Роман. Часть первая
Опубликовано в журнале Урал, номер 1, 2021
Наталия Репина — родилась и живет в Москве. Окончила филологический факультет МГУ им. М. Ломоносова и сценарное отделение Высших курсов сценаристов и режиссеров (мастерская Л. Голубкиной и О. Дормана). Публиковалась в журналах «Урал», «Искусство кино» и «О’Генри» (Нью-Йорк), в сборнике «Птичий рынок» («Редакция Елены Шубиной», 2019). По сценарию «Подписка о невыезде» («Искусство кино», № 12, 2005) снят фильм «Пропавший без вести» (реж. А. Фенченко, 2010) — лауреат и победитель международных и российских конкурсов; сценарий «Mal’aria» («Искусство кино», № 1, 2011) — победитель сценарного конкурса «Личное дело» (2010). Роман «Пролог» («Урал», № 3, 2019) — лауреат премии им. Л. Пачепской за лучшую публикацию года.
Часть первая
Лучшие годы вашей жизни
День рождения Пушкина
Лева был единственный в семье, кто любил порядок. Каждый его день начинался бы со страдания, если бы он не умел сосуществовать с хаосом. Но он пока умел.
Утром он вставал раньше всех и шел в ванную. Умывальник матово отливал желтизной, в глубине унитаза мерцало черное. Томилось в ванне несколько дней тому как замоченное белье. Оно пахло кислым. Иногда со дна — бурлум! — поднимался пузырь газа, и тогда белье вяло шевелилось, как старая медуза.
Лева умывался и шел на кухню. Расчищал себе место на столе, между чашкой с въевшимся во внутренность чайным ободком и сковородой, пошедшей нежной дымчатой плесенью.
Мама Татьяна спала в дальней комнате под тихо работающий телевизор. Она не любила тишину. Если она не занималась сама — мама была концертмейстер в Гнесинской школе, — то работало радио или телевизор. Или она напевала что-нибудь.
Иногда Лева представлял: вдруг так вышло, что мама и баба Клава исчезли. Допустим, как-то погибли. И как он приводит квартиру в порядок, всё моет и убирает. Но когда в мысленной уборке он доходил до ванной, то его неизменно удивляло, что в стаканчике останется только одна зубная щетка. Не только удивляло, но и пугало, — и он спешил думать о чем-нибудь другом.
На кухне Лева завтракал бутербродом с сыром, а уже какао ему варила баба Клава, которая вплывала на кухню, неся с собой волны того же кислого запаха, что и в ванной. Молоко часто портилось при кипячении и вызывало бабы-Клавин гнев. Но он был не столько страшен, сколько громок и, что важно, на Леву не распространялся.
Лева знал, что его все любят: мама и баба Клава, соседи, одноклассники. На даче его любил садовник Василь Василич и все из ближних домов — Гальперины, Екатерина Анатольевна с сестрой и старшие Сахрановы. Его любили друзья во дворе (Илюша, Сережа и Люда) и на даче (младшие Сахрановы — Вова и Катя, а также Верблюжонок Тишка, Алик-детектив и Колька Богданыч).
Он их тоже всех любил. И еще он любил порядок. Потому что порядок — это правильно, это как должно быть. А если правильно — значит, хорошо.
Этот простейший рецепт счастья он никогда не формулировал, но всегда знал. И ему казалось вполне естественным, что он стремится к порядку. Ибо кто же не хочет, чтоб было счастье?
Когда Лева уже заканчивал завтрак, вставала мама. Она была чудесная — теплая, рыхлая и лицом немножко крот, когда без очков. Лева был похож на нее, тоже теплый и рыхлый, но лицом немножко мышь. Мама обнимала Леву и говорила бессмысленные, но смешные вещи вроде «левацкий элемент уже бодрствует», или «полевые работы начались», или «да здравствует басилевс!», или еще что-то с его именем внутри, и Лева не уставал удивляться, сколько всего она могла изобрести.
После завтрака он, если не надо было в школу, садился за рояль. Он любил заниматься и любил рояль, старый кабинетный «Шредер» с желтыми костяными клавишами и тусклой крышкой. Рояль был завален нотами. Они копились и время от времени лавиной сходили на пол; их делили на пачки-холмы и возвращали на крышку, где они вытягивались в новые горы, ждущие возможности обрушиться вниз.
Лева был не без способностей — так говорила мама. Во втором классе он играл сонаты Моцарта и ноктюрны Шопена. Мама мечтала, чтобы он поступил в ЦМШ или к ней в Гнесинку, но не получилось, не взяли. Ничего, он просто любил заниматься, особенно когда из разученного получалась музыка — это тоже было правильно и хорошо.
Этим утром, 6 июня 1976 года, в день рождения Пушкина, он неожиданно встал позже всех. Проспал, и не разбудили. Дело в том, что они собирались ехать на дачу. Разговоры шли уже с середины мая, но сборы случились в последнюю ночь. Мама не спала и собирала чемоданы, баба Клава не спала и критиковала маму, Лева не спал и представлял, как они приедут на дачу и как он обежит участок — вдруг там уже есть грибы, — а потом пойдет к Сахрановым, Вове и Кате, узнать, что у них новенького за год случилось, а потом они все вместе пойдут к Верблюжонку Тишке, и, может быть, тот даст покататься на своем велике, — тут он заснул, а когда проснулся, то и выяснилось, что такси уже пришло, а его забыли разбудить — непорядок, — и он кинулся помогать носить вещи вниз под крики: «Лева, умоляю, возьми рогалик и сядь в машину!» Водитель такси пристраивал узлы и чемоданы в отверстый зев вытянутого грузового такси, раздраженно сплевывая при каждом новом: «Таз! Таз-то забыли, ну, мама же!» Неумытый Лева нечищеными зубами прогрызал ломкую корочку рогалика и погружался в благоухающий белый мякиш.
Наконец баба Клава втиснулась рядом с ним, сверху ей на колени втиснули свернутый тюк — подушка в одеяле, мама помчалась наверх запирать квартиру. Водитель сел и завел машину. В окошке справа виднелся Петр Авенирович, маленький, толстенький, в костюме и шляпе. Он то снимал ее, нервно обмахивался — несмотря на холодное утро, — то надевал обратно.
— Петр Авенирович переволновался, — сказала баба Клава скорее самой себе. — Такси заказали, а его нет и нет. На дорогу бегал встречать.
Лева с симпатией посмотрел на Петра Авенировича, который проявил такое участие к их судьбе.
— У меня вообще смена кончилась, выручаю чужой заказ, — водитель воспринял бабы-Клавины слова на свой счет.
— Я не в укор, упаси бог, — сказала баба Клава. — Просто переволновался Петр Авенирович.
Мама впрыгнула на переднее сиденье, захлопнула дверь:
— Всё, поехали!
Петр Авенирович замахал им шляпой, пошел вслед за машиной не спеша. Лева вывернулся, как мог, провожая его взглядом. Петр Авенирович отстал, остановился, смотрел вслед.
Дождь. Мокрый асфальт на Калининском проспекте лоснится под колесами, здание СЭВ раскинуло страницы, Триумфальная арка стоит, пустуя входом. Лева мысленно говорит ей: «До встречи!» Это еще одна его потребность — разговоры с бессловесными. Никто не может поручиться, что дверь подъезда не чувствует боли, когда ею хлопают. Или что кресло не обижается, когда в нем долго не сидят. Лева старается понять их чувства. Это трудно. Может, наоборот, кресло любит свободу и обижается, если в нем сидят? Иногда ему кажется, что он понял. Но чаще он не уверен. Во всяком случае, он всегда извиняется, когда ударяется об угол стола или случайно задевает стул. Сейчас ему кажется, что арке было приятно его прощание и она, как Петр Авенирович, провожает его. Он опять выворачивается на сиденье и, сколько возможно, долго и дружески смотрит на арку.
Москва кончается, идет шоссе с поникшими под дождем одуванчиками, наконец остановка у переезда, который тренькает сигнальными звонками и опускает полосатую штангу шлагбаума прямо перед ними.
Лева вытягивает шею и между мамой и водителем наблюдает скорый поезд. Что за поезд? Если не смотреть в каждый пролетающий вагон, а поймать взглядом табличку на одном из них и как можно дольше провожать ее глазами, то можно прочесть, что это «Харьков — Москва»; из каждого окошка смотрят на их машину слегка загорелые люди, которые возвращаются из раннего отпуска, или деловитые харьковчане, которые едут куда-то через Москву. Или в саму Москву.
Ни они, ни стрелочница, которая стоит у переезда и показывает поезду замотанный оранжевый флажок, не знают, что сегодняшним ранним утром, часов около пяти, когда полупроснувшаяся кассирша вяло возилась за еще закрытым окошком кассы и оно медовым светом светилось в темноте платформы, когда бесконечный товарный поезд проходил мимо станции и лениво изгибался на повороте, когда лохматый кабысдох, то ли серый, то ли поседевший, терпеливо пережидал у шлагбаума постукивание товарных вагонов, чтобы перейти на ту сторону, хотя и не вполне понимал, зачем ему на ту сторону, — так вот, никто не знает, что в это самое время с этого самого проходящего товарного спрыгнул худой маленький человек, юрко, как ящерица, ввинтился в придорожные кусты и, похоже, в них и растворился, потому что дальнейший его путь никак не прослеживается.
Асфальт сменяется бетонными плитами. «Бетонка», — мысленно радуется Лева. Бетонка — это уже практически дача. Дождя сейчас нет. Такси, колыхаясь, сворачивает на неровную дорогу, ныряет на колдобинах, расплескивает лужи. Где-то видны попытки заложить самые глубокие ямы камнями.
— Ну, Льву будет чем заняться этим летом, — тоже колыхаясь и держась за спинку переднего сиденья, говорит баба Клава. Мама смеется.
Лева как раз об этом думает. Каждый год он чинит дорогу. Большинство камней в колеях — его, и ему приятно, что они на месте, хотя он и не уверен, что камням приятно, как их давят ноги и колеса. Но он для себя решил, что камни выносливы и не восприимчивы к боли. В общем, этим летом для него есть работа.
Такси подкатывает к калитке, у которой их уже караулит Василь Василич. Он живет в совхозе «Московский», но на лето перебирается к ним, чтобы заниматься всякими практическими делами. Леве он очень нравится, потому что тоже любит порядок и всегда аккуратно одет в клетчатую рубашку с подвернутыми рукавами — как ковбой! Правда, Василь Василич уже порядком стар и не может наводить порядок так, как ему хотелось бы. Эта общая проблема сближает их с Левой.
Они таскают вещи на террасу. Водитель уезжает довольный, потому что мама дала ему щедрые чаевые (тайком от бабы Клавы).
Баба Клава с тюком подушка-в-одеяле налетает на Леву и изгоняет его в сад.
У них большой сад — больше, чем у остальных, огромный. У остальных девять соток, а у них восемнадцать. Это потому, что Левин дед, бабы-Клавин муж, сидел в первых скрипках оркестра Большого театра, а одно время даже был концертмейстером оркестра, правда недолго. Еще Лева слышал, что их квартира в доме на улице Неждановой — тоже большая редкость и предмет зависти. Но его это мало волнует, тем более что они сейчас живут только на мамины концертмейстерские и бабы-Клавину пенсию, и он долго носит всю одежду — до тех пор, пока она не станет совсем ему мала.
В общем, Лева идет в восемнадцатисоточный сад. Там растет много старых яблонь, от которых давно нет яблок. Там растет черноплодка, но это ближе к осени. Там густая трава. И главное — там грибы! Но сейчас он не будет их искать, это всё потом.
Он задирает голову. Небо еле видно через плотные яблоневые листья. Бело-розовые соцветия тоже почти теряются среди них. Но когда дует ветер, листья раздвигаются, роняя капли, и пропускают солнце, которое бьет Леве прямо в глаза. Он закрывает глаза и слушает, как нарастает рев поднимающегося в воздух самолета — аэродром тут неподалеку. Сейчас все эти громкие взлеты еще заметны, а через пару дней ухо привыкнет — как привыкнет к свисткам и погрохатыванию электрички в отдалении.
А вообще здесь тихо. И мама с бабой Клавой перекрикиваются, как будто далеко.
Он возвращается в дом. Там много комнат: если переходить из одной в другую, то можно сделать круг по дому. В большой комнате тоже есть рояль, попроще, советский. На террасе с прошлого года осталась посуда, клеенка на столе загрубела, и края у нее завернулись. Как хорошо на даче!
Лева опять выходит в сад, но в другую его часть. Там всегда сумерки и такие заросли, что никто, кроме него, не может продвинуться вперед дальше, чем на метр. Василь Василич вечно собирается «со всем этим делом расправиться», но пока, к счастью, не может. Так вот, если пробраться через кусты, то окажешься у забора. За забором — Сахрановы, Вова и Катя. А под забором — под забором — самые лучшие грибы. Подберезовики, белые. Сыроежки, конечно, тоже. Он не выдерживает и лезет в кусты, мгновенно промокает, ветки сильно царапают его, ему приходится почти опуститься на четвереньки и так пробираться дальше. Но он все-таки достигает гнилого деревянного забора с несколькими большими проломами. А достигнув забора, можно выпрямиться, отряхнуть руки и…
Тут он и слышит голоса. Тихие Вовин и Катин голоса.
— Ну, пойдем, Вов! — канючит Катя. — Они нас увидят, ну, Вов!
