Роман
Опубликовано в журнале Урал, номер 9, 2020
Ангелина Злобина (Елена Спиридонова) — родилась в Подмосковье. Окончила художественное училище, работала художником-оформителем, видеодизайнером, художником-постановщиком. Писала сценарии для короткометражного кино и рекламы. Рассказы, эссе и повести опубликованы в литературных журналах «Звезда», «Новая Юность», «Урал», «Нева», «Сибирские огни», «Голос Эпохи», «Чайка» и др. Пьеса «Сущность» вошла в шорт-лист конкурса «Время драмы» (2015). Рассказы «Некоторые особенности свободного полёта» (2017), «Отрава» (2018) и «Мадонна Кривелли» (2019) вошли в шорт-лист Премии имени В.Г. Короленко. Живет в Москве.
Часть первая
1
Если верить цифрам на дорожном указателе, то от федеральной трассы до Загряжья было ровно двенадцать километров.
Путь, соединяющий шоссе с небольшим селом, обозначался в полях извилистой колеёй, а в еловом лесу — постепенно зарастающей просекой.
Осенью и весной дороги закрывали — залитые дождями или талой водой поля превращались в топкую черную грязь, из-за которой, судя по всему, село и всю местность за лесом и назвали Загряжье.
Село стояло на холмах или, как говорили местные, — «на гора́х». Одна гора называлась Загрячиха, другая — Поповка; между ними текла река, когда-то такая полноводная, что во время разлива старый деревянный мост накрывало выше перил. Однажды в половодье мост унесло, остались посреди реки только сваи, потом и они куда-то исчезли. Река постепенно обмелела, заилилась — у Поповки глубина стала по колено, у Загрячихи по пояс, а в середине появились зелёные островки.
Был когда-то ещё и третий холм, на нём стоял бревенчатый дом с вывесками «Сельмаг» и «Чайная». Площадь перед этим сооружением именовалась в народе Перцовой. Тот холм по приказу районного начальства давным-давно срыли бульдозерами. Тогда же во внезапном порыве благоустройства сузили речное русло и построили бетонный мост. Название холма забылось, а когда на берегу появился новый панельный магазин, площадь возле него по старой памяти стали называть Перцовой.
На самом длинном холме — Загряжском — сразу за сельскими домами тянулись сады и огороды, за огородами простиралось зарастающее бурьяном поле, за полем виднелся лес. Дальняя правая сторона леса называлась Гнилой угол, оттуда на Загряжье обычно приходили дожди и грозы, а если туча надвигалась с другой стороны, то, будь она хоть тернового цвета и в полнеба величиной, местные не придавали ей никакого значения.
Загряжцы ходили в лес за грибами, ягодами и орехами, у каждого были свои тайные грибные места и свои земляничные поляны, а где заканчивался лес, никто точно не знал. Некоторые чудаки пытались пройти его насквозь, но, поблуждав в чаще, выходили всё к тому же заросшему бурьяном полю и видели на горизонте ряд знакомых крыш, сады и тополь-грачевник.
Одни потом говорили, что набрели в лесу на широкую бетонную дорогу, похожую на взлётную полосу. Другие рассказывали, что будто бы нашли заброшенную железнодорожную платформу, утопающую в цветах иван-чая, — всю в трещинах и провалах, но с уцелевшим ограждением и жестяным плакатом «По путям ходить опасно!».
На самой крутой горе — Поповке — стояла в старых липах полуразрушенная церковь. Рядом с ней был раньше поповский дом, но его давным-давно разобрали, остался сад, так густо заплетённый повиликой, что созревшие яблоки не долетали до земли, а подгнившая изгородь не упала, а только привалилась к копнам из путаных стеблей.
Были раньше на Поповке и другие строения — школа, учительский барак и керосиновая лавка. Напротив школы стоял гипсовый Ленин с вытянутой рукой, небольшой, примерно в рост школьника-пятиклассника. Каркас у скульптуры, судя по всему, был какой-то непрочный: постепенно Ильич стал крениться назад, с каждым годом указывая рукой всё выше, а однажды рухнул в клумбу и раскололся.
Керосиновая лавка, конечно, сгорела. Всё остальное разрушилось, и тоже как-то незаметно. Никто из местных точно не мог сказать, как случилось, что ничего, кроме фундаментов, не осталось ни от учительского барака, ни от школы.
Вот местный клуб, например, — бывший дом князей Грачёвых — сгорел от молнии, об этом знали все. Он простоял без единого ремонта почти семьдесят лет, а когда его наконец собрались отремонтировать, он — со всем новым тёсом, шифером, со всей олифой и мешками побелки — сгорел в одну ночь дотла.
В Загряжье вообще часто случались грозы.
Местный краевед, бывший агроном Гена Шевлягин, утверждал, что русло реки — не что иное, как верхняя часть гигантского земного разлома, поэтому и происходят в Загряжье всяческие необычные явления.
В остатках росписи на облупившемся церковном своде Гена разглядел изображение НЛО, черненькое, похожее на приземистую табуретку. Апостола, указывающего перстом на объект, как выяснилось, звали Фома, и в этом Гена тоже усматривал намёк на тщету недоверия. Двое сомневающихся принесли верёвку, через пролом в крыше поочередно спустились по стене и увидели на облаке над апостольским перстом надпись «ДМБ-78», о чём и сообщили краеведу. Тот приуныл, но уточнил на всякий случай, что насчёт молний вопрос остается открытым. И с этим нельзя было не согласиться.
Все в Загряжье помнили, как однажды во время грозы сияющий шар зацепился за калитку Беловых и с шипением и треском прошелся вдоль всего штакетника, превратив верх изгороди в головешки.
А однажды у старухи Иванниковой из кухонного крана посыпались искры и надулся над мойкой огненный пузырь величиной с футбольный мяч. Пузырь легко отсоединился, волнуясь боками и потрескивая, медленно поплыл к раскрытому окну, метнулся на улицу и врезался в столб. Раздался грохот, повалил дым.
Старуха Иванникова ничуть не пострадала, по слабости ума она не успела вовремя испугаться. Зато потом так часто рассказывала об этом происшествии, изображая плывущий шар и собственное восхищённое оцепенение, что возгордилась, повеселела и даже перестала бояться кухонного крана.
А столб, в который ударила молния, оставшись снаружи невредимым, изнутри выгорел совершенно.
Кое-кто из сельчан многозначительно намекал, что не следовало ломать сельскую церковь, вот и не летали бы по домам огненные шары. На что, например, Иван Иванович Егоров, проживший в Загряжье больше семидесяти лет, только отмахивался — ерунда! Он в детстве и сам видел шаровую молнию, а церковь тогда ещё была цела и при колокольне. Правда, уже без крестов. В ту пору в ней хранили яблоки из совхозного сада.
Егоров на всю жизнь запомнил лиловый шар в небе и удар грома — будто с треском разорвали над крышей крепкое полотняное небо. Полыхнуло в глаза холодным марганцевым светом, а когда грохнуло снова — погасли в доме все лампы, только в углу теплилась бабкина лампадка, подсвечивая три латунных цепочки и желтоватый оклад с темными прорезями.
Когда ломали колокольню, Егорову шел седьмой год. Стоял сухой жаркий апрель, на тополях с тихим треском лопались почки, а на склонах сквозь сеть прошлогодней травы проклёвывалась первая зелень. На Поповке тарахтел трактор, изо всех своих механических сил натягивая блестящий на солнце стальной трос, обвязанный вокруг столба колокольного яруса. Ополоумевшие стрижи кричали и носились над церковью. Колокольня медленно повалилась вбок, ломая липовые ветви, роняя куски кирпичной кладки и стрижиные гнёзда. А трактор поволок за собой сорвавшийся трос, перевернулся, фыркнул и, лязгая, как сундук с железом, скатился с горы в реку.
Никто не успел заметить, когда тракторист выпал или выпрыгнул из кабины. Видели только, как он быстро карабкался по крутому склону наверх, оступался и падал.
Доставать трактор даже не пытались — дно реки со стороны Поповки всегда было топким. Несколько лет торчал над водой помятый угол кабины, а когда в половодье унесло старый деревянный мост, трактор тоже исчез. Под горой образовалась длинная отмель и разросся камыш.
Ходил слух, что на самом деле тракторист улетел вместе с трактором в реку, а метался по склону вовсе не он. Один из загряжских мужиков рассказывал в компании собутыльников на Перцовой площади, как спьяну уснул под забором поповского сада. Проснулся от грохота, увидел, как мимо летят кирпичи, потом трактор, ну и дал дёру. Споткнулся да ещё трос какой-то ногой зацепил…
Местные не то чтобы верили, они были не против такой версии. А, например, бабка Егорова говорила: «Ну и шут с ним, с трактористом! Хоть бы они все передохли, эти ломатели!»
Церковное здание вскоре оказалось ненужным — для овощей и фруктов появились другие места хранения, а потом не стало ни совхозного сада, ни самого совхоза.
Церковь долго стояла заброшенной, ржавели ворота и оконные решетки, рушились своды.
Руины снова вызвали практический интерес, когда старшая дочь Беловых Таисия вышла замуж за водителя с лесопилки, курчавого здоровяка Митю Корбута.
Таськин муж первым и смекнул, что негоже пропадать дармовому стройматериалу, пусть даже и битому. Вскоре у дома Беловых-Корбутов вместо обгорелого штакетника появился кирпичный забор, а вместо кособокого сарая возник добротный гараж из старого кирпича с жилой мансардой и затейливыми решетками в окнах.
Односельчане удивленно качали головами, но в целом к хозяйственной деятельности нового соседа относились с пониманием — и впрямь, чего добру пропадать? Да и сам Митя оказался человеком полезным — по найму делал любую работу, мог и копать, и красить, и ломать, и строить, брал недорого. За кусок вырезки и ливер аккуратно и быстро резал домашний скот, сам готовил отличную колбасу, варил чистейший самогон, пахнущий полынной росой, а в подпитии заливисто пел.
Опасаться было нечего, местное начальство развалинами не интересовалось, оно и всё Загряжье вспоминало нечасто. Только накануне выборов въезжал в село грейдер, а за ним по расчищенной дороге — агитаторы с плакатами и листовками. С плакатов смотрели на загряжцев серьёзные, красиво причёсанные люди, может, новые, а может, те же самые, что и каждый выборный год, кто их знает. Все они обещали построить дорогу от федеральной трассы до села, но дорога какой была много лет, такой и оставалась — летом ухабы, зимой снежные заносы и бурелом, а когда ни снега, ни засухи — густое непролазное месиво, в котором лоси вязли по самое брюхо. Одно слово — Загряжье.
2
Всю короткую ночь Егорову не спалось.
На сеновале было душно, ныли комары, в сене что-то шуршало и щелкало, внизу всхрапывал и терся боком о стенку боров, а над чердачным окном, как сонные старухи, бормотали горлицы.
Егоров долго перекладывался с боку на бок, кряхтел, почесывался, а когда сквозь все щели сразу забрезжил утренний свет, — сел, откашлялся и по-стариковски потёр ладонью грудь. В саду всё громче и громче щебетали птицы; быстро светало. Егоров спустился с сеновала, взял в сарае две удочки, забрал из-под смородинового куста заготовленную с вечера банку с червями и направился к реке.
Место у него было своё — прямо напротив дома, под обрывом, где косо торчал из песка большой дубовый пень с корневищем. Когда-то во время разлива этот пень принесло течением, а когда вода спала, он так и остался на берегу, увязнув одной стороной в песке, а другую держа над водой, как тёмную когтистую лапу.
Никто, кроме Егорова, на этом месте не рыбачил. Не потому, что Егоров запрещал — да ни боже мой! — река общая, берег не куплен. Просто ни у кого больше рыба возле дубового пня не ловилась.
Как-то раз краевед Шевлягин, чтобы развеять миф, на спор с односельчанами просидел там с рассвета до полудня и подсёк плотвичку — небольшую, меньше ладони, а она возьми и сорвись! Ушла под воду и будто своим рассказала, ни единой поклёвки больше. Признать поражение в том споре Гена не согласился — ведь рыба-то попалась? Односельчане резонно возразили — ну и где она? Спор накалился, подтянулись сочувствующие и тоже высказались, покричали немного, потом выпили самогону и, хоть ничью правоту не признали, разошлись мирно.
С тех пор только деревенский дурачок Юрочка иногда составлял Егорову компанию, но без всякой рыболовной снасти, просто из склонности к прилежному и бескорыстному наблюдению за жизнью.
Юрочка был чудной от рождения — длинное туловище, широкие плечи и короткие ноги колесом. И одевался он чудно: носил отцовскую милицейскую форму старого образца — фуражку, китель и штаны с лампасами, никакой другой одежды не признавал. Ходил он быстро, сильно припадая на каждую ногу, сдержанно кивал знакомым, козырял особо уважаемым, а на вопрос «Как дела?» с заговорщицкой усмешкой отвечал: «Это потомучто!»
Что бы ни происходило в Загряжье — починка автомобиля, строительство гаража, разгрузка дров или другое какое событие, — Юрик всегда стоял рядом, в компании любопытствующих. Смеялся, когда все смеялись, сокрушенно качал головой, когда все негодовали, и подавал спички тому, кто, держа в зубах сигарету, хлопал себя по карманам. Спиртного Юрочка не пил, а курить бросил после одного случая.
Как-то раз подвыпившие мужики шутки ради подсунули ему сигарету с пистоном. Стрельнуло на третьей затяжке, обожгло Юрику кончик носа и костяшки пальцев.
Шутники, опасливо расступившись, загоготали. Юрочка аккуратно плюнул на окурок, затоптал его и серьёзно сказал:
— Я думал, вы умные.
На носу у него осталась темная метка вроде птичьей лапки. Сигареты с того дня он больше в руки не брал, а спички в кармане носил на всякий случай.
Юрочка жил под опекой младшей сестры Маши, маленькой и тихой незамужней женщины. Их дом стоял на краю Загрячихи, чуть в стороне от всех, под старым тополем с необъятным морщинистым стволом и высокой раздвоенной кроной, сплошь унизанной чёрными гнездами. Тополь называли грачевником — отчасти из-за шумной колонии птиц, населявшей гнёзда, отчасти из-за фамилии владельцев дома — Грачёвых.
Отчего-то Юрочка дом своим не считал, беспечно говорил — «Это Машкино!» — и в любое время года спал в дровяном сарае, укрывшись тяжелым овчинным тулупом.
Местная фельдшерица однажды зимним вечером зашла проведать приболевшую Машу, увидала в открытом настежь сарае спящего на топчане Юру и была изумлена его мощной багровой спиной, широким загривком и мускулистой рукой, лежащей поверх косо накинутого тулупа.
Иногда, в сильные морозы, Маше удавалось уговорить брата ночевать в доме, где у него имелась своя комната с железной кроватью и горкой подушек, с геранью на подоконнике и с двумя фотографиями в рамках над плюшевым ковром.
Люди на этих фото были так незнакомо, нездешне хороши собой, что постороннему человеку и в голову не пришло бы, что это покойные родители Маши и Юрочки, а не актёры из старого чёрно-белого фильма.
Когда морозы ослабевали, Юра брал тулуп и снова шёл в дровяной сарай.
— Гулять надо на свои! — всякий раз, уходя, бодро говорил он.
***
Егоров широко зевнул и поёжился, под берегом ещё было прохладно. Солнце медленно выбралось из-за бугра, растопило остатки тумана над рекой, подсветило обрыв, жёлтую полоску песка, два поплавка и лежащую в камышах пузатую пластиковую бутылку. В пакете, пристроенном к дубовому корню, уже шлёпали хвостами четыре леща и пара плотвичек.
По ступенчатой тропке под гору спускался Юрочка.
— Ну, как оно? — приблизившись, спросил он.
— Да чего-то не очень, — снова зевнув, ответил Егоров. — Не проснулась, наверное…
— Кто?
— Рыба, кто ж ещё…
Юрочка взгромоздился на пень и достал из кармана кителя горсть семечек.
Стало понемногу припекать. Над кочкой, густо поросшей молодым розовым клевером, прерывисто жужжала пчела, тихо шелестели в траве кузнечики; нарезая лихие круги над водой, щебетали ласточки, а на другом берегу в заброшенном поповском саду заливался свистом и щёлканьем не угомонившийся с ночи соловей.
Егоров заслушался, впал в приятную задумчивость и чуть было не задремал.
Громкий механический стрёкот заставил его вздрогнуть. Егоров от неожиданности пригнулся и втянул голову в плечи, спину и руки будто прихватило морозом. Непонятной природы звук — настойчивый, с гулким металлическим эхом — постепенно усилился и внезапно смолк.
Стало тихо. Кузнечики затаились, исчезли куда-то ласточки, и соловей будто умер. Егоров сглотнул, зажал ладонью правое ухо, потом левое. Тряхнул головой. Обернулся.
Юра, не донеся до рта щепоть с семечком, сидел неподвижно и смотрел на воду. Переведя взгляд на Егорова, он смахнул приставшую к губе шелуху и как ни в чём ни бывало сказал:
— Клюёт у тебя.
Егоров спешно схватился за удочку, привстал, потянул, и, сверкая, забилась о воду крупная белобрюхая рыба.
Юрик развеселился и заёрзал, качая маленькими ногами.
— Вот оно так! Это потомучто!
Пока Егоров возился с рыбой и всё ещё дрожащими руками насаживал нового червя, Юрочка слез с пня и заковылял по тропке наверх.
— Лещей-то не возьмёшь? — крикнул Егоров ему вслед. — Возьми, Машка пожарит!
Юра, не оборачиваясь, помотал головой.
— Гулять надо на свои!
Егоров снова закинул удочку.
Странный механический звук сильно встревожил его, ничего подобного Егоров раньше никогда не слыхал. «Недоспал, что ли…» — успокаивал он себя. Однако у берега по-прежнему было необычно тихо, словно всё живое умолкло в недоумении. Бесшумно бегали водомерки. Стрекоза села на поплавок и замерла, как неживая.
За спиной что-то глухо и тяжко стукнуло, покатились к воде мелкие камешки, и тут же широким потоком хлынул в реку песок; поплавки сбило мутной волной, один оторвался и поплыл по течению. Егоров встал. На его глазах часть обрыва осела и громадным ломтём обрушилась в реку, накрыв собой берег, заросли камыша и дубовый пень, на котором только что сидел Юрочка.
В образовавшейся впадине матово блестело что-то гладкое, похожее на часть огромного механизма.
Егоров робко приблизился. Навстречу ему бесшумно выдвинулась металлическая площадка, над ней раскрылась овальная дверь. От площадки, срезав часть песочного отвала, опустился короткий трап.
Егоров попятился, едва не упал, а потом развернулся и, не дыша, не оглядываясь, пошел по тропинке вверх.
3
Егоров остановился у крыльца, положил ладонь на перила и долго стоял, хмуро глядя куда-то вбок — не то на сохнущий на изгороди круглый вязаный половик, не то на морщинистый ствол ясеня с глубокой поперечной бороздой от привязанной когда-то проволоки.
На ветке тихонько бормотал скворец. Заметив неподвижно стоящего человека, он смолк, пригляделся, разочарованно присвистнул и забормотал снова.
В доме было тихо, все ещё спали — Анна Васильевна на веранде, а в комнатах приехавшие накануне вечером гости — сын Сергей и две внучки.
«Пойду-ка я досыпать!» — решил Егоров и побрёл к сеновалу.
Проснулся он оттого, что внизу громко скрипнула дверь, лязгнуло ведро, и тут же стал энергично всхрапывать и чавкать поросёнок. Дверь снова заскрипела и хлопнула.
Егоров попытался вспомнить приснившийся нехороший сон, всполошился и сел. В сильном волнении он спустился с сеновала, надеясь, что в углу сарая чудесным образом обнаружатся удочки, а под кустом смородины будет стоять влажная от росы банка с червями, однако ни того, ни другого на месте не оказалось.
По огороду цаплей вышагивала старшая внучка Дашка, длинноногая девица четырнадцати лет. Она что-то ела с ладони и отмахивалась от невидимой пчелы. Младшая, Нюта, в обнимку с куклой сидела на скамейке и задумчиво качала ногой.
Сергей стоял на коленях возле грядки с укропом и затягивал ключом муфту на поливном шланге. Рядом билась в воздухе водяная струйка, она то рассыпалась радужными брызгами, то вздымалась и опадала.
Анна Васильевна чистила картошку на веранде. Увидев мужа, заспанного и лохматого, она насмешливо сказала:
— Проснулся… — и звонко крикнула: — Сереже ключ какой-то нужен был, давай-ка найди!
Егоров вернулся в сарай, погремел там железками и, выйдя, предъявил заржавелый разводной ключ.
— Сергей! Такой?
Сын, едва глянув, сказал:
— Да не, пап… Уже не надо.
Егоров вдруг преисполнился жалости и умиления. Жаль ему стало свою хлопотливую жену Анну Васильевну и деловитого взрослого сына, жаль обеих внучек — чудных, ни на кого не похожих девчонок. Жаль всех, живущих свои обыкновенные жизни и не знающих, что там, под склоном, на который испокон веку загряжцы вываливают прелые яблоки и гнилую картошку, оказывается, давно уже таится нечто чужое и непонятное. А может быть, даже опасное и противное всему мироустройству вообще! От этой жалости в груди у Егорова защемило, он вспомнил, что в вишеннике с вечера лежит убранная на всякий случай бутылка с остатком самогона, а на обломанной ветке висит специальная эмалированная кружка с овальным сколом на дне.
Егорову очень хотелось поговорить с кем-нибудь о том, что он увидел на берегу, показать всё на месте и рассказать, что и как. Это должен быть обстоятельный и серьёзный разговор, и собеседник непременно должен быть человеком обстоятельным и серьёзным, одним словом — нормальным. Егоров перебирал в уме всех соседей, и по всему выходило, что из всех загряжцев самый нормальный — Митя Корбут. Однако чутьё подсказывало, что именно Мите пока ни о чём рассказывать не следует.
Егоров собрался было обратиться к Сергею, но отчего-то застеснялся и раздумал.
Дашка уселась на лавку возле сарая и пальцем поманила к себе сестру.
— Иди ко мне, маленькое чудовище. Будем учить новые слова.
Нюта послушно придвинулась.
— Повторяй за мной, — иронически улыбаясь, начала старшая. — Духовной жаждою томим…
Младшая старательно пролепетала свою версию. Дашка тихо рассмеялась и продолжила:
— В пустыне мрачной я влачился…
Рассеянно прислушиваясь к разговору девчонок, Егоров сорвал несколько веток укропа, выдернул пяток редисок, прополоскал их в бочке с дождевой водой и пошёл в вишенник.
Даша сменила тему:
— Синус, косинус, тангенс…
Нюта кое-как повторяла, а потом, вопросительно глянув на сестру, указала пальцем на лежащий на скамье разводной ключ.
— Шняга, — чётко артикулируя, пояснила Даша.
— Шняга, — робко повторило лупоглазое дитя.
Дашка снова захохотала.
Допив самогон, Егоров спрятал в траву пустую бутылку, повесил на сучок кружку и уселся под вишней.
День наливался жарой и светом, в небе снова летали ласточки, у соседей включилось и с полуслова бойко запело радио, в цветок лилейника врезался шмель, затих, набычился и стал копать рыхлую желтую пыльцу.
Егоров хрустел молодой редиской, смотрел, как покачивается от шмелиных стараний длинный стебель, и слушал удивительный разговор внучек, похожий на птичий щебет.
В груди у него стало так горячо, что левый глаз заслезился, а в носу защипало, будто кто в шутку тронул возле ноздри острой травинкой.
На секунду вспомнилась гладкая овальная дверь и открывшаяся за ней тьма, но сейчас это почему-то не пугало.
«Да мало ли чего там, может, машина какая увязла! — беспечно подумал Егоров. — Сходить, что ли, взглянуть? Опять же, удочки мои там…»
Он поднялся и не спеша пошёл мимо сарая.
— С тобой! — заявила Нюта и, соскочив со скамьи, протянула деду руку.
По дороге к реке девочка на всё показывала пальцем, и Егоров объяснял ей:
— Трава. Называется лебеда. А это мусор. Не надо, не трогай ручками, это бяка. Тьфу.
— Мусор?
— Да, бросают под гору всё время…
— Тьфу!
— Вот именно.
Они спустились по тропке к самому берегу. Не доходя нескольких шагов до песчаной осыпи и дыры в обрыве, Егоров остановился. Нюта удивлённо приоткрыла рот и, показав на темный металлический панцирь с трапом и распахнутой дверью, сказала:
— Шняга!
Возле нижней ступеньки трапа, свернувшись, как личинка майского жука, спал сосед Егоровых — Вася Селиванов.
— Вот те раз, — удивился Егоров.
— Дядя! — пояснило дитё и с сострадательной физиономией посмотрело на деда.
От безмятежно спящего Васи крепко несло самым дрянным из загряжских самогонов. Такой гнала только старуха Иванникова, не стыдясь ни мутного цвета своего пойла, ни душного запаха. Зато и продавала недорого. Васино по-детски изумленное лицо покраснело от солнца, а ухо стало тёмно-малиновым. Он так старательно сопел, сложив губы клювом, будто ему снилось, что он надувает шар и удивляется его размерам.
Егоров покачал головой и повёл внучку обратно к дому.
4
Обнаружив на берегу спящего Селиванова, Егоров огорчился. Он собирался приобщить к тайне железной двери кого-нибудь другого, например — краеведа Гену Шевлягина. Всё-таки Гена — человек любознательный и начитанный, мог бы объяснить, что это за железяка такая в обрыве открылась (век бы её не видать), а если не объяснить, так хотя бы соврать, чтоб сердце успокоилось.
Но, подумав, Егоров решил, что, пожалуй, от Васи вреда никакого не сделается. Скорее всего, проснувшись, тот ничего не поймёт и побредёт домой, а там проспится и всё забудет.
Вася в трезвой своей ипостаси был тих, как кролик. По улице ходил, ссутулившись и надвинув на глаза кепку, на приветствия отвечал торопливым кивком, разговор поддержать не умел, только моргал да застенчиво шмыгал носом.
В молодости он приехал устраиваться электриком на лесопилку и увидал местную повариху, исполинского роста грудастую сероглазую девушку, царственно сияющую в раме раздаточного окна. Она скупым движением стряхивала в миски приставшую к половнику пшенную кашу и, не глядя, выставляла на полку стаканы с компотом.
От восхищения Вася впал в оторопь и вскоре женился.
Девушку звали Ираида Семёновна. Она была из местных, из самых что ни на есть коренных — из Грачевых.
В Загряжье каждый третий носил такую фамилию — вот хоть Юрочка с сестрой Машей или дед Тимоха. Анна Васильевна Егорова в девичестве тоже была Грачёва.
Деда Тимоху, правда, по фамилии никто не звал, и даже его сыновей называли Тимохины, а не Грачёвы, и жену звали Клава Тимохина, и дом у них был не грачёвский, а дом хромого Тимохи, так все и говорили.
Родство между однофамильцами если когда и было, то со временем забылось. Только у одной Ираиды благодаря чудом сохранившимся документам и фотографиям оно ясно прослеживалось до пра-прадеда, князя Грачёва, единолично владевшего до революции Загряжьем и многими другими землями.
По слухам, сиятельные Грачёвы все были крупные, неспроста и дом себе выстроили огромный — дверные проёмы, ступени, перила — всё под высокий рост.
Сам же князь слыл записным красавцем, жил весело — покупал дорогих скакунов, любил пикники и охоту, ходил с мужиками на покос, не гнушался крестьянской едой, девкам за утехи дарил бусы и красивые жестяные коробки с леденцами.
Гена Шевлягин как-то раз, будучи в гостях у Васи Селиванова, рассмотрел семейные фотографии, отыскал среди них портрет князя Грачёва и не увидел ни малейшего сходства с Ираидой. Князь как две капли воды походил на загряжского чудика Юрочку — то же удивлённое длинное лицо с высоким лбом, те же большие оттопыренные уши. Не хватало разве что милицейской фуражки над княжьим челом и на кончике носа — чёрненькой метки вроде птичьей лапки.
Ираида Семёновна происхождением не гордилась, всю крестьянскую работу на приусадебном участке делала сама, могла и дров нарубить, и забор поправить, дом держала в чистоте, мужа в строгости. Вася в сезон работал электриком на лесопилке, а когда закрывались дороги и работа прекращалась, ходил по заказам — проводку делал, утюги чинил. Спиртное за работу не брал, жена запрещала.
Но иногда он срывался и напивался внезапно, сильно и без всякой понятной причины.
И тогда в Васе просыпался поэт. Просыпался обычно ночью, что для поэта, в общем, неудивительно. Вася метался по всему дому, ища в самых неподходящих местах письменные принадлежности, дергал ящики комода, хлопал дверцами посудного шкафа, при этом виртуозно матерился и язвительно называл жену «мадам». Получив из рук Ираиды бумагу и ручку, Вася садился за стол и умолкал, благоговейно уставившись в угол, на латунный подсвечник и темнеющий за ним образок.
