкоголем и посажу организм, который придется мучительно восстанавливать, посещая ненавистный бассейн, но теперь другой. Тот, который далеко от дома. Где нет дешевых ночных абонементов, где на стенах нарисованы олимпийские кольца и видны ели из окна.
Как мне оказаться там поскорее?