— Отстань, — говорит Вова. — Они сюда не ходят. Слышишь, вещи носят?
— А Левочка?
Лева вздрагивает от счастья — друзья помнят о нем. Ему все равно, что они говорят «Левочка», как будто передразнивая кого-то. Ничего.
— И Левочка с ними. Прямо он тебе полезет… О!.. Ух ты какой!
Наверное, Вова нашел хороший гриб. Лева не выдерживает и делает шаг вперед.
Дело в том, что Вова и Катя собирают грибы на их участке. На участке самих Вовы и Кати грибы почему-то не растут. И сейчас Вова и Катя сидят у небольшого пролома, через который они, очевидно, и проникли на их участок.
Лева смотрит на Вову и Катю. Внутренне он улыбается, но ему немного страшно — вдруг в этом году они не захотят с ним дружить. Поэтому на его лице улыбки нет.
Катя первая видит Леву. Не сводя с него глаз, она медленно поднимается с корточек. Отпускает подол сарафана, из которого на землю вываливаются два подберезовика и несколько розовых сыроег.
— Белый! — радостно говорит Вова, поднимает голову и тоже видит Леву.
Некоторое время они молчат. Потом Вова бросает гриб и быстро лезет в пролом. Катя лезет за ним.
Оказавшись на своем участке, они смелеют.
— Не поймаешь, не поймаешь! — дразнится Катя, хотя Лева и не собирался.
— Левочка! Иди к своей мамочке! Она даст тебе кашки! — И Вова корчит странную рожу, изображая не то Леву, не то его маму.
Странно, он совсем не ест кашу, да мама и не умеет ее варить. Наверное, имеется в виду, что баба Клава сварит, а мама уже будет его кормить.
— Дети, что там еще такое?! — кричит с крыльца их мама, прекрасная рыжая Светлана. Катя, кстати, тоже рыжая. А Вова в папу, белый.
Ни Лева, ни Вова с Катей, ни даже их папа, невзрачный Анатолий, не знают, что Светлана вовсе не ездила вчера в Москву, чтобы помыться, потому что «эти ваши тазики и ведра — не мытье, а сплошное страдание и размазывание грязи». Светлана провела вечер в отдаленном аппендиксе их же дачного поселка, куда добиралась огородами, мимо кооперативного сада, мимо плотины, вдоль железной дороги, потом через поле, где такая высокая трава, что даже Светлану скрывает почти с головой. В этом аппендиксе, на добротной двухэтажной даче с высоким забором и соснами на участке — а окна дачи смотрят прямо в лес, и там тоже сосны, — на этой даче живет хирург Константин, остролицый, очкастый, решительный и одинокий. Одинокий, за исключением тех моментов, когда к нему приходит прекрасная рыжая Светлана.
Лева делает движение к забору, и Вова с Катей сразу убегают.
Что же делать с грибами?
Шуточное препирательство на кухне — милое, семейное, ах, мы кормим детей одной яичницей, а ты бы хотела, чтобы мы их кормили одними конфетами, а что, они не против, знаешь, а я против, потом к зубному не наездишься, вечно ты драматизируешь, — и вот уже препирательство приобретает раздраженный оттенок, значит, надо его гасить, опять уводить в шутку, а также демонстрировать оживление, когда дети врываются на кухню и радуются яичнице, радуются, что скоро поедут за грибами далеко, что встанут рано утром, что до обеда есть время поиграть в мушкетеров, что бабушка Лара вернулась со станции и принесла целый бидон молока и яйца в железной сетчатой сумке. И лишь бабушка Лара, Лариса Витальевна, мама Анатолия, позволяет себе не радоваться и не оживляться, даже искусственно. Ухватившись за перила, она упирается носком правого резинового сапога в пятку левого, стягивает его вместе с носком, брезгливой рукой стаскивает второй сапог за голенище и, проигнорировав укоризны насчет своего похода на станцию («мы бы сами»), отдает продукты и уходит в свою комнату, где массивным выступом белеет печка, на стене — репродукция левитановского «Марта», наклеенная на картонку и в золоченой раме, а на столе — пожелтевший портрет военного.
— А что на станции говорят — правда, Полины Петровны внук кого-то ножом пырнул? — кричат ей вслед.
— Кого он пырнул, ему восемь лет, — сама себе говорит Лариса Витальевна, вытирая сзади взмокшую шею.
— А? — кричат в ответ.
Лариса Витальевна молчит.
На кухне Светлана и Анатолий переглядываются и тихо, но с излишним оживлением смеются. За окном Вова делает Кате новую шпагу из лозины, а Катя ковыряет в носу.
— Здравствуйте! — громко говорит Лева.
Лева?
Светлана и Анатолий вздрагивают и оборачиваются к двери. Там действительно стоит Лева. Он уже переодет в дачное — спортивные штаны с вытянутыми коленками и кофту. Живот, белея нежной кожей полного ребенка, нависает над резинкой треников — это видно, потому что низ кофты Лева держит завернутым наверх, а там — что же там?
— Грибы! — объявляет Лева.
— Что?
— Я принес грибы для ваших детей.
— Какие грибы, Лева? Здравствуй, вы давно приехали? Как мама, бабушка?
Лева молчит, потому что не может определить для себя последовательность ответов.
— Ваши дети забыли наши грибы у нас на участке, — наконец говорит он, не улавливая обличительного смысла. — Мы приехали сегодня. Мама и баба Клава чувствуют себя сносно.
Светлана и Анатолий переглядываются. Лева подходит к окну и смотрит на своих друзей, которые фехтуют за клубничными грядками. Потом осторожно выворачивает грибы из кофты на стул.
— Я пойду тоже поиграю, — говорит он Светлане и Анатолию.
Покидает кухню и бежит к друзьям, у которых для него находится запасная шпага, и вот уже бой выглядит вполне прилично — все-таки трое! — и Катя лихо колет Леву в попу лозиной, которая сгибается, заставляя всех смеяться — и на кухне тоже.
— Падай! — кричит Катя. — Падай, я тебя убила!
— Только ранила! — кричит справедливый Вова.
Лохматый кабысдох, то ли серый, то ли поседевший, трусит по сырой улице, время от времени наклоняясь к земле и принюхиваясь, но ничто из обнюханного не является едой. Наконец он останавливается и пробует воздух; это приводит его к прекрасной даче цвета охры, верх которой едва виднеется над высоким забором, — а из-за него слышится железное: ложки о сковородку — и стеклянное: вилки о тарелку. Он спрыгивает в канавку перед забором, исследует забор и находит подкоп. Некоторое время судьба пса неизвестна, но вот слышно «кышкыш!», и «анувонпошёл!!», и даже «Борис!!!», а затем мужские гиканья и шиканья. Вслед за этим из-под забора показывается голова псины, а затем выдавливается тело. Не теряя невозмутимости, пес вновь лениво трусит по улице. Его очертания размывает сеющаяся влага. Кое-где за заборами его присутствие порождает лай.
Размываемый моросью пес в этот день посещает также Рассказовскую, Федоскинскую и Солнечную улицы. С двух участков он агрессивно изгнан и еще раза три изгнан с чувством вины, в котором, впрочем, хозяева себе не признаются, скрывая его за громким криком.
А затем небо над поселком полностью затягивается сгустившимися облаками, которые становятся темно-серыми, затем, все более приобретая в цвете, грязно-лиловыми, черными — и замирают. Собака возвращается на Правленческую — туда, где грозный Борис, — задерживается у соседнего с ним забора, ветхого, склонившегося к земле, без труда проникает на участок и встает, нервно и выжидательно принюхиваясь. Люди здесь уже давно не живут, дверь дома заперта, окна закрыты посеревшими от дождей ставнями с остатками краски. Неизвестно зачем пес решает подойти поближе к дому — к тому окну, где ставень отломан и висит на одной петле. Не сводя глаз с окна, пес втягивает носом воздух, и уши его подрагивают. Что он учуял или услышал, — неизвестно, но, когда в глубине комнаты, которая еле освещается с улицы, сейчас померкшей почти до ночного состояния, внезапно мелькает тень, он, вздрогнув, отскакивает назад.
Отскочив, пес вновь замирает, готовый в любой момент отпрыгнуть еще, но больше ничего не происходит. Его бдительность ослабевает, он отвлекается на ворону, крикнувшую нечто с верхушки ели. Затем, разом забыв свое приключение, он отворачивается от дома и трусит на улицу, где окончательно растворяется под крупными каплями начинающегося ливня.
Пришедшая с Правленческой тьма внезапно накрывает и дачу Сахрановых. Радио пропикивает шесть раз и говорит: «Московское время четырнадцать часов. В эфире «Маяк». Передаем последние известия. Генеральный секретарь ЦК КПСС Леонид Ильич Брежнев посетил с дружественным визитом…» Светлана снует с тарелками от кухни к террасе, где накрыт большой прямоугольный стол с букетом пижмы посредине. Над ним вполсилы зудят мухи и постанывают комары. Анатолий режет на кухне хлеб.
— Сейчас ливанет, — говорит Светлана, возникнув на кухне.
— Ты заметила, кошек нет, — отвечает Анатолий.
— Надо детей в дом загонять.
— Это потому что Неверовские приехали.
Если читать только четные или нечетные реплики, диалог обретает смысл, хотя и перестает быть диалогом.
— Знаешь, я пытался их посчитать, — говорит Анатолий в следующее Светланино появление на кухне. Она улыбается.
— Но многие похожи… — в следующее. (Она улыбается.)
— …И никогда не появляются все вместе… (Улыбается.)
— …то есть число колеблется от восьми до тринадцати…
— …то есть нас посещало примерно десять с половиной кошек в день.
— Ну вот, ливануло, — говорит Светлана.
Она забирает у мужа нарезанный хлеб и несет его на террасу; поправляет пижму в кувшине; задумывается, глядя через витражные стекла на темную пустую дорогу.
Радио поет «Вместе весело шагать по просторам…».
— Так какие новости на станции? — кричит с кухни Анатолий.
— Встретила Екатерину Анатольевну, говорит, в Востряково дом сгорел, — Лариса Витальевна, переодетая в домашнее платье, возникает на кухне. — Никто, слава богу, не погиб.
— А от чего загорелся-то?
— Так кто его знает, может…
И вот тут на кухне появляются рыдающая Катя и бледный Вова.
— Вова! — строго говорит Анатолий. — Сколько раз тебе объяснять, что Катя слишком маленькая для…
— Папа! — в ужасе говорит Вова. — Мы Леву убили.
Дальше начинается хаос и безумие, потому что за клубничными грядками действительно виден Лева, который лежит неподвижно под барабанящим дождем. Первой кидается к нему бабушка Лара, а за ней остальные со своими «я только сказала умирай я тебя убила», «давайте я сбегаю за костей он же доктор», «господи какой позор чужой ребенок» и, наконец, «лева лева левочка».
Мальчика осторожно переносят в дом. Он дышит, но не приходит в себя. Анатолий растерянно топчется над Левой, теперь совсем мокрым, так как его с терапевтической целью решили посильнее увлажнить — изо рта, как белье перед глажкой, — но от волнения вместо мелких брызг вылилось всё так. Катя рыдает, вывернув в реве распухшие губы и мешая слезы с соплями.
— Прекрати сейчас же! — требует Светлана. — Объясните мне, что произошло!
— Мы играли… (Вова)
— И его надо было убить. (Катя)
— Почему?
— Потому что меня нельзя, я красивая. Я кто, Вов?
— Арамис.
— Да. А Вова — Д’Артьян.
— Д’Артаньян.
— Его тоже нельзя, он герой. А Лева все равно толстый. Он сказал, что не хочет умирать, а Вова сказал, что так надо. А Лева тогда сказал, что он вечером спросит у мамы… А потом Вова его ранил, и он упал! — Катя опять плачет и еще икает.
— Чушь какая-то! — говорит Анатолий. — Самый толстый — это, значит, Портос, что ли? А зачем его убивать? Он же в книге не умирает? Или я забыл?
— Толь, ты сейчас вообще не о том думаешь, — говорит Светлана.
— Нет, погоди! Зачем Портоса-то убивать?
— Ну, кто-то должен умереть… — тихо и упрямо говорит Вова.
— Чушь какая-то! — опять говорит Анатолий. — Ну что? Надо действительно за Костей идти.
— Лева, оживааааай! — взвывает Катя.
И Лева сразу открывает глаза.
Так просто.
— Ты как, приятель? — осторожно говорит Анатолий.
Лева садится. Встает. Катя икает.
— Спасибо, неплохо, — говорит он. — Я пойду домой.
— Тебя проводить, Лёв? — спрашивает Светлана.
— Нет, спасибо! — говорит Лева.
И действительно идет домой. Никто не решается его проводить. Всем неловко, и все молчат. Но тут Катя икает опять, и все смеются.
Лева же возвращается на свой участок. Дождь шуршит по листьям. В глубине сада в гамаке под навесом дремлет мама. Ей на ухо сладострастно поют комары. Василь Василич торопливо тащит хворост в сарай. Из охапки, которую он несет, выпадает ветка. Лева поднимает ее и несет вслед за Василь Василичем. Кладет в кучу. Идет в дом. Там откуда-то взялись кошки — возможно, их десять с половиной. Он проходит в свою комнату, где на кровать уже водружен тюк подушка-в-одеяле, и, не разворачивая тюка, сам сворачивается рядом с ним в улитку на толстом матрасе с подозрительными желтоватыми пятнами поверх блеклых голубых и серых полос. Пружины кровати лязгают, пару-тройку раз качают Леву и успокаиваются. За окнами настойчиво и равнодушно лупит ливень.
