Стихи
Опубликовано в журнале Урал, номер 1, 2021
Юлия Кокошко — прозаик, поэт, автор книг «В садах» (1995), «Приближение к ненаписанному» (2000), «Совершенные лжесвидетельства» (2003), «Шествовать. Прихватить рог» (2008) и др. Печаталась в журналах «Знамя», «НЛО», «Урал», «Уральская новь» и др. Лауреат премий им. Андрея Белого и им. Павла Бажова.
***
Вот и мне примиренье —
скороход на том рубеже пустой аллеи,
в ее увенчанье и растворенье
в чужедальних сумерках предвечерних деревьев
в неохватных летах и степенях,
в плесневелых магических перстнях…
Пехотинский, что обогнал меня
на легион ветвей, пуансонов, гнездовий,
зарубок, расколов,
в правоверно преданной долу
чресполосице огненных мостковых
и тыльных и пепельных шестковых,
вытянутых с захлестом, если выйдет
много раз являться по мановенью свыше,
а не то по цыканью Аваддона —
и еще чей-то скорбный выкрик…
Кажется, точность клеймения не первых свойств —
так себе баловство:
предстоянья меж ремарок ущербнее и с размахом,
то из гари и черного хлеба,
то с почтовую марку,
с променад по обводному мху каземата,
что-то их томит и колеблет.
И чем дальше стволы, тем больше слепнут,
тем скорей опрощаются в кипарисы…
Ветер треплет всех по загривку,
а пяты сметает ятрышник.
Даже если я и не дошагаю
до того прогала, под которым зарыты
осколки с златыми клеймами зюйда,
все равно мне уже открылось
в трех мгновеньях отсюда
будущее…
***
Планы мои, кочевой вечерний,
дружат между собой теремами,
перекликаются громами
и точат дорогу — в черту бесчестья.
Я лишь усидчиво подбираю
попутчика, чтобы нес на себе ремарки
и куль с добавочными шагами.
Тот разлюбезный Андрас, вральман,
в целом располагает,
особенно под парами и под дарами,
Хотя левый глаз отливает османским,
а носатые туфли,
похоже, вынюхивают другие дали,
видно, кто-то в коленах его отступник,
бывший вчерне кидалой.
Соименный первому, кочевой разливший
(по чуть-чуть и под little мушку),
то есть Андрас, из той же переклички —
только в путь, и у стоп займутся
и бетонки с булыжными, и грунтовки —
правда, всякая — в пристяжных петлицах,
в старых фокусах: оголяющем дно ритоне —
или вдруг стряхнуть с себя очертанья
и нечаянно развиднеться —
в бьющих в сопло дурных манерах,
ночующих под мостами,
в возмутительных результатах,
разоренных, как под сентябрь теплицы
(корнеплодские отползают на четвереньках…)
Так о выбежавших к нашему А. навстречу
куликах, что славят свои кулички…
Третий Андрас из ветви провожатых,
мех вина и весло под мышкой…
впрочем, это вроде на пол-отмычки,
на гроздь кишмиша
имя ворона, мула или жабы…
А что всякий — Андрас, пан виночерпий,
не свидетельство ли, что в смычке
мы уже превзошли бесчестье?
***
Е. Волович
Кто мелькнул в окне того дома и через миг —
на старых его часах и в дверях с видом на рыбный рынок,
что процветал здесь еще вчера? Склеенный из лузги
новогодних игрушек Карп, с ним Елена и Путто.
Кто озвучивает размышления Путто? Кажется, кто-то с рынка.
— Я попустил вам водиться в моей тени. Но как чистоплотны
тянущиеся ко мне ваши руки?
Так отрубите их, я уношусь в приключенческие сны.
Кто переводит на человекояз Карпа? Возможно, те же.
Карп: — Где протекают матовые воды, по которым я уплыву
от вас — на партию в струнном оркестре?
Елена мне: — В шестнадцать часов дня сего к тебе
придут я и Карп, разденем его и утушим в вине и сливках,
но не преломим ни пяти мужам, ни малолетним (старшей
и простейшему), ни их вечным — хочу, дай, купи, ни пеленкам
и самокатам! Будем терзать сладкую, лазурную Карпову
плоть только вдвоем. Третья — водка.
Мнение Путто: — Я так самодостаточен, что всех рыб
можно соскрести с воды и казнить. Или обменять
на маринованный хвост дракона и чизкейк. Все равно
вашему К. не хватает тропической ноты: гуава, маракуйя,
купальщицы… как и коньячной.
Из речи Карпа: — Родители! Радвигайте гастрономический
кругозор ребенка! Взращивайте его всеядность!
