Стихи
Опубликовано в журнале Урал, номер 9, 2020
Константин Кравцов — учился в художественном училище в Нижнем Тагиле, работал художником-оформителем, журналистом, сторожем, дворником, реставратором, преподавал гомилетику в Ярославском епархиальном училище и основы религиоведения в Ярославском государственном университете. Окончил Литературный институт. В 1999 г. принял священнический сан (РПЦ МП). Автор четырех книг стихов. Публиковался в журналах «Знамя», «Новый мир», «Октябрь», «Урал», «Интерпоэзия» и др., в различных антологиях. Лауреат премий им. С. Есенина (1997), «Antologia» (2013) и Волошинской премии «За сохранение традиций русской поэзии» (2014). Живет в Москве.
К музе
Хапуга Москва, Петербург шизофреник,
жлоб Нижний Тагил,
продукты распада эзоповой фени,
прах братских могил —
обойм и кассет стихотворцев советских.
О, юность моя!
Плетенье словес, наваждение секса,
и разве он я —
тот юноша бледный, с растерянным взором,
поддатый блондин,
мудило с не абы каким кругозором?
И все ж — паладин
твой, русская муза, и твой трудоголик.
Замолви словцо,
как выйдет лимит мой, докрутится ролик,
погаснет лицо,
что поднял и я от свиного корыта
и слух навострил,
и зрение, внутренним светом промыто,
не Нижний Тагил
узрело, не Питер, нахлынувший после,
которым я шел,
крестившись, а то, для чего и апостол
слова не нашел.
Все в зеркале медном, стекле этом тусклом,
туманно, темно.
Искусство? Тут время кончаться искусству:
другое кино
в авральном режиме снимается теми,
кому уходить.
Диктуй же, залатывай сбои в системе
и тки свою нить.
Лимб
Утиный след на стылой серой глине,
Сарматской вьюги варварский распев
И кузовок упряжки лебединой
Расколот вдрызг, и лимба ветхий зев
Разверзся среди карликовых пиний,
Но, знать, и ты доставил, присмирев,
Немного лилий нежной Прозерпине.
Давно забыл ты ветреницу ту,
Давно зима в твоем посмертном Риме,
И снег роится клетками твоими,
Витает, угасая на лету.
Не то чтобы поэзия, но все же
Какой-то пух лебяжий на рогоже,
Не то чтобы Овидий, но, похоже,
Мы все под сенью девушек в цвету
Плывем бок о бок с денежкой во рту,
И горстка огоньков пустопорожних
Твою оберегает немоту.
Сев. Ж.Д.
Фазы быстрого сна, и не вспомнить те сны,
да и нечем, зане раскурочен, разъят
проспиртованный мозг, чьи провалы темны.
И какого рожна семафоры звенят?
Узловая, видать. В сквере гнезд колтуны,
недреманное око уездной луны
и бессонный прожектор на тысячу ватт,
циферблат заметенный, и не на чем взгляд
сфокусировать. Да и зачем, объясни,
сын отчизны, вперяться в известный расклад,
с львом и змием, стрелою, летящей во дни?
Мертвый сраму не имет, а стало быть, мы
все мертвы, как один, просто в лом принимать
нас земле, и загробным обителям тьмы
тоже, видно, внапряг наши мать-перемать.
И достали весь мир мы, забыв, что сказать,
перекатная голь от сумы до тюрьмы
и обратно сквозь ночь, где приходит, как тать,
и уходит истец, беглецу с Колымы
передвижке ль, попу рабским видом под стать.
Звезды в водах железнодорожной страны,
детских лагерных кладбищ кресты ли стоят
в мерзлых хлябях небесных? И все мы — лишь сны
Близнецов, Козерога ль какого, Плеяд,
все — проклятья сыны, неизбывной вины.
Семафоры звенят. И на кой мы ей ляд,
в самом деле, сдались? И кому мы нужны?