Еще один дождливый день
На той самой даче, откуда серого кабысдоха изгнал некто Борис, смотрят телевизор.
Хозяин, собственно Борис, — в кресле, вязаная кофта; хозяйка — за столом, красивая шаль, раскладывает пасьянс. Изредка взглядывает на экран. На стуле притулилась маленькая старушка, кто запомнил, — Полина Петровна, бабушка того самого внука, который кого-то пырнул или не пырнул (внук Шредингера). Левина мама на другом стуле.
И вот гости в капюшонах. Баба Лара, Вова и Катя.
— Лариса Витальевна! Милая моя! — ошарашенно говорит хозяйка, пропуская их в дом. — Это же «Красное и черное»! Куда ж вы детей!
— Ничего, дружочек, они тихо, — невозмутимо говорит баба Лара. — Мы их сейчас куда-нибудь в другую комнату. Толька пошел на станцию провожать Светлану. Вернется — заберет, я ему записку оставила. Мы их где-то тут…
Хозяйка колеблется, потом решается.
— Нет уж, пусть с нами смотрят, хоть на виду. Все равно не поймут или… ну я не знаю, глаза им, что ли, будем закрывать…
Они идут в комнату. Смех и удивленные восклицания. Сосредоточиваются на экране. Старушка Полина Петровна вполголоса пересказывает Ларисе Витальевне, что она пропустила.
— Ну, всё, Полина Петровна! — Это хозяйка, тихо и убедительно: — Ларочка Витальевна сама разберется!
Госпожа де Реналь испуганно окликает своего сына, взобравшегося на дерево.
— Татулечка, как Лева? — тихо спрашивает Лариса Витальевна (как сказал бы Толстой, «по бессознательной для себя филиации идей»).
— Грех жаловаться, — несколько удивленно отвечает та. — А что?
— Нет, так, ничего.
Жюльен Сорель карабкается на скалы. Вова внимательно смотрит на экран. Катя разглядывает присутствующих. Дождь все сильнее. За окном ярко сверкает, и почти сразу раздается сильный удар грома.
— Как жахнуло! — это Покровский. — Где-то прямо над нами!
Ему никто не отвечает. Жюльен Сорель целует руку госпоже де Реналь и заявляет, что придет к ней в два часа ночи. Теперь Катя, замерев, глядит на экран, взрослые тоже, а Вова рассеян.
Никто не смотрит сейчас на вовсю бушующую грозу и сквозь мрак — на кусты, которые сгибаются под потоками воды. На соседний нежилой дом, где оторванный ставень сильно раскачивается от порывов ветра и ударов дождя. Даже издалека и даже сквозь дождь слышно — но никто не слушает! — как он громко стучит то о стену, то о раму окна, которое отвечает стеклянным дребезжанием. И вот там, где оторван ставень, изнутри открывается оконная створка. Сама? Из открытого окна высовывается рука. Рука? Кто-то пытается притянуть и закрепить ставень, но, не закрыв предварительно окна, это сделать невозможно. И рука это понимает. Она исчезает, оставив все, как есть. Никто этого не увидел.
Никто, кроме Вовы.
Тут жахает особенно сильно, и в комнате гаснет свет. Фильм утягивается в тоненькую горизонтальную полоску и исчезает.
— Ну вот, как всегда, на самом интересном! — говорит Лариса Витальевна.
Суета, темнота. Но вот уже огонек мерцает внутри прозрачного кокона керосинки, оставляя на его стенках черные мазки.
— Вряд ли свет быстро включат, а серия уже заканчивалась, — говорит подсвеченная колеблющимся светом Покровская.
Толкотня в дверях. Зонты вспархивают над головами и врезаются друг в друга. И — аистами, аистами шагать по дорожке, вздымая ноги над лужами и помещая их на островки суши.
Покровская проводила, возвращается в комнату.
— М-да-а-а… — говорит ее муж Борис.
— Да, — говорит она. — Надо как-то прекращать эти киносеансы. Вот пригласила один раз Ларису Витальевну, и весь поселок повадился. А она, нет, это тоже надо додуматься, с внуками прийти!
— М-да, — говорит муж.
Ливень.
Анатолий: бесполезная газета над головой, дорога киснет под скачущими ногами, на крыльце поскользнулся, дома никого, сразу к холодильнику, спасительная водка, толстая граненая рюмка. Посмотрел долгим взглядом в окно, где дождь избивает клубнику, вылил водку обратно в бутылку, поставил на место, рюмку помыл, убрал.
Светлана: тамбур электрички, кусты, поле, забооооор, опять кусты, неразборчивое объявление станции, пустая платформа, плакат «Что тебе дороже: жизнь или сэкономленные минуты?», указатель «В Москву». Двери открылись. Вышла, открыла красивый импортный зонт. Ступеньки вниз, ступеньки вверх. Соседняя платформа, указатель «Из Москвы», плакат «Что тебе дороже: жизнь или сэкономленные минуты?». Свистит встречная электричка. Заходит. Неразборчивое объявление, кусты, роооообаз, елоп, ытсук.
Дождь прошел, и свет дали. Дачные сумерки разбавлены фонарями и окнами; особенно хороши застекленные террасы — их густое желтое сияние обещает уют и покой. Там, конечно же, пьют чай с вареньем и ведут тихие беседы. Еще там, возможно, происходит нечто волшебное, отчего замирает сердце в предчувствии сказочных событий. Ночью они, вполне вероятно, начнут происходить.
Лева с мамой гуляют в вязаных кофтах и резиновых сапогах. Мама поет «L’amour est bien plus fort que nous», Лева чинит дорогу. Ему очень радостно, что в первый же день случились и грибы, и Сахрановы, и вот даже дорога. Он уже почти не помнит, что его смерти желали — пусть понарошку. Он ищет по обочинам крупные камни и кладет в лужи. Иногда не кладет, а роняет, орошая себя грязными брызгами. Темные струйки текут по голым ногам внутрь резиновых сапог. Наконец Лева уже не может найти нормального камня. Уперев руки в колени, он вприсядку высматривает камни.
— Лева, не уходи далеко! — говорит вслед мама.
В этот момент Катя и Вова выбегают из калитки.
— А давай попросим лото! — говорит Катя.
— У Покровских только домино!
— У дяди Кости есть!
— К нему далеко, папа не разрешает!
— А мы быстро! Скажем, Покровских дома не было! Ой! Здрасте, теть Тань!
И скорее бегом дальше. Лева провожает их взглядом.
— Он ей сказал? — шепотом спрашивает Катя.
Вова пожимает плечами.
Лева смотрит, как они припускают по улице и как смешно сталкиваются на повороте к даче Покровских: Вова хочет к ним, а Катя — бежать дальше. Побеждает Катя: они бегут дальше.
Мама зевает и говорит:
— Лев! Хватит, а? Пошли пройдемся, завтра дочинишь свою дорогу.
Она берет его за руку, и они отправляются на прогулку.
Дача Константина — это вам не мещанские грядки. Хирургам столичных больниц не пристало выращивать клубнику. Они живут среди сосен и елей; сначала сирень, а потом жасмин и шиповник дурманят их сердца влажными вечерами.
Одинокое окно горит на втором этаже сонным приглушенным светом. Катя с Вовой подбегают к двери. Она закрыта.
— Дядя Костя! — зовет Вова, задрав голову.
Тишина.
— Дядя Костя! — опять зовет он.
— Ты не так! — говорит Катя. — Смотри!
— Дя-я-ядя-я-я-я Ко-о-о-о-стя!
Тишина.
— Глухой он, что ли, — говорит Катя.
— Давай обойдем, — предлагает Вова.
Они обходят дом. Оказывается, с изнанки тоже есть горящее окно — кажется, кухня. И дверь есть, но тоже закрытая. Катя подпрыгивает.
— Давай! — Вова берет сестру за талию. Она еще раз подпрыгивает, цепляется за подоконник и —
— Вооовкаааа! —
срывается.
— Ты чего, офигела? Руку мне чуть не сломала! — говорит Вова.
— Вовкааааа! — Катя переходит на шепот. — Там знаешь чего?
— Ребята! Эй, вы где?
Константин появляется из-за дома, с той стороны.
— Здрасте, дядя Костя! У вас лото есть?
«Tombe la neige, — поет Татьяна. — Tu ne viendra pas se soir», — сокрушается она.
Они сделали круг и опять вышли на свою улицу.
Навстречу Константину с ребятами.
Вова несет мешочек с лотошными бочонками, Катя — прямоугольные картонки с цифрами, Константин — сигарету с красным светящимся кончиком. Татьяна одергивает кофту.
— Ну, всё! — говорит Константин. — Не заблудитесь?
— Ну конечно! — иронично и взросло говорит Катя.
Они бегут к своей даче.
— Бочонки не растеряйте! — кричит Константин вслед.
— Мы аккуратно! — кричат в ответ.
— Здравствуйте, Костя! — с изменившимся лицом говорит Татьяна.
Ах, вот оно что! Но нет, невозможно. Не только из-за рыжей Светланы. Даже если бы ее не было. Просто вот это вот всё: немного мышь, очки, фортепиано, французский и такая же, как у Левы, общая пельменность внешнего вида (или, вернее, у Левы — такая же, как у мамы) — это точно не для Константина. Да и правду сказать, Катя и то кокетничает удачнее.
— Здравствуйте, Таня! Вечерняя прогулка?
— Да вот вышла на мир посмотреть, себя показать… Лева, далеко не уходи!
— Вы какое-то странное время выбрали, Таня, себя показывать! Нет же никого.
— Ну… вот встретила вас.
— И все былое?
Пауза.
— Да, темновато тут у нас.
— Зато романтично.
А Лева пошел за ребятами на их дачу, а они заметили и спрятались в крыжовенных кустах. Он видит сдавленное копошение, но понимает, что по каким-то неизвестным ему правилам не должен его видеть. А еще Катя и Вова — его друзья, и они не могут от него прятаться — это ведь довольно странно. Если бы они хотя бы играли в прятки. Но они ведь не играют. Не играют? Нет, точно не играют. Он не считал с закрытыми глазами.
— Ау, — говорит повествовательно Лева, глядя в кусты.
Катя шепотом смеется, Вова зажимает ей рот.
— Ау! — опять говорит он кустам.
— Лева! — зовет его издалека мама грустно и раздраженно.
Des yeux qui font baisser les miens,
Un rire qui se perd sur sa bouche —
Voilà le portrait sans retouche
De l’homme auquel j’appartiens.
В центре стола — копейки, двушки, пятачки и даже один гривенник. Мешок с бочонками у бабушки Лары.
— Восемнадцать! — говорит она. — Пять. Одиннадцать, барабанные палочки.
— Почему? — спрашивает Катя.
— Потому что похоже, — отвечает Вова.
— На что?
Вова демонстративно вздыхает и смотрит на отца, ища сочувствия.
— На барабанные палочки, дочуш. Число одиннадцать похоже на барабанные палочки.
— А-а-а…
— Тридцать два!
— А тридцать два на что похоже?
— Ни на что.
Катя задумывается.
— Смотри, — оживляется Вова, — ну смотри, ты опять всё пропустила. Вот же у тебя еще два раза одиннадцать — вон и вон. И вот тридцать два. Чем ты смотришь, корявая!
— Это что за слова такие?! — угрожающе говорит бабка.
— А ты дурак! — подумав, отзывается Катя.
Она сползает со стула ниже, пытаясь пнуть Вову под столом, но не достает. Анатолий встает, берет Катю под мышки и сажает нормально.
— Семьдесят семь! — объявляет бабушка. — Семен Семеныч!
— А Василь Василич бывает? — спрашивает Катя и тут же перебивает себя: — Ой, пап, а знаешь чего? У дяди Кости зонтик, как у мамы! Отстань, дурак! — говорит она Вове, который заволновался и тоже рыщет ногой под столом. — Мы когда за лото ходили, я видела. Я думала, это мамин, а Вова сказал, что просто такой же, похожий!
— Он даже и не слишком похожий! Тебе вообще показалось! А когда кажется, креститься надо! — Вова сползает ниже, и нога его достигает цели.
— Ну, ты! — Катя выворачивает нижнюю губу, демонстрируя готовность заплакать. — Пап, скажи ему, чего он!..
Бабка откладывает в сторону мешочек с бочонками и смотрит на Анатолия.
— Я сама видела! Он его сушил открытый! Мама тоже так всегда сушит! И одна спица сломана!
Анатолий внимательно выискивает у себя на карточке какую-то цифру.
— Пап, не слушай, она всегда придумывает! — говорит Вова. — Ты тупая, все так зонтики сушат!
— У нашего друга доктора женский зонтик, надо же… — сама себе говорит Лариса Витальевна и — руку в мешок. — Тридцать пять.
— Всякое бывает, — отзывается Анатолий, не отрывая взгляда от карточки.
— Бывает, бывает… Семь.
— Ну, па-а-а-а-а…
— Ты, Анатолий, все-таки…
— Что я?
— Ничего! Пятнадцать! Двадцать девять! Три!