Из публики к Путто: — Казни — обычные методы работы
ваших приближенных?
Путто: — Это моя частная инициатива, в гранях рыбы порой
отражаются нецензурные пометы.
Из речи Карпа: — Почему второй, третий и пятый ваши мужи
уклонились от призыва в героическую армию и от вспоможения
правоохранительным органам?
Двадцать лет нас не тревожил Третий Муж, скрытен и нелоялен,
но внезапно телефон его пробуждается в двух шагах от нас
и от ностальгической ноты:
— Как давно вы не наблюдали меня среди себя! Сколько вам
уже набежало? Малолетке тоже? — и, перебивая ответы:
— Отчего вам не купить от трех душ самой минеральной
в мире воды, чьим агентом я с честью служу уже месяц!
Поведайте о ней Карпу. Два стакана нашей воды в день
не позволят вам изменить родине. Для наперсников
нашего нектара арендован зал филармонии. Приходите
в нарядных одеждах и с вместительной тарой.
Вопрос Путто: — Алло, где вы храните свои сбережения?
Телефонный Третий: — К сожалению, я стою в пробке,
сообщают, что впереди дорога уходит под землю…
От сплывшего субъекта: — Мой человечий язык
постепенно увядает, но о воздействии нашего оркестра
на музыкальный вкус эпохи вы прочтете
в моих замогильных записках.
Бедные рифмы
Ах да, говорит кобылица по прозвищу Дьяволица,
не то ослица по имени Кобылица,
кто выпала из лазурного чепца,
кто встала из брошенного в пески яйца,
та еще черноперая овца,
та еще ненасытница Фелица,
сколько б мне среди вас ни длиться,
с бутона мира — до вашего жеваного итога,
полагаю квартировать в народных сердцах.
Жаль, что вы не похожи на чашу или вазу
для сохранения самого святого,
что проворонили эту литую фазу.
Так сделайтесь надутым отвагой
полицейским болваном,
одобряйте меня на всех перекрестках,
ну, ну, защищайте свою буренку,
и я угощу вас папироской и возбуждающей розгой,
или будете оборванцем, одетым в копоть,
салютующим из юдоли скотской
своей, извиняйте, непогребенной костью,
то ли удушенной аккурат к обеду кошкой…
Ах да, говорит Фелица-испепелица,
ненавижу староболтливых, а чаще — младо…
Пусть вдохнут в ваши рты ночной монастырь,
сбросим с вас Цицерона и всех посторонних,
как сбривают с захваченной местности флаги.
Здесь немолчность подписана только мне,
между миром и миром — как на войне,
на громоздком батальном полотне!
Ах да, мне в обрез не нравятся ваши лица.
Что ж, снесу их и вас, и ваши тощие лытки
на тени, присущей моей милашке спине…
Куда, куда? Да в новое, бывшее старое, время,
кто сверзнется, будет там скорее.
Да и ваши волынки давно уплыли,
лавируя меж пиявок, по реке опиатов.
Попробуйте обнаружить их в объятьях
воздаянья то ли у костяной ноги полыни.
***
Обыватель по прозвищу Отравитель
проглочен бегемотицей будкой
из созвездия чернокосого рогоза,
вот-вот его не было и не будет,
а пока он есть, но никем не видим.
Крыша-нова, вчера еще безглагольна,
как разведчик, как тайный сфинкс
или семеро против массовки фиф,
ныне высит свой голос в гомон
дружины вод, и беснуется, скачет,
пучит доски, клешни, кровавые перцы,
бьет хвостом и ступенью,
высекает из утвари сноп мельканья
и мечет возбудителя превращенья в камень.
От узника — главкомату: — Сокол, сокол!
Так бы срезал две-три особы,
а теперь-то их будет сорок, сонмы!
Невольник деликатного знанья,
кем из субъектов пора подкормить канаву,
кому рассыпаться в листопады, сойти в опарыш —
или еще доносить, отягчать и пачкать,
дырявить, изнашивать, коптить…
Отравитель, с коего сбили лучшие планы
и раздавили стиль,
чтоб не ослабить бойкость,
вынужден отравить в положении взаперти
охромевшую ножку хлама, ржавую сковородку
собственное кашне, камилавку,
уплывший мимо билет на футбол и
свою мечту о великой роли
и за компанию — лаз в свободу.