Аллея Ангелов в Донецке
Из уст младенцев и грудных детей Ты устроил хвалу,
а особенно тех, что были накрыты огнем
из Градов, Смерчей и Ураганов,
сожжены оседающими в ночи гирляндами белого фосфора,
но не в фосфоре, граде, не в смерче и не в урагане Господь:
легкой прохладой повеет в полуденном зное — и там Господь,
залепечет младенец — и там Господь, не в системах
залпового огня.
В гомоне детского сада Господь
и в шелесте ив на Аллее Ангелов, нисходящих и восходящих
то с годовалым Кириллом Сидорюком,
то с пятилетней Полиной в розовом платье до пят,
убитой осколками в Троицын день в Славянске при водосвятии,
то с восьмилетней и тоже Полиной, еще одной террористкой,
раздавленной бронетехникой в Константиновке.
— Пустите детей приходить ко Мне и не препятствуйте им,
ибо их есть Царство Небесное: пятилетнего Вани
и шестилетнего Саши, младенца Арсения, Киры,
убитой осколком мины на руках матери —
двадцатилетней Кристины, тоже убитой за сепаратизм
«колорадской самки».
И сколько молитвенников-малышей из «колорадских личинок»,
сколько из «ваты» новопреставленных чад!
Помолятся — поиграют с архангелом Гавриилом,
поиграют и снова помолятся о папах и мамах,
бабушках, дедушках, если те
еще на земле, еще не накрыты тем же огнем,
не растерзаны хлопцами при «антитеррористической операции».
Впрочем, не только за них: маленькие «ватники» из Новороссии —
новой, недопустимой России — младенцы и отроки, отроковицы,
все они, пишет Ефрем Сириец, «стоят там молитвенниками
за всех нас, ибо детская молитва чиста».
Только она и чиста, как сами они чище прочих насельников
вечных обителей: «степень их выше и прекраснее,
нежели у девственников и святых; они — чада Божии,
питомцы Духа Святаго; они — сообщники горних,
друзья сынов света, обитатели чистой земли,
далекие от земли проклятий».
И славословят ивы лепетом малышни, взятой с земли проклятий,
Того, Кто «любит детство, ибо чисто оно и далеко
от всякой скверны», и шелестят ивы, что дали названье реке Геликон,
где обитали когда-то, прячась в зарослях, музы, и вторят Сирийцу:
«Благословен Вселяющий детей в чертоге Своем!»
Что же вы плачете, матери, русские матери,
уподобляясь Рахили, что плачет о чадах своих
и не хочет утешиться, ибо их нет?
Плачьте, но не скорбите сверх меры, как не имеющие надежды.
Что ж тут поделать? «Лукавство умножилось на земле,
И над всеми владычествует грех, потому посылает Ангела Своего
Взять отсюда сонм прекрасных детей и призывает их в чертог радостей».
Из уст малышей и младенцев, сосущих грудь,
из шелеста ив на Аллее Ангелов, что выносят детей
из зоны обстрела в чертог блаженств,
и «безопасно радуются они», то молясь, то играя, —
Полины и Киры, Кириллы, Иваны, Богданы,
Арсении, Саши, Оксаны, Олеси…
Убитые на мосту
«Собакам собачья смерть», —
прокомментировала моя жена
последний эпизод фильма «Ночной портье»:
двое несчастных (нацист-надзиратель
и «его девочка» — дочь социалиста, узница,
а после войны — жена известнейшего пианиста)
падают на мосту, убитые в спину в утренних сумерках.
Случайно встретившиеся в Вене (гастроли мужа)
где-то в 50-х собаки рванулись друг к другу:
он — разыскиваемый преступник,
она — свидетельница преступлений его и его друзей,
что и решили проблему двумя выстрелами
из следовавшего за парочкой опеля (или фольксвагена).
«Собакам собачья смерть», — скажет она наверняка
и о нас с тобой. И, вероятно, будет права,
как были по-своему правы
повторявшие то же самое, глядя на трех распятых,
один из которых, как утверждают,
пролил кровь за каждого из несчастных,
в том числе и за того зверя в эсэсовской форме,
и за его зверушку в полосатой робе.