Никого нет на темной улице с оранжевыми фонарными кругами. Лужи то мерцают звездами, то затягиваются невидимыми тучами. Глубокие тени лежат в выщерблинах дороги. В глубине участков всё меньше освещенных окон. Некому увидеть, как дверь заброшенной дачи открывается и на пороге появляется маленький худой мужчина, юркий, как ящерица, готовый мгновенно отпрыгнуть, скрыться, затаиться в черном пространстве дома.
На редкость бездарный день
Анатолий работал старшим научным сотрудником в НИИ. Он познакомился со Светланой в гостях у своего бывшего одноклассника. Светлана оканчивала пединститут, отделение начальной школы. Они все тогда сильно напились, стали петь песни. Быстро выяснилось, что целиком никто ни одной песни не знает, каждый — по фрагменту, причем все фрагменты разные. Откуда-то возник песенник, позорище, но дело пошло на лад, к последней странице закончилось вино и даже портвейн. Нашелся второй песенник, и одноклассник сбегал за добавкой. В финале пели Визбора: «Ты у меня одна…»
Он пошел провожать Светлану, которая жила недалеко, в одной из хрущевок. Он чувствовал, что очень пьян. Про нее было непонятно. Шли молча и очень торопливо. У него к тому моменту уже три года не было женщины, а до этих трех лет — развод после бессодержательного брака. Он шел и медленно наливался желанием. На сдержать его уходили все силы, поэтому он молчал и только сильно дышал через нос (вдруг возникло пьяное убеждение, что это поможет). Про нее опять же было непонятно, но она тоже молчала.
Попрощались у подъезда, но он зашел за ней в подъезд.
Было уже очень поздно. Снаружи — темно-фиолетово, подъезд же резанул их глаза ярким солнечным светом. Светлана потянулась к выключателю, и одновременно с тем, как свет погас, он прижал ее к стене. Они стали целоваться, дальше смутно. Наверное, они решили, что их будет слышно в гулком ночном подъезде, — поэтому дальше лавочка перед подъездом в темном фиолете. Светлана села к нему на колени верхом. Но теперь они, скорее всего, подумали, что тут их будет видно, — поэтому дальше они обнаружили себя на детской площадке за домами, она стояла на коленях перед ним (опытная подруга однажды советовала), а он все прерывистыми кусками слов пытался сказать, что у него три года не было женщины. Дальше опять все смутно, совершенно точно стояние на коленях ни к чему не привело, потому что потом он обнаружился дома у одноклассника (к себе далеко, и нет денег на такси) лежащим на полу и тянущим за руку его жену: «Иди ко мне!» Так они поссорились с одноклассником.
На другой день он с пульсирующей головой добывал Светланин телефон, звонил ей, но подходила мама. Он оставил свой номер.
Мама же слышала, что было в подъезде, и видела, что было на лавочке. Детской площадки, к счастью, не видела. Утром Светлана постаралась уйти в институт пораньше, потом поехала в гости к подруге и только оттуда решилась позвонить маме, которая сказала: «Или алкоголь, или мужчина. Одновременно не надо».
А потом Светлана обнаружила, что… нет, не беременна. Грибок не грибок, инфекция — в общем, что-то неприятное по женской части она обнаружила. Она никогда бы не позвонила Анатолию, но тут, возмущенная (три года у него не было, ага!), позвонила. Он не поверил, что это от него, потому что три года. Не хотел грешить на нее, но откуда же иначе?
Образовалась общая постыдная тайна, замешанная на недоверии.
О совместном лечении, как и о ночи, ставшей его причиной, он никогда даже про себя старался не вспоминать. Только песни Визбора не любил.
Потом было все как надо: трогательное ухаживание, постепенное привыкание, жертвенное служение рыжим волосам, ямочкам, смеху. И так-и-быть приятие его, невидного, как моль, подчинение неблизкому и неинтересному человеку только из-за той грязной ночи, которая связала их, как соучастие в убийстве.
Конечно, никто не может знать, о чем думает сейчас Анатолий. Но и он сам тоже. Он ходит туда-сюда по пустынной платформе, и ему кажется, что он ждет электричку, которая должна увезти их в «дальний» лес за грибами. Он даже не признаётся себе, что выискивает взглядом на противоположной стороне Светлану, которая как бы должна вернуться из Москвы. И уж конечно, не догадывается, что это скрытое от самого себя выискивание — того же болезненного свойства, что их совместное лечение.
Лева рассеянно следит за Анатолием-маятником. Они с Катей сидят на лавочке с корзинами, в белых панамках и резиновых сапогах. У Кати тренировочные штаны, у Левы колготы и сверху шорты. Катя не выспалась и хочет плакать, но повода нет. В ожидании повода она тихо скрипит голосом.
Вова сидит на перилах и палочкой направляет жука.
Анатолий ходит взад-вперед по платформе.
— Катя! — раздраженно говорит он. — Я говорил, что не надо идти, если не выспалась. Вчера не уложишь, сегодня не поднимешь, что нам с тобой в лесу делать?
Катя скрипит.
— Мама, наверное, уже не приедет, пап! — тихо говорит Вова.
Он всегда всё правильно понимает, этот Вова.
— При чем тут мама? Электричка бы приехала.
— А во сколько она?
— Семь ноль три.
— А сейчас?
— Пятнадцать минут. Отменяют — так хоть бы объявление повесили, честное слово.
— Может, просто опаздывает?
— Может.
— А если не придет?
— Пойдем домой и ляжем спать.
— Может, на следующей?
— Смысла нет, — говорит Анатолий, глядя на часы. — Пока доедем…
Он опять принимается ходить по платформе.
Вова вдруг давит жука.
Катя, наконец найдя повод, разражается рыданиями.
— Ты дурррааак!!!
Лева старается не плакать. Этот Вова такой — добрый и понимающий. Но он не понимает про живое и мертвое.
Это сложно объяснить. Это вам не кресло с потенциальными обидами или камни, которые, скорее всего, не чувствуют боли. Это не прощание с Триумфальной аркой. Как это объяснить, что жук только что находился в жизни, и вдруг вместо него сплющенная шелуха, — то есть он никогда не попадет туда, куда он там спешил, когда Вова ему мешал; он не встретит других жуков, с которыми, возможно, дружил; и ему было очень больно, когда Вова его давил, сокрушая черные блестящие крылья, проволочные ножки и скорлупиный панцирь живота, откуда полезло что-то желтое.
Дело в том, что жук только что был частью их общей жизни, такой же необходимой частью, как хождение Анатолия, сипение электрички и негреющее утреннее солнце. Убить его — вынуть часть из целого. Лева задыхается от образовавшейся неполноценности. Он задыхается, но мысленно, и никто этого не видит.
Снаружи это выглядит так, что он просто беззвучно шевелит губами, как будто что-то сам себе шепчет. И как будто даже не обращает внимания на жука и Катины рыдания.
К соседней платформе подходит электричка. Из-за пыльных окон на них смотрят невеселые пассажиры. Шипят, закрываясь, двери. Электричка отходит.
Однажды он видел во сне Кольки Богданыча собачку Максика, которого сбила машина. Во сне Максик был еще веселее, чем в обычной жизни. Как было бы хорошо увидеть во сне этого жука, целого, бодрого, и чтобы…
— Вон, вон! Вон она! — вдруг громко кричит Катя.
— Где? — оживляется Анатолий, поворачиваясь в разные стороны. Вот так он себя и выдал. Но Катя указывает на зеленоватую точку, которая со свистом вырастает в поезд и удаляется от них, мелькая табличками «Москва — Киев».
…И чтобы жук сказал Леве, что теперь уже ничего страшного и даже веселее, а ту боль он забыл.
— Ладно, — говорит Анатолий. — Шут с вами. Пошли в ближний.
Светлана, держась за калитку, перешагивает через лужу с улицы на участок, медленно идет по дорожке под взглядом Ларисы Витальевны, раздробленным витражными окнами террасы. Светлана отвечает лобовой атакой, идет взглядом на свекровь, и та не выдерживает, скрывается в глубине дачи.
Ранен.
Светлана садится на стул в кухне. Лариса Витальевна возится у плиты и в холодильнике.
— Как же это вы разминулись?
— Я опоздала, проспала. Они не дождались, наверное.
— Ну, хоть выспалась.
Светлана зевает.
— И все равно не выспалась. Жалко, зря спешила… Пойду досыпать.
— Не выспалась?
Лобовая атака.
— Не выспалась.
Ранен.
На участке появляется седой кабысдох, лезет на грядку что-то разрывать.
— Дождь какой сильный был вчера, — говорит Светлана, глядя в окно.
— А ты откуда знаешь?
Лариса Витальевна с трудом разгибается от холодильника, держась за спину.
Лобовая атака.
— Лужи. Мокрющее всё, дорога раскисла.
— Ну да…
Убит.
— Эй, эй! — Лариса Витальевна замечает пса и кидается наружу. Светлана, улыбаясь, смотрит, как тот большими прыжками покидает огород. Огород покинут. Светлана, улыбаясь, смотрит на пустой огород.
Серым волком рыщет по жидкому перелеску невзрачный человечек — копия того, спрыгнувшего и прячущегося, только тот ночной, а этот дневной, с голубыми жилками на прозрачных висках, с белесыми бровками над близко посаженными глазами. Как взглянет — так уколет, как уколет — так отравит. Разлетайтесь, пеночки, разбегайтесь, ежики, тут большая охота, зыркнул прозрачным глазом на зазевавшуюся птаху — и упал мягкий комочек на траву, и вот уже суетятся вокруг него муравьи да спешат, пропуская сквозь себя землю, трудолюбивые черви.
А вот затрещал валежник да закачались кусты — кто это там идет, переваливаясь с лапы на лапу, не лесной хозяин ли бурый медведь. Грузный, в стеганом ватнике и бесформенной кепке.
— Ну? — говорит ему невзрачный.
— Да, Игорях, что здесь, — в Матвеевское надо. Ты же список пайщиков видел — нет тут у него никого.
Остановились, закурили. Стоят, думают, глядя в мать сыру землю.
— Пошли дальше.
И дальше — то рядком, то гуськом.
Лес редеет, светится впереди поляна, слышатся голоса. Остановились, переглянулись. Игорь спит, Игорь бдит, Игорь соколом глядит, мыслью поляну мерит.
— Пап, пап, смотри, Катька поганку взяла!
Смех.
— А ты дурак!!
Смех.
Анатолий сидит на траве и перебирает грибы, Лева внимательно следит. Вова дразнит Катю поганкой, Катя хочет ее отнять. Увидели чужаков, насторожились.
— Здравствуйте! — говорит невзрачный Игорь.
— Здравствуйте! — говорит за всех Анатолий.
— Что это у вас дети такие невоспитанные? — говорит Игорь. — Не здороваются.
Катя берет Вову за руку.
— Здравствуйте! — громко говорит Лева.
— А в чем, собственно, дело? — говорит Анатолий.
Вместо ответа на поляне соткался из воздуха парень в военной форме и с собакой на поводке.
— Ну? — невзрачный.
— Пусто, — парень.
— А остальные где?
— К машине пошли.
Собака, крупная немецкая овчарка, садится. Язык вывалила, дышит, не улыбается.
— Можно вас на минуту? — говорит невзрачный Анатолию.
Отошли.
— А как собачку зовут? — это Катя.
— Лада, — говорит медведь в ватнике.
— Лада, Ладочка, — говорит Катя. — Хочешь грибочек понюхать?
— Не надо, — говорит парень.
— Ей нельзя, у нее нюх испортится, — объясняет медведь.
— А можно ее погладить?
— Не надо, — говорит парень.
Один Лева занят делом: продолжает распределять грибы по кучкам: подберезовики, подосиновики, сыроежки.
— Хороший урожай! — говорит медведь. — Малины нет?
Какая малина в это время — шутит просто.
Вот и Анатолий с невзрачным.
— Ребята, вы никаких незнакомых людей не видели в поселке? — спрашивает Анатолий.
— Не-е-ет! — говорит Катя и подсовывает Ладе грибочек.
А Вова опускает глаза.
— Мальчик, ты никого не видел? — спрашивает невзрачный.
— А что?
Невзрачный внимательно смотрит на Вову.
— Ну, мало ли, кто-то незнакомый, может, ходил по поселку, может, поселился где-то кто-то новый, вы же тут все друг друга знаете, да?
— Нет.
Догадливый Вова все понял: ищут. Ту самую руку в окне, когда был дождь. Раз ищут — то преступник. Кто поймает — тот герой, не хуже, чем Д’Артаньян. Значит, Леву и Катю не посвящать, папу тем более. Справится в одиночку. В газете напечатают про подвиг.
— А где вы живете?
— Улица Солнечная, дом пять!
Катя болтушка.
— Молодец, девочка! — говорит невзрачный. — Будешь хорошая пионерка. Хочешь быть пионеркой?
— Не-а, — говорит Катя.
Еще и дура.
— Ну и ладно, — примирительно говорит медведь. — Тогда до свидания.
Прошли несколько шагов, волоча собаку, остановились. Ну что еще?
— Если что увидите…
— Да-да, конечно!
— А дети у вас все-таки невоспитанные.
— До свидания! — громко говорит Лева.
Ушли.
— Вов, ты правда никого не видел?
Вова честно смотрит на отца.
Лева достал из корзинки мухомор и растерянно разглядывает грибные кучки.