Ираида Семёновна молча наблюдала, держа наготове почтовый конверт. Вася старательно карябал название: «Песня про Космонавтов». Далее шла собственно песня — стихотворный столбец с витиеватыми буквами в начале каждой строки. Исписав пару листов, Вася запечатывал своё творение и писал адрес: «Москва, улица Академика Королёва 12, Центральное телевидение, Александре Николаевне Пахмутовой».
Надев кепку, Вася направлялся в сторону Перцовой площади. Он шагал широко и свободно, с высоко поднятой головой, гордо неся в себе поэта. На Перцовой он опускал письмо в почтовый ящик, приколоченный к стене магазина, возвращался домой и ложился спать.
Наутро Вася ничего не помнил — ни собственно стихотворения, ни процесса его написания, ни даже намерения что-либо сочинить. Правда, однажды под Рождество случился казус. Или чудо, кому как угодно.
В село явился почтальон, по-бабьи повязанный шарфом дед с заиндевелыми усами и красным носом. Он примчался на квадроцикле с водителем, одетым в камуфляж и чёрную шапку-балаклаву. Явление почтальона совпало с похмельным Васиным пробуждением после буйной творческой ночи. Почтальон тряс перед носом поэта письмом со многими штампами, бесцеремонно ругался, обвиняя получателя в безделье и алкоголизме, и требовал автограф. Начертав на казённой бумаге закорючку, Вася прочёл на конверте обратный адрес: «Москва, улица Королёва, 12».
Внутри было короткое и невероятно вежливое письмо, в нём сообщалось, что А.Н. Пахмутова на Центральном телевидении не проживает, поэтому со стороны автора правильнее будет впредь адресовать свои произведения прямо в Союз композиторов.
Окончательно протрезвевший Вася никак не мог взять в толк, отчего какие-то люди с улицы Королёва написали ему письмо.
— Кто такая Пахмутова? — спросил он жену. — Знакомая фамилия…
С того дня Вася полгода вел тихую, незаметную жизнь. И вдруг снова сорвался, упился дрянным самогоном, забрёл под берег и уснул возле нижней ступени железного трапа, у самого входа в неведомое.
5
У Гены Шевлягина однажды появилась мечта: он вздумал превратить Загряжье в культурно-исторический заповедник. Чтобы ездили в село высокие крутолобые автобусы, чтобы интеллигентные гиды водили туристов по холмам, показывая местные достопримечательности, а увидев идущего навстречу Гену, почтительно останавливались и сообщали притихшим экскурсантам: «А это директор нашего заповедника Геннадий Васильевич Шевлягин».
Затее не хватало первопричины, значительного события или яркой исторической личности — знаменитого художника, писателя или поэта, уроженца здешних мест. Но, кроме Васи Селиванова, никто из местных стихов не писал. Никто не писал и прозы. Живописью тоже никто никогда не занимался.
Гену это не останавливало, он был уверен, что интересный ландшафт и чистый воздух — уже неплохой задел для того, чтобы местность со временем стала заповедной. А кроме того, в любой местности есть нечто особенное, надо только найти. И тогда появятся всюду чистые песчаные дорожки и подстриженные газоны, ажурные скамейки, горбатые мостики над овражками и даже археологические раскопы. Будет, например, музей крестьянского быта — вот хоть в доме у старухи Иванниковой, а на Перцовой — заново отстроенная чайная, рядом с ней автостоянка, музейная касса и лотки с сувенирами. В чайной, конечно, местная выпечка на выбор, соленья-варенья и дегустация разных сортов загряжского самогона.
Эту мечту Гена выкопал в собственном огороде, рыл яму для нового сортира, и вдруг что-то лязгнуло под лопатой. Гена копнул рядом, и показался из земли изъеденный ржавчиной штык. К забору, сильно припадая на одну ногу, подошёл сосед, дед Тимоха, — бодрый, красноносый и слегка хмельной. Он достал из кармана заношенных солдатских штанов папиросы, прикурил и спросил, покачнувшись:
— Скоба, что ли?
— Штык… Скорее всего, французский, — прикинувшись знатоком, объявил Гена.
Штык, конечно, мог быть и французским. О том, что в позапрошлом веке через эти места проходила наполеоновская армия, написано было даже в школьном учебнике истории. Гена о штыках знал очень мало, почти ничего, поскольку оружием до этого случая не интересовался. Но ответил он так уверенно, что сам удивился, и тут же безоговорочно поверил в свою версию.
За следующие четыре дня, к ужасу своей жены Маргариты, Гена точечно перерыл недавно оттаявший после зимы огород. Нашёл несколько ржавых электрических утюгов, набитый землёй гранёный флакон, моток проволоки, мопед со сгнившими шинами, пару кроватных спинок и хлипкий перочинный нож с процарапанной на рукоятке надписью: «Тимофей Грачев 4 класс».
Нож Гена отдал хромому Тимохе, металлолом сложил в дальнем углу участка, а для штыка сделал специальную коробку со стеклом и наклеил в левом нижнем углу табличку с отпечатанной на машинке надписью: «001. Штык солдата французской армии. 1812 г.».
Раскопки продолжились на склоне перед домом, куда предки Шевлягина с незапамятных времён выбрасывали мусор, определяя «по́д гору» и домашний хлам, и кухонные помои. То, что Гена нашёл в лебеде под слоем картофельных очисток, битого стекла и прелых тряпок, мало отличалось от огородных находок. Всё те же спинки кроватей, проволока, утюги. Были там ещё пластиковые бутылки, скелет козы, каменное яйцо величиной в полтора раза больше гусиного и телефонная трубка с таким длинным проводом, что Гена устал его тянуть и откапывать, принёс топор и обрубил.
Найденное яйцо, как и французский штык, было помещено в коробку со стеклянной крышкой. Находке был присвоен инвентарный номер 002 и название — «окаменелое яйцо доисторического животного».
Ржавыми спинками кроватей Гена огородил от соседских коз часть склона и принялся за благоустройство.
Маргарита три дня орала на мужа благим матом, потом осипла и замолчала. Она со зла расколотила что-то на кухне, поплакала и занялась обычными домашними делами, только лицо у неё стало такое, будто она овдовела. Соседки пытались что-нибудь выведать у Маргариты и пожалеть её заодно, но жалеть раздраженного безголосого человека вообще трудно, а получить от него какие-нибудь сведения и вовсе невозможно, так что не удалось ни то, ни другое.
А Гена объяснялся охотно. Он показывал собравшимся возле дома односельчанам экспонаты в коробках, строил предположения и планы, сыпал известными и неизвестными фактами — про разлом земной коры, про манёвр наполеоновской армии, произошедший в этих местах, про взлетную полосу НЛО в чаще леса и даже про уникальный климат Загряжья, формирующий потоки целебной энергии.
Односельчане отнеслись к энтузиазму Шевлягина как обычно — с иронией. Они ещё помнили, что когда-то Гена был совхозным агрономом, правда, склонным к некоторым чудачествам. То он для сохранности урожая ставил на полях пугал, наряжая их в собственные обноски, то пытался организовать трансляцию классической музыки над посевами — для лучшей всхожести.
Все пугала оказывались похожими на самого Гену, радостно раскинувшего руки посреди ячменного поля или понуро стоящего по пояс во ржи. Маргарита не стерпела такого позора, повыдергала пугала из земли, свалила за огородом, облила керосином и подожгла.
Концерты классической музыки над полями тоже успеха не имели. На третью ночь Митя Корбут не смог уснуть под сонату № 2 Фредерика Шопена и на рассвете так грозно барабанил кулаком в окно шевлягинской спальни, что музыку пришлось срочно выключить.
Слушая Гену, излагающего очередной прожект, соседи посмеивались — кто добродушно, кто с ехидством. Только Юрочка да приятель Шевлягина Славка-матрос помалкивали. Юра, сдвинув на затылок милицейскую фуражку, пытливо вглядывался в лицо краеведа. Славка-матрос стоял, вальяжно облокотившись о невысокую изгородь, выкатив вперёд пузо, обтянутое майкой-тельняшкой, и лузгал семечки.
— Да кто сюда поедет-то? — скептически усмехаясь, спросил Егоров. — Что тут смотреть, кроме каменного яйца да ржавого ножика?
Шевлягин захорохорился, будто собирался захлопать крыльями и заклевать недоверчивого соседа.
— А взлётная полоса в лесу?! А заброшенная платформа?!
Егоров вяло кивнул в ответ.
— Ну, давай, води экскурсантов в лес… А то они у себя в городе железнодорожной платформы не видали.
— Ничего, — бойко возразил краевед, — местность исторически интересная, непременно найдётся и ещё что-нибудь уникальное! Будет у нас что предъявить, будет!
— Да почему ж ты думаешь, что чего-то такое найдётся? — не унимался Егоров.
— Да потому, что не может такого быть, чтоб не нашлось! — заявил Шевлягин, истово тараща бледные глаза. — Не может — и всё!
Что-то заманчивое всё-таки брезжило в его странной уверенности, и все ненадолго стихли, осмысливая дерзкое умозаключение краеведа.
Переведя дух, Шевлягин устремил вдаль мечтательный взгляд и, будто декламируя лирическую прозу, продолжил:
— А кроме того, ведь места у нас замечательные! Я лично нигде красивее не видел.
— Чего ты вообще видел-то? — не выказывая ни малейшего почтения к лирике, поинтересовался вредный Егоров. — Вот Славка, например, Америку повидал.
Под общий смех Славка-матрос смущенно отвёл глаза.
— Не, я до Америки маленько не доплыл.
— Ген, как думаешь, дорогу-то нам построят? — полюбопытствовал хромой Тимоха.
— Обязательно, — сухо пообещал Гена.
— А по мне, так лучше бы перерыли её совсем, чтоб никто сюда не шастал, — с вызывающим легкомыслием заявил Егоров. — А то начнут тут строительство и испортят всё. Вот, например, когда мост соорудили, так всю песчаную отмель засыпали. С тех пор ребятишкам и искупаться негде.
— Да ладно тебе, Иваныч! Может, заодно и клуб построят, — продолжая щелкать семечками, съязвил Славка-матрос.— Ещё на танцы сходишь, если доживёшь.
— Нет, скорей уж церковь восстановят! — в тон Славке брякнул хромой Тимоха.
Все захохотали, зная, что такому уж точно никогда не бывать, а Шевлягин, всерьёз разозлившись, запальчиво крикнул: «И восстановят!»
— Это вряд ли, — с нарочитой кротостью возразил Егоров. — Тогда ж Митькин гараж разбирать придётся.
Однажды Гене привиделось во сне, что он прыгнул с церковной колокольни и полетел, раскинув плетёные крылья, обтянутые чем-то полупрозрачным, желтым, как топлёное масло. Внизу лежала река, отражая небо и просвечивая до самого дна, до утонувших коряг, зелёных валунов и тёмных водорослей. Слева проплывал Загряжский холм, запрокидывался, удалялся, становился всё меньше. Река поворачивала вправо, а впереди расстилался пологий речной берег с заливным лугом и полем. Гена сжал кулаки; крепко привязанные руки ломило в плечах, ветер бил в лицо, не давал дышать. Поле приблизилось, поднялось, встало дыбом и всеми зарослями бурьяна, полыни, путаницей мышиного горошка и плотной, напитанной живыми соками почвой ударило Гену в лоб.
Проснувшись на полу возле кровати, Гена потёр ушибленную о комод голову и пробормотал:
— Всё равно надо искать. Везде надо искать!
Он забрался обратно под одеяло и до утра в полусне придумывал слоган со словами «исток», «колыбель», «воздухоплавание» и «аэродинамика».
Наутро Гена поехал на попутке в райцентр и заказал в библиотеке литературу с упоминанием полётов на самодельных крыльях. Под руководством строгой библиотечной барышни он целый день — до слёз и чёрных блох перед глазами — смотрел в компьютерный монитор, читал, разглядывал картинки и старинные чертежи, и вернулся в Загряжье с твёрдым убеждением, что с местной колокольни тоже кто-то летал. На это указывало и её расположение, и приблизительная дата постройки на Поповке первой белокаменной церкви. И ещё — сон: незабываемое, явственное до озноба, до ломоты в суставах ощущение полёта.
Гена обследовал склоны Поповки и заросли крапивы возле церкви, прошёлся по остаткам учительского барака и школьного фундамента, выкопал на всякий случай обломки статуи Ленина и на тачке перевёз их к себе в огород.
Вместе со Славкой-матросом он отправился в лес на поиски заброшенной железнодорожной платформы и странной дороги, похожей на взлётную полосу. Нашли они только рельсы, густо заросшие молодым осинником. Гена и Славка договорились идти по железнодорожным путям в разные стороны и подать сигнал выстрелом из охотничьего ружья, когда обнаружится загадочная платформа. Оба, никуда не сворачивая, шли по сгнившим шпалам сквозь буреломы, частые заросли и болотистые поляны и через час столкнулись нос к носу в том же осиннике.
— Аномалия! — удовлетворенно констатировал Шевлягин.
Постепенно Гена управился с мусором на бугре перед домом, сжег всё, что горело, остальное тщательно исследовал и, не найдя ничего достойного отдельной коробки с номером, закопал. В процессе у него возникло множество интереснейших идей. Некоторые были вполне осуществимы.
Егоров, растревоженный таинственной утренней находкой, застал Гену за посадкой деревьев. Тут же, у дороги, стоял мотоцикл Славки-матроса с торчащими из коляски саженцами.
Егоров подошёл поближе. Гена опёрся на лопату, приподнял над головой кепку и бодро крикнул:
— Приветствую, Иван Иваныч!
— Бог в помощь, — отозвался Егоров. Он остановился, прикурил и, оглядевшись, поинтересовался:
— Чего это ты задумал?
— Дендропарк, — объяснил Гена. — Тут будет коллекция загряжской флоры. Хочу собрать все местные деревья, кустарники, травы — все, какие есть. Вот это, например, что?
Егоров нахмурился, разглядывая саженец.
— Да куст какой-то, пёс его знает… Были б цветы или ягоды, я б сказал — волчье лыко.
— Точно! Вон и надпись на табличке: «Волчеягодник обыкновенный. Дафне мизереум». А завязи я оборвал, а то ещё отравится кто. Вот это — «Тополь серебристый. Пополус алба».
— Ишь ты!
— Да-да. А вот это «Бетула пубисценз», или «Берёза опушённая».
— В жизни бы не догадался.
— Тут у меня будет склон со всякими необычными камнями и корягами, — не заметив иронии, продолжал Шевлягин, — ступеньки сделаю, лавочки, чтоб всё аккуратно. — Вот это — он указал на спираль, сложенную из белых речных камней, — реконструкция древнего календаря. Как им пользоваться, науке пока неизвестно. В центре череп тракториста.
Егоров от неожиданности поперхнулся сигаретным дымом.
— Чего?!
— Череп тракториста, — запросто пояснил Шевлягин, — того самого, который церковь ломал. Но это муляж! Я его сделал из глины и извести, скрепил яичным белком.
— Ага. Вот, значит, как… — Егоров облегчённо выдохнул.
— Настоящий череп пока у меня в сарае лежит, — продолжал краевед.
Егоров оторопело заморгал.
— А где ты его взял?
— Так мы со Славкой всё дно проскребли вдоль Поповки. Нашли!
— Откуда ты знаешь, что это тот самый череп?
— Иван Иваныч, — Шевлягин удивлённо развёл руками, — вот чудной ты человек! Скажи мне, исследование — это что? Исследование — это поиск фактов и их сопоставление. Понял?
— Как не понять…
— Череп я в реке напротив поповского сада выловил. Примерно там, где раньше трактор из воды торчал. Обнаружил и сопоставил.
— Сопоставил он… Только трактор-то ниже по течению лежит, прямо под церковью. Это что ж получается, череп против течения плыл? И где ж весь остальной тракторист?
— Ну, а чей же это ещё может быть череп?!
Егоров поджал губы и сердито засопел. Про эту находку он кое-что мог рассказать, но решил повременить.
— Эх, мне бы помещение какое-нибудь для хранения экспонатов, — Шевлягин вздохнул, — а то Маргарита моя череп как увидала, так и…
Он не стал продолжать. Егоров молча кивнул: понимаю, мол.
Из-под берега показался Славка-матрос с двумя вёдрами воды, румяный, потный, в майке-тельняшке и широченных спортивных штанах, съехавших ниже резинки цветастых трусов.
— Вот что, Гена, — сказал Егоров, — Вы когда польёте всю эту ботанику, приходите оба ко мне под берег. К дубовому корню. Я вам покажу кое-что.
Егоров здраво рассудил, что Славку-матроса позвать тоже следует. У него, конечно, дури полна голова, но мужик он храбрый, да и силушки ему не занимать. Мало ли что там, за дверью, может приключиться.
***
По молодости Славка был загряжской знаменитостью, о нём даже в газетах писали, в разделе «происшествия». И по телевизору в новостях его будто бы упоминали, но доподлинно это неизвестно, поскольку с телевидением в Загряжье всегда было плохо.
В селе ловился всего один канал, на котором с утра до вечера шли чёрно-белые фильмы; изображение рябило, сквозь шорох и треск пробивался звук каких-то неведомых соревнований — комментатор тараторил на иностранном языке, а болельщики то выли, то грозно пели свои спортивные молитвы. Словом, телевидения в Загряжье не было. А вот газету с заметкой про земляка многие видели.
Славка исправно отслужил три года на флоте. Все три года он присылал матери бодрые письма и фотографии, а перед самой демобилизацией выкинул фортель — вместе с двумя сослуживцами исчез с корабля где-то между Чукоткой и островом Святого Лаврентия.
Вскоре после исчезновения лихого матросика к его матери — к Мамане, как он её называл, — участковый привёз двух военных, и те стали расспрашивать, давно ли она видела сына и не получала ли вестей из-за границы.
Маманя, цыганистого вида усатая тётка с крючковатым носом и сизой проседью в чёрных кудрях, слыла в Загряжье ведьмой. Она и гадала, и лечила, и привораживала, и если кому надо было своего мужа от чужой жены отвадить — помогала. Верующей Маманя сроду не была, а тут начала божиться, что ничего не знает, никого не видела, а потом села на табурет, подняла к потолку свои костлявые руки и запричитала не пойми что, подвывая и раскачиваясь из стороны в сторону. Так и голосила, пока незваные гости не бежали в смятении прочь.
Спустя две недели к Мамане снова нагрянули с обыском и нашли беглеца в смородине за домом. Забрали, конечно.
Через полгода Славку внезапно отпустили домой. Был он неузнаваемо тощий, слабый и весь в серых пятнах, как мороженая картошка. Маманя принялась его выхаживать своими тайными ведьмацкими способами. Уже через неделю Славка выполз на крыльцо покурить, а через месяц он, по пояс голый, колол дрова на морозе.
С тех пор Маманя колдовать зареклась, всем отказывала. Разве что кулёк сухой травы от кашля или бессонницы могла дать, а вот всякие действа с водой и жженым копытом, чтобы присушить кого не следует, или закапывание крысиного хвоста при луне, чтобы снять сглаз и заодно избавиться от прыщей, это — нет.
Весной изрядно окрепший, изнывающий от безделья Слава завёл шашни с замужней продавщицей Люсей и каждый вечер усердно помогал ей в подсобке. От этих стараний с жалобным скрипом содрогался длинный сосновый стеллаж, а из открытых коробок сыпались на пол баранки и макароны.
Маманя как-то раз зашла в пустой магазин перед закрытием, постояла возле прилавка, послушала и решила не прибегать к колдовству, а подарить сыну мотоцикл.
Задуманное безотлагательно было исполнено. Забот у Славки сразу прибавилось. Он стал возить сметану, творог и зелень торгующим на трассе перекупщикам, возил и посылки в город, мог и пассажира иной раз захватить, только продукты в бьющейся таре не брал никогда — ездил он лихо, а дорога до трассы известно, какая.
6
Гена и Славка-матрос спустились на берег, подошли к песчаной осыпи и уставились на полуоткрытую металлическую дверь. Возле трапа, накрыв голову пиджаком, спал поэт Селиванов.
— Вот… Такая, значит… Шняга, — волнуясь, сказал Егоров и указал на дверь.
— Шняга… — восхищённо прошептал краевед.
Славка-матрос молча шагнул через спящего Селиванова, поднялся по трапу и вошёл в овальный проём. Шевлягин и Егоров последовали за ним.
Внутри таинственной Шняги всё было металлическим — гладкий пол, стены из вогнутых панелей, косой свод, узкие стропила, похожие на рёбра огромного морского животного.
Возле входа было довольно светло, по потолку скользили линии водяных бликов, а в нескольких шагах от двери сгущался сумрак. Гена Шевлягин пошёл вправо и скрылся за поворотом. Славка-матрос свернул в широкий коридор слева от входа, огляделся, толкнул ладонью стену, и панели разъехались.
— Оппа… Переборочка! — восхищенно пробормотал Славка. Он шагнул в темноту, и под ногами у него возник свет, размытый и холодный, как отражение неоновой лампы в матовой чёрной поверхности. Славка топнул ногой, прислушался. Со всех сторон послышались частые хлопки.
— А вот так? — лихо спросил он кого-то и отстучал замысловатое чечёточное коленце.
Вокруг затрещало, защёлкало, будто сломался и обрушился огромный механизм из тысяч хрупких деревянных деталей.
Егоров стоял в дверном проёме, как в раме, и с беспокойством смотрел, как матрос перебирает ногами.
— Да не балуй ты, — сердито сказал он Славке.
— А чего ей сделается? — беззаботно ответил тот. — Что она, утонет, что ли?
Гена Шевлягин остановился и осторожно тронул почти невидимую в темноте стену. Гладкая поверхность под его пальцами легко подалась и поплыла в сторону.
В открывшемся отсеке на полу лежало пятно неяркого света, а всё остальное пространство скрывала тьма, и в этой тьме покачивались и мерцали сотни голубых точек.
Шевлягин вышел на свет и остановился, наблюдая за медленным колыханием звёзд. В груди у него было тесно от счастья, ему чудилась сцена, затаённое дыхание огромного зала, множество взглядов, изучающих его с доброжелательным любопытством.
Шевлягин приложил ладони к груди и выдохнул:
— Дорогие мои!
Звук его голоса, словно усиленный мощными динамиками, распался на множество голосов, все они улетели в чёрную даль, восклицая всё тише и тише. Огни всколыхнулись.
— Послушайте! — растроганно проговорил Шевлягин и вдруг понял, что речь, наполненная благодарностью, надеждами и обещаниями, — не обязательна. Звезды всё понимали без слов: они отзывались сиянием на каждый образ, возникший в воображении Шевлягина, они плавно покачивались, сочувствуя его радости и волнению, и сливались в единое марево, когда благодарные слёзы застилали ему глаза.
Сквозь тёмный свод зала проступило вдруг небо, открылось и засинело. Поплыли облака, замелькали стрижи. Шевлягин раскинул руки, вдохнул прохладный упругий воздух, окинул взглядом холмы, реку, всю голубую и зелёную даль на многие километры вокруг.
— Я нашёл!!! — прокричал он, и весёлое эхо ответило ему со стороны Загрячихи: — «Нашёл… нашёл… нашёл…»
На Поповке у церкви, сияющей белёными стенами и новыми медово-желтыми куполами, стояли люди и, задрав головы, смотрели, как он летит. Один из них указывал на Шевлягина и говорил: «А это наш замечательный директор Геннадий Васильевич…»
Где-то недалеко вдруг запел Славка-матрос:
Прощайте, скалистые горы,
На подвиг Отчизна зовет!
Шевлягин, спустившись с небес, решительно подхватил:
Мы вышли в открытое море,
В суровый и дальний поход.
На припеве пространство вокруг сурово и стройно загудело, будто вступил огромный мужской хор:
А волны и стонут, и плачут,
И плещут на борт корабля…
Егоров послушал пение, подивился и побрёл к выходу. Из двери вслед за ним вылетела светящаяся голубая точка и повисла в воздухе, постепенно тая от солнечного света. Снаружи всё было, как прежде, — мерцала река, покачивались от тихого ветра метёлки камыша. Только поэт Селиванов исчез, оставив возле трапа пустую пластиковую бутылку.
Егоров сел на ступень, и тут же будто мягкий тёплый мяч скатился по его голове от темени до загривка. Перед глазами возникло золотое свечение, и сквозь него поплыли одно за другим воспоминания, похожие на короткие яркие сны:
заснеженное крыльцо, ровно присоленная инеем дверная ручка, липким холодом обожженный язык;
морозное марево, стоящие над печными трубами дымные хвосты до самого неба, колодезный сруб в коросте молочно-зеленого льда;
чёрная прорубь на середине реки — в сильные холода к ней подплывали рыбы и раскрывали над водой маленькие белые губы, будто шептали жалобы на страшную зимнюю жизнь в глубине. Загряжские бабы, стоя на коленях, полоскали в этой проруби бельё, а потом поднимались на́ гору, держа красными, как клешни, руками тазы со слипшимся разноцветным тряпьём;
синий флаг с эмблемой летнего спортивного лагеря над школьным стадионом, дети в одинаковых панамках, тайком от вожатых меняющие загряжским пацанам столовские булки на садовые яблоки и сливы…
Спортивный флаг Егоров с братом Петькой однажды ночью украли, задумав подарить его бабке как отрез на кофточку. Потом синий шелковый лоскут долго лежал в комоде между вышитыми наволочками, подзорами и бабкиным «смёртным». А когда дошло дело до скорбных приготовлений, подслеповатые и бестолковые старухи-соседки чуть было не укрыли покойницу спортивным штандартом.
Голуби над крышей дома — десяток чеграшей, белые турманы, пара сиреневых, немецкий монах, три шахтёра. Хорошая была стая, дружная.
Егоров оглядывался на птиц и шел в сад, держа за пазухой отрёпанную старую голубку — белую бантастую чайку, приманившую однажды в ловушку изумительного красавца, чужого красного шпанциря. Чайка сидела, нахохлившись, опустив загнутый клюв в манишку. Шпанцирь снижался, садился Егорову на плечо, и голубка начинала беспокойно перебирать лапами, цепляясь когтями за шерстяную фуфайку.
Стая нарезала круги в небе, а шпанцирь топтал Егорову куртку, гуляя с одного плеча на другое, сладко урчал и поглядывал на подружку.
Эту бантастую Егоров с пренебрежительной лаской называл «курицей». Купил он её задёшево, почти даром.
А вот за монаха — бело-синего голубя с жемчужными глазами — он отдал найденный возле магазина портсигар с дирижаблем на крышке. Внутри портсигара было десять серебряных монет с орлом и свастикой.
Монеты Егоров оставил себе и одну потом подарил однокласснику Тимке Грачёву…
Поток зачарованного сознания неожиданно остановил Юрочка. Он, наклонившись, посмотрел Егорову в глаза и спросил:
— Сидишь?
Егоров молча отпрянул и заморгал.
— Там Анна Васильевна ругается. Говорит, ты ушёл и пропал.
Юрочка поднялся по трапу, заглянул в дверь, но внутрь не пошёл.
— Чего это? — спросил он.
— Это? Шняга…
Егоров встал и направился к тропинке. Юрочка пошёл следом.
— А чего они поют, зачем? — поинтересовался он.
— У Генки Шевлягина сегодня именины сердца, вот и поют.
— А ты чего не поёшь? Задумался?
— Вроде того… голубей своих вспомнил.
Егоров и Юрочка поднимались по склону, всё дальше уходя от берега. Всё глуше звучали голоса Шевлягина и Славки-Матроса, всё отчётливей становились другие звуки — мерный шорох кузнечиков, шелест листвы, заполошное кряканье утки в заводи.
— Разве у тебя были голуби? — продолжал любопытствовать Юрочка.
— А как же! Штук двадцать, наверное,— ответил Егоров.
— И куда они делись?
— Кошки порвали. Бабка чердак на ночь не закрыла, вот кошки туда и забрались…
— Жалко! Голубей твоих, говорю, жалко.
— Конечно, жалко… Хорошая была стая.
Юрочка остановился.
— Иваныч, а удочки где? — спросил он.
— Да… — Егоров уныло отмахнулся, — Пропали. Шняга их песком завалила.
— Нет-нет! — серьёзно возразил Юра — и заковылял вниз. Он скрылся за береговым выступом и тут же появился снова с двумя знакомыми удочками в руке.
Приблизившись, Юрочка отдал их Егорову, снял фуражку и вытер ладонью мокрый лоб.
Ореховые удилища, леска, поплавки и грузила — всё оказалось целым и выглядело как новое. Егоров поискал оплавленный спичкой узел на леске и не нашел.
— Интересно… — тихо проговорил он.
— Это потомучто! — запросто объяснил Юрочка.