Стрела, летящая во дни…
Наташе
Стрела, летящая во дни,
Вещь, преходящая во тьме, и
Любви проточные огни,
Ее безумные затеи.
О Вседержитель, сохрани
Цветы, стоявшие на страже,
Что мачтам виделись сродни,
А как мы жили — не расскажем.
Я знаю: Сущий искони —
Роса, и Облако, и та же
Стрела, летящая во дни,
Вещь, преходящая во тьме, и
Сама та Тьма. Мы не одни,
Когда одни. И льют огни
Глубоководные аллеи.
Земля горшечника
Не наважденье ль это? Вновь из ямы,
Там, на земле горшечника, плывет
Скудельный свет, такой же безымянный,
Как странники, которых круглый год
Он тайно перетаскивал к могиле:
Одних лихие люди порубили,
Того задрал медведь, иной застыл
Колодой в стужу — всех их Даниил
Здесь разместил, но, знать, они просили
Поставить церкву, коли исходил
Свет еженощно сполохами к горним.
Но слыхано ль от века, чтобы так
Бывало? Чтоб, истлев, людской костяк
Сиял в полнеба? Господи, открой мне,
Не козни ль то бесовские? И кто я,
Чтоб в Твой нетварный светло-голубой
Вперяться свет, как той пресветлой ночью
Мария, Петр? Ах, страннички мои!
Неужто все мы Господу свои
И сделались водой Его проточной?
…………………………………………………….
Брожу, гробов отеческих истец,
И что реку? Реку: меня коробит,
Отец игумен, это же трындец:
Повыдраны кресты из всех надгробий,
Отколоты, отбиты. Всё жиды?
Я в этом не силен, но зрю следы
Народа-богоносца. Вот могила
Зарезанного в келье Даниила
И вовсе не при Троцком — год тому
Незнамо кем, незнамо почему.
Предания родимой старины,
Ужели вы кому-нибудь нужны?
Но трудники копаются в навозе,
И повелел Господь здесь даже розе
Прозябнуть, и, слегка возбуждены,
Снуют стрижи — и тоже, знать, нужны,
И мир как будто цел, хоть весь изранен.
В замшелой вязи плиты-валуны,
Читать возьмешься — тщетные старанья,
Но исподволь струит, струит сиянье
Жасмин, когда врата затворены.
Читая Георгия Иванова
И Россия как белая лира…
Г.И.
Вот луч с лучом — с рапирою рапира —
сошлись, и губы сблизились, и сиро
горит ночник, хоть свет давно иссяк.
И что тебе до них, до их кумира?
Пусть нефтяной дербанится общак,
Замоченных выносят из сортира
И сопляка увозит автозак.
Забей же наконец, не реагируй
На фазы разложения никак.
Нет, в самом деле, что тебе до мiра?
В сияющий душа вступает мрак,
Сквозь русский снег твоя белеет лира
И на столе и розы, и коньяк.
***
Разбег галактик, зелени побег,
волна, частиц роение в бессонном
луче, напоминающее снег,
во времени ином — не том, а оном,
где сгинул, разрушаясь, человек
и ни ростка по гаснущим эонам.
Волна, частица, Дантовы круги,
горящих городов глухие норы,
а что до настоящего — беги,
беги в необитаемые горы,
где ни ночного виденья приборы,
ни спутники не высмотрят ни зги.
Поэзия
Полуденный столбняк автостоянки,
Бензоколонок сны в идущем мимо
Пространстве золотом, и эти склянки —
Из алавастра вазочки и склянки —
И все твои приколы, все приманки
Свободы тайной, иже херувимы…
Да тем и хороша, что глуповата,
Что дура дурой и эротоманка,
Но вот стремглав бежит она куда-то,
Забыв о водоносе, самарянка,
И та в слезах раскоканная склянка
Еще таит остатки аромата.
Бежит вода, чиста после огранки,
В пространстве золотом, идущем мимо,
И облако, белея нестерпимо
Над блокпостами Иерусалима,
Плывет, и режут лед коньки и санки…