Светлана идет к колодцу за водой, когда в конце улицы появляются грибники. Анатолий несет на руках спящую Катю, Вова тащит две корзины, привыкая к роли человека, способного на подвиг. Он и куртку свою намотал на голову наподобие тюрбана. Необычно.
И тут в конце улицы Светлана.
— Ой, пап, это мама! — говорит Вова.
— Да, вижу, — говорит Анатолий.
— Я догоню. Я догоню, ладно? — это уже почти на бегу, бросив корзины, не спрашивая, а утверждая.
— Ма-а-ам!
Светлана его не слышит, а Катя просыпается.
— Мама? — сонно говорит она.
Вова догоняет мать уже у колодца. Ведро несется в глубину, деревянный валик постепенно отпускает цепь, бешено крутится железная колодезная ручка (Вова, отойди, даст по голове!). Светлана смотрит на Анатолия. Скрипит валик, обрастая цепью, всплывает из темной глубины новенькое сверкающее ведро с новенькой сверкающей водой. Анатолий косо несет корзины и сползающую Катю. Лева идет следом, подбирает выпавшие грибы и кладет их обратно. Они сворачивают на дачу Левы.
Поход по грибы не порадовал Леву. Вернее, не сам поход, а все, что было вокруг. Он иногда чувствует себя антенной, которая ловит чужие состояния. Как будто лучи исходят от остальных и проходят через Леву. Если лучи нормальные, создается такая добрая сетка, в которой существовать приятно. Сегодня всё не так: недовольный дядя Толя, хнычущая Катя, какой-то не такой Вова, неприятные люди в лесу, которые заставляли его здороваться и прощаться. С ними пришло особенно много нервного и тревожного. Люди ушли, а состояние осталось.
И мама, и баба Клава, и Василь Василич обрадовались грибам и хвалили его. Но тут еще не всё. Грибы поставили в соленую воду, чтобы вылезли все черви. И червей надо спасти. Однажды он попытался сделать это прилюдно, но был не понят. С тех пор приходится тайком пробираться на кухню, вылавливать их ложкой и выкидывать за дом. Нескольких несчастных придется оставить плавать, чтобы не вызвать подозрений. Он мучительно долго выбирает обреченных, стараясь найти немолодых или, может быть, уже умерших. Настроение от этого портится еще больше.
Исправить все это можно только одним способом.
Еще в прошлом году мама дала ему почитать «Кондуит и Швамбранию». Книга потрясла его. Всё, что бродило в нем разрозненными частями, по разным уголкам его сознания, здесь облеклось в идеальную форму. Свое государство. Конечно же, надо просто создать свое государство. Нарисовать его, придумать, оживить. Не допустить туда смерть, плохие лучи и ямы на дорогах. Странно, что он сам до этого не додумался. Он завел специальную тетрадь — очень старый бабы-Клавин блокнот с желтыми страницами (она разрешила), начертил там свое государство. Именно начертил, по линейке, потому что так было ровно и хорошо. Столица была круглой формы, улицы расходились из центра такими правильными радиусами, что Петра творенью не снилось. Деревья круглились аккуратными шапками, дома были ровнее и проще хрущевок. Когда он листал страницы со своим государством, ему становилось спокойно. Небольшая проблема была в том, что он не мог придумать названия ни стране, ни столице. Долго мучился — всё казалось ему неестественно звучащим, — а потом решил, что это необязательно, потому что все равно он никого в свою историю посвящать не собирается. А ему и без названия было нормально. Он же не зовет сам себя «Лева». Он для себя сам собой разумеется. Пусть так же будет и здесь.
Он садится в своей комнате с блокнотом и между вылазками на кухню пишет закон, запрещающий убивать червей, которые живут в грибах. Но это значит, что червей будут жарить вместе с грибами. Может, тогда велеть червям не жить в грибах? Но чем же червям питаться? Может, тогда людям не есть грибы? Но это так вкусно. Он чувствует, что совсем выбился из сил.
Нет покоя и Сахрановым. Упрямая Катя стала добиваться правды с маминым зонтом. Она очень ждала маму, потому что та-то должна была подтвердить, что это ее зонт, и тогда все бы поняли. Но мама не подтвердила, и очень сердито. Обедать садятся раздраженные, и только Вова, как обычно, пытается как-то сгладить.
— Вов, ты чего так плохо ешь? — спрашивает Светлана. — У тебя после похода должен быть зверский аппетит.
Вова вспоминает, что он будущий герой. Со всего размаха, как человек, привыкший поедать телячьи ноги, кусает помидор; из треснувшего бока вырываются красные сочные брызги с желтыми зернышками, врезаются в стекло террасы и медленно стекают вниз.
— Здорово! — восхищенно говорит Катя.
— Не то слово! — говорит Анатолий.
Катя, зажав в кулаке вилку, втыкает ее в котлету и поднимает вверх, примериваясь, с какого бока укусить.
— Прекрасные манеры! — язвительно говорит бабка. — Дети воспитаны безукоризненно.
— Кушай, кушай, дочуш! — в присутствии жены Анатолий сразу переходит на шутливо-ироничную манеру. — Еще намучаешься с этим политесом.
— Ш чем? — спрашивает Катя с полным ртом.
— Да ну, действительно, Толь, — говорит Светлана. — Что вы как маленькие? Катя! Сядь нормально!
Катя, глядя на мать, откусывает от котлеты большой кусок.
Ранен.
— И положи котлету в тарелку!
Катя смотрит в окно, сосредоточенно жуя, потом кусает еще.
Ранен.
— Катя! Ты слышишь, что я тебе говорю?!
Катя молча жует. Вова смотрит на мать.
— Девочки, не ссорьтесь, — это Анатолий.
— Никто и не ссорится, я просто прошу Катю есть по-человечески.
Катя безучастно смотрит в окно.
— Катя!!
Ранен. Четырехпалубный?
Катя смотрит в тарелку, потом поднимает голову на мать.
Молча смотрит, потом опять принимается за еду. Светлана растерянно взглядывает на Анатолия.
Убит.
— Спасибо, — тихо и никому говорит Вова.
Вылезает из-за стола и скрывается в глубине дома.
Светлана вскакивает и, не придумав, как грамотно отступить, быстро уходит с террасы во двор.
Через окна видно, что она хватает ведра, которые стоят рядом с крыльцом на деревянной лавке, выливает из них воду в железную бочку и идет с ведрами за калитку.
Вот теперь из-за стола выходит и Катя. Она тоже идет к калитке. На улице, с мрачным торжеством обернувшись на мать, отправляется в противоположную сторону.
Она идет туда, куда ей нельзя одной и даже вдвоем с Вовой. Но теперь только там она может добиться справедливости. А дорогу она знает, здесь ничего особенного: по бетонке до конца, потом через поле — дорожка не очень мокрая, пшеница еще не созрела, а в июле будет скрывать ее с головой. Через плотину, направо, направо — и вот она, длинная дорога между высокими заборами. Главное — не разговаривать ни с кем посторонним.
— Дядя Костя! — кричит она почти от калитки.
— Дядя Костя! — зовет она, подходя к дому. Дверь не закрыта.
В глубине дома радио поет: «Это наша с тобою судьба, это наша с тобой биография…» Жужжит оса, стукаясь об оконное стекло.
Она поднимается на второй этаж.
— Дядя Костя!
Дядя Костя спит на диване, сильно и тяжело дыша, рядом на полу валяется газета «Советский спорт». На столе, застеленном скатертью, поет транзисторный приемник с длинной антенной, в стакане с серебряным подстаканником недопитый чай. В вазочке с медом возится оса. Особенная тишина всегда стоит в комнате со спящим человеком и особое настроение: ты один, но как бы не один. Можно рассмотреть спящего так хорошо, как никогда не рассмотришь бодрствующего. Катя походит к дяде Косте и внимательно смотрит на него. Ну, в общем, ничего нового. Еще можно исследовать дом и вещи. Застекленную полку — медицинские справочники и немного детективов. Платяной шкаф — дверца скрипит, не открыть. Этажерку: наверху — зеркало, пониже — много пузырьков. Катя берет один, самый красивый, и пытается его открыть. Пузырек выскальзывает и падает на пол. Он не разбивается, но шумное дыхание дяди Кости прерывается. Он поворачивается на бок. Очки соскальзывают с лица, проезжают по подушке, останавливаются. Радио допело, пикают позывные. Катя нагибается за пузырьком, и там, на нижней полке, как раз на уровне ее глаз, — красивый альбом. Батюшки мои, это марки. Самолеты, животные, картины! А дальше — и вовсе чудеса. Школьные дневники! Старые, посеревшие. На ладонях остаются пыльные следы. Дальше грамоты, вместе с ними вытискивается фотография: на фоне развернутого знамени — бритый налысо мальчик в школьной курточке.
— Катя? — слышит она голос дяди Кости.
День генерального сражения
Когда Лева был маленький, он часто спрашивал у Татьяны, где его папа. Она отвечала: «Он с нами не живет». Это было плохим ответом (потому и спрашивал, что с нами не жил), но сбивало Леву с толку и на какое-то время нейтрализовало — пока он не научился обходить мамину казуистику вопросом «почему папа с нами не живет?». Но она справилась и здесь — отвечала: «Он не живет с нами давно». Лева спрашивал не об этом, но вроде бы получал ответ, хоть и не на свой вопрос. Он отставал. Со временем ему надоело сражаться с маминой изворотливостью, и он перестал задавать вопросы.
Левиным папой был совсем молодой человек. Когда Лева появился на свет, папе едва исполнилось девятнадцать. А маме тридцать два.
Об этой истории надо было строго-настрого молчать. Левин папа был учеником Гнесинской школы, а мама — его концертмейстером. Он играл на скрипке, она аккомпанировала.
Конечно, он начал первый, а в восемнадцать лет не думают дальше сегодняшнего вечера. Татьяна была добрая и понимающая, он жил в Гнесинском интернате и скучал по маме, оставшейся в Екатеринбурге. По папе, живущем во Фрунзе («он не живет с нами давно»), он не скучал.
Но Татьяна-то о чем думала, принимая его ухаживания. Возможно, о том, что ей тридцать один и у нее никого до сих пор не было. Они оба были невинны и мечтали о любви. Конечно, не сексуальный, а простой жизненный опыт мог бы ей подсказать, куда ведут подобные истории. Но любви хотелось сильнее. Мальчик был красивый, с большими глазами и вьющимися волосами, высокий, худой, талантливый, и было даже непонятно, почему он не нашел себе какую-нибудь девочку. Ну, не нашел — и слава богу.
Мама жила на даче, Татьяна с мальчиком готовились к выпускным и вступительным экзаменам, много занимались. Влюбленная и вдохновленная, она помогала не только ему, но и его друзьям, тоже выпускающимся-поступающим струнникам. Тем летом с ними образовалась удивительная дружба. Они были полны надежд, и она тоже, хоть и на свое. И так, на волне надежды, почти все успешно поступили, и мальчик тоже. Уехал домой, а потом не выдержал и вернулся. В общежитие еще не заселяли, он нашел Татьяну, которая бестолково слонялась по пыльной Москве, не в силах уехать на дачу и вообще не понимая, что ей теперь делать. Она оставила его у себя в квартире («а я — на дачу»). Но ни на какую дачу не уехала. Две ночи они гуляли по Москве, взявшись за руки, потом — и вот тут уже ее откровенная вина — она как-то так умудрилась сделать, что они поцеловались, и целовались еще сутки. В восторженной панике она позвонила своей хорошей подруге — секретарю в учебной части. Той было восемьдесят два, но она мыслила и поступала разумнее многих. Подруга сказала: «Мальчик молодой, полный сил, что ты ему нервы мотаешь». К сожалению, сугубый реализм подруги перевесил собственное Татьянино ощущение, что с интимом надо повременить. Она решительно уложила его в постель в ту же ночь. Всё получилось, и он даже не понял, что для Татьяны это было так же ново, как и для него. Но вот позже, когда они расставались, он предъявил ей счет за свою поспешно оскорбленную невинность. Впрочем, он тогда все хорошее редактировал до противоположности.
Роман продолжался два с половиной месяца. Конечно, мама обо всем узнала. «Ты понимаешь, что это ненадолго?» — спросила она Татьяну. «Конечно! — ответила Татьяна, не исключая, что вдруг навсегда. — Сколько ни будет — всё мое». — «Ну-ну», — сказала мама. Но она истосковалась по любви для дочери не меньше самой дочери, поэтому лишь молилась о том, чтоб не узнали. Хотя формально он уже не был школьником, и восемнадцать исполнилось, но тем не менее.
Август был прекрасен. Потом стали съезжаться поступившие одноклассники и новые ребята. В сентябре он разрывался между ней и увлекательными хлопотами, которыми всегда полна сентябрьская жизнь первокурсника. Она очень ревновала его ко всем девочкам, все время старалась куда-то увезти, один раз даже в Загорск. Впечатление от поездки осталось смутное. Обоим казалось, что в электричке все на них смотрят и всё понимают, потом ему неожиданно почудились мамины московские знакомые, он убежал в соседний вагон и сидел там до самого Загорска. В лавре они и вовсе растерялись, потому что только здесь Татьяна сообразила, что, строго говоря, их связь не совсем моральна. Она не была уверена, что верит в бога вот прямо так буквально, но «что-то там такое есть» никто не отменял.