***
Ночью на Загряжье обрушилась такая гроза, какой не бывало уже многие годы.
Когда Шевлягин и Славка-матрос поднимались из-под берега, небо уже было затянуто тучами, быстро темнело, ветер с каждой минутой усиливался, крепчал и вдруг так подналёг, что нагнул до земли огромный куст отцветшей черёмухи. Взметнулась пыль; Славка обернулся к Шевлягину, сказал что-то, не слышное за шумом и свистом, и побежал в сторону своего дома. Тут же западали с неба тяжелые капли, воздух вспыхнул, высветив иссиня-белым полосы Славкиной тельняшки и косые крапины ливня.
Красноватые всполохи пробежали по небу, громыхнуло — сначала отдалённо, глухо, и вдруг извилистые трещины, с шипением пробившись сквозь тучи, покрыли полнеба, и совсем рядом раздался оглушительный взрыв. Дождь хлынул сплошной серой стеной.
Шевлягин стоял под кустом бузины у соседской калитки и считал секунды между вспышками молний и ударами грома. Он пытался угадать, откуда сверкнёт в следующий раз, ждал, волнуясь и отирая ладонью мокрое лицо, а услышав очередной раскат, улыбался и радостно шептал: «Хорошо!»
Он знал, почему буря разыгралась именно сегодня: наэлектризованное, растревоженное вторжением загадочное пространство явно подавало настойчивые, пока ещё непонятные сигналы. Шевлягин весь вымок, отяжелевшая одежда облепила его дрожащее тело, а глаза жадно вглядывались в темноту. «Над Поповкой, — шептал он и после громового раската удовлетворенно вздыхал: — Хорошо!»
Указывая рукой в сторону Перцовой площади, Гена подначивал небеса: «А ну-ка?!» — и, снова угадав, уже в полный голос кричал: «Хорошо!»
— Над школьным садом давай! — взмахивая обеими руками, приказывал Шевлягин. — Пошла, родимая! Хорошо!!
Он дирижировал грозой и сиял от восторга, как в прежние времена, когда над его полями звучала на закате «Арагонская хота», поднимая в багровое небо стаи птиц и вытягивая из земли ячменные всходы.
Под утро буря утихла. Редкие капли падали из водосточных труб в наполненные до краёв бочки, в гладкой воде отражалось сонное, покрытое мелкими облачками небо. Понуро стояли отмытые ливнем, взлохмаченные деревья, в смятой сырой траве прыгали лягушки.
Дверь дома Селивановых отворилась, и на крыльце появилась Ираида Семёновна, в ночной сорочке и надетых на босу ногу резиновых сапогах. Муж её в ночи, не боясь ни грозы, ни ливня, ушёл с очередной поэтической эпистолой к почтовому ящику. Дожидаясь его, Ираида Семёновна задремала, а проснувшись, не обнаружила дома Васи и встревожилась.
Она постояла на крыльце, прислушалась, накинула на плечи вязаную кофту и пошла к калитке.
Возле изгороди под растрёпанным кустом бузины стояли мокрые с головы до ног Вася и Гена Шевлягин и, согласно кивая друг другу, тихо пели:
И снится нам не рокот космодрома,
Не эта ледяная синева…
7
Шевлягин весь день лежал скрючившись под тремя одеялами и дрожал; его полуприкрытые глаза были мутными, как у томного карася, зубы стучали.
Маргарита зарубила курицу, сварила бульон, сунулась с этим бульоном к Гене, но тот, не взглянув на жену, со злой усмешкой коротко выдохнул: «Да пошла ты!» — и продолжил стучать зубами и колотиться. На другой день лучше не стало.
Маргарита бросилась к Мамане. Та, увидев зарёванную соседку, молча кинула в чайник горсть серой заварки с крапинами цветков и палок и залила кипятком.
— Это чего, Генке? — всхлипнув, с надеждой спросила гостья.
— Тебе, — объяснила Маманя и поставила на стол чайную чашку и мёд. — Садись пей.
— Мне-то зачем? — удивилась Маргарита.
— Пей, — мрачно сказала старуха, — как допьёшь, скажу, чего делать.
Маргарита старательно дула на травяной отвар, пила и вытирала слёзы. На третьей чашке её прошиб пот.
— Вот и хорошо, — спокойно сказала Маманя. — А Генку вези в больницу.
Она убрала со стола посуду и сурово добавила:
— Чего уставилась? Говна тебе мышиного с молоком? Или щепотку мух толчёных отсыпать? К врачу мужа вези, бестолочь!
Маргарита, едва не опрокинув стул, бросилась вон из дома.
Через час сын Егоровых Сергей на своём внедорожнике повёз Гену в больницу. Славка-матрос тоже поехал с ними — на случай, если вдруг где завязнут.
Сергей со Славкой вернулись поздно вечером, вдвоём отмыли машину, выпили по рюмке самогону и сообщили прибежавшей Маргарите, что супружник её поставлен в больнице на довольствие и уложен в койку, словом — всё в порядке, предварительный диагноз — пневмония.
***
Гена дремал после укола, и в полусне ему казалось, что он видит сестринский пост в коридоре — освещённый лампой стол и двух женщин в голубых халатах и белых шапочках. Одна медсестра была пожилая и полная, с седым пучком на затылке, а другая — моложавая, худая и рыженькая, некрасивая, но с приятным участливым выражением на лице.
Та, что моложе, спрашивала:
— Какое он слово-то всё говорил — «штука»?
— Шняга, — отвечала ей та, что постарше.
— Может, это что-нибудь важное? Он так нервничал…
— Да бред у него, не обращай внимания. Вообще, эти загряжские все с чудинкой. Я там лет пятнадцать назад фельдшером работала, знаю я их. Был там когда-то медпункт в бывшем поповском доме.
Тут Шевлягин удивился и даже будто бы воспарил и подлетел поближе, чтобы разглядеть лицо женщины, но, ослеплённый чудесным сиянием настольной лампы, ничего не увидел, кроме дрожащих лучей и двух белых шапочек. Пришлось отстраниться и наблюдать издали.
— Им медицина вообще никакая не нужна, они сами себе доктора, — продолжала ворчать полная медсестра. — Или в случае чего идут к местной знахарке, к Мамане, она лечит и от порчи, и от корчи…
Та, что помоложе, сдержанно удивилась.
— И как же она лечит?
— А как знахарки лечат? Травами да заговорами. Многим помогает. Говорю тебе, чудные они там все. Вот представь себе: один мужик спит на улице круглый год, даже в мороз его домой не загонишь — и сроду никакой простуды у него не было.
— Надо же! Морж, что ли?
— Да нет, дурачок местный.
— Молодой?
— В ту пору молодой был. А то вот ещё: приходит на приём бабка, жалуется на кашель. Назначаю я ей грудной сбор и даю таблетки, объясняю, как что пить, всё на листочке разборчиво записываю. На другой день она опять появляется, говорит: «Таблетки твои не помогают, надо другие! От этих я чего-то ссусь…» Стоит, глазами хлопает. Оказалось, она их все разом в горсть — и в рот. Чаем запила.
— Всю пачку?!
— Всю! Говорит: «Да неужели я такие маленькие таблетки буду по две штуки три раза в день пить?! Это когда же я выздоровею?»
— Чем же она вылечилась?
— Заварила Маманиной травы, напилась, сутки проспала. Потом встала, сапоги надела и пошла в огород картошку мотыжить.
Женщины тихо засмеялись, а потом та, что с седым пучком, продолжила:
— У одного мужика рука не разгибалась — обыкновенный ушиб, ничего особенного. А чего с обыкновенным ушибом по врачам ходить! Правильно? Вот он и не пошёл, решил сам себе сделать прогревание. Вскипятил парафин в кастрюльке и как сунет туда локоть!
— Ой…
— Вот именно, что «ой»! Ожог. Сустав мгновенно разогнулся, край кастрюли его зафиксировал, кастрюля с руки не падает.
— Ужас. Ну и как же он?
— Как-то руками помахал… Говорят, так матерился, что всех собак перепугал.
Женщины снова засмеялись.
— У меня у самой рука не поднимается уже полгода, — пожаловалась рыженькая медсестра. — Чем только не лечила, и компрессы делала, и уколы… Вот видишь? Выше не поднять… Ничего не помогает.
Та, что постарше, посоветовала:
— Так поезжай в Загряжье. Серьёзно тебе говорю, возьми отпуск и поезжай! У Мамани дом — второй слева. Спросишь там, в случае чего.
Из дальнего конца коридора послышался строгий мужской голос:
— Грачёва! Вера Ильинична! Зайдите ко мне, пожалуйста.
Старшая медсестра поднялась и вышла из круга света, бросив на ходу:
— …и берёт Маманя недорого! Поезжай!
Шевлягин как-то незаметно для себя отлетел обратно в темную палату с сопящими и похрапывающими соседями и почувствовал под щекой влажную подушку, а на плече тонкое одеяло.
Он вспомнил, как однажды осенью принёс Егорову журнал со статьёй про лечение суставов, а потом они вдвоём сидели на веранде, выпивали и обсуждали бесполезность современной медицины. Егоров загнул уголок журнальной страницы, сказал — «сейчас!» — включил электроплитку и ушёл в дом. Вернулся он с алюминиевым ковшом, тёркой и куском парафина.
Горка мелкой кудрявой стружки в горячем ковше быстро превратилась в прозрачный кисель, со дна побежали пузырьки. Егоров закатал рукав, снял с плитки ковш и смело вставил в него локоть. А потом вышиб своим тощим телом дверь, завертелся перед крыльцом в жутком шаманском танце, пригнулся и грозно вскинул к небесам руку. Ковш улетел в крыжовник.
Ожог Егоров вылечил облепиховым маслом, а рука через некоторое время начала разгибаться.
8
После грозы вода в реке поднялась, затопив две нижних ступени трапа. Егоров теперь рыбачил, сидя на площадке. Когда становилось жарко, он относил пакет с уловом за железную дверь — внутри Шняги всегда было свежо, как ранним сентябрьским утром.
А рыба вдруг стала клевать на что попало — на червя, мотыля, на муху, на хлеб, на овсянку. Случайным образом выяснилось, что клюёт она и без всякой наживки. На вопрос «на что ловишь?» Егоров всю жизнь отвечал одинаково, и только теперь обычный его ответ «на крючок» стал невероятным признанием очевидного.
Юрочка больше не отказывался от части улова, всё, что Егоров ему предлагал, он забирал из сочувствия. Он знал, что Анна Васильевна давно уже ворчит, что весь дом пропах рыбой и даже кошки ею наелись так, что морды воротят; и что всех замороженных окуней, лещей и судаков она отдала сыну, но не прошло и трёх дней после отъезда Сергея, как вместительная морозилка наполнилась снова.
Однажды Егоров оставил для Юрочки пакет с уловом в коридоре Шняги, но Юра отчего-то на берег не пришел, и на другое утро — после жаркого дня и душной ночи — рыбы, лежа в небольшой лужице на дне пакета, всё ещё шевелили хвостами и прытко переворачивались с боку на бок.
Вася Селиванов заночевал как-то раз в одном из отсеков в обнимку с недопитой бутылью самогона. Проспавшись, поэт был на удивление бодр и разумен, а остаток мутноватого пойла в его объятиях очистился до родниковой прозрачности и имел запах холодной земляники. Вася попробовал сам, изумился и предложил Егорову. Тот пригубил и спросил:
— Митька Корбут гнал?
Вася задумчиво покачал головой.
Старуха Иванникова, прослышав об этих чудесах, принесла на берег пятилитровую канистру первача и оставила её у стены Шняги, сразу за железной дверью. Пройти дальше внутрь старуха побоялась и, едва избавившись от ноши, пустилась наутёк. Всю дорогу она оборачивалась в сторону Поповки, крестилась и сбивчиво бормотала молитвы.
За сутки мутный первач превратился в прозрачную, изысканно-мягкую водку.
Воодушевившись, Иванникова извела полугодовой запас сахара, пустила на брагу все застоявшиеся в погребе варенья и через полторы недели выгнала почти пятьдесят литров вонючей жидкости, цветом напоминающей старый огуречный рассол.
Целый день Иванникова ковыляла под берег и обратно, возила в колёсной сумке полные самогона пластиковые бутыли и канистры. Ночью над Загряжьем витал грубый сивушный дух и навевал сельчанам замысловатые сны. Что-то под берегом скрипело, вздыхало, вдруг начинал дуть тёплый хмельной ветер, из-под обрыва раздавалось печальное завывание.
Те, кому не спалось в эту ночь, усмехались:
— Ишь, гадина, напилась и поёт!
Иванникова ещё день ходила, перепоясанная пуховым платком, охала и держалась за поясницу. За самогоном не пошла, решила — дольше постоит, чище будет. Только на третьи сутки старуха сподобилась спуститься под берег, войти в Шнягу и отвернуть пробку с одной бутыли. Потом с другой. Потом с третьей… Во всех канистрах и бутылях была изумительной чистоты и прозрачности холодная вода. Посрамлённая самогонщица плакала и посылала проклятия Шняге, называя её чёртовой дырой и проклятой железкой.
Узнав о неудаче конкурентки, на берег явился Митя Корбут. Он обошёл все открытые коридоры и отсеки, потрогал стены. Всюду за ним следовал Юрочка и ревниво спрашивал:
— Ну, чего?
— Да ничего… — задумчиво отвечал Митя.
Уперев руки в бока, он встал посреди центрального зала и зорко оглядел его, будто пытался навскидку определить метраж.
— Свет-то тут есть? — небрежно поинтересовался он.
— А как же! — беспокойно ответил Юрочка, но больше про свет ничего не объяснил.
Егоров сидел на площадке у двери и смотрел на поплавки. Митиным обходом помещений он не интересовался, его больше озадачивало то, что вода в реке отчего-то продолжает прибывать. Неделю назад он нарочно обмотал проволокой одну из опор трапа. Тогда проволочное кольцо было примерно вровень с водой, а теперь стало почти на ладонь ниже. «Так за лето река, пожалуй, на метр поднимется, — думал Егоров, — а там дожди пойдут…»
Корбут вышел на площадку, задумчиво почесал кудрявый затылок и сел рядом с Егоровым.
— Иваныч, а чего ты рыбу в Шняге не хранишь? — спросил он, мотнув головой в сторону открытой двери. — Сложил в бочку, залил водой, и все дела…
— Можно, — неохотно согласился Егоров, но больше ничего не сказал, смотрел на поплавок и помалкивал.
Митя хлопнул себя по загривку и стер с ладони останки чёрного кровянистого комара.
— Хочу погреб увеличить, — осторожно начал он, — семья большая, все не уместишь… Как думаешь, если я запасы сюда перенесу? Пока строительство, то-сё…
— Да мне-то чего? — Егоров пожал плечами. — Неси. Потом расскажешь, чего получилось.
— С погребом?
— С припасами твоими! У Иванниковой из самогона спирт пропал, а у тебя, может, сало обезжирится.
Корбут засиял.
— А мы его будем дегустировать! — сказал он и многозначительно поскрёб себя под челюстью. — Периодически.
К вечеру один из отсеков заполнился соленьями и вареньями в банках, мешками, ящиками и бочками. Таскали припасы Таисия Корбут и два её старших брата, а Митя в это время пытался поставить замок на переборку. Дело шло трудно. Металл под сверлом визжал, сверла ломались, эхо в отсеках и коридорах скрежетало и завывало, будто сверлили гигантский зуб, и ныло от боли огромное существо с пустым металлическим черепом.
Когда Митя вставал на одно колено и начинал сверлить, Юрочка сдвигал на затылок фуражку и приседал, внимательно глядя на разлетающиеся искры.
— Портишь, — укоризненно говорил он, указывая на дверь, когда ломалось очередное сверло и наступала недолгая тишина.
— Не порчу, а благоустраиваю, — сквозь зубы отбивался Митя, взмокший и бешеный от стараний.
— Портишь, — не унимался Юрочка.
После того как Корбуты заняли отсек, Славка-матрос притащил две канистры бензина и оставил в маленькой каюте недалеко от входа.
— На трассе купил, — объяснил он Егорову, — честный, некондиционный. А чего? Стоит копейки! Посмотрим, может, из него чего дельное получится. Между прочим, на заправке такую же дрянь заливают, а денег берут, как за нормальный бензин…
— Повесь тогда табличку «Не курить!», — подсказал Егоров.
— Точно! — Славка обрадовался. — У Люськи спрошу, я в магазине такую видел, лежит на складе без дела.
На складе нашлось много интересного: сборный стеллаж, навесные замки и засовы, два мешка ветоши — брак с чулочной фабрики с маркировкой «обтирочные концы», пыльные таблички «Не курить!», «Посторонним вход запрещен», «Закрыто», «Завмаг» и неизвестно как туда попавшая «Процедурная».
Славка помог Люсе перенести из магазина в Шнягу скоропортящиеся продукты. Митя Корбут за два пакета стирального порошка поставил замки и привернул на двери Люсиных отсеков таблички «Посторонним вход запрещен» и «Завмаг». У входа появилось предупреждение «Не курить!». Юрочкиной каюте досталась надпись «Процедурная». Дверь своего отсека Митя украсил лично добытой жестянкой с пробитым молнией черепом и надписью: «Не влезай — убьёт!».
Юрочка явился с матрасом и расположился в каюте за Люсиным складом.
— Помещение сторожить будешь? — предложил ему Славка-матрос.
— От кого сторожить? — наивно поинтересовался Юрочка.
— Да ни от кого! Так, для порядка, — встрял в разговор Корбут. — Будешь за корм работать, как раньше пастухи работали? Приглядывать тут за всем, чистоту наводить…
— Гулять надо на свои! — серьёзно сказал Юрочка и поковылял к выходу.
— Я не понял, это он согласился или наоборот? — тихо спросил Корбут.
— Согласился, — Славка уверенно кивнул. — Ему ж за работу корм обещан, значит, «на свои».
Юра вернулся с подушкой, одеялом и старой кастрюлей. В кастрюле что-то позвякивало. Оказалось — будильник, миска, эмалированная кружка, ложка и складной нож.
Корбут и Славка-матрос стояли возле Юрочкиной каюты и наблюдали, как он обживается: матрас к стене, подушку в угол, поверх всего — шерстяное одеяло в клетку. Посуду в другой угол, между посудой и постелью — древний будильник с пожелтевшим циферблатом.
— Юрик, а как ты здесь свет включаешь? — спросил Корбут.
— А! — Юрочка, не оборачиваясь, беспечно отмахнулся. Свет погас.
Корбут и Славка переглянулись. В полутьме лица у них были, как у утопленников, — синеватые и удивлённые.
— Ну, включай теперь, что ли! — крикнул Славка.
Юрочка снова махнул рукой. Стало светло.
Славка и Митя неуверенно повторили отмашку, но ничего не вышло. Они попробовали ещё, пригрезился им краткий голубоватый промельк, оба забегали по коридору, пытаясь поймать в пространстве сгустки невидимого электричества. «Вот она, вот она!» — кричал Корбут, рассекая руками воздух. «Не-не, вот здесь!» — кричал Славка-матрос и вертелся так, будто его преследовал настырный овод. От их беготни и размахиваний не было никакого толку, вскоре оба замолчали и остановились, тяжело дыша и мрачно поглядывая друг на друга. В дверях «процедурной», изумлённо приоткрыв рот, стоял Юрочка в расстёгнутом кителе и с подушкой в руке. Славка-матрос выругался и сделал краткий отчаянный жест. Коридор осветился, и некоторое время всё вокруг выглядело, как в свете галогенных фар, — отчётливо, но неприятно.
— Ну, хоть так! — сказал Славка и зло сплюнул себе под ноги.
***
Отсеки постепенно обустраивались и обживались, загряжцы несли под берег всё, что раньше хранилось в погребах и сараях, иногда сами устраивались на ночлег, чтобы унять головную боль, простуду или похмелье. Правда, многие относились к странному подземному сооружению с опаской, задаваясь резонным вопросом — если в Шняге не живут комары, может, и людям там находиться не полезно?
Юрочка по утрам подметал пол перед входом, а когда темнело, пристраивал на дверь табличку «Закрыто» и отправлялся спать.
Его сестра Маша однажды поздно вечером пришла на берег и попыталась вернуть брата домой, стыдила, уговаривала, но он в ответ только мотал головой и очень серьёзно говорил: «Нет-нет! Нет!» В последний раз сказав «нет», Юра скрылся за металлической дверью.
Маша постояла на площадке, осторожно заглянула внутрь Шняги и негромко позвала: «Юрочка…» Никто не ответил. И внутри и снаружи было темно и тихо. Маша прикрыла дверь и безнадёжно уронила руку. Над площадкой тут же разлился свет. Что именно светилось, Маша не поняла, ей показалось, что сиял воздух вокруг неё, освещая ближние заросли камыша, стену обрыва в широких полосах рыжей и бурой почвы, волнистый песок речного дна и неподвижную стаю длинных тёмных рыб, дремлющих у самого трапа. Маша восхищённо всплеснула руками, и свет погас. Всё стало знакомым и обыкновенным — силуэт Поповки на фоне тёмно-синего неба, чёрная кайма отражений в реке, тёмный куст ивняка на отмели.
Боясь скользких рыб, темноты, холодной реки и всего невидимого и странного, Маша разулась, подобрала подол платья, осторожно спустилась по трапу в воду и в три быстрых шага выбралась на берег.
В росистых зарослях бурьяна на склоне всё так мирно стрекотало, будто кто-то шепотом уговаривал не пугаться, жалел, прощал за всё и обещал только хорошее. На глаза Маши навернулись слёзы, всю дорогу до дому она вздыхала, улыбалась и благодарно смотрела на лучистые мокрые звезды.
***
Из Славкиной затеи с некондиционным бензином ничего путного не получилось — канистры за ночь опустели и вообще ничем не пахли.
— Вылакала, зараза! — вздохнув, сказал Слава и побрёл в магазин искать у Люси сочувствия. Старая любовь оказалась сильнее мотоцикла.
В тот же день в Шнягу явилась Маманя. Она сама нашла Люськин склад, вынула из кармана горсть крупной соли, перетёртой с какой-то пахучей травой, и рассыпала под дверью, приговаривая сквозь зубы:
Слово — от гари, от твари, от дурной крови, от чужой воли
на хлеб, на воду, на землю, на воздух:
Прочь поди, лишняя, душная, постылая, тошная,
сгинь!
Стань горького горше,
зябкого зябше,
гадкого гаже!
Отвернись от него,
отвяжись от него,
отступись от него,
остынь!
остынь!
остынь!
Юрочка, заинтересовавшись, по обычной своей привычке подошёл и встал рядом, но Маманя так зыркнула на него, что между стенами метнулась белая вспышка, раздался треск, и в воздухе запахло скипидаром.
Наутро под дверью склада Юрочка обнаружил соляные кристаллы величиной с кулак. Внутри одного был седой листик горькой полыни, а в другом маленькая бесхвостая ящерица. Кристалл с полынным листочком Юра счёл красивым и забрал себе, а другой отдал Славке-матросу, и тот с досады на мать так саданул этим сувениром о стену, что во все стороны брызнула соляная крошка, а ящерица юркнула под площадку.
Колдовство не сработало, Люся вечером явилась на берег с подведёнными глазами и в новом сарафане на тонких бретельках. Она дождалась Славку и сообщила:
— Мой говорит, бить тебя придёт.
Славка кивнул, не выразив никакого интереса к намерениям Люсиного мужа, и усмехнулся:
— Пусть приходит. Побить, может, и не побьёт, но попытку-то он сделать должен?
Оба засмеялись и обнялись.
— А видал, что с ветошью сделалось? — спросила Люся.
— Чего с ней?
— Шняга все бракованные носки починила.
— Обтирочные концы?
— Ага! Был целый мешок брака — недовяз, с тремя пятками, а теперь целый мешок отличных носков, и все примерно на твой размер, только расцветка детсадовская какая-то. Весёленькие такие, в желтую полосочку.
Люся вдруг вспомнила:
— А сыр-то какой хороший стал! И сколько от круга ни отрезай — за ночь всё зарастает, с вечера половина — наутро опять круг целый!
9
Шевлягин пробыл в больнице три недели. Маргарита навещала его дважды и оба раза о Шняге не сказала ни слова. Она говорила об огородных делах, о козе, на днях окотившейся четырьмя крепенькими козлятами, о курах, на удивление хорошо несущихся этим летом. Упомянула она о том, что муж продавщицы Люси подрался со Славкой-матросом, собрал шмотки, кинул в свою «Ниву» и уехал в райцентр, к матери. Грозился, что насовсем, значит, через неделю-другую вернётся. А если нет — не велика беда, на кой чёрт Люське нужен этот обмылок!
Еще Маргарита рассказала, что Егоров всё так же сидит с удочкой на берегу, а больше никаких новостей не сообщила.
Выздоровевшего Гену доставил в Загряжье Митя Корбут. По дороге он рассказывал, как удачно нанял троих узбеков, чтобы расширить погреб и заодно обустроить два отсека Шняги под хранение припасов и крольчатник. Митя хохотал и хвастал, ругал старуху Иванникову за то, что она заняла соседний отсек, натащила старья из дома и развела бардак, вспомнил неудавшееся Маманино колдовство и превращение Люськиной ветоши в качественные, но смешные носки. «Во, гляди!» — он задрал штанину и, смеясь, показал полосатую щиколотку.
Шевлягин сидел бледный, сжимал зубы и ненавидящим взглядом смотрел на дорогу. Когда он поворачивался к Мите, лицо его искажала такая гримаса, будто он собирался впиться зубами в руку, лежащую на руле.
— Чего, укачало, что ли? — спросил Корбут.
Шевлягин молча отвернулся.
***
Маргарита не зря помалкивала о переменах, произошедших в Загряжье, она и сама приложила к ним некоторые старания. Во-первых, избавилась от обоих черепов — один отнесла на кладбище и закопала возле ограды, другой, изготовленный Геной из глины и извести, разбила, а осколки выкинула в реку.
Обломки статуи Ленина она старательно измельчила молотком, ссыпала в мешок и поставила в курятник. Птицы охотно клевали белые камешки, Маргарита заметила, что петухи от этого стали задиристей и голосистей, а куры несли теперь яйца небывалой величины, с такой крепкой скорлупой, что в ней можно было выращивать рассаду.
В дендропарке, в самом центре каменной спирали, имитирующей древний календарь, появилась железная бочка для сжигания мусора. Таблички с названиями деревьев куда-то исчезли, исчез и куст волчеягодника, на его месте появился саженец облепихи.
Гена потребовал объяснений. Маргарита защищалась, как могла. Она орала до хрипоты, что выращивать ядовитые ягоды возле дома не даст, что черепам место в могиле, а гипсовые обломки Ильича — либо мусор, либо подкормка для кур, а мусор ей на участке не нужен. Доисторическое яйцо — другое дело, раскрасить его серебрянкой, и пусть стоит в серванте рядом с иконками.
Гена, до крайности удручённый, побрёл на берег, но и там не было ему утешения.
Вода в реке заметно поднялась. К площадке кто-то пристроил деревянные мостки, чтобы ходить в Шнягу посуху, а не в обход через воду. Внутри было многолюдно и шумно, как в общежитии. У входа возле надписи «Не курить!» Таисия Корбут ругалась со старухой Иванниковой. Старшие дети Корбутов, громко препираясь между собой, мыли пол возле отсека. Юрочка нервно шагал по коридору, то уходя в тень, то возвращаясь на свет. Издалека доносились звуки ремонта — визг пилы, короткие перфораторные очереди, стук молотка по металлу и реплики на незнакомом языке. Слева из темноты выбежала черная овца, поскользнулась на повороте, огибая ноги Таисии, заблеяла и убежала вправо. Раздался хохот и крики: «воротник побежал, лови его, лови!»
Старуха Иванникова заплакала, пришёл Славка с дрелью в руке и, увидев Шевлягина, весело прокричал:
— Геннадий! Как самочувствие? — и тут же, не дожидаясь ответа, повернулся к Иванниковой. — Не расстраивайся! — бодро сказал он ноющей старухе. — Пальто твоё замолодилось? Ну и хорошо! А овцу Митькины рабочие поймают, будет им плов, а тебе новый воротник.
Все захохотали, а старуха, не унимаясь, заныла тонким нищенским голосом:
— Стыдобища-то какая…
Мимо бесшумно прошли два припудренных цементной пылью узбека с носилками.
В дверях появилась Анна Васильевна Егорова с хозяйственной сумкой в руке и, обходя Шевлягина, заглянула ему в лицо.
— Гена, ты что-то бледный какой, прямо на себя не похож, — нахмурившись, быстро проговорила она. — Иди-ка лучше на воздух. — И, уже обращаясь к Славке, спросила: — У Люси сыр здесь или в магазине?