***
Сумерки провидят: как толпилась в устье этой площади
вольница мускари, гиацинтов голубой мыши —
и в прошлое лето, и в забытое, и сейчас, так высятся и
лиловые крестоцветы сумерек — над устьем дня:
сегодня, и завтра, и вчера…
Рассеянность обнимает большекаменные и
мелколиственные… Час городов, где мало что происходит,
так тесны врата их или взоры…
Час подведения стрелок — к мелкому ущербу
и эвакуации сейфов через окно…
Уводя интерес, пастухи сумерек обметают
бронзовой кистью выступающие из полутьмы детали,
в основном — случайные.
Кто первый уверит: жизнь еще пламенна? Из каких
граней, в низах или на высотах — высветлится обернутая
в туман веха? Будет ли первым дерево, что родит
державы с записками от судьбы — и опрыснет их
своей сиятельной любовью? Полыхнут окуляры
с три переполоха — на дальнем автомобиле?
Подозрение на случай запишет номер.
Возьмем на заметку парящий в воздухе рапорт:
Бар «Самое глубокое горло»… И заодно: подотряд
карпа, бороздящего витрину рыбных обжор, оставляя —
тире серебряных слез меж двух неизвестных…
Разрешится непременная створка — на сошедшейся
с полумраком стене, и пойдут в глубину профиль
ириса, улыбка керрии, вихор адониса, а рука в двух
браслетах призывно махнет кому-то в деревьях…
Пишем: ручки дверей и окон должны быть веселы,
как хвост лисы…
Под шатром фонарной светлости — затужливый
сход под землю, а шифровка, кружащая по крышке,
сгущается у ее шеи… Рядом брошены — бумажный
стаканчик, вливший в кого-то неизвестное вещество,
смятый одиночный билет в кино и два желтеющих,
липовых, но сердечных приглашения в ближнюю осень.
И на ободке подсыхающей лужи — птичье перо
под опись увиденного.
Но кто впоследствии опознает точку донесений?
***
Здесь, за фалдами плаца, заплетали торг коромыслом
и шалило множество алармистов и динамистов,
верно же, закадычник серп или кореш молот,
что запамятовали исчезнуть?
Подтверди, лошадиная львиная морда,
лютый камень всех зорче!
Пока вы не завернули сюда по зову…
хотя уста не имеют значенья,
разве для заживления мелководных ран,
в ампирных и многоствольных низовьях
музицировал их стукачество Телеграф,
перевитый лентами с чрезвычайным:
мор и битвы народов, коронованье,
саранча, потопы, новые свадьбы —
и еще телеги счастья в любви со злосчастьем
для снующих здесь самозванцев.
Но уже в завоенные лета
соскребли с какой-нибудь староблеклой картины
композицию «Хлебы»,
склеены из черной и белой глины,
из клочков петиций и чиполлино,
так что две зимы роилось сборище плебса,
желающего откушать хлебца,
но давался лишь вписанным в первые поселяне,
что заверит наш печатный мякиш-алякиш.
А новейший сбыт пламенел, как полдень,
нарастив золотое чело — или пчельник-портик
из горящей буквы послаще булки,
прошлое заколочено — забудьте.
Здесь водились такой и такая, а после —
такие-то — и не знали о тех, кто раньше.
Но примерно встретятся в необложенном порто-франко,
взвеют светские речи на эсперанто
и перезнакомятся, и облобызаются не впустую,
и скорей — за шашки, за дурака, не то станцуют…
***
Ох, опять ты воскрес, брат Октобер,
и с тобой недобор недобр-р-р —
твой штакетник из облысевших ребер —
для прощанья с собой или с кем-то…
Поспрошай-ка меня, кому ты подобен!
Как нечадолюбивы твои бобы
и повязанные зудящей струной оркестры…
Отчего ты ни разу не прошумел,
не процокал, не протащился мимо
наших беззатейных и полудиких мест —
в трех годах ходьбы?
А, к примеру, птица Кетцаль или строй фламинго,
воздадим их воле, не прикоснулись к нашим брашнам.
Твой кумач, обкромсавший трепет и выхлоп,
меланхолия, птицы тумана и серогабалы
на приворотных замкнувшихся башнях —
вот твой дом свиданий,
обиваемый просторечными рядовыми,
где клокочущий котелок — там клок о’клок,
что ни ножка, то порванный чулок…
Что несет за тобою ушлый осведомитель?
Раз — фитиль, два — лопнувший куль историй
драпающих с твоих застолий,
шурша холодами.
Поручаешь мне опись дел твоих безупречных,
и коль скоро я — твой скрипушник,
где мои выходные, где штрафные —
никлый штоф унынья?
Кто-то сбил меня… Золотое благодаренье,
что пока себя не проносишь мимо
нас, беспутных и малосильных,
как бы ни моросило в твою клепсидру,
и что я все не обойду твою кумирню!