В октябре он стал отдаляться. Чем больше она старалась угадывать его желания и поддерживать любое его мнение, тем сильнее его это раздражало. Он начал писать стихи, вступил в какой-то клуб и все время проводил с этими одноклубниками-поэтами, среди которых, конечно же, было много девушек.
Самое интересное, что он ее покинул не из-за девушки, а, так сказать, по совокупности. «Я всегда старался говорить тебе, что я тебя люблю, — сообщил он ей по телефону, сделал паузу на Татьянино поспешное «да-да» и закончил: — Теперь я этого сказать не могу». Это был довольно изысканный эвфемизм на «я тебя больше не люблю», занятия в поэтическом клубе не прошли даром.
Она положила трубку и неожиданно для себя закричала, хотя вообще умела сдерживать эмоции. Вошла мама, посмотрела на нее и ушла. «Ты же понимала, что это ненадолго», — сказала она позже.
С тех пор у нее больше никого не было.
Для Левы настали скучные дни. Сначала за поход к Константину и общую тенденцию к неповиновению была наказана Катя. Ее на неделю оставили дома; периодически Лева слышал с соседней дачи ее рев.
Потом отдалился Вова. То есть сначала он, наоборот, все время заставлял Леву фехтовать с ним, но потом остыл к этому занятию. И просто так общаться с Левой перестал.
Гуляли они с матерью мало: все время шли дожди. Да и прогулки потеряли свою ценность: они больше не давали ему возможности чинить дорогу, потому что мама заводила его все дальше и дальше, в те места, где дорога не нуждалась в починке, — но где Татьяна могла случайно встретить Константина, чей остроносый профиль в тяжелых очках преследовал ее воображение. Она влюблялась редко, но надолго и была в чувстве своем терпелива — осень, зима и весна, проведенные в разлуке, не ослабили его.
Лева уже стал подумывать о крайней мере: рассказать Вове о своей стране, — но тут случилось неожиданное: его взяли в бузинную войну.
Бузинные войны велись в поселке уже третий год. Две команды набирали ягоды бузины и обстреливали друг друга через трубки, сделанные из полых стеблей неизвестного растения, которое в изобилии росло по канавам поселка. Вот и все развлечение, если посмотреть со стороны. Но это не так. Еще были совещания с командиром; вылазки разведчиков с целью обнаружения штаба вражеской команды; поиски бузины (в это время еще не ягод, а завязей; их запасы быстро истощались); сам бой, попытки прорваться неизвестно куда сквозь град зеленых шариков, которые иногда попадают прямо в лицо… да мало ли.
Прошлые два года Леву и Катю не брали на войну. Вову брали, хоть он был младше всех воюющих. Но с ним дружил Мишка Беляев, командир одного из отрядов. В этом году Вова потерял интерес даже к бузинным войнам, а Алика-детектива мама увезла на курорт. Образовалось две вакансии. На одну взяли нового мальчика с Федоскинской, на другую — скрепя сердце — Леву.
Он, конечно, гордился — с одной стороны. С другой — мама сказала равнодушно, что это бессмысленное занятие («но если тебе нравится, то»), а он привык доверять маминому мнению. Она мало что ему запрещала, но всегда формулировала свою точку зрения и влияла на него силой авторитета. Баба же Клава высказалась категорично и парадоксально: «Вот останешься без глаза — тогда увидишь». Тем не менее перевесило доверие Мишки Беляева.
Настоящая же проблема состояла в том, что Леве в бузинных войнах нравилось не всё. Увлекательно было ходить в разведку с Верблюжонком Тишкой, который возил его на багажнике своего велика; принимать участие в разработке планов наступления на противника (один раз Лева даже подсказал важную вещь); стрелять из трубочки и между выстрелами кричать: «В атаку! Ура!»
Но вот растения.
В первый раз Леву отправили на сбор бузины вместе с новым мальчиком с Федоскинской. Они быстро разговорились и так, в непринужденной беседе, прошли через поле и плотину. По слухам, девственные заросли бузины находились как раз недалеко от дачи Константина, и вроде как противники об этом еще не прознали.
Они нашли эти заросли. Бузины и вправду было много. Кое-где она еще доцветала: сухие желтоватые лепестки, трепеща, осыпались на землю, стоило задеть куст. Но на солнечной стороне гроздья уже заканчивались не цветками, а вполне себе сформировавшимися зелеными шариками.
— Как раз они сейчас самые твердые, — сказал мальчик с Федоскинской, — стрелять хорошо.
Он схватил одну ветку и наклонил к Леве.
— Давай!
Лева принялся обрывать зеленые кисти. Он делал это почти бездумно, блуждая мыслью от предстоящего боя к Вове, от Вовы к «здесь лучше целиком оторву», и нарвал довольно много.
Мальчик отпустил ветку, и она, ободранная, нелепая, лишившаяся не только завязей, но и части листьев, закачалась над ними.
И тут Лева почувствовал боль.
— Ну чего ты? — сказал мальчик, который уже наклонил вторую ветку.
Лева потянулся к ней и снова стал механически обрывать мелкие зеленые шарики. Его постепенно охватывал если не ужас, то мучительное чувство, что он делает нечто противоестественное, похожее на самоубийство. Но он не мог пока точно сформулировать, о чем ему хотят сказать эти жалкие ветки, уставившие в небо свои обглоданные пальцы.
На обратном пути он был молчалив, и мальчик с Федоскинской, обрадовавшийся, что на новом месте так быстро обзавелся другом, тоже приуныл и почти обиделся на Леву.
Война между тем продолжалась, и Лева не находил в себе сил дезертировать. Он лишь избегал сбора бузины и чаще ходил в разведку с Тишкой, который научил его ездить на раме.
Он возвращался домой к вечеру, уставший, немного подтянувшийся и посвежевший от постоянной беготни, отчего даже баба Клава стала находить положительные моменты в «этом диком занятии».
И вот наступил день генерального сражения — очередного, ибо генеральными объявлялись все сражения. Мишка Беляев лично разработал план наступления. В двух предыдущих сражениях они проиграли, и противник вытеснил их с Солнечной улицы практически к яблоневым садам. Но там обнаружились отличные канавы, заросшие кустами, и в них-то и посадили резерв, то есть Леву и Кольку Богданыча. Идея возникла такая: заманить противника к кустам, заставить выдохнуться, а потом ударить со свежими Левиными и Колькиными силами.
Итак, они сидят в засаде и сдерживают друг друга, слыша, как Мишка, мальчик с Федоскинской и Тишка ведут неравный бой. Линия фронта уже совсем рядом. Колька нервно срывает с куста лист за листом, рвет и бросает на землю. Сначала Лева как будто не замечает этого — только какое-то смутное чувство беспокоит его. Но потом рваный зеленый ошметок опускается ему на колено, не удерживается, соскальзывает на землю, и Лева больше не думает о сражении.
Как будто в кино, он видит Кольку, который, ломая ветки, наконец устремляется из укрытия на помощь своим; слышит Мишкин крик «Левыч!!!»; на него чуть не падает, опять же производя в кустах сокрушительные разрушения, мальчик с Федоскинской. Волосы полны зеленых шариков, дно канавы усеяно листьями и ветками, которые топчут ноги сражающихся, — без его поддержки прекрасный Мишкин план развалился, противник вытеснил в канаву все войско и добивает превосходящей силой.
— Левыч! — кричит Мишка. — Левыыыыч!
Лева смотрит на свою трубку, ради которой было уничтожено целое высоченное растение — большая часть стебля выкинута, листья сорваны и брошены. Вспоминает драную ветку бузины, которая качалась на фоне серого неба. Прямо перед его лицом — перебитая лапа куста с обнаженным нежно-зеленоватым по краям и белым в центре разломом. Весь этот непорядок и вся эта боль — только ради того, чтобы они могли развлечь себя, ради бестолкового пыхтения на дне канавы и криков «ура!». Десятки зеленых шариков, которые могли стать ягодами и дожить до своей старости. Он задыхается. Мальчик из отряда неприятеля вырывает у него из рук трубку и ломает с криком «добыча!». Дерущиеся толкают его, и Лева падает.
— Стой! Аут! — кричит Мишка. — Чур, нет игры!
Побоище останавливается. Задыхающегося Леву поднимают. Он молчит, постепенно приходя в себя. Сначала никто не собирается его осуждать. Но, увидев, что Лева не пострадал, мальчик из отряда неприятеля — тот самый, что отобрал у него трубку, — говорит Мишке:
— Ну, ты взял придурка!
И никто из команды не заступается за Леву. Все молчат, и непонятно, что делать дальше.
— Короче, всё, — наконец говорит Мишка и машет своим уходить.
Лева отправляется вместе с ними. Он идет в самом конце, стараясь держаться поближе к Тишке, но тот как будто не хочет этого и ускоряет шаг.
На бетонке, пересекающей Солнечную улицу, компания останавливается.
— Топай домой, — говорит ему Мишка, не глядя в глаза.
Лева отправляется домой и остаток дня, к удивлению мамы и бабы Клавы, проводит в комнате. Он занимается своими привычными делами, и сквозь них проступают вопросы, на которые он не знает ответа. Даже если он больше не будет рвать листья, как быть с деревянными предметами? Шкаф, стол, стул. Дом, сарай. Рояль.
Он берет журнал «Наука и жизнь» и листает его, бездумно рассматривая цветные вклейки. Мама говорила, что бумагу тоже делают из деревьев. Он откладывает журнал в сторону.
Кошки роятся у его ног и ноют с заученными интонациями попрошаек. Кошки едят живых мышей. Он ест кур и больших животных, из которых делают говядину.
Больно ли огурцам и помидорам? Яблокам?
Дождь тихо сеется. Так проходит несколько дней. Они серы: неясно, когда наступил рассвет, и не замечаешь заката.
Во все домашние игры сыграны по нескольку раз, журнал «Наука и жизнь» полностью изучен, кроссворды разгаданы, неразгаданное признано навечно неразгаданным. Вещи на террасе влажные, воздух пахнет сырым деревом.
Один раз он видит проходящий по Солнечной улице Мишкин отряд — вместо него взяли внука Полины Петровны.
Наконец баба Клава решает пойти в библиотеку и берет его с собой. Они надевают резиновые сапоги и плащи. Находят подходящие сумки для книг.
Сначала долго идут по раскисшей тропинке. Носы резиновых сапог празднично сверкают под дождем, пока подошвы давят грязь, выползающую с боков.
Вода в Сетуни поднялась почти до уровня мостика. «Держись за перила!» — говорит баба Клава, и он держится за мокрые железки, а потом не знает, обо что вытереть руку.
Далее они карабкаются по скользкой деревянной лестнице на высокую, почти вертикальную кручу. Библиотека не должна быть доступна, тогда добравшийся до нее получает награду — стеллажи, битком набитые книгами, и ни одного посетителя.
Тихая женщина с химической завивкой беседует с бабой Клавой о различном качестве молока в бочке и в бутылках. Лева нюхает книги.
Они берут очень-очень много — столько, что баба Клава доверяет ему нести часть. «Вы уж, пожалуйста, не задерживайте!» — говорит женщина с завивкой. О, не беспокойтесь. И вот теперь, когда тело Левы перекособочено от тяжести сумки с книгами, зыбкое равновесие в его душе, наоборот, начинает восстанавливаться. Ему есть куда уйти от вопросов и, возможно, есть где найти ответы.
Но кто его просил на обратном пути закрепить успех?
— Ба, а мы можем так жить, чтоб не есть других и не трогать деревья?
— Нет.
День забот
Конечно, вряд ли кто-то в поселке задался бы целью отслеживать перемещения невзрачного Игоря и медведя в ватнике, имя которого не столь важно. И напрасно, потому что, имей наблюдатель эту цель, он был бы весьма озадачен. Ему бы показалось, что Игорь и медведь одновременно находятся почти на всех улицах поселка. Что их в меру грязные белые «Жигули», нырнув в одну колдобину, выныривают из другой уже далеко отсюда. Что эти «Жигули» припаркованы сразу в нескольких местах. Что Игорь, пульсируя своей жилкой на виске, разговаривает одновременно с Екатериной Анатольевной — у гамака между елями, с родителями Кольки Богданыча — у калитки на Рассказовской, с доктором философских наук Геннадием — у круглого бетонного колодца на спуске в овраг и много, много с кем еще. Его интересует одно: такой же, как он, невзрачный человечек. Но если Игоря видят все и везде, то, как назло, человека-ящерицу никто и нигде не видел.
Серое небо посыпает их почти неощутимой моросью. Влажный воздух далеко разносит свистки электрички. Игорь вновь и вновь хлопает «жигулиной» дверцей; он так привык к тряске, что дороги кажутся ему ровными; он давно не хочет есть и писать. Его верный спутник медведь без устали крутит баранку. Но наконец выдыхаются и они — вернее, не выдыхаются, а больше некого им становится опросить в этом мокром слепом и глухом поселке.
В этот момент они вспоминают про грибников из ближнего леса.
— Солнечная, она сказала, — говорит Игорь, разглядывая небольшую карту. — Солнечная, Солнечная… Вот накрутили, не разберешь.
— Время потеряем, — говорит медведь.
— А на что ты хочешь его употребить? — спрашивает Игорь.
О, он бы употребил! На обед и пиво, на сон, на сигареты, на отпуск вдалеке от неутомимого и настырного, как комар, напарника. Но ему еще семь лет давить в себе ненависть к своей работе — грустную ненависть, которая, как тошнота, каждое утро поднимается откуда-то из кишок.