Не окрепший после болезни организм краеведа спасовал. Гена затравленно улыбнулся, ноги его подкосились, и тут же перед глазами возникли чьи-то кроссовки и пыльный металлический пол.
***
Шевлягин очнулся на берегу. Тихо шелестел камыш, сварливо крякали утки, неподалёку, уютно подобрав под себя лапы, сидел в траве белый кот Селивановых и дремотно жмурился.
Над Геной, загородив полнеба, камыш и кота, склонился Славка-матрос.
— Оклемался! — доложил он.
Послышался голос Егорова:
— Может, за Маргаритой сбегать?
Гена приподнялся и глухо сказал:
— Не надо её.
Славка-матрос сел рядом. Егоров тоже перебрался поближе.
— Слышь, Иваныч, — жалобно начал Шевлягин, обращаясь к Егорову, — Маргарита моя оба черепа ликвидировала. Один, который я сам сделал, — разбила.
— Это она зря, — сочувственно отозвался Егоров, — всё-таки изделие, ручная работа.
— А второй похоронила. Говорит, что даже свечку сверху воткнула. И зажгла.
— Тоже зря. Я… давно хотел сказать…
Егоров запнулся, помолчал минуту-другую и выпалил:
— Череп этот, который вы со Славкой возле Поповки выловили, — не настоящий!
— Как это «не настоящий»? — возмутился Шевлягин
Егоров клятвенно прижал ладонь к груди.
— Да потому что я его сам лично в речку кинул!
Славка-матрос повернулся к Егорову и замер с открытым ртом. Гена совершенно пришёл в себя и сел.
— Когда?!— спросил он.
— Это давно было, — начал Егоров. — Когда школьная крыша обрушилась, пацаны стали лазить по развалинам, кто мел найдёт, кто глобус пробитый… Их оттуда гоняют — они опять. Моему Серёжке лет шесть или семь было. Смотрю, идёт он по мосту и несёт что-то на палке, за ним Таська Белова — вечно эта пигалица рядом ошивалась. Маршируют, значит, и оба поют во всю глотку: «Мы несём череп, человечий череп!» Потом, смотрю, — остановились на серёдке моста и давай его раскачивать. Он и так ходуном ходил, каждый день боялись, что рухнет! Я — к ним. Подбежал, палку с черепом отнял, подальше её в реку зашвырнул, Сережке сразу пинка, Таське подзатыльник… Оба как стреканут от меня! Это я в сердцах, конечно… Сережка мне потом сказал, что тот череп он в самом углу школы нашёл, в сломанном шкафу. Там ещё и скелет был, все кости на проволочках.
Славка затрясся от смеха, закрыл лицо рукой и повалился в траву.
Гена недоверчиво уставился на Егорова.
— То есть Маргарита закопала на кладбище наглядное пособие? — медленно проговаривая каждое слово, уточнил он. — Муляж?!
Славка дрыгнул ногой и заржал в голос.
— Получается, что так, — покаянно подтвердил Егоров.
— Но ты Маргарите про это всё-таки не говори, — посоветовал он, — что ж она, зря почести оказывала, свечку жгла…
— Да ну её! — Шевлягин помолчал, погрустил и вдруг вскинулся: — Ты видал, где она бочку для мусора поставила?
Но Егоров вступился за женщину:
— Ну а куда ж ей ещё мусор девать, если ты весь бугор своим дендропарком занял?
— Куда-куда… Не знаю, куда, — буркнул Шевлягин.
— Ленина расколотила, — вспомнил он, — известковую крошку курам даёт. А ведь это была не просто статуя, это исторический артефакт! Свидетельство времени!
— Ген, да ладно тебе… — добродушно сказал насмеявшийся до изнеможения Славка.
— Вот тебе и «ладно»! А Егорова возле этой статуи, может, в пионеры принимали! Да, Иван Иваныч?
— Нет, меня в пионеры в церкви приняли. Там в ту пору красный уголок был. Ну а потом уже склад…
— Но в школу ты мимо этого Ленина ходил?
— Ходил, а как же!
— Ну вот, а теперь его мои куры клюют. Полмешка уже осталось…
Заметив, что Славка снова затрясся, Егоров укоризненно глянул на него, но и сам не сдержался, отвернулся и стал всхлипывать и вытирать слёзы.
Наконец все трое притихли и, всё ещё улыбаясь, стали смотреть на реку — на гладкую, спокойно текущую воду, на чайку-рыболова, смирно сидящую на воде.
— А может… — не меняя направления взгляда, неуверенно начал Славка.
Егоров кивнул и подхватил:
— Да, вот и я тоже подумал…
Оба обернулись к Шевлягину. Тот насторожился.
— Чего это вы?
Егоров спросил:
— Ген, а может, Шняга твоего Ленина соберёт?
— Только это… Как бы она его не оживила! — засомневался Славка.
— Да будет тебе ерунду-то молоть! — рассердился Егоров. — Известь, она и есть известь!
— Пошли! — Шевлягин так решительно встал, будто это не он, очнувшись недавно от обморока, лёжал на траве и играл в гляделки с селивановским котом.
Мешок с измельченными фрагментами статуи изъяли из курятника и перенесли под берег, в центральный зал Шняги, никем пока ещё не занятый. Звезд под сводами зала теперь не было, но пол в центре по-прежнему излучал неяркий голубоватый свет. Славка сбросил с плеча тяжелый мешок, схватился за углы и рывком высыпал содержимое. Взвилось облако светлой пыли.
Явился Юрочка. Он подошёл, посмотрел на горку белых камней и снял фуражку. Славка аккуратно свернул мешок. Все отчего-то опечалились, помолчали немного, вопросительно переглянулись, вздохнули — «ну что, пойдём?» — и ушли, наказав Юрочке в этот зал никого не впускать.
Как только за ними задвинулась дверь, из темноты, тихо цокая копытцами, вышла овца. Она понюхала белый каменный холмик, взошла на него, улеглась и скорбно уставилась в темноту.
***
Едва рассвело, на берег спустился Егоров. Вскоре пришел Гена Шевлягин, и сразу за ним бодро сбежал вниз по тропке Славка-матрос.
— Ну, чего вы? — бросил он на ходу — Пошли посмотрим!
Славка, пригнувшись, нырнул в дверной проём и, насвистывая, зашагал по коридору. Егоров и Шевлягин поспешили за ним. Из-за двери с табличкой «Процедурная» выглянул Юрочка, посмотрел вслед удаляющейся компании, надел фуражку и заковылял вдогонку.
В центральном зале в размытом голубоватом свете белела небольшая статуя — стройный прямоугольный постамент и на нём безрукая полуголая женщина с драпировкой на бёдрах.
— Красиво получилось, — сказал Славка-матрос. — Правда, не похоже…
Иронию никто не оценил, все молча изучали взглядом светотени алебастрового тела.
— Это кто? — спросил Юрочка.
— Это… — начал Шевлягин и разволновался. — Это послание. Я уверен — это послание всем нам!
Егоров недоверчиво хмыкнул и потребовал:
— Расшифруй!
Славка, опередив краеведа, выступил со своей версией:
— Иваныч, это Шняга намекает, что всем нам руки пора поотшибать, а то устроили тут…
Шевлягин гневно сжал губы, сдержанно вдохнул, и Славкино легкомыслие немного схлынуло.
— Всё-всё, я пошутил… — сказал матрос и с придурковатой кротостью закрыл рот ладонью.
— Ленин-то размером побольше был, — неосторожно заметил Егоров, — и с руками!
— Зато у шевлягинских кур яйца, как у динозавров, — опять съязвил Славка и осёкся.
Взбешенный Гена зашагал прочь из зала.
10
Шняга постепенно осваивалась местными жителями, приспосабливалась под их нужды; в ней открывались невидимые раньше двери, обнаруживались новые отсеки и коридоры. Она впускала в себя всех, кому хотелось её пространства, позволяла возводить новые переборки и срезать старые, прикручивать к стенам стеллажи и лежанки, держать животных, птиц и хранить что угодно. Шняга, как губка, вбирала в себя Загряжье, пропитываясь его жизненным укладом, памятью и странными фантазиями.
Между тем вода в реке всё прибывала, крупная рыба всех мастей ходила косяками, клевала на пустой крючок и разве что в руки не давалась. Загряжцы, пресытившись, выбирали теперь для себя самую мелочь, ту, что не больше ладони — окуней, лещей, пескарей, — их сушили, посыпав солью, или зажаривали до хруста, а крупных судаков, налимов и больших щук с некоторых пор презрительно назывались «бегемотами» и отправляли на трассу к перекупщикам.
По селу время от времени ездила видавшая виды «газель» и останавливалась у каждой калитки; водитель со строгим лицом кочевника вставал на подножку, заглядывал через забор и с привычным подвывом кричал:
— Хозаин! Митал есть?
Возвращалась машина с полным кузовом удивительного металлолома, похожего на останки гигантского насекомого, — были там гладкие пластины разных размеров, прямые и овальные двери, тонкие трубы и длинные плоские шпангоуты, выгнутые, как железные рёбра.
Первыми пилить Шнягу начали Беловы — Таськины старшие братья. Сначала они отнесли скупщикам срезанную переборку от Митькиного крольчатника, потом потащили дверь, получили деньги, вошли во вкус и в тот же день напилили с полтонны потолочных балок.
Глядя на Беловых, два сына деда Тимохи смекнули, что под берегом можно заработать, и, вооружившись кувалдой, напильником и пилой-болгаркой, тоже отправились в Шнягу. К ним присоединились соседи, братья-близнецы Зайцевы, со сварочным аппаратом и целым набором металлорежущего инструмента.
Добыча металлолома быстро стала доходным местным промыслом. Бригада «пильщиков» с утра уходила в дальние отсеки добывать металл, а вечером лом сгружали в лодки и переправляли ниже по течению, где к берегу можно было подогнать машину.
Шняга восстанавливалась сама собой — слой за слоем наращивались стропила, сужались и закрывались срезанные переборки, овальные двери воспроизводились, принимая размеры и формы утраченных. Всё это происходило с тем же неявным безропотным упорством, с каким год от года увеличивается древесный ствол, затягиваются надрезы на коре, удлиняются ветви, а из почек проклёвываются и вырастают листья с нужным количеством зубчиков и прожилок.
Алебастровую Венеру, рожденную из обломков статуи пролетарского вождя, никто не трогал. Центральный зал вообще мало кого интересовал — свет в нём не мог включить даже Юрочка, дверей было больше, чем нужно. Да ещё там бродила во тьме чёрная овца, полвека служившая воротником пальто старухи Иванниковой. Эту овцу загряжцы почему-то невзлюбили и суеверно опасались, как опасаются чёрных кошек.
Может быть потому, что один из пильщиков, наткнувшись в темноте на чёрное существо с желтовато светящимися глазами, заорал дурниной и уронил себе на ногу лом. А другой пильщик случайно обернулся во время работы, встретился глазами с надменно наблюдающей за ним овцой и бросился в ближайший распиленный проём. Переборка там за ночь заросла, и пильщик с разбегу забодал новую стену. Шишка у него потом была величиной с налобный фонарь, однако сошла она быстро — в Шняге всё быстро заживало, а вот всеобщая неприязнь к чёрной овце после этого только укрепилась.
Один только Юрочка с ласковой усмешкой называл овцу «животное», приносил ей охапки травы и полынным веником выметал из зала овечьи катышки.
Иногда вечером приходила на берег Маша Грачёва, приносила брату чистое бельё и домашнюю еду. Пока Юрочка переодевался и перестилал постель, она мылом и речной водой чистила его мундир. Юра появлялся с пакетом свежей рыбы и скомканным бельём. И то и другое он вручал сестре, забирал из её рук китель и надевал влажную фуражку.
Каждый раз Маша несмело предлагала:
— Шел бы ты домой, а?
Юрочка делал своей большой ладонью смущённый тюлений жест, означающий бесполезность уговоров, и уходил. Маша смотрела, как он вразвалку идёт по коридору, легкой отмашкой включает свет на своём пути, а над его головой плывёт в воздухе голубая светящаяся точка.
Часть вторая
1
В середине июля начался долгий, нескончаемый дождь. Тучи на этот раз пришли не из Гнилого угла, а проступили сквозь небесный свод, опустились и накрыли Загряжье, подоткнув со всех сторон серое дождевое одеяло.
Дорога раскисла, напитавшиеся влагой поля превратились в непроходимую трясину, потоки воды разъели склоны оврагов.
Загряжцы обретались по домам, разбирали хлам на чердаках и в сараях, чинили то, до чего раньше не доходили руки, листали старые, зачитанные журналы, а вечером пораньше ложились спать. Год был не яблочный, вишня тоже не уродилась, сады стояли пустые. Рыбу никто не коптил, но некоторые ловили, кто по привычке, кто от скуки. Егоров отправился было с удочками на берег, но поскользнулся на спуске, съехал вниз до самого деревянного настила и так ушиб бок, что еле поднялся. Славка-матрос, узнав об этом, принёс ему Маманину настойку для растираний, но Егоров понюхал бурую жидкость и сказал, что такого колдовства у него за огородом полно, угадав по запаху горький лопух и щавель.
Видавшая виды «газель» за металлом не приезжала, но пильщики не прекращали работу, надеясь, что, когда распогодится и просохнут дороги, можно будет отгрузить сборщикам весь лом и заработать за всю длинную вахту разом. В поисках тонких перемычек, балок и труб они уходили всё дальше, добытый металл складывали в коридорах, ночевали в открытых отсеках, не боясь ни темноты, ни странных ночных звуков, ни светящихся точек, летающих иногда в воздухе. Только чёрная овца, возникающая внезапно в самых неожиданных местах Шняги, вызывала у пильщиков тревогу и считалась дурной приметой. Услышав тихое блеянье или цокот копыт, все немедленно бросали добытое и оставляли отсек.
Иногда после работы пильщики покупали у Люси разливное пиво, а потом долго стояли у выхода из Шняги, выпивая, покуривая и ведя те же разговоры, что и раньше в магазине на Перцовой.
Юрочка бродил поодаль и грыз непонятно где добытые желтые яблоки. Он пильщиков недолюбливал и приобщиться к их компании не стремился.
Однажды во время перекура кто-то из пильщиков услышал доносящееся с реки фырканье. Все замолчали и приблизились к двери. Из-за камыша показалась запрокинутая лосиная голова с тяжелыми разлапистыми рогами и длинная чёрная спина. Мужики отступили кто куда — одни внутрь, к ближайшим отсекам, другие, накинув капюшоны, взбежали на̀ гору.
Взбаламутив серый прибрежный ил, лось подошёл к трапу, в два рывка взобрался на площадку, сгорбился и шагнул в дверь. Загрохотали по коридору копыта, послышались крики.
Пильщики бросились в большой зал, Таисия Корбут от страха онемела и вжалась в стену, молодухи Зайцевы взвизгнули одна за другой, напугав и своих мальчишек, и Таськиного младшего. Остальные, кто был в тот момент в Шняге, толком и не поняли, что случилось.
Лось назад так и не вышел, затерялся где-то в дальних коридорах. А пильщики с этого дня работу временно прекратили, в отсеках не ночевали и если заходили в Шнягу, то или к Мите за самогоном, или к Люсе за пивом.
Старшие дети Корбутов — пацаны десяти и тринадцати лет — с утра чистили устроенный в одном из отсеков крольчатник, приносили зверью воду и корм, а потом играли в карты с приятелями — с Тимохиными и Зайцевыми, или обследовали недавно открытые, ещё не заросшие тупики.
Самый младший из братьев Корбутов катался на трёхколёсном велосипеде по коридорам, лупил ладонью по клаксону и грозно, взахлёб рычал, имитируя звук буксующей машины.
***
Люся и Славка-матрос совсем переселились в Шнягу. Они заняли маленькую каюту с табличкой «Посторонним вход запрещен», принесли туда надувной двуспальный матрас и наскоро обзавелись кое-каким хозяйством.
Славка случайно выяснил, что электроприборы в Шняге могут работать сами по себе, без сети. Люся тут же вспомнила, что на магазинном складе уже год стоят четыре непроданных электрических духовых шкафа. А в отсеке «Завмаг» не переводится мука в мешке, сколько её ни отбавляй. То же происходит и с сахарным песком, и с растительным маслом в большом бидоне, и с пивом в жестяной бочке, и с солью, ссыпанной из килограммовых пачек в одну вместительную коробку.
Люся и Славка-матрос перевезли в Шнягу духовые шкафы, соорудили в торговом отсеке перегородку и попытались наладить за ней выпечку хлеба.
Поначалу вышло у них неважно: дрожжевое тесто, ненадолго оставленное без присмотра, вдруг стало расти с небывалой скоростью. Оно выбралось из кастрюли, укрыло стол, сползло на пол и, пузырясь и вспухая, двинулось сначала в магазин, а затем в коридор и соседние помещения.
Убирали его целый день — и сами горе-пекари, и Таисия с детьми, и Юрочка, и старуха Иванникова, и все соседи, к чьим отсекам подобралась вязкая белая масса. Тесто вёдрами таскали на улицу и скидывали в реку, но оно и в воде продолжало расти. Рыбы сновали рядом, отрывали куски, плескались и лупили друг друга хвостами.
Только к ночи с пола и стен удалось смыть остатки сумасшедшей опары. Бесформенный пузырящийся остров уплыл по течению, растягиваясь и разделяясь.
Люся лежала на надувном матрасе в каюте и плакала от стыда и усталости. Славка-матрос, накинув куртку с капюшоном, курил на площадке и с отвращением смотрел на белеющее возле камышей длинное брюхо огромного вздувшегося сома.
Вторая попытка оказалась удачней, правда, хлеб получился странный, похожий на мелкие соты, и вкус был чудной — как будто в муку добавили чабреца или душицы, но кое-кто из сельчан заинтересовался, и торговля потихоньку пошла.
Маша принесла Юрочке плащ-палатку, в ней он выходил иногда на улицу, стоял у входа, выглядывал просвет в небе. Рядом с ним бродила чёрная овца и щипала выросшую возле площадки осоку.
***
На Гену Шевлягина панибратски освоенная Шняга произвела чрезвычайно болезненное впечатление. Гена даже похудел, стал молчаливым, и по вечерам его знобило. На берег он больше не ходил, в гости к соседям не заглядывал и к себе никого не звал.
Пока стояла солнечная сухая погода, Гена шагал вокруг дома и обдумывал письма в инстанции — районным властям, в газету, на областное телевидение и даже в прокуратуру. Написал он только в газету, отнёс письмо на Перцовую площадь и опустил в почтовый ящик.
Ночью Гена внезапно проснулся от мысли, что неправильно указал адрес, и услышал, как по крыше барабанит дождь.
Шевлягин затосковал. Всё вокруг сделалось ему противным — мокрые оконные стекла, обыденность комнат и домашней утвари. Невыносимы были напоминания о наивных попытках создать музей, — застекленные коробки с инвентарными номерами, саженцы на склоне перед палисадником, почти заросший крапивой лабиринт из белых камней и неровно стоящая в самой его середине мокрая ржавая бочка.
Сначала Гена целыми днями сидел в кресле, читал книги — «Справочник пчеловода», «Садоводство», школьный учебник астрономии. А потом переместился за письменный стол, включил лампу и принялся анатомировать старый радиоприёмник.
Опрокинутый прибор то светился и издавал звуки, то умирал. Гена с хирургическим хладнокровием копался в его внутренностях, выдувал пыль, каждую извлеченную деталь разглядывал и аккуратно вправлял обратно, а иную откладывал в старинную жестяную коробку из-под леденцов и в той же коробке находил взамен что-нибудь более подходящее.
Маргарита, почти не обращая внимания на настроения мужа, занималась засолкой хилых тепличных огурцов, доила козу, прибиралась в доме и вполголоса сокрушалась, что картошку совсем залило, что колорадских жуков на ней — пропасть и что куры несут теперь обыкновенные яйца, а вот раньше несли — всем на зависть!
Гена молча разбирал завалявшуюся на чердаке телевизионную антенну, сверлил отверстия в алюминиевых трубках, навивал пружину из трансформаторной проволоки, паял провод. Включив приёмник, он осторожно поворачивал ручку настройки и чутко прислушивался. Радио отзывалось на его старания шорохом и свистом, но иногда сквозь помехи доносилась бравурная музыка или приятная английская речь.
Маргарита, обращаясь к Гене, выкрикивала из кухни новости: магазин уже неделю закрыт, вся торговля теперь под берегом.
У Селиванова, видимо, опять запой — Ираида ночью на крыльце стояла, ждала своего Васю-письмоносца.
Люся совсем с катушек съехала, ни стыда ни совести у бабы — ушла из дому и поселилась со Славкой под берегом в отдельной комнате. У них там, говорят, и сортир железный, и душ, и раковина вроде коровьей поилки. Теперь они хлеб пекут, на вид вроде нормальный, а разрез у него чудной, все дырочки одинаковые. Не хлеб, а поролон какой-то… пробовать страшно.
А у Мамани квартирантка живёт, как в прислугах, — печку побелила, потолок отмыла, на чердаке верёвки натянула, чтоб бельё сушить. Занесло её на свою голову в Загряжье, теперь и не уехать.
Говорят, на еловой просеке две машины с лесопилки увязли, водители уже неделю в кабинах спят.
Эфирные шорохи вдруг стихли, и бодрый голос диктора произнёс по-русски несколько фраз, из которых Шевлягин почти ничего не понял, но догадался, что речь идёт о продаже чего-то фантастически прекрасного, способного осчастливить покупателя на всю жизнь. «Мечты сбываются!» — заверил диктор так пылко, что даже Маргарита запнулась и замолчала.
***
Квартирантка у Мамани появилась в ту пору, когда на Перцовой ещё работал магазин, — до дождя. Почти половину пути она проехала на такси, водитель — лихой кавказский парень — сначала сурово молчал, прыгая и мотаясь на ухабах, а когда увидел в лесу бурелом и кисельную грязь в низине, заявил, что дальше ехать нельзя, дорога кончилась.
Остаток пути женщина прошла пешком. Она купила в загряжском магазине бутылку газировки, напилась и спросила у продавщицы, как найти местную знахарку.
Люся на всякий случай насторожилась, но, оглядев незнакомку, решила, что та ей не соперница — худа, немолода и с лица так себе — рыженькая, конопатенькая.
— Тебя как звать-то? — спросила Люся.
— Наталья Ивановна, — представилась гостья.
— А к Мамане зачем идёшь, Наталья Ивановна? Муж, что ли, загулял?
— Да нет, плечо болит. Руку не поднять.
— Ну, это поправимо, — заверила Люся. — От Маманиного лечения и не такое поднималось.
Наталья Ивановна, узнав дорогу, поблагодарила, вышла из магазина и как в воду канула — ни слуху ни духу. На третий день Маргарита Шевлягина разведала и доложила соседкам: к Маманиному сеновалу лестница приставлена, внизу туфли стоят. Значит, приезжая спит наверху.
Отоспавшись и напарившись в бане, Наталья Ивановна стала делать кое-какую нетрудную работу на участке: обобрала малину, покрасила изгородь, и всё одной рукой, судя по всему, той, что болела, — правой. В левой руке она всегда что-то держала, так и ходила с утра до ночи со сжатым кулачком. Вела Наталья Ивановна себя скромно, с соседями здоровалась, но долгих разговоров ни с кем не затевала.
Загряжские мужики, распивая пиво у дверей магазина, подначивали Люсю:
— Главное, чтоб матрос по привычке на сеновал не полез ночевать!
— А он разве ещё не слазил?
Люся демонстрировала безразличие и если огрызалась, то снисходительно, без особого азарта. Но иногда она путалась, отсчитывая сдачу, а бывало, что выносила покупателю из подсобки не тот товар. И тогда в ответ на самые безобидные шутки она отчаянно материлась и требовала закрыть дверь и не устраивать в торговом зале распивочную, а то от перегара уже дышать нечем, и на полу наплёвано, как на трассе у автобусной остановки.
Когда в магазин явилась Маманя, пивная компания почтительно поздоровалась и расступилась, пропуская маленькую пожилую женщину в полинявшей ситцевой кофте в мелкий цветок и в тёмной шерстяной юбке. Все с интересом поглядывали то на седой пучок и прямую спину старухи, то на Люсино надменно запрокинутое лицо с нервным румянцем на скулах.
Маманя спросила подсолнечного масла и какой-то крупы, извлекла из хозяйственной сумки старинный кошелёк наподобие маленького ридикюля, покопала в нём пальцем и выложила на прилавок сначала купюру, потом мелочь. Люся, не считая, взяла деньги, холодно посмотрела Мамане вслед и, только когда та вышла за дверь, увидела среди прочих монет у себя на ладони советский медный пятак с колосьями на гербе, такой тёмный, будто его нашли на погорелом месте.
К вечеру у Люси сильно заломило правое плечо и рука перестала сгибаться. Дверь магазина пришлось закрывать Славке. Люся смотрела, как он возится с тяжелым навесным замком, и, скривившись от боли, говорила сквозь зубы: «Да не так, до конца ключ надо вставлять…»
— А может, это у тебя к дождю? — неуверенно начал Славка и тут же пригнулся, уворачиваясь от хлёстких ударов Люсиной левой руки.
— К какому — дождю, — ведьмацкое — ты — отродье! — во весь голос вопила Люся. — Да разуй ты — глаза! Мать твоя меня со свету сживёт, а ты и не заметишь, метеоролог — ты — хренов!
От этих криков на Загряжском поле одна за другой удивлённо замычали коровы, над тополем-грачевником с заполошными криками всколыхнулась чёрная стая. Славка швырнул под дверь ключи и, засунув руки в карманы, гордо зашагал прочь.
Дома он наорал на мать, сломал кулаком кухонный стол, а квартирантку Наталью Ивановну испугал так, что та без всякой лестницы вскарабкалась на сеновал.
В сумерках Славка явился на берег мириться и утешать свою рыдающую подругу.
Когда начался дождь, они с Люсей, обнявшись, спали в отсеке на надувном матрасе, а вокруг них покачивались в темноте синие звёзды.
2
Дождь поливал реку, в поднявшейся воде камыш и кусты ивняка возле Шняги казались редкими и низкорослыми. Егоров курил и выдыхал дым на улицу. Славка, привалившись плечом к обводу двери, грыз семечки и сплёвывал шелуху в кулак. Гена Шевлягин прохаживался поблизости, время от времени останавливался и произносил язвительные фразы.
— А в новостях про нас — ни слова, вот ведь странно! — восклицал он. — Тут локальный катаклизм, а все радиостанции об этом молчат. Всюду сушь, по всему миру! У одних болота пересохли, у других лес горит. В Америке жара аномальная, в Европе тоже. В Англии только прохладно… но и там без осадков. Между прочим, тувинские шаманы, — Шевлягин многозначительно поднял указательный палец, — специальный ритуал проводили, вызывали дождь.
— Ну и как там сейчас погода, в Туве? — после долгой паузы скучным голосом спросил Егоров.
Шевлягин остановился, задумавшись о чём-то своём, и быстро ответил:
— Двадцать семь — двадцать девять, переменная облачность, осадков не ожидается.
Егоров усмехнулся:
— Тоже мне, шаманы!
— Надо искать способы связи с миром, — серьёзно сказал Шевлягин.
— А на кой он тебе, этот мир? — спросил Славка-матрос. — Плохо тебе живётся? Хлеб каждый день свежий, колбасы Корбут наделает сколько хочешь, самогон фирменный. Остальное в огороде растёт и в хлеву мычит. Чего тебе ещё? Погода у нас, правда, не очень. Но не всегда же она такая будет?
— Митяй! — обернувшись, во всю глотку заорал Славка-матрос. По коридору пронеслось хоровое эхо.
Из темноты появился Корбут и встал подбоченившись, будто загораживая собственным телом путь к семейному хранилищу.
— Мить, а ну-ка скажи, плохо нам живётся?
— Нормально.
— Вот! А я что говорю?
— Только пацанам в сентябре в школу.
— Это проблема… — неохотно согласился Славка.
Шевлягин, не обращая никакого внимания на их диалог, задумчиво продолжил:
— Я уже думал про сплав по реке.
Славка недобро хмыкнул.
— Давай-давай, сплавщик! До Чугунова брода доплывёшь, а там увязнешь, как топор из села Кукуева.
— А если берегом?
— Каким берегом?! Ты там был? Берегом он пойдёт… Там глубина реки знаешь какая? — Славка резанул ребром ладони по щиколотке, обтянутой клоунским полосатым носком. — Во! Дно — сплошной ил, а по обоим берегам трясина.
— А ты-то чего там делал? — обернувшись к матросу, спросил Егоров.
— Да задремал в лодке. Унесло.
— Выпимши, небось, был?
— Не «небось», а был…
Шевлягин отчаянно выпалил:
— Да ети ж вашу мать! Бутылку с письмом, что ли, в реку кинуть?!
Егоров вяло одобрил:
— Кидай. Когда-нибудь археологи найдут.
— Вот жизнь! — Шевлягин взмахнул руками, и в коридоре стало светло. — Помрёшь тут и никакой помощи не дождешься!
— Гена, если помрёшь — даже не сомневайся! — и обмоем, и закопаем, и помянем, как положено, — заверил Егоров. — Окажем тебе последнюю помощь.
— Это успеется! — Шевлягин раздраженно отмахнулся, и свет погас. — Я, между прочим, письмо в газету отправил, — чуть поостыв, добавил он.
Славка пожал плечами.
— Толку-то.
— Ещё до дождя, — уточнил Шевлягин.
— Люся! — снова громогласно проорал Славка, «Люся!» — позвало эхо мужским хором. — Когда письма из ящика вынимают?
— По четвергам обычно, — ответил Егоров вместо Люси, — только вот сегодня, например, тоже четверг…
— А дождь начался в пятницу! — запальчиво выкрикнул Шевлягин. — И значит, письмо в редакции давно уже получили! Не может их не заинтересовать информация про такой объект, как Шняга, не мо-жет! В таких случаях снаряжают экспедицию, начинают исследования…
На самом деле Шевлягин не помнил, в какой именно день начался дождь, но ему отчаянно хотелось возмутить застоявшееся унылое равнодушие, заставить всех поверить, что возможен другой ход событий и что есть на это причины, хоть и не для всех пока очевидные. Шевлягин и сам не заметил, как в пылу доказательств, не особенно убедительных даже для него самого, он зачем-то называл Славку — боровом, Корбута — куркулём, а Егорова упрекнул в пессимизме и высокомерии самого опасного и зловредного типа. Обличая и негодуя, он яростно размахивал руками, и свет в коридоре мигал, как на корабле, терпящем бедствие. Плечи Славки-матроса развернулись, мускулы напряглись, Шевлягин умолк на полуслове, зажмурился и пригнулся, но огромный кулак, намеренно промахнувшись, врезался в стену.
— Идём, краевед! — рявкнул Славка. Он накинул капюшон, шагнул через комингс и быстро сбежал по трапу.
Егоров и Шевлягин, секунду помедлив, поспешили за Славкой. Корбут выглянул наружу и посмотрел на три исчезающие за дождём фигуры. Закинув руку за спину, он почесал спину над лопаткой, зевнул и пошёл к своему отсеку.
На Загрячихе дорога превратилась в песчаный размыв с продолговатыми лужами. По мосту в сторону Перцовой бежал широкий поток. Славка пересёк затопленную площадь, сорвал со стены магазина почтовый ящик и с размаху грохнул им о бетонную ступень. Ящик распался, вмиг превратившись в жестяной лом со следами голубой краски и ржавчины. Из его нутра во все стороны брызнула вода и ошмётки размокшей бумаги. На ступеньку вывалился комок слипшихся писем.
Шевлягин и Егоров подошли и остановились, молча глядя на то, что осталось от знакомого с детства предмета, оказавшегося на удивление непрочным.
Шевлягин наклонился, отклеил от бумажного кома сырой конверт и глухо сказал:
— Оно.
С остальных открыток и писем смыло все надписи, и только на двух адрес читался более-менее отчётливо: «Москва, улица Академика Королёва, 12 …»
***
Поэт Селиванов спал в круглом зале Шняги у подножия Венеры. Уже трое суток он не появлялся дома, отнёс последнее стихотворное послание на Перцовую и ушёл отсыпаться под берег. Ираида заглянула к нему, когда заходила к Люсе за хлебом, но будить мужа не стала, ушла молча.
Селиванову снилось, что он спит в своей постели, что в ногах у него дремлет кот, а рядом с кроватью на табуретке стоит литровая банка с помидорным рассолом, мутноватым от специй и мякоти. В сон вмешивались неприятные посторонние голоса, надо было немедленно проснуться, чтобы успеть залить пряной, сладковато-солёной жидкостью тлеющее нутро и понять, при чём здесь Славка-матрос и Гена Шевлягин.
Селиванов открыл глаза, сел и тут же выпал из уютного обставленного похмельного сна в полутёмное помещение с гулким эхом и безрукой алебастровой женщиной. Банки с рассолом рядом, конечно, не было.
— Здорово, поэт! — приближаясь, зычно крикнул Славка. Он остановился рядом с Селивановым и шлёпнул об пол мокрыми письмами. — Вот тебе твоя корреспонденция. Не дошла до адресата ввиду происходящего природного катаклизма.
Егоров с Шевлягиным тоже подошли и встали рядом.
Селиванов, смутно чуя неладное, дрожащими руками надорвал конверт и вынул из него размокший край бумажного листа. Остальное тоже вынималось фрагментами, на слипшихся клочках бумаги виднелись буквы.
— Василий, ты особенно не расстраивайся, — сказал Шевлягин, — письма твои восстановятся. Я так понял, ей — он поднял палец и небрежно нарисовал в воздухе кольцо, имея в виду Шнягу, — всё равно, что чинить.
— Не скажи! — возразил Егоров, — Это она поначалу, не умеючи, и овцу из воротника клонировала и спирт из самогона изгоняла напрочь. Сейчас-то уже понимает!
— Тогда с Васькиными стихами ничего не получится, — Гена высокомерно пожал плечами, — энергию надо расходовать разумно.
— Слушай, краевед, — с упрёком начал Егоров, — ты… это…
— Я вспомнил, — сказал Селиванов.
Он обвёл всех спокойным, ясным взглядом и повторил:
— Я вспомнил.
3
Похолодало, запахло зимой. Возле статуи в воздухе появилось прозрачное синеватое пятно, в нём шёл снег, тёмные старые ели стояли вдоль стены какого-то здания с освещенными окнами. Свет фар всех ослепил и погас. Посреди зала остановился внушительных размеров чёрный автомобиль, из него вышел человек в широкой куртке и лохматой меховой шапке, он извлёк из багажника сумку и направился к зданию.
— Это кто?! — потрясённо спросил Шевлягин.
Селиванов заговорил медленно и сосредоточенно:
— Это космонавт Жеребёнков. Он недавно вернулся из поездки по Африке. В сумке у него новогодние подарки для знакомых из Центра Управления Полётами.
На стенах зала возникли изображения — резные деревянные маски, статуэтки, амулеты. Картинки поплыли по кругу.
Народу в зале прибавилось, пришли внуки хромого Тимохи, сыновья Корбутов и Зайцевых, за ними явились Таисия и Митя Корбут. Вошёл ещё кто-то и сел на пол в стороне от всех. Дверь задвинулась, но опять отъехала в сторону, впустила ещё двоих или троих и задвинулась снова.
Синеватое пятно продолжало показывать зимний вечер и снегопад. К побелевшей машине вернулся мужчина в широкой куртке, он бросил в багажник лёгкую, очевидно, опустевшую сумку, сел за руль и уехал. Некоторое время светились окна незнакомого здания и шёл снег, потом изображение стало бледнеть и постепенно исчезло.
— Жеребёнков поздравил всех знакомых с наступающим Новым годом и отправился на рыбалку. На Таймыр. А с Таймыра он собирался лететь на Чукотку, — пояснил Селиванов.
Обычно нелюдимый и застенчивый до заикания поэт теперь выглядел серьёзным, немного отстранённым, а говорил вдумчиво и на удивление складно.
— Через час после отъезда Жеребёнкова Центр Управления Полётами стал недоступен для всех способов связи. Из здания никто не выходил.
— А почему, дядь Вась? — поинтересовался старший сын Корбутов.
— Почему? — Селиванов задумался, вспоминая причину возникновения этих странных обстоятельств, и огляделся. По стенам зала снизу-вверх ручейками побежали голубые жуки, похожие на божьих коровок.
— Космонавт Жеребёнков не знал, что в одном из его сувениров приехало из Африки гнездо опасных насекомых — бураго. Это божьи коровки бирюзового цвета с восемью точками на надкрылках. Они парализуют свою жертву, выбрызгивая особое вещество, не имеющее сильного запаха. Небольшие животные и насекомые от него обездвиживаются и даже умирают, а человек впадает в летаргический сон.
— А чего же они Жеребёнкова самого не усыпили, эти бураго? — возмущённо спросил средний Корбут.
— Прививки для этого существуют, — важно сказал Шевлягин, — перед поездками в экзотические страны люди обычно делают прививки.
Вася продолжал:
— Жеребёнков сам разнёс по всему зданию подарки, заражённые жучками. А распылённый яд бураго, попав в вентиляцию, проник даже в те помещения, куда Жеребёнков не заходил. Воздух в Центре Управления Полётами стал снотворным. Уснули все — операторы, связисты, баллистики, медики… Даже охрана уснула. А на орбите в это время работал международный экипаж.
В зале стало совсем темно, сквозь мрак стали проступать блестящие точки, складываясь в знакомый рисунок созвездий. Постепенно между ними в чёрной глубине раскрылись другие, обычно невидимые скопления мелких звезд. Млечный Путь протянулся наискосок длинным зарубцевавшимся шрамом, пепельно-серым, с багровым разводом с краю. Пол под ногами исчез, и все почувствовали невесомость и медленное движение.
— Меня тошнит, — глухо сказала Люся.
— Ну, погоди, интересно же, — укоризненно забубнил в ответ Славка-матрос.
Из открытой двери в зал проник свет, в проёме темнели силуэты неприкаянных пильщиков.
— Ребята, ну-ка, давайте или туда, или сюда! — заворчала на них старуха Иванникова. — Нечего тут отсвечивать!
Пильщики вошли, проём закрылся, снова стало темно и звёздно.
— Вась, ну чего? — крикнул Славка-матрос. — Давай крути дальше!
Селиванов негромко откашлялся и снова заговорил:
— Связь экипажа с Землёй прервалась. На орбитальной станции находились два наших космонавта — Востоков и Восходов. Третий космонавт был французским. Его звали…
Селиванов замешкался, и публика начала вполголоса подсказывать:
— Жан?
— Поль!
— Наполеон!
— Нет-нет… сейчас… как его…
По стенам зала, наслаиваясь друг на друга, поплыли изображения разноцветно светящихся новогодних ёлок, праздничных столов с салатами и закусками, возник почему-то Люсин магазин и винная полка, украшенная провисшей мохнатой гирляндой.
— Фамилия его была Оливье, — уверенно заявил Вася.
Люся недоверчиво фыркнула и решила съязвить:
— А имя — Жюльен!
— Да, — спокойно сказал Вася, — так его и звали — Жюльен Оливье.
— Чего-то мы про такого космонавта не слыхали, — подал голос Егоров.
— Вась, — перебил его Корбут, — а к чему вот это вот всё сейчас было — ёлки-палки-Новый год?
— К тому, что космонавты должны были приземлиться в конце декабря. А праздновать Новый год они собирались дома с семьями. Наши тут, а Жюльен у себя во Франции. Время шло, космонавты летали один виток за другим, ждали команды из Центра Управления Полётами, но Центр молчал.
Прошли сутки, потом другие. Связь так и не восстановилась, и космонавты решили приземляться самостоятельно. Траекторию просчитали, пролетели ещё виток, чтоб собраться с духом, и пошли на снижение.
Из-за алебастровой Венеры поднялся огромный синий полукруг, покрытый белыми облачными разводами и зелёными пятнами островов. Полыхнул в крошечном море солнечный блик, скользнул вверх, зацепив извилистое речное русло. Зелёный остров стал стремительно приближаться, вырастая до континентальных размеров.
— Меня тошнит, — упрямо повторила Люся.
— Вася, давай короче! — крикнул Славка-матрос. — Сели они или как?
— Нормально они сели, — заверил Вася. — Спускаемый аппарат упал в тайге, в болотистой местности. Грунт там мягкий… Зима стояла аномально тёплая, ниже минус двенадцати температура даже ночью не опускалась. Мороза космонавты особо и не опасались — амуниция при них была надёжная: комбинезоны, куртки, ботинки, всё специально разработано для таких ситуаций. Оружие имелось — это на случай нападения диких зверей. Продовольствия дней на пять-шесть точно хватило бы. Только вот связь так и не наладилась. Решили они развести костёр, во-первых, для того, чтобы подать знак поисковикам, а во-вторых — темнело быстро, а с костром всё-таки веселее.
На стенах зала возникли ели, тёмные наверху, а снизу освещённые пляшущим тёплым светом. Потянуло дымом. Позади статуи Венеры замелькали языки пламени, в небо и в зал полетели искры. Три человека подтаскивали к костру сухие стволы и хворост, рубили сучья и бросали их в огонь.
Справа от них на длинной ровной проплешине с тонкими деревцами, растущими вкривь и вкось, лежал округлый предмет, похожий на завалившийся на бок огромный бидон с раскрытой крышкой. В мигающем свете костра предмет казался то ржавым, то угольно-чёрным. Рядом с ним протянулось на снегу большое красно-белое полотнище, вздыбленное двумя-тремя поломанными ёлками.
— Вон он! — громким шёпотом вскрикнул кто-то из пацанов.
— Это чего, спускаемый аппарат?
— Да!
— Тихо вы!
Костёр сильно разгорелся, пламя взметнулось, ярко осветив людей и всю поляну. Вдруг справа что-то затрещало, будто рушился деревянный дом. Все обернулись. Там, где раньше лежал на снегу огромный бидон с откинутой крышкой, теперь зияла чёрная дыра. Из дыры виднелся край парашюта, похожий на красно-белый полосатый хвост. Под землёй что-то глухо стукнуло, зашипело, и парашют соскользнул внутрь. Из ямы взметнулось облако пара и пыли.
Загряжцы ахнули.
Изображение исчезло, в зале стало светлее. Поэт Селиванов, зажмурив глаза, стоял возле Венеры и держался одной рукой за цоколь.
— Кто-нибудь, воды принесите! — крикнула Наталья Ивановна и бросилась к Селиванову. Тот медленно сел на пол, покорно подставил лоб под незнакомую маленькую ладонь и подал руку запястьем кверху.
— Ему бы не воды, а чего покрепче, — усмехнувшись, сказал Митя Корбут, — а то он первый день как приземлился, не оклемался ещё.
— Помолчите, а? — брезгливо сказала Наталья Ивановна и снова стала считать Васин пульс.
Таисия принесла кружку с квасом и поставила на пол.
— Всё, на сегодня хватит! — обернувшись ко всем собравшимся, объявил Корбут, и загряжцы, вполголоса обсуждая удивительное представление, потянулись к дверям, одни влево, другие вправо.
К Наталье Ивановне подошёл Шевлягин.
— А я вас узнал! — игриво сказал он. — Это же вы мне в больнице уколы делали? Я в вашем отделении лежал.
— Да-да, припоминаю, — женщина безразлично посмотрела на него. — Седьмая палата, пневмония… левосторонняя, кажется?
— Точно! — бодро подтвердил Шевлягин. Он ещё немного постоял рядом, но никаких знаков внимания не дождался и пошёл к выходу.
Наталья Ивановна отпустила Васину руку.
— Голова не болит? — спросила она.
— Нет, — сказал Вася. Он взял кружку с квасом и осторожно поднёс к губам. Пена на поверхности мелко дрожала. Наталья Ивановна деликатно отвела взгляд.
Дверь отъехала в сторону, и в зал вошёл улыбающийся Юрочка в мокрой плащ-палатке. В руках у него была охапка клевера.
— Эй, где ты там? — негромко позвал он и кинул охапку на пол. В зале сразу запахло росистым лугом, сумеречной летней прохладой.
Из тьмы выбежала овца. Она опустила морду, понюхала клевер и начала есть, аккуратно собирая губами травинки.
Юрочка, глядя на неё, засмеялся — «животное…» — и, обернувшись к Васе и Наталье Ивановне, сказал:
— Там борщ. Горячий. Таська Корбут сварила. Будете?
Вася растерянно улыбнулся и пожал плечами. Наталья Ивановна согласно махнула рукой.
— Давай! Это ему сейчас в самый раз.
Юрочка принёс котелок и две ложки.
Борщ оказался не таким уж горячим, но необыкновенно вкусным, тёмно-бордовым, густым. Сварен он был на домашней свиной тушёнке, томлённой в печи до полного развара, и приправлен чесноком и свежим укропом.
Наталья Ивановна хотела отказаться, но, почуяв аппетитный запах, не выдержала, взяла ложку и начала есть. Они с Васей переглядывались и поочерёдно черпали из котелка, это было странно и весело. Вася ожил, его нервная сосредоточенность исчезла, лицо разгладилось, порозовело. Он радостно вздыхал и говорил:
— Хорош борщец…
— Ага, отличный просто, — торопливо соглашалась Наталья Ивановна.
Заметив на полу отсыревшие письма, она спросила:
— Это ваши?
Вася кивнул.
— А что там? — продолжала любопытствовать Наталья Ивановна.
— Там… примерно то же, что я сейчас рассказывал. — Вася замялся. — Только в стихах.
— Правда? Как интересно!
— Да это плохие стихи. Ну их…
Наталья Ивановна отложила ложку, сказала сидящему неподалёку Юрочке «спасибо большое, очень вкусно!» и опять обратилась к Селиванову:
— А почему вы именно на телевидение письма отправляли?
Вася удивился:
— А куда их отправлять? Я больше ни одного адреса не знаю, а этот с детства помню.
— Ой, и правда! Я его тоже с детства помню. Мы с вами, наверное, ровесники. Вы местный?
— Нет, я сюда приехал после армии, на работу устроился, женился…
— Понятно. А что это за история про космонавтов, откуда вы всё это знаете?
— Откуда? — Вася отложил ложку, вытер ладонью губы и на всякий случай огляделся, но никакой подсказки на стенах зала не возникло.
— Да просто знаю и всё! — сказал он. — Иной раз забуду, совсем не думаю об этом, долго могу не вспоминать, может, месяц, а может, и полгода, а оно вдруг как накроет, будто кто сказать хочет: что ж ты молчишь, сволочь?! Ведь людей спасать надо!
Наталья Ивановна, слушая Васю, всё время одобрительно кивала, улыбалась и вдруг отстранилась и взглянула недоверчиво, искоса.
— Погодите… Каких людей? — осторожно уточнила она.
— Как «каких»? — удивился Вася и серьёзно пояснил:— Космонавтов.
4
Весь следующий день загряжская ребятня, надев куртки с капюшонами и резиновые сапоги, искала в лопухах под горой голубых жучков бураго. Попадались всё больше красные жуки-пожарники, зелёные клопы-вонючки и белёсые ночные бабочки с отсыревшими крыльями. Средний Корбут обнаружил божью коровку горчичного цвета, но таких и раньше многие видели. Она легко подчинилась заклинанию «божья коровка, улети на небо, принеси мне хлеба» и побежала по мизинцу среднего Корбута вверх, а на словах «чёрного и белого, только не горелого» ― раздвинула крошечные скорлупки надкрылок и улетела, что тоже было довольно обыкновенно.
Взрослое население Загряжья обсуждало всевозможные причины провала грунта в месте приземления капсулы летательного аппарата и строило версии спасения космонавтов. Время от времени кто-нибудь порывался подробно расспросить обо всём поэта Селиванова, но тот спал, и разбудить его ни у кого не хватало духу.
Гена Шевлягин в этих разговорах не участвовал. Верный своему изыскательскому призванию, он бродил по закоулкам Шняги с фотоаппаратом и снимал всё, что могло бы убедить даже самый скептический ум в том, что в маленьком, залитом дождями селе свершается нечто необыкновенное.
***
Жена поэта, Ираида Семёновна, пришла в торговый отсек за продуктами, но до покупок дело дошло не сразу. Сначала она выслушала от соседок новости и направилась к мужу в центральный зал. Селиванов лежал, распластавшись у подножия Венеры, как подстреленный часовой. Ираида Семёновна постояла рядом, посмотрела на его серьёзное лицо, на вольно раскинутые руки и задравшуюся рубашку, на лежащие рядом конверты, надписанные знакомым почерком. Заметила она и чисто вымытый пустой котелок и две чужих ложки.
Опустив на пол сумку, Ираида Семёновна достала из неё банку с ещё горячими голубцами и поставила возле котелка. Затем сняла плащ, стянула через голову вязаный джемпер, свернула его и подсунула мужу под голову.
Снова надев плащ, Ираида застегнула его все пуговицы, завязала пояс и вернулась к Люсе в торговый отсек. Под пытливыми взглядами соседок она подошла к прилавку и сказала:
―Дай-ка мне подсолнечного масла и кило крупной соли.
― А… хлеб? ― отчего-то растерявшись, спросила Люся.
Ираида величаво кивнула.
― Давай пару батонов, ― сказала она, ― чтоб каждый день не ходить.
***
Вечером в центральный зал Шняги первыми пришли загряжские дети и уселись поближе к статуе и к поэту Селиванову, вдумчиво доедающему голубцы. Пришла Таисия Корбут, принесла своим пацанам покрывало с дивана, чтобы те не сидели на голом полу. Явилась бригада пильщиков с семечками и пивом. Старуха Иванникова принесла из собственного отсека венский стул и водрузилась на него, важно сложив руки под животом. Оглядев всех собравшихся, она крикнула Юрочке, чтобы тот положил мокрые тряпки у дверей, а то натопчут, ему же потом убирать. Подумав немного и недовольно оглядев всё собрание, она заворчала на пильщиков, чтобы те не плевали шелуху на пол. Пильщики в ответ пригрозили, что вынесут Иванникову из зала вместе с её помойной мебелью, если вредная старуха будет мешать людям отдыхать и непринужденно общаться.
Славка-матрос устроился в центре зала полулёжа, Люся села рядом с ним, красиво уложив ноги и аккуратно прикрыв юбкой колени. Егоров и Анна Васильевна принесли раскладные рыболовные стулья и сели позади пильщиков. Последним пришёл Шевлягин и встал у стены отдельно от всех.
― Ну чего, Васёк, письма твои восстановились? ― громко спросил Славка.
― Восстановились, ― без особой радости доложил поэт, ― только они не мои.
― Здорово поживай! А чьи же они?
― Не знаю, ― честно признался Селиванов.
― А про что пишут-то? — крикнул кто-то из пильщиков.
Селиванов достал из конверта несколько фотографий, разложил их перед собой на полу, как гадальные карты, и печально вздохнул.
― Про космонавтов…
На стенах возникли портреты трёх бритых наголо мужчин в серых робах, каждый — в фас и в профиль на фоне вертикальной линейки.
Один ― круглолицый, курносый, с наглым водянистым взглядом.
Другой ― испуганный, кадыкастый, болезненно тощий.
Третий ― смуглый, носатый, с недобрыми, глубоко посаженными глазами.
В зале возникло неловкое молчание, даже пильщики перестали трещать семечками. Наконец тишину нарушила Люся:
― Ну и кто из них француз? ― спросила она.
― Да похоже, что никто, ― ответил Егоров. — Это какая-то шпана уголовная. Славка, ты как думаешь?
― А чего сразу «Славка»? — возмутилась Люся. ― Как про уголовку, так сразу Славка!
― Так у матроса опыта побольше, чем у нас, он знает! ― резонно заметил кто-то. Послышался смех. Люся порывисто обернулась, чтобы разглядеть остряка. Славка тоже обернулся.
Селиванов наконец собрался с мыслями и продолжил:
― Вот этот мордатый, ― он показал на фото слева, — Бармацкий, осужден за разбой, статья 162, часть первая. Тот, что в центре, мелкий,― это Малеев, статья 161, часть третья — грабеж. А вот этот, чернявый, — Бабаев, статья 162, часть вторая — разбойное нападение с применением холодного оружия.
Эти трое совершили побег из исправительной колонии. Их преследовала караульная группа с кинологом и собакой, но в ту ночь была сильная метель, и собака потеряла след.
Четверо суток Бармацкий, Малеев и Бабаев продвигались к железной дороге, спали под еловым валежником. Питались сначала сухарями и воблой, потом есть стало нечего, разве что клюкву из-под снега.
Увидев за деревьями костёр, они подумали, что там стоянка охотников. Отправили Малеева посмотреть, что и как. Малеев сбегал, вернулся и рассказал, что видел на поляне трёх мужиков, но при них ни ружей, ни лыж, ни собак. Экипировка у всех троих одинаковая, и по всему видно, что добротная и дорогая. Штаны, куртки, шапки — всё яркое, как у спортсменов. Вооружены чем-то вроде обрезов.
У зэков созрел план: избавиться от лагерных шмоток и продолжить свой путь в другой одежде — так и теплее, и безопасней. Поэтому решено было взять у «спортсменов» экипировку аккуратно, без лишних дыр и подозрительных пятен. Договорились напасть по условному сигналу, подошли к поляне и затаились.
В зале снова послышался треск горящих сучьев, на алебастровом теле Венеры, на лицах загряжцев и на стволах елей замелькали отблески пламени. Космонавты сидели у костра и о чём-то спорили. Время от времени они устало замолкали и смотрели в огонь, а потом кто-нибудь снова задавал вопрос, и разговор продолжался.
— Слева Востоков, командир корабля, — пояснил Селиванов, указывая на почти одинаковые фигуры в оранжевых комбинезонах и куртках.
— Тот, что ближе к нам, это Восходов, бортинженер. А справа Оливье, космонавт-исследователь.
Где-то рядом заскрипело дерево, и тут же из темноты выступил бледный, изможденный человек в тонком свитере с высоко засученным левым рукавом и в ватных штанах.
— Мужики, не стреляйте, — заныл он, держась рукой за плечо, — мужики, я руку сломал, не стреляйте…
Космонавты поднялись.
— Ты кто такой? — спросил Командир.
Тут же за спиной у него мелькнула тень, тёмная рука обхватила шею, и под челюсть ткнулось что-то блестящее.
— Спокойно, спортсмен, — сквозь зубы сказал Бармацкий и громко скомандовал остальным:
— Стволы на снег! Пять шагов назад!
Малеев шустро собрал оружие, кинул один пистолет Бабаеву, возникшему возле француза, другой отдал Бармацкому.
— Одежду снять, всё на снег! На снег всё! — надрывно кричал Малеев и, по-обезьяньи пригнувшись, метался по поляне.
— Мы выполняем задание, нас уже ищут… — с сильным акцентом сказал Оливье.
— Молчи, спортсмен, — прервал его Бабаев, — вот сюда всё клади.
Он вынул из кучи заготовленных дров крепкий прямой обрубок, слегка подкинул его и коротко, сильно ударил француза по голове. Тот упал в снег.
Звуки стали наслаиваться друг на друга, что-то звенело, то приближаясь, то удаляясь, вновь заскрипело старое дерево, и стало тихо. С тёмного неба медленно опускались белые хлопья. Между стволами елей бесшумно пролетела сова.
На поляне возле разорённого, остывшего кострища лежали на истоптанном снегу три человека. Вокруг темнели раскиданные вещи: телогрейки, ватные штаны и шапки-ушанки.
Раздался негодующий детский голос:
― Чего, космонавтов убили?!
― Нет, не убили, — заверил Селиванов, ― оглушили и ограбили, а костёр разобрали и угли закидали снегом.
Зэки решили так: если спортсмены оклемаются, на морозе им придётся надеть лагерную одежду. Огня у них нет, и разжечь его теперь нечем. Долго они не продержатся. Тут и зверьё подтянется на мертвечинку. А когда погибших обнаружат, то по одежде определят, что это беглые из зоны. Поэтому убивать смысла нет.
― А космонавтов спасут? ― спросила Люся. ― Ведь и правда холодно, а они в маечках и в трениках, бедные, ― она поёжилась и обняла себя за плечи, будто вышла на мороз в тонком халате, ― ужас какой!
― Это, скорее всего, термобельё, ― предположил Шевлягин. — Без верхней одежды особо в нём не согреешься, конечно, но лучше, чем ничего.
― Не нравится мне это, ― проворчала старуха Иванникова, ― расстройство одно. Вась! Для чего хоть ты всё это показываешь-то? Людям только нервы поднимаешь!
― Домой иди! ― обиженно выкрикнул средний Корбут.
― Ну-ка не груби! ― одёрнула его Таисия. ― Правда, Вася, ты скажи, найдут их или нет? А то и мне что-то не по себе.
Селиванов застенчиво пожал плечами.
― Я ж не больше твоего знаю, Тасенька, ― сказал он, ― что ты сейчас видела, то и я видел.
― Это как же так? ― спросил Егоров. ― Ты что же, сам не знаешь, что рассказываешь?
― Знаю, ― упрямо нахмурившись, сказал Селиванов.― Я вам передаю то, что сумел разглядеть. А что дальше — мне пока толком не понятно.
Он показал на сидящую поблизости компанию мальчишек.
― Вот, ребята знают: когда плывёшь под водой, видишь то склянку какую-нибудь блестящую, то цепь колодезную. Подплывёшь ближе, вглядишься — а это, например, и не цепь вовсе, а верёвка, вся тиной обросла, и ничего в ней ценного нет. А склянка, может, и не простая! Только надо отдышаться и ещё разок нырнуть, посмотреть.