— О, бабулька.
Через лобовое стекло они видят Полину Петровну. «Жигули» тормозят, Игорь опускает стекло.
— Извините, где здесь Солнечная, не подскажете?
— А что? — говорит бабка.
— Здесь вопросы задаю я, — сурово говорит Игорь. («Инспектор Томин, мать его», — думает медведь.)
Полина Петровна машет со словами «туда и туда».
— Мерси, родина вас не забудет, — говорит Игорь, и машина отъезжает.
— Да глупости все это, — почти ни на что не надеясь, говорит медведь.
— Нутром чую, понимаешь? Что-то мальчонка видел.
— Ну-ну.
Вечереет, моросить перестало, солнце светит закатным оранжевым светом. Дача Покровских. Лариса Витальевна, Полина Петровна, Татьяна. Фернандель.
— Слыхали? — говорит Покровский. — Сетунь от дождей как разошлась. Мостик у Дома культуры затопило.
— Дом культуры! — раздраженно говорит Лариса Витальевна. — Это такой Дом культуры, что туда детей нельзя одних отпускать. Одна компания этого кривого, как его, чего стоит. Даже я туда лишний раз не пойду.
— Но библиотека там, согласитесь, славная, — говорит Татьяна.
— Библиотека славная.
Комические злодеи пакуют бомбу в коробку из-под торта. Что-то будет!
— Лариса Витальевна! — спохватывается Татьяна. — А что там войны — продолжаются, не знаете? Лева носился-носился с этой трубкой — а теперь из дома не выгонишь.
— Да дикость, не говорите. Вовка в этом году вроде остыл, тьфу-тьфу.
— Дорогие мои, ну давайте уже смотреть! — несколько раздраженно подает голос Покровская.
— Смотрим, смотрим.
За окном к даче с оторванным ставнем вприсядку и почти ползком подбирается Вова.
За несколько дней в Вове прошли серьезные изменения. Сначала встал вопрос, как именно ловить преступника. Оглушить его во сне Вова считал подлым, но по поводу наяву не был уверен в своих силах. Одно время смутно маячило что-то, связанное с фехтованием, он даже назначил усиленные тренировки с Левой, но потом отказался и от этого. Идея требовала реализации, время поджимало, потому что в любой момент преступника могли поймать без него. По ночам он ворочался без сна: ощущение тупика делало ночи бессонными. Мама стала обращать внимание на его измученный вид и потерю аппетита.
Однажды он сидел на корточках недалеко от калитки и играл сам с собой в ножички. Ножик плохо втыкался в твердую землю и падал плашмя. Вова кидал его снова и снова — так же, как снова и снова обдумывал неосуществимые планы поимки человека с заброшенной дачи. И вдруг простая и искусительная мысль проявилась у него в голове. А почему он решил, что этот человек — преступник? Может быть, преступниками были те, кто его ловил? Да, с ними был парень в военной форме и поисковая собака. Но, может быть, они его обманули? Может быть, они шпионы?
Так впервые Вова на собственном опыте познал спасительную силу казуистики и, как многие искушаемые, даже не заметил, что был искушен.
План спасения оказался не менее увлекателен и, что важно, осуществим. Сначала — наладить с беглецом контакт и убедить его в своей лояльности. Проще всего — тут на память пришли десять с половиной кошек — через еду. Для первого раза он попросил бабу Лару сделать ему бутерброд с колбасой. Завернул в газету, спрятал на ночь под подушкой, а рано утром, когда все еще спали, сбегал к заброшенной даче и положил на подоконник. Отметил для себя, что надо решить вопрос с упаковкой и хранением: под подушкой бутерброд расплющился и смялся, а газета влипла в хлеб. Ну, ничего. Он не стал ждать реакции беглеца. Из рассказов Джеральда Даррелла о животных он знал, что, предлагая пищу, надо демонстрировать нейтральное отношение. Но днем он специально прошел мимо той дачи и постарался хотя бы мельком посмотреть на окна. Ему показалось, что бутерброда на подоконнике не было.
На следующее утро он принес два бутерброда с сыром и помидор. Ему показалось, что кто-то наблюдает за ним из глубины дома, и у него застучало сердце.
Как человек, взявший на себя кормление другого человека, он волновался о количестве пищи. Ведь если его бутерброды — это все, чем питается беглец, то такие порции ничтожно малы. Увеличить их он не мог: боялся, что привлечет к себе внимание домашних. Промучившись три дня, Вова принял решение о двухразовом питании. На пробу он налил в майонезную банку немного супу — уровень в кастрюле не понизился — и стащил котлету, прибавив к ней ложку картофельного пюре. Он положил их в кулек из плотной оберточной бумаги. Для второго раза пришлось идти днем, но он успокаивал себя тем, что взрослые давно привыкли к тому, что они, дети, повсюду бегают.
Так прошло несколько дней. Однажды, придя с утренним кормлением, он нашел на подоконнике пустую майонезную банку от вчерашнего супа. Это Вову приободрило. Он осмелел и почти перестал волноваться.
И вот теперь, выходя с кульком из своего дома на улице Солнечной, дом пять, и направляясь к заброшенной даче, он не замечает, как внимательно смотрят на него два человека из припаркованных неподалеку белых «Жигулей».
Вова подползает к подоконнику со ставнем. Отсюда видно мерцающее голубым светом окно Покровских и внимательные профили в нем. Вова привстает. Окно прикрыто. Он осторожно тянет окно, и оно поддается. Чуть отодвинув оконную створку, он кладет сверток на подоконник.
В соседнем доме раздается общий громкий вздох. Он испуганно падает на землю и ждет. Ничего не происходит. Он осторожно поворачивает голову в сторону Покровских. Ничего больше не мерцает голубым, в окне движутся серые силуэты. Отключили свет. — догадывается Вова. Надо выбираться до того, как баба Лара и соседи пойдут по домам. Он отползает от окна, пересекает участок и через отошедшие доски забора вылезает улицу.
Там его крепко берет за плечи человек-медведь.
— Здравствуй, пионер, — говорит второй человек, невзрачный Игорь.
Вова поднимает голову.
Бессознательный животный страх охватывает его при взгляде в эти прозрачные глаза. Но продолжается недолго и выливается в страх осознанный и формулируемый. Будут ли его пытать — так он формулируется. У него есть альбом с пионерами-героями. Почему его назвали пионером — потому что собираются пытать? Вова в замешательстве ищет выход.
— Я октябренок, — с надеждой говорит он.
— Что ж ты так, — укоризненно говорит невзрачный. — Ну, пойдем, побеседуем с тобой.
Они ведут его к «Жигулям», которые, как всегда, только что были там — и уже здесь.
Длинный день
Сидя в заточении, Катя действительно иногда плакала. Но не слишком часто. Ее грело не осознаваемое ею, но очевидное чувство победы над мамой.
Зонтик был уже и не важен — бог с ним совсем. И тот факт, что дядя Костя отверг все Катины предположения, но при этом не смог продемонстрировать своего якобы такого же зонтика, тоже не слишком ее расстроил.
Зато они пила у него чай, и он ухаживал за ней, как за большой.
Этому действительно могли бы позавидовать и Татьяна — самому факту, и Светлана — тому, что это происходило не втайне.
— Мед берите, девушка, — придвигал ей вазочку Константин.
— Нет, — отказывалась Катя, — у вас там оса ела.
— Ну и что? — спрашивал Константин. — Разве ты не любишь ос?
— Люблю, — соглашалась Катя. — А Вовка их убивает. Прямо берет чего-нибудь и по осе. И жуков тоже.
— Зачем?
— Он говорит, интересно.
И так далее.
Триумф был подпорчен появлением Анатолия, который в резко агрессивной форме заставил ее уйти с ним домой, но уже на выходе Кате удалось послать Константину совершенно взрослую улыбку и свести унижение на нет. К тому же Константин дал ей с собой пряник.
Теперь, сидя в комнате, она снова и снова вспоминает подробности своего визита, и они утешают ее.
Развлечений, конечно, мало. Песни спеты, куклы одеты и накормлены. Пару дней она втихую раскладывает на кровати лоснящиеся карты с обтертыми краями и помутневшим рисунком — баба Лара вчера хватилась, да поздно, не нашла. Хитренький пиковый валет с лисьей мордочкой — к бровастой пиковой даме. Туз треф, напоминающий дуб, — к трефовым кустам десятки и девятки. Сочные сердца на шестерке сулят море любви. Жаль, что она не знает никаких игр и гаданий. Но постойте! А как же Андерсен! Сказка про карты — мама ей читала. Катя, правда, ничего не поняла, но там были карты и домик. Она осторожно составляет две карты углом — вот и хижина. Можно добавить кого-нибудь с боков, теперь одну сверху, потом все это падает, но не страшно. А если попробовать склеить кусочками пластилина?
Два прекрасных дня уходят на карточные замки. Сначала она просто осваивает технологию. Потом приходит к выводу, что ведь можно строить так, чтобы в окошки кто-то смотрел. И вот из шестерок и семерок выглядывает надменное лицо короля, а в воротах-тузах щурятся сразу два веселых валета. Хорошо. Теперь. Что за окна без света?
Свечных огарков полно на кухне. Початых спичечных коробков тоже. Карточные лица озаряются шаткими огоньками. Дамы гримасничают, короли топорщат усы, валеты откровенно веселятся. Вот эта дама будет мама, она смотрит через окно на папу-короля. Валет — Вовка, а она сама — прекрасная бубновая красотка с цветком. Она выше всех, в теремочке.
Знал бы Лева, что прямо по соседству рождается еще одна империя, империя-дом. Но Лева уже который день с утра до вечера долбит этюды Черни и один за другим приводит их в состояние хорошего и правильного.
К исходу третьего дня она строит настоящих карточных монстров, сталинские высотки, саграды фамилии. На четвертый день — особый день — назначен бал во дворце, будут все наши.
Использованы почти все карты и полностью все свечи. Она зажигает их и отступает в сторону, любуясь. О, дивный новый мир.
Сначала черная подпалина ползет по бубновой девятке и перекидывается на валета. С той стороны, откуда смотрит Катя, этого не видно — только слегка чудится приятный запах, как когда они жарили сосиски в лесу. Потом над домом появляется дымок, и вся конструкция немного заваливается набок. Катя подходит ближе посмотреть, в чем дело, и видит веселое оранжевое пламя, доедающее лицо пикового короля. Плавящийся пластилин пока не дает картам распасться. Катя опять отходит в сторону и большими глазами смотрит, как, пританцовывая, огонь расправляется с ее грандиозным домом. Надо сказать, это необычно и даже красиво — дух захватывает, как на американских горках.
Мама («а где все, мы обедать-то будем сегодня») сначала по инерции проходит ее комнату, но, уловив боковым зрением жаркое солнечное сияние на полу, возвращается.
Дальше все очень быстро. Она отталкивает Катю, делает какой-то гигантский прыжок в центр комнаты — ногами прямо на ее дом — и топчет его, подхватив подол сарафана. Отталкивает молча, прыгает и топчет тоже молча, и эта молчаливая сосредоточенность, в глубине которой — страх, наконец пугает Катю.
Она не успевает заплакать: вторым гигантским прыжком растоптавшая пожар мама оказывается прямо над ней и с размаха бьет по лицу.
Не по попе.
Этим ударом Светлана признает в Кате соперницу.
И это день только начался.
Он проливается затем небольшим дождем, на который даже не стоит обращать внимание. Дождь к вечеру проходит, но желания выйти поразмяться ни у кого нет, даже у бузинных воинов.
Татьяна с трудом отрывает от рояля Леву, намертво вцепившегося в Черни. Она не понимает, что у него не осталось другого спасения, что стоит ему оторвать пальцы от черно-белого полотна рояля, как приходит такая растерянность, что ему хочется убежать в ближний лес. Он больше не справляется с непорядком, вот в чем дело.
Они отправляются за молоком аж в Лукино, где есть настоящие коровы. Бочоночное и бутылочное, возможно, не настолько хуже, но путь в Лукино лежит мимо дачи Константина.
Поход получается бездарный: и за молоко много взяли, и Константина не встретили. На обратном пути они заходят на станцию, мама звонит соседке, которая поливает цветы, — узнать, все ли в порядке, и та сообщает грустную новость: умер Петр Авенирович. У него все были на даче, хватил удар, даже не смог в «скорую» позвонить. И нашли не сразу.
Вряд ли, конечно, что он умер в тот день, когда переволновался, высматривая для них такси. Но все же какая беда. Лучше не думать об этом. Но как не думать.
Когда они в сумерках возвращаются назад, обнаруживается, что не только фонари не горят, но и весь поселок снова погружен во тьму. На душе становится еще более тоскливо. Татьяна не поет.
Зато поет невысокий мятый мужичонка, который приближается к ним с другого конца Солнечной. Это электрик Антоныч, по вине которого Покровские со товарищи не смогли посмотреть целиком практически ни одну серию «Красного и черного».
Окрасился месяц багрянцем,
Где волны бушуют у скал.
Поедем, красотка, кататься!
Давно я тебя поджидал!
— Здорово, Алексанна! — присмотревшись, приветствует он Татьяну.
— Привет, Антоныч! — говорит Татьяна. — Ты что ж это, змеюга, делаешь? Поселок опять без света.
— Иду, Алексанна! Иду! — говорит Антоныч.