― Ага, ага, ― все пацаны бурно загалдели, ― старший Корбут, когда под мостом раков ловил, часы ржавые нашёл.
— И цепочку видел! Но когда второй раз нырнул, уже вода замутилась.
— Упустил момент.
— Да потому что нырять как следует не умеет!
― А я череп тракториста выловил, ― дурачась, напомнил Славка-матрос, ― правда, некоторые говорят, что он ненастоящий.
― Васёк, может, тебе граммов сто пятьдесят накатить? Сразу всё целиком и вспомнишь, ― предложил кто-то с дальних рядов.
Селиванов смутился.
― Я потом рассказать не смогу, опять всё забуду.
― Ты хоть космонавтов-то нам покажи! ― снова встряла Иванникова. ― А то мы в лицо толком никого из них и не знаем.
― Правда, Васёк, ― можешь? ― спросил Славка.
― Космонавтов? Да, сейчас. ― Селиванов зажмурился, прижал ладони к глазам и тихо повторил:
― Сейчас…
По левую сторону от Венеры проявился зал со светлыми стенами. В простенке виднелась бирюзовая полоска бассейна. Чей-то голос деловито произнёс: «Давайте вот здесь, тут фон хороший». Послышались шаги.
С разных сторон в центр зала вышли три человека в одинаковой спортивной форме и встали в ряд.
― Посвободней, вы же не в строю…― сказал тот же голос. ― Улыбайтесь, чего вы серьёзные такие!
Космонавты переглянулись и рассмеялись. Полыхнула двойная вспышка. В воздухе возникло фото и стало увеличиваться и приближаться. Востоков, Восходов и Оливье улыбались загряжцам и, медленно поворачиваясь, плыли, как в невесомости.
Один ― круглолицый, курносый и светловолосый.
Второй ― поджарый, с серыми глазами и узким строгим лицом.
Третий ― кудрявый, смуглый, с тёмными бровями вразлёт и тонким, горбатым носом.
При всеобщем недоумённом молчании фото растаяло. В зале стало светлее.
Корбут решительно хлопнул себя по коленям и встал.
― По домам! ― объявил он. ― Юрочке в помещениях убираться пора. Подробности завтра. Да, Васёк?
5
Когда зал почти опустел, Селиванов увидел Наталью Ивановну. Она стояла у двери и разговаривала с Люсей. Что-то между женщинами происходило неладное: Люся, грозно подбоченившись, наступала, а Наталья Ивановна растерянно озиралась, ища то ли поддержки, то ли пути к отступлению. Вмешался Славка и силой увёл Люсю. Из коридора ещё некоторое время доносились её сердитые реплики, чьи-то комментарии — судя по тону, насмешливые — и общий смех.
Наталья Ивановна постояла ещё немного у двери, а потом подошла к Селиванову.
— Ну, как сегодня самочувствие? — спросила она.
— Нормально, — ответил Селиванов, участливо глядя на расстроенное лицо Натальи Ивановны. Чуть понизив голос, он признался:
— Обычно я как из стакана выберусь, так ещё несколько дней не человек. Не то что работать — жить неохота. И на людей смотреть тошно. А сейчас вроде ничего. Странно даже.
— А вы-то как? — поинтересовался он. — Говорят, Маманя вам плечо вылечила?
— Да-да, — Наталья Ивановна оживилась, — вот, смотрите!
Она взмахнула обеими руками. Зал осветился так, что стал виден весь купол с гладкими изогнутыми стропилами, тёмными кессонами и восьмигранным люком в центре высокого свода.
— Ой, — Наталья Ивановна восхищённо прижала руки к груди, и свет померк, осталось только свечение у подножия статуи.
— Это хорошо! — одобрительно сказал Селиванов, явно имея в виду и поправленное здоровье своей новой знакомой, и внезапную иллюминацию.
— А что же вы домой не идёте? — спросила Наталья Ивановна.
Селиванов замотал головой.
— Н-н-не могу пока, — с усилием выговорил он и зарделся. — Я п-потом. Как всё вспомню, так сразу и… п-пойду, — он махнул рукой, и снова стало светло.
Одна из дверей открылась, в зал вошёл Юрочка и застыл с ведром и шваброй в руках.
Он обвёл долгим взглядом освещённый купол и стены, объяснил сам себе: «это потомучто» — и принялся намывать полы.
— Мы ему, наверное, мешаем! — шёпотом сказала Наталья Ивановна. — Пойдёмте отсюда.
В полутёмном коридоре что-то коротко вспыхнуло, послышались приближающиеся шаги и бравурное бормотанье, похожее на оперный речитатив.
— Это Гена Шевлягин, — пояснил Селиванов. — Он второй день тут всё обходит и фотографирует.
— Зачем?
— Ну, как зачем… Геннадий у нас краевед, такие у него заботы.
— А вы кто? У вас заботы какие?
— Я поэт, — сразу ответил Селиванов, но тут же осёкся: — То есть я это… э-лектрик. Вот. Ну и поэт тоже. Иногда.
Коридор засветила фотовспышка. Селиванов и Наталья Ивановна, на секунду ослепнув, остановились. Мимо них прошагал Гена Шевлягин, деловито напевая вполголоса: «а волны и стонут, и плачут…»
— Вот чумовой! — проворчал Селиванов.
— А на меня Люся с чего-то вдруг обиделась,— пожаловалась Наталья Ивановна. — Я пришла за продуктами, а она сунула мне в руку старый пятак, весь чёрный какой-то, и заявила, что больше никогда в жизни копейки от меня не возьмёт. Вот, смотрите, какой…
Селиванов попробовал разглядеть в полутьме, что там на ладони у Натальи Ивановны, но скорее догадался, чем увидел.
— Ты этот пятак в кулаке держала, пока на Маманю работала? — спросил он.
Наталья Ивановна внезапного перехода на «ты» не заметила.
— Не-ет! — удивлённо протянула она. — Я держала куриное яйцо!
— Правда?!
— Ну, конечно, правда! Маманя над этим яйцом что-то пошептала и говорит мне: «Возьми его в здоровую руку. Крепко сожми! Но смотри не раздави. Под скорлупу вся болезнь уйдёт». Я его и держала в кулаке целыми днями. А больной рукой — правой — я и забор красила, и печку белила, и ягоды обирала. И ни о чём я не могла думать, кроме как об этом проклятом яйце! Боялась, что раздавлю его и останусь калекой на всю жизнь.
— Ну и Маманя, вот же хитрая баба! — восхитился Селиванов. — А ты что, про этот фокус с яйцом не слышала, что ли, никогда? — спросил он,
Наталья Ивановна остановилась.
— Нет, не слышала. Что за фокус?
— Фокус известный! Уж на что Корбут здоровый мужик, но куриное яйцо в кулаке даже он не сломал. Между прочим, проспорил на этом Славке-матросу три литра пива.
— Как это?
— Да вот так, жал-жал изо всех сил, аж кулак затрясся. Самого смех берёт, да ещё народ вокруг хохочет и подначивает. Не ломается так скорлупа!
— Ну вот, — разочарованно сказала Наталья Ивановна, — а я думала — колдовство…
— Может, и хорошо, что ты так думала. Зато теперь плечо не болит. Эх ты, медик!
Они вошли в тёмный отсек, присели на штабель напиленного металла.
Наталья Ивановна негромко засмеялась.
— Чего ты? — спросил Селиванов.
— Да так… Я это заговорённое яйцо закинула в речку, осточертело оно мне. Замахивалась, конечно, правой рукой. Маманя увидала и говорит: «Ну, всё, кончилось твоё лечение!». Я бы наутро и уехала, да ночью дождь начался. Вот и сижу тут, вылеченная.
И опять Селиванов скорее угадал, чем увидел, что Наталья Ивановна грустно улыбается.
— Это что, звёзды? — спросила она, запрокинув голову.
— Может, и звёзды, — ответил Селиванов, — много тут всякого. Пойдём дальше?
Они побродили по широким и узким коридорам, послушали странные шумы, исходящие от одной из опор, подобрали забытый пильщиками налобный фонарь, забрели в тупик, заваленный металлоломом и уже причудливо зарастающий. Там Наталья Ивановна вспомнила, что забыла зонтик в другом отсеке, и сразу нашла на полу точно такой же.
В коридоре вдруг тонко и горьковато запахло холодной травой. За поворотом светился белым молочным светом овал раскрытой двери. Селиванов и Наталья Ивановна подошли и остановились возле проёма.
За дверью длинным обрывком облака висел туман, нанизанный на розовые пики иван-чая. Старые яблони стояли рядами, наклонив тяжелые ветви. Из-за дерева вышел лось, выгнул шею так, что рога легли на его горбатую тёмную спину, и стал объедать с веток листья и яблоки. Он вытягивал губы и шумно жевал, ветки вздрагивали, шуршали, с глухим перестуком опадали плоды. Лось медленно развернулся, показал овальное белое подхвостье и не спеша удалился, став сначала полупрозрачным, а после — невидимым.
Наталья Ивановна пошла к саду. Край её плаща быстро потемнел от росы, голенища резиновых сапог заблестели. Селиванов, безмятежно улыбаясь, шёл за ней и чувствовал давно забытую, чудесную, несовершеннолетнюю лёгкость.
Наталья Ивановна сорвала с ветки пару небольших желтых яблок, одно быстро потёрла о рукав и откусила. В белом рассеянном свете лицо её казалось помолодевшим и сонным. Ресницы у неё были прямые и белёсые, как у телушки.
— Дождя нет, — заметил Селиванов.
— Это здесь дождя нет, — возразила Наталья Ивановна и протянула ему второе яблоко.
6
Деньги у всех были на исходе. Люся иногда отпускала товар «под запись», а Корбут в долг никому ничего не давал. Пильщики снова, как в прежние времена, стали ходить за дешёвым самогоном к старухе Иванниковой. Та по-прежнему гнала, как умела, без особого усердия. Таскать по скользкой тропинке тяжелые бутыли в Шнягу она опасалась, да и не считала нужным. Тому, кто выражал недовольство качеством спиртного, она запросто совала только что вырученные деньги обратно, отбирала товар и заявляла: «Не нравится — купи у Митьки втридорога».
Пильщики, уже пристрастившиеся к чистому продукту, поначалу от мутного пойла страдали, кривились и передёргивались, а после свыклись и даже стали предпочитать бабкину сивуху, по-свойски именуя её «стародевичьей».
Внутри Шняги пить не имело смысла — не брало, а только клонило в сон, поэтому собирались в лодочном сарае хромого Тимохи. Днём и ночью там велись долгие путаные разговоры, на пустом месте возникали споры до хрипоты, до ругани и скорой драки, но иной раз всё заканчивалось мирно — раскаянием и многозначительными рукопожатиями. Многие подозревали, что Иванникова всё-таки кладёт в самогон какой-то дурной корень или кору, отчего «стародевичья» не становится ни чище, ни крепче, но на пьющих каждый раз оказывает какое-то неожиданное воздействие. Сама старуха эти подозрения начисто отметала.
Иногда ночью, чуть протрезвев и продрогнув от сырости, пильщики кипятили воду на старой керосинке и заваривали чай. Бывало, что, забыв про керосинку и чай, кто-то с окурком в руках засыпал на куче спутанных сетей, телогреек и заскорузлых сапог, а кто-то снова начинал требовать понимания и размахивать кулаками. И если бы не дождь и не дырявая крыша, давно бы сгорел тот сарай вместе с рыбацким хламом и лодкой.
Однажды утром неожиданно выяснилось, что братья Зайцевы вынесли из Шняги часть металлолома, переправили его куда-то вниз по течению и спрятали.
То, что уцелело, остальные пильщики сочли оскорбительно малой долей, к тому же почти весь оставленный лом уже сросся в единую массу, а самые нижние слои и вовсе ушли в пол. По всему выходило, что Зайцевы бригаду обчистили. И, конечно, особенно было обидно, что никто раньше не догадался выносить из Шняги добычу и складывать где-нибудь на берегу до лучших времён.
В тот день, когда обнаружилась пропажа металла, пильщики ещё не опохмелились, и оттого разговор с Зайцевыми получался злой и нескладный. Перепалка быстро перешла в потасовку.
Люся и Славка-матрос раскладывали тесто по формам, у прилавка в торговом отсеке томились покупатели, а из коридора доносились выкрики, ругань и шарканье.
— Да что они там, с ума посходили? — раздражённо сказала Таисия.
— А есть ли у них ум-то? — проворчала Маргарита Шевлягина. — Какой был, весь пропили.
— Да ладно вам, — мирно сказал Егоров, — погода плохая, скучно ребятам, чего ж им не подраться маленько.
Из соседнего помещения, отгороженного занавеской, вышла Люся, сняла белёсый от муки фартук и кинула его на спинку стула.
— Курево твоё кончается, — объявила она Егорову.
— Ну, давай, что ли, пару пачек, пока не кончилось, — проворчал тот и с некоторым вызовом добавил: — Однако чудно мне, отчего-то ни сыр, ни постное масло, ни соль не кончаются, а курево моё закончилось! Как это так?
Из-за занавески появился Славка-матрос со следами муки на тельняшке, на штанах и даже на лбу.
— Здорово, — он пожал Егорову руку, — чего это там мужики бузят?
— Да дурью маются. Гибнут за металл… Со скуки, скорее всего.
Егоров и Славка-матрос вышли в коридор, посмотрели немного на драку и отошли к выходу. Снаружи, на площадке, стоял Юрочка и всматривался в небо. Вода доходила ему до щиколоток, касалась края плащ-палатки, и казалось, что у двери по колено в воде стоит незнакомый рослый и широкоплечий мужчина.
— Юрик, доложи обстановку! — шутливо скомандовал Славка.
— Всё путём, — охотно отрапортовал Юрочка.
— Это хорошо. Ещё бы распогодилось немного… Да, Иван Иваныч?
— И правда, надоело уже, — согласился Егоров, глядя на опостылевший серый пейзаж. — Когда дождь кончится, мы, наверное, все оглохнем с непривычки. Ты только представь: по крыше не барабанит, по кустам не шуршит, в бочках не плещет…
Славка промолчал.
— Уже, знаешь, просто хочется пройтись по твёрдой земле, чтобы ноги не разъезжались, — мечтательно продолжал Егоров. — Идёшь, а пыль поверх дороги тонкая, белая, вроде твоей муки. Воздух на закате тёплый, сеном пахнет… И кукушка кукует аккуратно.
Между тем потасовка стихла. Один из пильщиков убежал по коридору в темноту, догонять его никто не стал.
— Из-за вас всё!— обернувшись, сердито брякнул Славка.
— Чего? — вразнобой загудела компания пильщиков. — Чего «из-за нас»?!
— Чего-чего… — Славка поднажал: — Погоду испортили совсем! Пока вы Шнягу не пилили, всё нормально было, а теперь, того и гляди, вода с реки внутрь ливанёт! Вон, на площадке глубина уже почти по колено!
Славка нагонял на себя суровость и явно забавлялся, глядя, как переглядываются злые, нетрезвые, ещё не остывшие после драки мужики.
— Так это Юрочке по колено! — выкрикнул один из пильщиков. Остальные засмеялись.
Юра обернулся и строго оглядел всю компанию.
Пильщики снова развеселились и загалдели:
— Да при чём тут погода?
— Мы не пилим уж недели две… три? или четыре… Сколько мы уже не пилим-то?
— Вот именно, мы не пилим, а дождь льёт и льёт!
В разговор ввязался Егоров:
— Как же ему не лить, если вы у Тимохиного сарая все стенки обоссали? Кто-то за вами должен прибрать! Опять же — если распогодится и дорога подсохнет, вы ведь за ножовки схватитесь и давай заново всё кромсать!
— Защитников чего-то до хрена стало! — донеслось в ответ. — А чего ей будет-то, вашей Шняге? Она вон какая здоровая, нам столько за всю жизнь не напилить.
— И зарастает на ней всё как на собаке. Ей никакого ущерба, а нам заработок.
— Чего-о? Какой-такой заработок? — презрительно протянул Егоров. — Если кто и заработал, так это Иванникова, да и той всё не впрок. А вы чего себе напилили? дырки в печени?
Послышался шум, будто летел по туннелю поезд, приближался, глухо стуча и лязгая. Из темноты, волоча металлическую трубу, боком выбежал Зайцев, замахнулся на одного из Тимохиных и тут же грянулся об пол, споткнувшись о чью-то ногу. Драка пошла по второму кругу. Труба откатилась в сторону, её поднял Славка-матрос, взял двумя руками и зычно крикнул:
— А ну разошлись! Зашибу, гады!
Пильщики, оглушенные страшным эхом, притихли. Один задиристо крикнул:
— Зашибёшь — и опять на нары!
Славка бросил на пол трубу и отряхнул руки.
— Смешно, — согласился он и тут же цапнул остряка за майку, подтянул к себе и несильно ударил в челюсть. Пильщик отлетел к двери, упал, неловко поднялся и выпал за борт в воду, к ногам Юрочки.
В ту же секунду все вздрогнули от Люсиного крика, и эхо зазвенело так, будто взвыла на бешеных оборотах пила:
— Правильно вам Славка сказал! Всё было хорошо, пока вы пилить не начали! Всё вам, дуракам, само в руки шло, знай только — пользуйся! Так нет, надо испортить! Подумайте своими мозгами-то: ведь Шняга каждый день ваши похмельные головы лечит, продукты хранит, вещи чинит, а вы её — ножовками!
Кто-то из пильщиков неуверенно согласился:
— Ну… так-то да…
— «Так-то да»! — грубо передразнила его Люся. — А ты забыл, как об переборку чуть башку свою не разбил?
— Это я из-за овцы…
— Из-за дурости своей, а не из-за овцы! — не унималась продавщица. — В два дня у тебя всё зажило! Куда б ты по такой погоде подался с сотрясением мозга? Шняге спасибо скажи, что она вылечила тебя, дурака, а не добила за то, что ты её уродуешь! А стоило бы! Совесть должна у вас быть или нет? Шняга к вам с добром, а вы?!
— Да скотство это, конечно, чего там… — согласился пильщик.
Остальные заговорили все разом:
— Мне стружка металлическая в глаз попала, думал, ослепну. Ночь поспал в отсеке, а утром ни слёз, ни красноты, и вижу всё отлично… Зрение даже лучше стало.
— Точно-точно! Что синяки, что порезы, что ожоги — всё заживает в момент.
— И сколько ни вкалывай — ничего не болит.
— У меня плоскостопие прошло…
— Ладно врать-то, как ходил орангутангом, так и ходишь.
— Это у меня просто сапоги так стоптались. Жмут чего-то… Раньше не жали.
— А ты когти подстриги! Сапоги у него стоптались…
Люся опять взвилась:
— Да все вы хуже обезьян! Только и умеете, что ханку жрать да вокруг себя гадить!
Пильщики возмущенно загалдели.
— Да ладно, так уж не умеем ничего! Тоже деловая нашлась!
— Я, например, могу и не пилить, если от этого дождь перестанет. Больно надо! Всё равно сбыта нет.
— А я, если б дорога просохла, опять бы на лесопилку работать пошёл. Семь кило́метров по лесу — одно удовольствие. Всё лучше, чем в этом метро торчать с утра до́ ночи.
— А дождь вроде в последнее время поменьше льёт…
— Поменьше, факт! То был прямо сплошной ливень, а сейчас — так, осадки.
— Может, и правда перестанет, если не пилить?
— Да ладно, при чём тут это…
— А я думаю, перестанет. Потому что неспроста он начался! Да и дождь-то не наш, не из Гнилого угла пришёл.
— Это факт! Дождь точно не наш!
— Правда, надо бросать это мутное дело, а то ещё вода внутрь пойдёт.
— Ну, значит, бросим, что ж делать …
— Надо — значит, надо! Бросаем, что ли?
— Бросаем!
— Да и правда, совесть-то надо иметь… Ведь на этой Шняге, можно сказать, всё держится! Мы ж не знаем, сколько лет она тут, под берегом. Может, на ней ещё наши прадеды строились…
— Конечно, всему Загряжью опора. А мы её пилим!
— Между прочим, если с умом подойти — вон, как Корбут, например, — в Шняге можно больше, чем на металле, заработать. Лишь бы дождя не было.
— Можно, конечно. Правда, пилить-то проще.
— Дурное дело нехитрое. Только ведь себе во вред. Когда-нибудь она зарастать-то перестанет — у всего свой ресурс!
— Это точно… Она вроде медленней зарастать стала в последнее время.
— Да, раньше дверь за ночь обновлялась, а теперь дней за десять, пожалуй…
— Зайцевы всё равно пилить не бросят.
— Мы?!
— А то кто же!
— Да мы первые и хотели бросить, просто жалко трудов… Последнюю партию сдали бы, да и всё.
— И чем бы вы занялись, интересно?
— А не твоего ума дело.
— Нашли бы занятие, не сомневайся.
— Всё, договорились, мужики. Шнягу больше не пилим!
— Не пилим. Пусть восстанавливается!
— Она у нас будет общественное достояние.
Славка торкнул Егорова в плечо и тихо проговорил:
— Смотри, Иваныч, стоило разок строгость проявить, и у людей сознательность проснулась.
— Это бывает, — несерьёзно согласился Егоров. — Как до Тимохиного сарая доберутся, всё как рукой снимет.
— Думаешь?
— А чего тут думать-то? Сейчас по стакану «стародевичьей» примут — за сознательность — и начнут свой металлолом наружу таскать, пока его Зайцевы не украли. Заодно и ещё напилят.
Из коридора на свет вышли Вася Селиванов и Наталья Ивановна. У обоих лица были безмятежны, как у смирных младенцев.
Люся недобро глянула в их сторону и отвернулась. Остальные к явившейся паре интереса не проявили.
— Чего это вы тут собрались? — поинтересовался Селиванов.
Егоров пояснил:
— Постановили, понимаешь ли, присвоить Шняге статус народного достояния. Вот Генка Шевлягин теперь обрадуется!
— Это точно, — подтвердил кто-то из пильщиков.
— Горит! — вдруг громко сказал Юрочка и указал рукой вдоль берега.
***
От лодочного сарая остались одни головешки, сгорел даже кособокий причальный мост, похожий на жука-водомерку.
Окончательно протрезвевшие пильщики побродили по склону и разошлись. На пепелище остался один Шевлягин с фотоаппаратом. Он ещё раз оглядел мокрые горелые доски, сделал несколько снимков, ковырнул мыском сапога выступающую из земли полукруглую жестянку. Та подалась и оказалась старинной банкой от леденцов, примерно такой же, в какую Шевлягин складывал радиодетали. Под слоем золы и грязи на крышке даже обнаружилась та же самая надпись — «Ландринъ».
В банке лежали небольшой серый слиток, самодельная блесна с инициалами Т.Г. и довоенная немецкая монета с орлом и свастикой.
7
К вечеру в главном зале снова был полный сбор. Настроение царило нерадостное: пильщики помалкивали, Анна Васильевна вполголоса говорила с Маргаритой Шевлягиной о небольших запасах, оставшихся в погребах с прошлого года, и о раскисших от дождя огородах. Все остальные молча оглядывали зал или сидели, задумчиво уставившись в одну точку, изредка переводя взгляд на кого-нибудь из присутствующих. Даже дети вели себя тихо и общались исключительно шёпотом.
Таисия вошла, по привычке деловито подбоченилась, оглядела собравшихся и негромко объявила:
— Митя там новой колбасы наделал. Неплохая… Хотите — идите попробуйте.
— Я уж пробовал, — скучновато отозвался Славка-матрос. — Нормальная колбаса. Только подкоптить бы её.
— Да какое теперь копчение… — вздохнула Таисия.
Несколько голосов грустно поддакнули, кто-то витиевато обругал погоду.
— Вчера в дом ходила, посмотреть, как там дела, — тихо сказала Люся. — Дверь еле открыла. Крыша течёт. Все туфли сгнили,
— А на кой они тебе? — с грустной усмешкой спросил Славка-матрос.
— Ну как это «на кой»? Что ж, так всегда и будет — дождь и дождь?
— Кто его знает, — глядя в сторону, тихо ответил Славка.
Таисия всё стояла у входа, уперев руки в бока, обдумывала что-то своё, невесёлое, и качала головой.
— И ведь никто не обеспокоился — как, мол, они там, не смыло ли их совсем…— укоризненно сказала она.
— А хоть бы и смыло, кому мы нужны-то? — зло и бесшабашно выкрикнул Егоров.
К нему обернулась Маргарита Шевлягина и с неискренним простодушием поинтересовалась:
— А Сергей твой с семейством что ж, в гости не приедет?
— Так приезжал уже, — не глядя на неё, сухо ответил Егоров, — теперь если только следующим летом.
— У него работа ответственная, — вступилась за сына Анна Васильевна, — иной раз и отпуска не бывает.
— А я вам говорил! — вступил вдруг Гена Шевлягин. Его было плохо видно в полутьме, но голос звучал очень отчётливо.
— Чего ты там говорил? Опять он за своё… — донеслось из разных концов зала.
Гена медленно вышел из тени и направился к самому освещённому месту.
— Я вам говорил, — зло и вкрадчиво начал он, — что надо было делать из Загряжья культурно-исторический заповедник с музеем, с восстановленной усадьбой, с ухоженными ландшафтами.
Шевлягин вдруг закричал, как на большом митинге, гневно сверкая глазами и, как рапиру, вонзая в воздух указательный палец:
— Чтобы о нас знали! Чтобы интересовались нашим бытом и историей! И Шняга могла стать одним из музеев, объектом изучения и даже объектом паломничества! У всех нас уже сейчас была бы иная жизнь!
— Все мы были бы экспонатами! — в тон ему громко добавил Егоров.
— Да не экспонатами, а… — Шевлягин запнулся, пытаясь вспомнить, как следует называть коренных жителей заповедно-музейной территории.
А Егоров продолжил:
— К нам, значит, автобусами туристов возили бы, а мы бы перед ними дурака валяли — вот, мол, мы какие развесёлые и рукодельные, и споём, и на пузе спляшем, и богу помолимся, и самогону наварим. Хорошая жизнь, знай себе улыбайся да свистульки продавай! А если в лапти не рядиться, значит, никому ты не нужен, сиди мокни?
— Вот мы и сидим, и мокнем! — крикнула Маргарита Шевлягина.
— Правда… — снова вздохнула Таисия. — И не позвонить никуда отсюда, и письма теперь никто никому не пишет… Кроме Васьки Селиванова. Да, Васёк?
Славка-матрос привстал и раздраженно крикнул:
— Вася! Пошло оно всё конём! Давай рассказывай уже, как там международный экипаж!
Старуха Иванникова, поудобнее устраиваясь на стуле, подхватила:
— Правда! А то мы за них уже все испереживались!
В зал вошёл Митя Корбут с бутербродами и диванным покрывалом. За ним неожиданно появилась Ираида Семёновна в новом красно-розовом тонком платке на плечах. Она сразу отступила в тень и встала у стены позади пильщиков. Поэт Селиванов жену не заметил, он в это время о чём-то вполголоса говорил с Шевлягиным. Тот, ещё возбужденный и красный после темпераментного выступления, внимательно слушал поэта, переспрашивал, серьёзно кивал, а потом сел на пол и что-то быстро записал в блокнот.
Свет померк, в темноте едва можно было различить смутно белеющую статую. Затем вдали появилась алая полоска заката. Под ней, среди темной синевы бесконечного леса, мерцало маленькое живое созвездие, от него тянулись к небу два дымных хвоста, вырастая, клубясь и превращаясь в затейливо окрашенные облака.
— До ближайшего городка было около двадцати километров, — начал Селиванов, — космонавты смогли пройти за день не больше десяти. Когда стемнело, они услышали вдалеке лай собак и пошли на звук.
Закатная панорама стала туманиться, растворяться, и со всех сторон загряжцев обступил еловый лес, а впереди, за статуей, появилось крохотное светящееся окно. Три человека, оступаясь и проваливаясь, шли по глубокому снегу. Окно становилось всё ближе. Уже виднелась занесённая снегом крыша избушки, пахло печным дымом.
Навстречу космонавтам, хрипло гавкая, бросились две собаки. Дверь избушки отворилась, и вышел старик в тулупе. В руке он держал ружьё.
Космонавты остановились. Один из них крикнул: «Нам нужна помощь!»
— Это Востоков, командир корабля, — торопливо пояснил Вася.
Старик свистнул, и собаки, помахивая хвостами и всё ещё рыча, вернулись к нему. Космонавт, стоящий рядом с Востоковым, покачнулся и стал оседать на снег. Востоков подхватил его. Оливье вышел вперёд и с сильным акцентом крикнул: «Monsieur, мы не сделаем вам ничего плохого! Позвольте нам только отдохнуть и согреться!»
Старик шевельнул рукой, разрешая войти в дом.
— Дядь Вась, — громким шёпотом спросил средний Корбут, — а чего, один космонавт ранен?
— Подмёрз немного, — пояснил Селиванов. — Это Восходов, бортинженер.
В избушке у старика было, конечно, тесно и темновато, зато тепло. Печь топилась, керосиновая лампа светила. В углу на полке стояли иконы, очень старые, тёмные, будто закопчённые. Лампадка горела.
Хозяин показал космонавтам, где сушить вещи, дал барсучьего жира для растираний, заварил чай, поставил на стол чугунок с мясом и мочёную бруснику.
В рассказ о посадке старик не поверил, молча выслушал и сказал: «Бесовство!» Потом он бросил на печную лежанку медвежью шкуру и сказал гостям, что пора спать. Космонавты устроились на печи. Обе собаки улеглись на полу возле печки.
Старик сначала долго молился, а после вытянулся на лавке под образами, укрылся тулупом, положил сбоку ружьё и всю ночь лежал неподвижно, точно покойник.
Наутро он рассказал космонавтам, как, ориентируясь по солнцу, дойти до ближайшего городка, вытащил из-за печи синий пуховик с эмблемой геологической партии и отдал его Восходову. Сказал: «Забирай! Мне эта одёжа ни к чему, а ты из всех самый доходной, как бы не околел по дороге».
Восходову пуховик пришёлся как раз впору. Космонавты поблагодарили старика за помощь и, уходя, на всякий случай поинтересовались, есть ли в городке какая-нибудь медицина.
Дед только нахмурился и опять сказал: «Бесовство!»
8
Всё, что загряжцы увидели потом, никаких пояснений не требовало. Поэт Селиванов и сам смотрел на возникающие видения с таким изумлением, будто на его глазах сбывался удивительно подробный и нелепый сон.
Судя по освещению, на лес cнова опускались сумерки. Небо ещё было светлым, лучи низкого солнца иногда пробивались сквозь тёмную хвою, но сильнее хрустел под ногами снег, и пар от дыхания становился всё белей. Лес постепенно редел, между еловыми стволами проявились силуэты домов и две трубы с пышными дымными хвостами.
На окраине городка прожектор освещал стройплощадку с башенным краном и остовом многоэтажного дома. Вдоль стройки по одну сторону улицы тянулся длинный забор, по другую стояли в ряд невысокие кирпичные и бревенчатые дома.
Первый прохожий, которого заметили космонавты, оглянулся, окинул их опасливым взглядом, прибавил шагу и скрылся за поворотом.
Навстречу, глядя под ноги и закрыв пол-лица меховым воротником, спешила женщина с большой сумкой. Заметив троих незнакомцев, она свернула в ближайший проулок и побежала, поводя отставленной рукой и поскальзываясь.
Хлопнула дверь одного из домов, и к дороге, опираясь на лыжную палку, заковыляла сгорбленная старуха. На космонавтов она не обратила никакого внимания. Востоков догнал её и дружелюбно прокричал:
— Здравствуйте! Не скажете, где тут почтовое отделение?
— Кого? Отделение? — так же громко переспросила бабка.
— Почта где у вас?
Старуха указала рукой на другую сторону улицы.
— Почта — вон она, после забора. Розовый дом видишь? Это почта. А отделение полиции подальше, за магазином.
— Бабуль, нам позвонить срочно надо, у тебя дома телефон есть?
— Кого?
— Телефон!
— Телефо-он?! — изумилась старуха. — На что он мне? Кому мне звонить-то? Телефон…
Она сердито махнула рукой и пошла, вонзая в тонко скрипящий, утоптанный снег острие лыжной палки.
***
На почте возле окна выдачи толпилась нестройная очередь, а у окна отправлений, привалившись к стойке, одиноко стоял парень в лохматой собачьей шапке.
Около витрины с открытками, выставив вперёд трость и кривую ногу в высоком мужском ботинке, сидела на стуле тётка в расстёгнутом пальто и в сером пуховом платке, кое-как намотанном на шею. Правый глаз у неё был маленьким и цепким, как у вороны, а левый — неподвижным и мутным. Тётка читала газету и изредка недобро посматривала на посетителей.
Бортинженер Восходов огляделся и направился к стойке отправлений. В тот же момент в очереди возникла быстрая возня, кто-то ахнул и взвыл: «Стой! Деньги, деньги мои!» Человек в чёрной куртке, пригнувшись, шмыгнул к двери и вылетел из помещения.
Кривая тётка, отбросив газету, встала, вынула из-за полы пистолет и, адски ощерившись, крикнула парню в собачьей шапке:
— Сынок, встань у входа! Никого не выпускай!
В три решительных хромых шага она выбралась на улицу. Парень расклинился в дверном проёме. Раздался выстрел. Тётка вернулась, плечом подвинула парня, деловито крикнула: «Зоя! Всё. Вызывай полицию!» — и тут же направила ствол на Восходова.
— Руки вверх! — нагло сказала она. И пояснила для притихшей очереди: — Он вместе с тем был, которого я подстрелила. Ходил тут, озирался, отвлечь хотел! И куртка на нём чужая.
Она оттянула вбок напутанный на шею платок, выпятила нижнюю губу и хвастливо запыхтела:
— Не на ту напал, залётный!
Её перламутрово-белый глаз был слепо выпучен, а другой — черный, вороний — буравил Восходова.
Дверь распахнулась, в помещение ворвались люди в телогрейках и серых шапках. Сбитая с ног вохровка грянулась об пол, её пистолет улетел в угол. Восходов вместе с людьми в телогрейках выбежал на улицу, дверь захлопнулась.
Кривая тётка, пытаясь подняться, качалась с боку на бок, как перевёрнутая черепаха, и тянулась за упавшей тростью. Остальные свидетели происшествия, тесно сгрудившись возле окна с надписью «Выдача отправлений», испуганно молчали.
***
Три человека бежали по пустым улицам незнакомого города, вокруг светились окна с абажурами и цветными занавесками, скрипел под ногами снег. Где-то недалеко крякнула сирена полицейской машины. Космонавты свернули в переулок, пересекли двор с деревянной детской площадкой, нырнули в узкий проход между гаражами и остановились, чтобы отдышаться.
— Кто эта женщина? — спросил Оливье командира. — Почему она целилась в Восходова? Она могла стрелять в нас?
Командир стоял, упершись ладонями в колени, и тяжело дышал.
— Действительно… странно… — с усилием проговорил он. — Зачем стрелять в троих интеллигентных… прилично одетых мужчин…
— Я это не понимаю, — так же тяжело дыша, сказал Оливье. — Странные нравы. Что это за город?
— Город как город, — ответил за Командира Восходов, — я примерно в таком родился. Вот в таком же доме, как этот, — он кивком указал на ближайший к гаражам дом.
— Немецкие домики, — сказал Командир, озираясь и прислушиваясь, — у нас в городе тоже такие были.
— Это дома немцев? — Оливье покачал головой. — Я не понимаю опять…
— Их после войны пленные немцы строили, — пояснил Командир. — Хорошие дома, тёплые. Однако неудачно мы прибежали, друзья мои… Тут закрытый двор, вокруг решетка. Ворота, судя по всему, только одни.
Совсем рядом снова взвыла и сразу оборвала вой сирена.
Космонавты переглянулись.
— В этом доме есть чёрный ход, — вспомнил Восходов. — Я знаю, как через него выйти в соседний двор. У нас был такой, я помню.
— Вперёд, — сказал Командир.
Они выбежали из-за гаражей и бросились к ближайшему подъезду. Как только за космонавтами захлопнулась дверь, во двор въехала машина полиции и, развернувшись, остановилась у детской площадки.
В подъезде Восходов взлетел вверх по лестнице на второй этаж и всем телом врезался в заставленную санками и детскими колясками нишу. Он отпрянул, ещё раз с разгона сильно толкнул плечом перегородку, яростно стукнул в неё кулаком и, задохнувшись, прошипел сквозь зубы:
— Заделали!
На стенах подъезда замелькали синие блики. С улицы послышалось усиленное микрофоном покашливание, и хриплый голос без выражения произнёс:
— Граждане осу́жденные, сдавайтесь. Сопротивление бесполезно.
И ещё раз после короткой паузы, так же невыразительно и хрипло:
— Граждане осу́жденные, сдавайтесь. Сопротивление бесполезно.
9
В кабинете участкового сидела маленькая женщина в синем берете и широком сиреневом шарфе из мохера, накинутом поверх старомодного пальто. Строго поджав накрашенные губы, она смотрела на участкового — крупного, розовощёкого молодого человека, — а тот, немного смущаясь, рассказывал:
— Понимаете, Светлана Михайловна, по приметам они вроде бы точь-в-точь сбежавшие заключенные. Вот, — он указал на чумазую ксерокопию с тремя физиономиями, лежащую на его столе, — из колонии прислали: Бармацкий, Малеев, Бабаев. Документов при них нет. Одежда лагерная. Есть подозрение, что все трое причастны ко вчерашнему ограблению на почте. Грабитель ранен, он сейчас даёт показания, говорит, что работал один и этих троих не знает. На Малееве куртка геолога, который недавно пропал со всеми экспедиционными деньгами. Все трое в глухой несознанке, гонево у всех грамотное, но мутное, как под веществами…
— Неволин, что за жаргон!
— Извините, Светлана Михайловна… В общем, все трое говорят неправду. Странную, но одинаковую. Речь у всех троих грамотная.
— Вот теперь понятно. И что же?
Из коридора послышались крики, кто-то звал дежурного, несколько раз повторил, что имеет право на телефонный звонок, а потом запел.
Неволин утомлённо потёр глаза и продолжил:
— Малеев заявляет, что он подданный Франции, требует представителя консульства. По-французски он говорит довольно бегло, а по-русски с акцентом. Вон, слышите? «Интернационал» поёт, бунтует.
Женщина в берете презрительно скривила тонкие вишнёвые губы.
— Как не стыдно, Неволин! Это не «Интернационал», это «La Marselliase», гимн Франции! И ты, Неволин, его в седьмом классе знал наизусть!
— Я забыл, Светлана Михайловна, — повинился участковый.
— Как ты голову свою дома не забываешь, я удивляюсь! Allons enfants de la Patrie…1 — четко артикулируя произнесла женщина и потребовала: — Продолжай!
— Le jour de gloire est arrivé…2 — краснея и запинаясь, выговорил Неволин.
— Вот. Ведь можешь, когда хочешь!
— Да как-то всё некогда… Практики мало! Светлана Михайловна, вы поговорите с ним, пожалуйста. Я уже вызвал за этой троицей транспорт из колонии, но… На всякий случай, чтобы не облажаться… то есть я хотел сказать — чтобы не ударить лужей в грязь… Тьфу, чёрт… Короче, чтобы не попасть в неловкую ситуацию, хотелось бы выяснить, вдруг он и правда — француз?
Женщина надменно кивнула.
— Пригласите его в кабинет.
Участковый поднялся, приоткрыл дверь и крикнул:
— Халилов! Приведи француза.
Через минуту в дверь вошёл Оливье. Светлана Михайловна окинула его разочарованным взглядом и с откровенной иронией произнесла:
— Bonjour, Monsieur3.
— Вы говорите по-французски? — неуверенно обрадовался Оливье. — Это хорошо, очень хорошо, надеюсь, теперь всё разъяснится. Меня зовут Жюльен Оливье, я гражданин Франции.
— Жюльен Оливье! — Светлана Михайловна страдальчески улыбнулась. — Оч-чень оригинально. Ну, что ж, продолжайте! Continuez, s’il vous plaît4.
Француз перешёл на родной язык и заговорил горячо и быстро, глаза его засияли…
— Стоп, стоп. — Светлана Михайловна решительно положила ладонь на стол. — Во-первых, не надо тараторить, говорите внятно.
— Простите, я волнуюсь, — торопливо согласился Жюльен и снова заговорил по-французски. Он старался сдерживаться, но речь его постепенно становилась всё быстрее и звучала всё отчаянней и громче.
Несколько раз Светлана Михайловна, похлопывала ладонью по столу и требовала чётко повторить слово, вызвавшее у неё сомнение. Француз с видимым усилием смирялся, бледнел, силился улыбнуться и покорно повторял, сначала по-своему, а потом, с некоторым изумлением — так, как требовала строгая дама в синем берете.
В конце концов он закончил и с мольбой уставился на собеседницу.
— Что ж, вполне достаточно, — холодно сказала Светлана Михайловна и повернулась к Неволину.
— Халилов! — рыкнул участковый. — Уведи.
Когда за французом закрылась дверь, Неволин тихо спросил: «Ну, что?»
— Ну, что… — раздумчиво отозвалась Светлана Михайловна. — Произношение никуда не годится. Торопится, слова глотает… Видимо, не выучил как следует и пытается выдать своё мычание за манеру произношения. Но я, слава богу, тридцать пять лет в школе отработала, все эти уловки мне прекрасно известны!
— Да-да… Конечно. Ну а что именно он рассказал?
— Судя по всему, это какой-то текст из самоучителя, фрагмент фантастического романа.
— Стало быть, не француз… — заключил участковый.
— Конечно, нет!
Неволин, размышляя, повертел в руках карандаш и проговорил:
— М-да… «и пальтишко на нём с убитого».
— Что? — учительница насторожилась.
— Нет-нет, это я так, цитирую. Спасибо большое, Светлана Михайловна. Вы очень помогли. Спасибо! Всего доброго!
Он поднялся, распахнул перед дамой дверь, а когда та покинула кабинет, облегчённо выдохнул, достал из кармана платок и отёр взмокший лоб и загривок.
— Халилов! — зычно крикнул он.
В дверях появился сержант.
— Ну что, проводил кошмар моего детства?
— Проводил, товарищ капитан… — неуверенно ответил Халилов и посторонился, пропуская в кабинет людей в медицинской униформе и в респираторах.
— Здравствуйте, — проговорил один из них, — сбежавшие заключенные из ИК-27-08 Бармацкий, Малеев, Бабаев находятся у вас?
— У нас. А в чём дело?
— В колонии эпидемия опасного заболевания, объявлен карантин. Сами осу́жденные и все, кто был с ними в контакте, немедленно должны проследовать в инфекционное отделение районной больницы. Собирайтесь, машина у входа.
Неволин оторопело заморгал.
— Что значит «собирайтесь»?
— Приказ.
Медик положил на стол лист с текстом, печатями и подписью, похожей на стрекозу.
Раздался звонок. Неволин машинально взял трубку, рявкнул «да!», но тут же сник, молча выслушал и угрюмо ответил:
— Так точно, товарищ генерал. Слушаюсь, товарищ генерал.
— Учительницу тоже забрали, — утешая начальника, ласково сказал Халилов, — она уже в машине сидит. Пойдёмте, товарищ капитан.
10
Космонавты, одетые в больничные пижамы, сидели на койках и, быстро работая ложками, ели кашу. Из-за закрытой двери слышался голос охранника.
— Ужинают, — докладывал он кому-то по телефону, — анализы у всех взяли, результаты будут примерно через три дня. Есть, глаз не спускать! — Он заглянул через дверное стекло в палату. — Есть, не снимать респиратор! Так точно, товарищ капитан.
Некоторое время из коридора доносились только реплики врачей, звук шагов и скрип каталок, потом охранник снова кому-то позвонил. Теперь он сетовал, что из-за эпидемии рухнули все планы на выходные, и, чуть понизив голос, поругивал начальника смены.
— …он только успел похвастаться, что с приятелем полночи бухал. Знаешь такого космонавта — Жеребёнкова? Ну вот, с ним. Земляк, ага.
Космонавты перестали есть, переглянулись и опустили ложки.
— Они одноклассники, оказывается, — продолжал охранник. — Жеребёнков заехал к родителям, заодно с другом повидался. Посидели-выпили… Космонавт с утра умотал куда-то… на Камчатку, что ли… А наш явился на смену, кофе себе налил, начал рассказывать и на полуслове вырубился. Через пять минут вся смена в коматозе…. Не, я в тот день не работал. Но я записи с камер видел. Лежат вповалку кто где, ни живые, ни мёртвые. Да жесть вообще! Медик явился, у одного пульс пощупал и сам — кувырк! — и в дамки.
Космонавты снова переглянулись.
— Бураго? — тихо спросил Оливье.
Командир и Инженер едва заметно кивнули.
Тень на шторке застекленной двери проплывала то влево, то вправо, но вдруг остановилась и увеличилась. Охранник отодвинул шторку, заглянул и тут же рванул на себя дверь и шагнул в палату.
«Йо-о-о… — жалобно проблеял он, повторил ещё жальче: — Йо-о-о!» — и, грохоча ботинками, ускакал в коридор.
Явился врач в голубой робе и в респираторе. Он оглядел трёх неподвижно раскинувшихся поперёк коек обитателей палаты и нахмурился.
— Они только что сидели и жрали, пять минут назад! — запричитал вбежавший следом за ним охранник.
— Выйдите, — велел врач, холодно глянув через плечо. — Вам нельзя здесь находиться. Я пришлю специалистов.
Он записал что-то в журнале и выключил свет. Дверь закрылась. Щёлкнул дверной замок.
В коридоре убавили освещение, беготня и разговоры постепенно прекратились.
На шторке снова возникла тень, в замке что-то заскребло, щелкнуло, и в палату быстро вошел человек с большим мешком, набитым, судя по всему, чем-то не слишком тяжелым.
Прикрыв за собой дверь, человек вытащил из мешка куртку и штаны, торопливо надел и то и другое, отыскал сапоги, обулся. Встав коленом на подоконник, он открыл створку окна, сноровисто вскрыл замок железной решетки, отложил его на тумбочку, на секунду обернулся и едва не упал — за спиной у него стоял Оливье.
— Вы же умерли… — сипло пробормотал вор. — Я с-слышал, ох-хранник сказал.
Оливье прикрыл створку окна и погрозил пальцем — «тс-с!».
— Умерли, — подтвердил возникший рядом Восходов.
— Не трогайте меня, я тихо уйду, — взмолился пришелец, — здесь сугроб до самого подоконника, я видел! Я спрыгну и всё, и меня нет…
Он запаниковал и повысил голос:
— Я ранен! У меня огнестрельная рана на бедре!
Командир вгляделся в его лицо и сказал:
— Это же ты, сволочь, на почте деньги украл!
Едва вор открыл рот, чтобы закричать, как тут же поперхнулся от короткого удара под дых и выпучил глаза. Командир опрокинул его на пол, прижал коленом, рванул из его капюшона шнурок и привязал вырывающиеся руки к ножке кровати.
Противясь кляпу, свёрнутому из вафельного полотенца, вор замычал и задрыгал ногами.
— Сиди тихо, придурок, — посоветовал ему Командир, — целее будешь.
Оливье встряхнул мешок и поднял с пола связку обуви.
— Наши ботинки! — воскликнул он.
— С остальным, к сожалению, повезло меньше, — проворчал Восходов, быстро разгребая охапку чужой одежды.
***
На вокзале космонавты держались порознь, стараясь затеряться среди отъезжающих — бродящих по залу, дремлющих возле тюков и чемоданов, сонно глядящих на табло или на экран телевизора.
Оливье интересовался ассортиментом бутербродов в буфетной витрине и принюхивался к кухонным запахам. Бармен, стоя у кофемашины, раздражённо посматривал на него, ему явно не нравился любопытный носатый мужик в синем берете, пышном сиреневом шарфе и телогрейке.
Командир, одетый в чёрный флотский бушлат, лыжные штаны и пёструю вязаную шапку, изучал расписание поездов.
Бортинженер Восходов в длинном пуховике и армейской ушанке бродил по залу ожидания, выискивая в рядах свободное кресло. У стенда с объявлениями он остановился, заметил три знакомые черно-белые фотографии под красным заголовком «разыскиваются», обернулся и встретился глазами с Оливье. Тот кивнул в ответ — «да, видел».
Диспетчер объявил о прибытии поезда, несколько человек поднялись и стали собирать вещи. Носильщик покатил к дверям тележку с тюками и чемоданами.
Восходов сел на освободившееся кресло, зевнул и расстегнул пуховик. На соседнем сиденье лежала оставленная кем-то газета. Восходов взял её, не спеша развернул и вскочил на ноги, увидев на первой странице собственную фотографию в траурной рамке. Рядом были ещё два фото с чёрной каймой.
Диспетчер повторил объявление о прибытии поезда. В зале появились трое раскрасневшихся от мороза полицейских с овчарками на поводках. Крупные псы с инеем на холках нюхали слякотный пол и скалились, вывалив длинные языки.
Сунув газету за пазуху, Восходов пошёл к выходу.
Оливье и Востоков, не глядя друг на друга и не торопясь, тоже покинули зал.
***
Они спрыгнули с платформы, бросились наперерез прибывающему поезду, нырнули под стоящий на путях состав, выбрались из-под него и понеслись вдоль длинного товарняка. Они снова нырнули под дно вагона и затихли, увидев несколько пар лошадиных ног, чинно вышагивающих по неглубокому снегу.
Кони прошли мимо, космонавты осторожно огляделись, заметили в ближайшем составе дощатый вагон с приоткрытой дверью и побежали к нему. Забравшись внутрь, они задвинули дверь и прислушались. Свистнул тепловоз, загудели рельсы, прополз мимо недлинный поезд. Никаких звуков погони не было слышно — ни лая собак, ни беготни, ни выкриков. Свет станционного фонаря проникал в вагон через два маленьких окна и освещал стойла, похожие на раскрытые фанерные ящики, и лежащие в конце вагона тюки с сеном.
— Каков наш план? — спросил Оливье.
— Главное сейчас — выбраться из этого города, — ответил Командир, — в любую сторону. А потом будем пытаться выйти на связь.
Восходов достал из-за пазухи газету и отдал Командиру. Тот развернул её и шагнул ближе к окну, но три обведённых чёрной линией фото были хорошо видны даже в полутьме.
Космонавты опустились на тюки с сеном и несколько минут сидели молча. Поезд содрогнулся, под полом лязгнуло, загудело, и в окне медленно поплыл станционный фонарь. Постепенно всё стало покачиваться, застучали колёса.
— Надо бы как-то заработать денег… — неуверенно сказал Оливье. — Ведь есть какие-то способы?
— А как же, — Восходов невесело усмехнулся. — Выйдем на ближайшей станции и двинем по электричкам с концертами. Одна песня — один вагон.
Командир подхватил:
— Точно… Жюльен, «Марсельезу» споёшь?
Оливье вгляделся в лица товарищей и, уловив иронию, кивнул:
— Это я уже спел… Но я знаю русские песни, — живо добавил он.
Восходов обернулся к Командиру:
— Ну, всё, мы спасены!
— «Раскинулось море широко», — подсказал Командир.— Очень подходящая песня, а главное — длинная. Пока все куплеты закончатся, мы как раз от хвоста до головы поезда дойдём.
Оливье грустно улыбнулся и пожал плечами.
— Эту песню я не знаю. Но я знаю другую, она тоже про море.
Он запрокинул голову так, что его макушка коснулась стены, закрыл глаза и негромко запел:
Прощайте, скалистые горы,
На подвиг Отчизна зовёт.
Мы вышли в открытое море,
В суровый и дальний поход…
Голос у него был низкий, немного простуженный. Услышав его, Люся всхлипнула, а Таисия быстро вытерла слёзы и прижала ладонь к дрожащим губам.
Космонавты запели втроём:
А волны и стонут, и плачут,
И плещут на борт корабля…
Кто-то из загряжцев тоже тихо запел. Ещё несколько голосов подхватили песню, и вот уже все пели и покачивались, словно и космонавты, и жители маленького, всеми забытого села ехали вместе неведомо куда.
Эхо гудело, вторя поезду на перегонах, попадая в тон песне; что-то постукивало под куполом. В середине зала, стыдливо потупив взгляд, стояла маленькая алебастровая женщина с голыми плечами и, придерживая невидимыми руками спадающие одежды, тоже слегка покачивалась в такт общему движению.
Над всеми сияло созвездиями чудесное ночное небо, какое можно увидеть из окна поезда, когда он опрометью мчится по чёрной равнине, страшась темноты, простора и неподвижного присутствия неведомых ярких миров.
Часть третья
1
Анна Васильевна вошла в дом, скинула мокрый дождевик и сообщила мужу:
— Ботву по̀д гору свезла. Вся картошка гнилая, выкопать и выбросить! Морковь тоже не пойми какая…
Разуваясь, она продолжила:
— На берегу Генка Шевлягин сидит один. Что-то не понравился он мне. Какой-то он смурной, глянул на меня и отвернулся. Не поздоровался… Может, случилось чего?
Егоров чинил сеть, растянутую между спинками двух стульев, и, не отрываясь от своего занятия, спросил:
— С удочкой сидит?
— Нет, — Анна Васильевна покачала головой, — никаких удочек.
— И чего тебе не понравилось? У него что, камень на шею привязан?
— Да ну тебя! — Анна Васильевна ушла на кухню, надела фартук и достала из холодильника кастрюлю с рыбой.
— Не понравился, смотри-ка… — бормотал Егоров, нимало не заботясь о том, слышат его или нет. — Ты ему не говори, а то расстроится ещё. Главное, чтоб он Маргарите своей нравился.
— И она сегодня какая-то не такая, — донеслось из кухни. — Я её только что видела, она от Селивановых выходила. Тоже не поздоровалась и пошла как-то так… с обидой, что ли.
— Ну, прямо балет. Без слов ей всё понятно… — пробурчал Егоров.
Анна Васильевна появилась из-за дверной занавески с ножом в руке.
— А чего тут непонятного? Ходила, наверное, докладывать Ираиде про Васькины шашни с докторшей.
— А Ираида чего?
— Я не видала. Да ей уж кто только не докладывал! Молчит, как идол. Встанет, грудь вот так вот вперед, — Анна Васильевна горделиво выгнулась, — глаза опустит и — ни слова.
Егоров уважительно подытожил:
— Порода!
— Она мне знаешь чего сказала? «Не он это!» Она ведь приходила один раз на Васькино представление. Постояла в сторонке, посмотрела, послушала и ушла. «Не он!»
— Чудно… Хотя, может, и впрямь — не он.
Анна Васильевна отмахнулась, обронив с мокрой руки рыбью чешуйку, и вернулась на кухню.
***
Гена Шевлягин сидел у реки долго. Анна Васильевна не ошиблась — чувствовал он себя скверно.
Всю ночь он печатал фотографии, надеясь к утру отобрать из множества кадров самые впечатляющие, те, на которых отчётливо и недвусмысленно предстанет свидетельство существования в Загряжье таинственного объекта — Шняги. Он точно знал, какими должны быть эти кадры:
металлическая дверь под обрывом;
длинный, плавно загибающийся вправо туннель с гладкими стенами, овальными дверями и готической геометрией потолочного свода;
граненый купол большого зала с восьмигранным люком в самой высокой точке;
Васины живые видения — три космонавта среди загряжцев;
свечение пола возле цоколя Венеры;
металлический лом, подтаявший, как пластилин на солнцепёке;
срез Люсиного хлеба, похожий на мелкие соты;
гигантские кролики Корбутов…
Ну и всякое другое, отснято было немало.
Шевлягин пока не придумал, каким именно образом он предъявит миру результат своих стараний, но решил, что сейчас делать следует то, что возможно. Расчёт его был таким: старый фотоаппарат и архаичный способ печати — гарантия подлинности фотографий, негативы — неоспоримое доказательство.
Конечно, могли подвести химикаты, срок годности фиксажа и проявителя давно истёк, плёнки и фотобумага тоже были давнишними, но не попробовать Гена не мог.
Возвратившись из Шняги, он заперся в маленькой кладовой, бросил под дверь свёрнутый половик, достал с полки штатив, фотоувеличитель, кюветы и долгие часы провёл при колдовском свете красного фонаря.
Утром Гена вышел к завтраку, сел за стол, подвинул к себе чашку и так долго звенел в ней ложкой, размешивая несладкий чай, что Маргарита забеспокоилась. Не дожидаясь мужнина разрешения, она сходила в кладовку и вернулась на кухню с пачкой высохших фотографий.
Гена, скосив глаза, внимательно наблюдал, как фото одно за другим ложатся на клеёнчатую скатерть. Он будто ждал, что сейчас мелькнёт нечто ценное, не замеченное им раньше. Но на фотографиях было всё то же:
металлическая стена, похожая на дверь холодильника;
статуя Венеры, охапка травы у цоколя и спящий на полу Вася Селиванов;
испуганный Юрочка в расстёгнутом кителе у двери с табличкой «Процедурная»;
металлолом, не то оплавленный, не то облитый гудроном;
младший Корбут на трёхколёсном велосипеде, смотрит прямо в камеру, вокруг — тьма;
чёрная овца ест осоку;
коридор, больше похожий на пушечный ствол, вдали размытый свет;
морда лося;
лось сзади;
Юрочкина сестра Маша в мокром дождевике, смотрит через плечо и поправляет платок;
рыбы у мостков;
Вася и Наталья Ивановна с яблоками в руках.