Но вместо этого останавливается и задумывается.
— Слышь, Алексанна! — говорит он после раздумья. — Слышь, а в бидоне что? Пивко?
— Пивко! — Татьяна невесело смеется. — Молока из-под коровы не хочешь? В Лукино ходили, свежее… Антоныч, иди делай свет, тебе же хуже будет!
— Да иду! — Антоныч сплевывает, от чего теряет равновесие. Упирается рукой в фонарь. Вряд ли поселок получит свет в ближайшее время. Антоныч оглядывает темные перспективы:
— К кому-то гости пожаловали.
— Где?
— Вона!
В конце улицы «рафик» неопределенного цвета сворачивает на Правленческую.
Если бы Антоныч мог проникнуть взором за поворот, он увидел бы, как «рафик» тормозит недалеко от заброшенной дачи, где его поджидают серые в сумерках «Жигули».
Из «рафика» на дорогу бесшумно высыпаются люди в одинаковой форме и тут же сливаются с забором. Не проходит и мгновения, как они чудесным образом оказываются уже не перед забором, а за ним. Там они, не говоря друг другу ни слова, повинуясь тем самым внутренним законам, которые заставляют рыб синхронно двигаться в огромных стаях, окружают дом, уделив особое внимание окну с оторванным ставнем. Двое поднимаются на крыльцо, ломают запертую дверь.
Игорь и медведь выбираются из «Жигулей», медведь идет к забору, Игорь ходит около машины. Ему нет нужды сливаться со стенами заброшенного дома. Паутина, которую он плел эти дни, незримо покрывает участок, поселок, всё киевское направление, и разве что самолеты из Внукова, свободные и гордые, парят над нею.
В окне заброшенного дома показывается маленький человечек. Он делает прыжок и приземляется прямо на людей в одинаковой форме. Они тут же сгибают человечка пополам, вывернув его руки вверх наподобие крыльев. Медведь за забором издает хэкающий звук — то ли восхищение, то ли удовлетворение. Игорь издалека смотрит на забор; он не видит узника и не хочет торопить события, смакует.
И тут случается непредвиденное и невозможное. Ведомый по тропинке человечек делает кульбит, кувыркнувшись на собственных руках, что заставляет одинаковых людей на мгновение ослабить хватку. Он выскальзывает из держащих его пальцев и бросается в сторону — туда, где кусты, забор и участок Покровских.
Матерный отрывистый рев оглашает Правленческую улицу. Игорь замирает. Человек-ящерица ввинчивается в кусты, просачивается в прореху между штакетинами и оказывается у Покровских, которые коротают время за обильным ужином около мерцающей керосинки.
Треск ломаемых кустов и сразу три тяжелых прыжка раздаются вслед за тем, а за треском и прыжками — несколько сухих хлопков, которые хорошо слышны даже Татьяне и Антонычу, так и не решившемуся покинуть фонарный столб.
Человек-ящерица падает, его тело сокращается, рука царапает землю, упрямо желая двигаться дальше. Она загребает несколько комьев, рвет нежные земляничные листья и замирает.
Уже не скрывая своего присутствия, люди в форме заполняют участок Покровских, которые прервали ужин и в оцепенении стоят на террасе.
Медведь прибегает через калитку. За ним не спеша идет Игорь. Он мрачен. Не такого триумфа он хотел. Запустить свой взгляд, лишающий покоя и сил, прямо в глаза беглеца. Как паук, выпить из его души все жизненные соки, прежде чем, закованного, того отправили бы обратно в колонию, замкнув тем самым круг его путешествия. Вот чего он хотел.
Но глаза беглеца заведены далеко ко лбу, и получается, что ему все же удалось ускользнуть от Игоря.
Хорошо, что единственные свидетели: одинаковые люди, медведь и Покровские, которые так и не решаются сдвинуться с места, — не понимают, что триумф его неполноценен. Хорошо, что больше никто не видел, — мимолетно, неосознанно, тенью мысли думает он.
Он не знает, что в этот момент с березы на другой стороне улицы стремительно спускается, почти падает, обдирая ладони и колени, Вова. Он спрыгивает вниз, подвернув ногу, и, хромая, бежит домой. Его кровоточащие ладони — ледяные и мокрые, он не может дышать и набирает воздух только верхней частью легких. Как подбитый птенец, подскакивает Вова на ямах кривой проселочной дороги, пересекает бетонку, скачет мимо удивленной Татьяны, испуганного Левы и равнодушного Антоныча, скрывается на своем участке, но тут же понимает, что не сможет войти в дом. Он некоторое время мечется по участку и наконец затихает в кустах крыжовника.
Ночь
Темнота окончательно опускается на поселок. Антоныч отправлен на исправление этой темноты, хотя перспективы, конечно, сомнительные.
— Пойдем, Левчик, домой, — уставшим голосом говорит Татьяна и понимает, что Левы рядом нет.
Полчаса назад Лева проскользнул на участок Сахрановых. Вид подскакивающего Вовы устыдил Леву, который уже давно не чинил дорогу. Он подумал, что Вова подвернул ногу в какой-нибудь не заделанной яме.
Он понимает, что Вова прячется в тех же кустах, где они уже прятались от него с Катей. Он подходит к кустам и зовет Вову. Вова молчит, беззвучно трясясь от плача и вытирая футболкой сопли. Лева не уходит. Он снова и снова зовет своего друга Вову, с которым происходит непонятное, и вот-вот его зов услышат в доме, выйдут и обнаружат Вову.
И Вова вылезает из кустов и тихо кричит на Леву. Он называет его тупым жиртрестом, придурком и корявым. Он много чего обидного кричит еще Леве, сам не зная, что он хочет заглушить этим криком: собственное предательство или открывшийся ему страх смерти. И Лева уходит потрясенный, потому что никогда еще Вова не был с ним так жесток.
Надо немедленно исправить дорогу. Если не исправить дорогу, с ним, как с жуком или ветками бузины, случится непоправимое.
Он укладывает камни в ближайшие колеи.
В поисках новых камней он отходит все дальше и сворачивает за угол. Мама увещевает Антоныча и не замечает. За углом оказывается абсолютно бездарный участок дороги, весь в траве. Лева рискует свернуть еще раз и набредает на россыпь прекрасных плоских камней. Завернув низ кофты, он долго нагружает ее камнями — они все время выпадают, — а потом обнаруживает, что забыл, с какой стороны пришел. Вроде бы он проходил мимо большого двухэтажного дома, в котором на высоких, режущих слух частотах ругалась женщина, — но теперь она затихла, а большие двухэтажные дома есть и слева, и справа.
Приседая под тяжестью камней, на полусогнутых ногах Лева по-утячьи ковыляет к углу улочки, но не узнает открывшейся перспективы. Доходит до другого угла, но и там не узнаёт. Он выпускает на землю камни, — один больно чиркает его острым краем по колену, другой попадает по ступне, — и замирает, не понимая, что предпринять. Идти наугад опасно, проверить все возможные пути — заблудишься еще сильнее. Просто стоять — глупо. Кричать и звать на помощь представляется ему неловким, хотя вариант неплохой. Лева решает приберечь его на крайний случай. Он закрывает глаза и мысленно проходит весь путь. Ему кажется, что он все-таки пришел с той стороны, где около дома растет сосна. Помедлив, он идет к сосне и дальше — к сожалению, в противоположную от правильной дороги сторону.
В это время Лариса Витальевна, в очках с толстой черной оправой, читает, вплотную придвинувшись к керосиновой лампе. В темное окно, перебирая длинными ногами и треща крыльями, бьется малярийный комар.
Лариса Витальевна, послюнив палец, перелистывает страницу.
Светлана и Анатолий убежали с фонарями в ночь, вслед за обезумевшей Татьяной, а Лариса Витальевна давно уже поняла, что волноваться, не имея возможности изменить ситуацию, — совершенно бессмысленное занятие. Поезд не пойдет быстрее оттого, что ты нервничаешь в вагоне. Лева не найдется оттого, что она не станет читать. Поэтому она читает.
Катя, получившая свою порцию внушений и наказаний, спит. Вова покинул кусты крыжовника и вернулся домой. Он чувствует усталость и как будто немного температуру. Болит подвернутая нога. Он лежит в постели с открытыми глазами и слушает, как дышит Катя. В окно светит луна. Вдалеке лает собака.
Вова садится на кровати и, спустив ноги на пол, сидит так некоторое время. Странно лежать и спать, если все равно умрешь, но и сидеть странно. Вообще странно делать все, что делал раньше, а что теперь делать — непонятно. Он выходит в коридор. Под дверью Ларисы Витальевны горит тусклая оранжевая щель.
Вова тихо открывает дверь и встает на пороге. Лариса Витальевна поворачивается и смотрит из-под очков.
— Что?
Вова пожимает плечами.
— Тогда иди спать.
— Бабуль, — помолчав, говорит Вова. — Мы ведь пойдем завтра на плотину?
— А при чем здесь я, — глядя в книгу, отвечает она. — Это все к отцу, пожалуйста.
— А ты не знаешь?
— Надо думать, пойдете.
Вова не двигается.
— Что еще? — все так же не глядя, говорит Лариса Витальевна.
— А если дождь будет?
— Не задавай глупых вопросов.
Некоторое время оба молчат. Вова стоит то на одной, то на другой ноге, грея босые ступни о собственные икры. Бабка переворачивает страницу.
— Бабуль! — опять начинает Вова.
Лариса Витальевна не отвечает.
— Бабуль! — повторяет он. — А можно я тогда возьму флягу деда Васи?
— Вова! — вздохнув, бабка снимает очки и поворачивается. — Каждый гражданин СССР имеет право на заслуженный отдых. Я ясно выразилась?
Вова молча пятится в коридор и, прикрыв дверь, долго смотрит в щель, как бабка читает.
После второго или третьего поворота время для Левы перестает существовать. Каждый раз за поворотом открывается новая улица, все они в темноте одинаковы, и эта дурная бесконечность делает происходящее похожим на сон. В темном сне бредет Лева по улицам без людей, и только мерцают то слева, то справа голоса да огоньки керосинок за темными квадратиками окон.
Лева бредет мимо деревянных заборов и мимо сеток, натянутых между бетонными столбами; мимо железных ворот и скособоченных калиток; мимо высоких сосен, тянущих к нему свои лапы через заборы, и кустов шиповника перед заборами. Все это похоже на то, что есть на его улице, и Лева каждый раз думает, что он наконец попал домой, — но не находит своей калитки, а только череду похожих калиток. И это тоже сон.
Несколько раз он пытается прочесть названия улиц на белеющих в темноте табличках и прочитывает — но эти названия ему ни о чем не говорят.
В какой-то момент он находит дачу, где на террасе видны тени людей в танцующем свете керосинки. Люди ругаются, падает и бьется посуда. Этот всплеск жизни на мгновения вырывает его из сна; он встает на нижнюю перекладину забора, но, как только пытается влезть повыше, из глубины участка хрипло басит собака, с дачи напротив ей визгливо отвечает другая, вступают еще несколько — и Лева спрыгивает с перекладины.
В какой-то момент седой лохматый кабысдох догоняет его и бежит рядом, то обгоняя, то возвращаясь, но, когда Лева уже начинает радоваться, что у него теперь есть друг, пес ныряет под забор и исчезает на темном участке.
В какой-то момент он видит через сетку забора женщину, которая появляется на крыльце террасы с тазом в руках. Он молча смотрит на нее, но она не замечает его, уходит за угол — слышно, что она выплеснула воду, — возвращается и скрывается в глубине дремлющего дома.
И в какой-то момент дачи кончаются, Лева выходит в поле, моментально превратившись из человека в точку, и вдруг понимает, что вот это, скорее всего, и хорошо, и правильно, потому что так он больше никому не помешает — ни деревьям, ни животным, ни камням.
Сон обнимает его, заставляет остановиться, замереть.
Далеко слева видна темная туча леса, далеко справа — смутные пятна деревенских домов. А впереди, кажется, ничего нет, кроме бесконечного поля.
Татьяна кричит: «Лёва! Лёёёёва!»
Катя скрипит во сне, собираясь заплакать. Ей снится пожар.
Вова лежит и смотрит перед собой. Он не хочет умирать. Но, может быть, когда это случится, он будет этого хотеть?
Светлана, Анатолий и еще другие люди рассыпаются редким горохом по улицам поселка и тоже кричат, вызывая смятение в темных дачах.
Лариса Витальевна давно уже смотрит на одну и ту же страницу.
Лева садится на корточки. Не шумят от ветра листья, не лают собаки, не долетают отзвуки человеческих голосов.
В беззвучной темноте он говорит:
— На помощь.
Он не знает, кому может быть видна точка, которой он стал,
но издалека раздается тихое постукивание. Оно набирает силу, и вот на горизонте, свистнув, как чайник, появляется игрушечный состав с желтыми точками окон. Он тянется через поле — от левого края к правому, — настигает правый край, несколько мгновений занимает всю длину горизонта, от леса до деревни, и постепенно скрывается за деревней.
Вспыхивают фонари у него за спиной, зажигаются окна, и сразу с нескольких дач доносится торжествующий вопль. Громко вступает заработавшее радио, дует ветер, и лают собаки.
— Лёёёва! — кричит мама.
Лева оборачивается. По улице, передаваемая фонарями из одного круга света в другой, бежит Татьяна.
— Спасибо, — говорит Лева.
Продолжение следует