— Это всё, что ли? — спросила Маргарита.
— Да… Остальное не получилось, — отрешенно глядя на запотевшее кухонное окно, сказал Гена.
— Где это Вася с медичкой гуляет по садам? — Маргарита хмыкнула. — Я вот Ираиде эту фотографию покажу, пусть-ка приструнит своего поэта!
Шевлягин на секунду нахмурился, пытаясь вспомнить имя женщины, которую Маргарита только что небрежно назвала «медичкой», но мысль упрямо цеплялась за слово «поэт» и манила в дальние дебри — к отточенным, как жало, гусиным перьям, к чернильным росчеркам, мазуркам и дуэльным пистолетам.
Он встал и направился к себе в комнату. Отыскав в письменном столе папку с чистыми листами писчей бумаги, Шевлягин взял с этажерки том «Садоводства» и раскрыл на главе «Ренет П.Ф. Симиренко», где вместо закладки лежал черновик письма районным властям.
Через час Шевлягин, сгорбившись, сидел на прибрежном камне, смотрел на реку и изредка отирал ладонью мокрое лицо. Перед ним стояли три пластиковых бутылки, в каждой белело письмо.
Дождь колотил по плечам, по спине, по затылку, дождевик превращал стук капель в тихий треск, будто кто-то расправлял плотный лист кальки, а потом торопливо комкал его и расправлял снова.
Шевлягин пытался вспомнить, было ли в его жизни что-нибудь хуже, чем этот день, но не вспоминалось вообще ничего, будто и память смыло дождём. Он никак не мог нарушить оцепенение и бросить бутылки в воду, понимая, что тем самым он приравняет себя к Васе Селиванову, ещё не ясноглазому поэту-провидцу, а запойному электрику с нелепыми эпистолярными заскоками. Пожалуй, даже не приравняет, а падёт ещё ниже. Вася, по крайней мере, опускал свои письма в почтовый ящик.
Вдруг что-то неуловимо изменилось в мире. Пронеслась лёгкая волна ветра, трава зашуршала и выпрямилась. Река разгладилась. На другом берегу сквозь дымку проступил почти забытый уже силуэт Поповки.
Рядом несмело подала голос лягушка, ещё одна утробно квакнула ей в ответ, с другого берега тоже донеслось кваканье, воздух над рекой задрожал, и Загряжье огласилось истошной какофонией. Лягушки горланили, кряхтели, скрежетали, заливисто хохотали лилипутскими голосами и вдруг все разом умолкли. Булькнуло что-то в камышах, и наконец настала долгожданная тишина.
Гена скинул капюшон и поднялся.
Он стоял неподвижно так долго, что его дождевик высох и, слегка шевелясь от ветра, тихо шуршал.
Послышался незнакомый голос, ему ответил другой, тоже незнакомый, молодой и бодрый. Со стороны моста показались три байдарки-двойки. Гена, не веря глазам, смотрел, как лодки идут по тихой воде, как люди в них, изредка правя вёслами, оглядывают берега и переговариваются между собой.
— Здравствуйте! — крикнул парень с первой лодки.
Гена беззвучно пошевелил губами в ответ.
— А что это за церковь? — спросил парень, указав на Поповку.
— Михаила Архангела, девятнадцатый век,— разволновавшись, отрапортовал Шевлягин, — стоит на фундаменте белокаменной церкви семнадцатого века, упоминаемой в летописях как церковь Николы Мокрого.
— Круто!
— Спасибо!
Байдарочники стали фотографировать холм с призрачными развалинами и липами на вершине. Лодки миновали то место, откуда, обернувшись, можно было хорошо разглядеть железную дверь Шняги, и Гена наконец очнулся.
— Подождите! — закричал он и замахал руками. — По-до-жди-те!
Байдарочники перестали грести, но лодки на повороте пошли быстрее.
— Ловите! — Шевлягин кинул в воду бутылки. — Это послание! Обязательно прочтите это! Обязательно!
И, набрав полную грудь воздуха, заорал так отчаянно, что после сам устыдился:
— Вы — меня — слы-ши-те-е?!
Издалека вразнобой донеслось «да-а!» и «слы-ши-им!».
Лодки скрылись за холмом, бутылки с письмами отдалились и пропали из виду.
Между тем в небе появился голубой просвет, и низкие облака стали медленно растворяться.
2
Вася Селиванов вышел из зала первым, когда в темноте ещё можно было различить лица загряжцев, и слышен был затихающий стук колёс, и ещё витал в воздухе особый железнодорожный запах, смешанный с запахом конюшни и снега.
У двери Селиванов заметил Наталью Ивановну, но, смутившись, так заспешил и засуетился, что едва не упал, запнувшись о чьи-то ноги.
В коридорах, как всегда, было тихо и сумрачно, только пол на поворотах светился мертвенно-серым светом. Селиванов шёл быстро, будто торопился куда-то успеть, но никакой особой цели у него не было, просто он чувствовал, что сейчас нужно идти именно так — быстрым широким шагом, а почему — об этом он думать не мог, в голове у него было черно и неспокойно.
В одном из отсеков Селиванов остановился, бросил на пол куртку и лёг на бок, подтянув к животу колени и обхватив одной рукой голову. Некоторое время он слушал собственное сердцебиение, а потом вспомнилось ему что-то соломенное, белёсое, он попытался вглядеться и понять, но уснул.
Проснулся он от негромкого цоканья. Сел, протёр глаза и увидел в распиленном проёме безучастно смотрящую на него овцу. Мимо, шурша складками плащ-палатки, прошёл Юрочка, овца тихо заблеяла и побежала за ним.
Очень хотелось пить. Селиванов вспомнил про сад и холодные жёлтые яблоки, поднялся и, на ходу надевая куртку, пошёл вслед за Юрочкой.
В саду было всё то же — белый свет, высокая трава, яблони с отяжелевшими от плодов ветками, только иван-чай отцвёл и покрылся седыми кудельками, и в воздухе медленно летел пух.
Селиванов сорвал яблоко и, жадно, с хрустом кусая его, пошёл между рядами яблонь. Он вглядывался вдаль, пытаясь понять, что там, за садом, но видел только затуманенные кроны деревьев. Он свернул на другой ряд. Трава здесь была скошена, и под каждой яблоней стояли корзины с падалицей. Послышался шум машины, Селиванов тут же разглядел за деревьями дорогу и подумал, что сейчас увидит на ней ту самую «газель», что приезжала в Загряжье за металлоломом. Но мимо проехал маленький автобус. «Школьный», — отчего-то решил Селиванов. Он и сам не понял, что его натолкнуло на эту мысль, автобус промелькнул слишком быстро, а Селиванов ещё не отошел ото сна и потому не успел разглядеть ни таблички над лобовым стеклом, ни пассажиров.
Дорога была асфальтированной, неширокой — в две полосы, и удивительно ровной, с обочинами, отсыпанными мелким гравием и чисто выкошенными кюветами. Идти по асфальту было легко и приятно; Селиванов расправил плечи, сунул руки в карманы брюк и вышагивал вальяжно и неторопливо, с любопытством оглядывая окрестности.
Впереди показался велосипедист. Он сначала немного вилял, преодолевая подъём, а потом выправился и поехал быстрее. Вскоре Селиванов смог его разглядеть — это был довольно пожилой мужчина с седыми усами и бакенбардами, одетый в клетчатую фланелевую куртку, джинсы и высокие башмаки. На голове у него была шляпа с узкими полями.
— Здравствуй, Василий! Что-то ты без грибов, — приветливо сказал велосипедист.
— Здрасьте… Да, я чего-то… — растерянно пробормотал Селиванов и посмотрел велосипедисту вслед. Тот был удивительно похож на хромого Тимоху. Правда, Тимоха не ездил на велосипеде. Да и одевался он обычно иначе — телогрейка, камуфлированные штаны, резиновые сапоги…
За деревьями показался длинный зелёный холм, кое-где прорезанный сбегающими вниз лестницами. На холме стояли в ряд желтые бревенчатые дома с разновысокими коричневыми крышами. Селиванов ускорил шаг. Он изо всех сил вглядывался в широкие блестящие окна, веранды, открытые палисадники со странными деревьями и кустами и вдруг остановился как вкопанный — возле крайнего дома рос старый тополь, знакомый до последней ветки. Над его раздвоенной кроной летали грачи, в листве темнели гнёзда, похожие издалека на охапки хвороста. Ошибиться было невозможно.
— Грачевник? — кого-то спросил Селиванов и сам потрясённо ответил: — Грачевник же!
За деревьями показались мост и площадь с двумя бревенчатыми строениями, поставленными углом, одно с большими окнами-витринами, другое с длинным навесом над открытой верандой и вывеской «Чайная». За столиками на веранде сидели люди, на ступенях дремала пятнистая лопоухая собака охотничьей породы.
Селиванов развернулся и пошёл обратно. Он свернул с дороги, перепрыгнул через кювет и со всех ног бросился в сад. Ветки цеплялись за куртку, сверху падали яблоки. Селиванов подныривал под низкие сучья, спотыкался о корзины, поскальзывался на падалице, а когда увидел вдали лес и знакомые заросли иван-чая — перешёл на шаг.
Кто-то его окликнул, но в ушах так шумело, что Селиванов не сразу узнал голос. Он испуганно обернулся. Недалеко от него стояла под яблоней Наталья Ивановна и подкидывала на ладони яблоко. Селиванов остановился и выдохнул.
— Ф-фухх… Это ты! — Он явно обрадовался, и Наталья Ивановна заметила, что он рад.
— А ты думал — кто?— лукаво спросила она.
— Постой-ка! — Селиванов окинул её взглядом с головы до ног и спросил: — Это точно ты, да? Обыкновенная?
— Да что с тобой? — с укором воскликнула Наталья Ивановна.
— Ничего-ничего! — Селиванов всё никак не мог отдышаться. — Всё нормально. Я тут просто встретил кое-кого… Вот скажи мне, ты деда Тимоху на велосипеде хоть раз видела?
— Нет…
— Как по-твоему — может он на велосипеде ездить?
— Он же хромой, у него нога не сгибается.
— Вот! — Селиванов ткнул пальцем в пуговицу плаща на груди Натальи Ивановны. — Вот именно! Знаешь, почему она у него не сгибается?
— Почему?
— Тимоха в молодости выиграл в лотерею мотоцикл, — подфартило дурню раз в жизни! — ну и съехал на нём с Поповки. Упал, ногу покалечил и мотоцикл в речке утопил.
— С Поповки? На мотоцикле?! — Наталья Ивановна болезненно сморщилась. — Ужас какой. А зачем он это сделал?
— Говорят, что на спор. Ну и выпимши был, ясное дело. Он раньше очень сильно зашибал, а с перепоя жену свою, тётку Клаву, вокруг дома гонял. Догнать-то не может, ковыляет и со зла швыряет в неё всем, что под руку подвернётся. Однажды Клава от него за порог, а Тимоха увидал её в раскрытое окно, схватил молоток да как кинет! Да не пугайся ты, не попал он. Клавка вернулась домой и отхлестала Тимоху по морде фартуком. Вот с того раза он малость и присмирел.
— Что ж она раньше думала? Давно бы отхлестала.
— Кто её знает! Может, руки не доходили.
— И откуда ты всё это знаешь? — смеясь, спросила Наталья.
— Так все знают, и я знаю. Тётка Клава потом этот молоток вздумала дома искать. А Тимоха ей говорит: «Он же в клубнике лежит. Ты чего, не помнишь, как я тебе его через окно подал?»
Наталья снова засмеялась.
— Да-а… — протянула она, — не зря мне говорили, что загряжские все с чудинкой!
— А у нас не прожить без чудинки, — серьёзно подтвердил Селиванов.
— Да я уже поняла. Ты от кого бежал-то?
Селиванов быстро оглянулся, лицо у него стало растерянным.
— Я не буду рассказывать, ладно? — сказал он.
Наталья Ивановна сняла прицепившиеся к его куртке колючие семена, подумала и согласилась:
— Ладно…
Оба медленно пошли к лесу.
— А я уже привыкла здесь, — вдруг призналась Наталья, — мне даже нравится… Какая-то другая жизнь, странная, — она обернулась к Селиванову.— Может, мы все уже умерли?
Селиванов приблизился и посмотрел ей прямо в глаза.
— Наоборот, — шёпотом сказал он. И, просияв странной улыбкой, повторил: — Наоборот! Постой-ка… Что это за яблоко у тебя в руке было, грушовка? Запах от тебя хороший… Медовый, тёплый…
Послышался шорох, вдоль соседнего ряда яблонь шёл Юрочка в распахнутой плащ-палатке и с пустой корзиной в руке. Заметив отпрянувших друг от друга Васю и Наталью Ивановну, он остановился, поправил фуражку и объявил:
— Это… Там у нас дождь кончился! Идите поглядите.
3 (после дождя)
Три дня за туманом не видно было реки, только вершина Поповки высилась над ровным белым пространством, словно плыл над облаками остров со старыми липами и кирпичным архитектурным обломком.
На четвёртый день небо кое-где прояснилось, заголубело, и солнце осветило мокрую землю.
Застучали топоры и молотки, зазвенели пилы, загудели насосы, потянулись дымы ― загряжцы латали крыши, поправляли покосившиеся сараи и изгороди, выкачивали воду из погребов.
Домашний скот будто проснулся: то и дело протяжно мычали коровы, повизгивали свиньи, заходились в сварливом крике захлопотавшиеся куры, а собаки ночами устраивали такую лютую перебранку, будто доказывали всему подлунному миру, что за время дождя они не только не зачахли, а даже наоборот, озлились и страшно заматерели.
Пильщики слово держали ― металл никто не заготовлял, все занимались домашними делами. Тимохины строили новый сарай из старых досок. Зайцевы от безделья переругались между собой, надели сапоги-заколенники и порознь ушли в разведку: один на трассу, посмотреть, чем торгуют и по какой цене, другой на лесопилку.
Один Зайцев вернулся к вечеру и сказал, что пока до трассы ходу нет, вся дорога ― или вода по пояс, или грязь по колено. Другой Зайцев в тот день так и не вернулся. Его с утра снарядились искать, но решили ещё немного выждать, тут он и появился ― весь в репьях, глаза чумовые, ни слова не говорит, только башкой мотает ― не до вас, мол, устал ― сил нет. А как чуть отошёл, спустился в Шнягу, где вся бригада собралась выпить пива, и рассказал, что дорога до лесопилки непроходима ― бурелом и вода. Он решил пройти в обход и скоро забрёл в незнакомый молодой осинник, частый, как камышовые заросли, а когда выбрался из него на простор, уже стемнело.
Правда, взошла луна и осветила заросшую молодняком просеку и заброшенную железнодорожную платформу. Там, на скамье под навесом, Зайцев думал устроиться на ночлег, но подул ветер, сухая трава зашуршала, с жестяного плаката недобро глянула железнодорожница ― «По путям ходить опасно!» ― плакат содрогнулся и громыхнул.
Зайцев спрыгнул с платформы и побежал по шпалам, но вспомнил предостерегающую надпись, огромное белое лицо с пятнами ржавчины вместо глаз ― и свернул в лес.
Угодил он в тот же осинник и, сколько из него ни выходил, всякий раз оказывался на рельсах. Один раз ему даже почудился дальний гудок поезда, но это ныла своим мертвецким голосом птица неясыть. Зайцев сломя голову бросился прочь от этого тоскливого крика, весь ободрался, пока бежал, и сам не понял, как оказался на опушке леса.
Вдалеке, за полем, виднелись знакомые сады, крыши и тополь-грачевник.
— А как же ты через реку переправился? — спросил Тимохин. — Ты ж с другой стороны вернулся.
— Да я вообще никакой реки не видал! — поклялся Зайцев.
Иванникова нарочно весь день ходила мимо пильщиков, ждала, что те надумают и пришлют к ней гонца за «стародевичьей». Однако никто не соблазнился, все пили Люськино пиво, о чём-то разговаривали и хохотали.
Иванникова со зла притащила в свой отсек три ведра гнилой картошки и рассыпала по полу. Митя Корбут зашёл, глянул, почесал загривок и сказал: «А что? Вреда не будет».
Маленькие сырые клубни к утру обсохли, посветлели, а размером стали примерно с гусиное яйцо, все ровные, один к одному.
Корбут напилил досок, быстро укрепил ступеньки на склоне и вместе с семейством перетаскал весь сгнивший урожай со своего огорода в Шнягу. Картошку рассыпали прямо в центральном зале, вокруг статуи.
― Чего это? ― беспокойно спросил Юрочка. ― Зачем?
― Юрик, не приставай, не до тебя сейчас! ― раздраженно сказала Таисия. Она запыхалась и взмокла, на лбу вдоль прилипшей чёлки темнела полоска смазанной пыли.
― Осторожненько… ― рядом быстро прошел Славка-матрос с мешком на плече. Вслед за ним ковыляла с ведром старуха Иванникова, бормоча на ходу: «Ну и правильно, здесь места побольше» И ещё кто-то ходил в полутьме, слышался глухой дробный стук рассыпаемого картофеля, лязгали ведра…
К вечеру в центральном зале некуда было ступить. Загряжцы притащили сюда весь убитый дождём урожай, всё, что они собирались вывалить по̀д гору, ― гнилую картошку, лук, треснутую, раздвоившуюся морковь, мелкую свёклу, редьку, чеснок. В воздухе сновали липкие мушки, пахло землёй, гнилью и прелым луком.
Светящееся пятно на полу совсем померкло. Славка-матрос принёс аккумуляторный фонарь и поставил его на цоколь статуи.
― Он так упадёт! ― крикнул Корбут. ― Разобьётся…
Старуха Иванникова достала из кармана кофты моток бельевой верёвки, прихваченный деревянной прищепкой, и крикнула:
― На-ка, держи!
Моток полетел Славке в руки.
― Ты прямо на шею ей повесь фонарь-то… ― посоветовала старуха. И, увидев, как матрос умело вяжет узел и накидывает на Венеру петлю, одобрила:
― Во-от, правильно! А то для чего она тут стоит… Мало что голая, да ещё место зря занимает.
***
Вечером к Мамане пришла нежданная гостья ― Ираида Семёновна.
― Спину потянула, ― пожаловалась она, ― целый день с вёдрами ходила под берег и обратно, а теперь вздохнуть больно.
Знахарка пристально посмотрела на Ираиду. Та ― прямая, статная и спокойная, как изваяние, ― молчала и взгляда не отводила.
― Болит-то у тебя где? ― уточнила Маманя и махнула рукой: ― Да сядь ты! Не громоздись у двери!
Ираида, охнув, опустилась на стул.
― Сама не пойму, где болит, не то под грудью, не то под лопаткой… Дашь чего?
― Дать-то я дам, ― усмехнулась Маманя, ― только кто ж тебя растирать будет? Васька домой ночевать так и не ходит?
― Сама справлюсь! ― заверила гостья.
― Это конечно…
Маманя ушла за печь и зашуршала там чем-то.
― Где ж твоя квартирантка? ― беспечно спросила Ираида, до звона повысив голос.
― Кто её знает? За койку уплачено, а остальное ― дело не моё. Яблок вон мне принесла…
Маманя вернулась из-за печки с бумажными кульками. Поставила на плиту чайник, достала из шкафа ступку и кинула в неё из всех кульков по щепотке чего-то бурого.
― А что ж ты в Шнягу лечиться не пошла? ― язвительно спросила она, быстро орудуя медным пестом. ― Теперь же все там лечатся! От любой болезни… Кроме одной.
― Это кроме какой же?
― Будто не знаешь, какая у нас у всех главная болезнь?
Ираида отстранённо оглядела потолок, окно и рассыпанные вдоль стены на газетах желтые яблоки.
― Мне до всех дела нет, у самой бы здоровье было.
― Видишь, какая ты! ― сказала Маманя с мягким укором и сдержанно улыбнулась.
Пересыпав толченую смесь в чугунок, знахарка залила ее кипятком, кочергой выкатила из печки дымящийся гвоздь и кинула его в лечебный настой. В чугунке зашипело, Маманя закрыла варево крышкой.
― Часа два не открывай, ― приказала она, ― настоится, процеди и пей на ночь.
― А растирание?
― Без растирания всё пройдёт. Тяжелого ничего не поднимай! А то и толку не будет от лечения.
Обернув чугунок шерстяным платком, Маманя вручила его Ираиде.
― Потом вернёшь, ― сказала она. И, снова внимательно поглядев на гостью, тихо спросила:
― Может, тебе ещё чего?
― Не надо, ― Ираида моргнула, глаза у неё блеснули, как от жара, и подбородок дрогнул. Она обняла чугунок и добавила шёпотом: ― Спасибо, Мамань.
4
Шевлягин сидел у стены в центральном зале. В полутьме его никто не замечал. Люди, светя фонариками, входили и выходили, здоровались и, незло переругиваясь, ровняли границы между картофельными россыпями.
«Всё правильно, — думал Шевлягин, — Шняга должна быть не только научным и культурным центром, но и убежищем! Именно в этом и заключается принцип взаимного плодотворного контакта двух систем. С одной стороны — возвышающее познание, благополучие, безопасность. С другой — изучение человека, понимание его целей и потребностей, помощь, воспитание вкуса, развитие интеллекта… Чёрт, складно придумал, не забыть бы!»
Шевлягин пошарил в карманах куртки, но ни блокнота, ни карандаша с собой не оказалось.
Кто-то задвинул дверь, и в зале стало так тихо, будто Шняга легла на дно океана. Холодный свет фонаря освещал статую и цоколь. На ближайшую, засыпанную корнеплодами территорию мощности лампы едва хватало. Какой-то шутник ровными кругами протёр от пыли алебастровые груди Венеры и прочертил на её потемневших плечах бретельки. Подсвеченное снизу лицо богини казалось надменно запрокинутым.
Шевлягин закрыл глаза. Некоторое время он пытался унять раздражение и продолжить свой внутренний монолог, но, повторив про себя несколько раз «так и должно быть… да-да, так и должно быть…», разозлился ещё сильнее, поднялся и вышел из зала.
Он побродил по коридорам, едва не заблудился, услышал вдали какой-то звук, похожий на автомобильный сигнал, прислушался, но источника шума так и не установил.
Из-за поворота донеслись чьи-то негромкие голоса. Гена свернул туда и увидел впереди два силуэта.
— Эй! — крикнул Шевлягин и пошёл быстрее. — Погодите-ка!
Силуэты замерли, один помедлил, двинулся дальше и постепенно исчез, второй остался на месте. Шевлягин приблизился и узнал Васю Селиванова. Тот стоял, ссутулившись и опустив руки в карманы, физиономия у него была такая странная, что Гена даже засомневался — уж не обознался ли?
— Вась, ты, что ли? — спросил он на всякий случай.
— Я, — недружелюбно отозвался поэт.
— А кто это с тобой был — Наталья?
— Она. — Селиванов несколько секунд молча вглядывался в темноту коридора, а потом обернулся к Шевлягину и спросил: — Ты в саду был?
Шевлягин на всякий случай отступил на полшага, Селиванов показался ему незнакомым и даже опасным — взгляд волчий, и руки в карманах держит, будто шпана какая.
— Нет, не был. Не видел я никакого сада.
— Ты сейчас мимо открытой двери прошёл, за ней поляна… — настойчиво продолжал Селиванов.
— Не было там ни одной двери, — Шевлягин снова хотел попятиться, но будто прирос к полу, стоял и с опаской смотрел в чужие неподвижные глаза.
— Как же это — «не было»?
— Звуки какие-то доносились, а двери не было никакой… — Шевлягин запаниковал. — Не было, я тебе говорю! Что ж я, не увидал бы, если б она была?!
— Там, за дверью, сад, — очень медленно и обстоятельно начал разъяснять Селиванов. Интонация при этом у него была вкрадчивой и совершенно безумной. — Яблони разных сортов, деревья все очень ухоженные, ряды дли-инные — не видно, где заканчиваются. Между деревьями трава покошена, падалицу кто-то собирает — корзины везде стоят. Понимаешь?
Шевлягин медленно замотал головой, будто его куда-то тянули на ошейнике, затем с усилием кивнул и выдавил тихое «да».
— Через сад идёт шоссе, — говорил Селиванов. — Очень хорошая дорога, ровная, прямо как пол. Идёт откуда-то из-за леса и вот так вот заворачивает-заворачивает-заворачивает…
Васина ладонь проплыла мимо носа Шевлягина,
— А там, за садом, знаешь что? — ладонь остановилась, и указательный палец уверенно ткнул в чёрное пространство.
— Что?
— Там бугор, точно такой же, как наша Загрячиха, — быстро зашептал Селиванов, продолжая указывать в темноту, — а на нём село — дома красивые, добротные. Совсем другие, не такие, как у нас! Но это наши дома, понимаешь? Наши, я тебе клянусь, я туда два раза ходил, я даже свой дом разглядел! А на твоём — узкая такая башенка с оконцем на крыше…
Шевлягин внезапно вспотел, сердце его заколотилось.
— У меня телескоп есть! — признался он. — Я всё думал на чердаке с ним разместиться, надстройку сделать…
— Вот видишь! А с краю того села тополь стоит…
Шевлягин нервно сглотнул.
— Наш? — спросил он.
— Наш! — заверил его поэт. — Грачевник.
Оба помолчали.
— Проводи меня туда, — взмолился Шевлягин. — Я сам не найду! Уж сколько раз тут ходил, ни разу никакого сада не видел… Только мне бы фотоаппарат с собой взять!
— Теперь дело к вечеру, темнеет уже… Давай завтра?
— Давай… Давай! Давай завтра!
— И бинокль возьми… Есть у тебя бинокль?
— Спрашиваешь! Конечно есть!
— Ну, всё, договорились…
Они молча пошли рядом. Селиванов никак не мог понять, куда его несут ноги — домой ли, к жене, к удобной постели, сытным обедам и знакомым занятиям, или в один из пустых отсеков, где можно поспать, постелив на пол куртку.
На жестком полу, как ни странно, спалось хорошо, только перед самым пробуждением одолевали короткие, яркие видения, беспокоящие своей несвязностью.
Смысл и порядок возникали позже. Стоило только начать рассказывать, и загадочные фрагменты снов аккуратно — каждый в свой черёд — вправлялись в проступающую ниоткуда историю. Селиванов всегда с волнением ждал этого момента, он уже полюбил доверчиво притихший зал, зачарованность глаз и то странное состояние, когда слова теряют свою неповоротливую важность и всё происходит само собой, помимо предисловий, разъяснений и даже помимо самого Селиванова.
Когда всё заканчивалось, смятение и опустошенность гнали Селиванова в самые безлюдные коридоры, в тишину и темень. И каждый раз кроме сильной усталости его мучили стыд и изумление. «Как же так можно?» — бормотал иногда Селиванов, имея в виду то собственную дерзость, то фантастическое преображение его странных снов.
В саду становилось легче. Появлялась Наталья, она шла рядом, расспрашивала о чём-нибудь, слушала…
Селиванов быстро привык к ней, к её голосу, бледности, веснушкам, заметным только при белом, размытом свете, к рыжеватым волосам, собранным в маленький хвостик на затылке. Она иногда поправляла Селиванову воротник, ощипывала с рукава приставшие семена череды, один раз что-то стёрла с его подбородка, и он едва удержался, чтобы не ткнуться губами в её маленькую ладонь. А Наталья улыбнулась так, будто его пожалела.
«Как она живёт с такими маленькими руками?» — удивился тогда Селиванов и вдруг слегка задохнулся, как когда-то давно, в детстве, во время школьной экскурсии, когда он высунулся из окна автобуса, летящего по степи, собираясь что-то крикнуть, но горячий ветер, пахнущий горьковатым сеном и пылью, забил ему рот. Селиванов хотел засмеяться, но смог только восторженно выдохнуть — в груди стало больно.
Уходить из Шняги всё-таки было странно и как будто бы даже неправильно. Селиванов всё ещё сомневался, он даже обернулся в сторону свободного отсека с новой, недавно восстановившейся переборкой. Там и дверь задвигалась…
Но вдруг ясно вспомнился ему скрип ступеньки, крашенные голубой краской перила крыльца, тот особенный шорох, с которым открывается обитая дерматином пухлая дверь. И промельк кота в дальней комнате, и ломкие силуэты гераней на подоконниках, и жаркие объятия Ираиды, и рассольный запах её подмышек.
— Как же так можно? — растерянно пробормотал Селиванов. Он остановился, выдохнул и потёр ладонью солнечное сплетение.
Шевлягин тоже остановился.
— Чего ты? — спросил он.
— Да ничего, просто не ел целый день.
5
Возле Юрочкиной «процедурной» витал запах горячих пирогов. Шевлягин слегка приоткрыл дверь и увидел Егорова с дымящейся кружкой в руке.
Егоров, приглашая, крикнул:
— Давай к нам, Геннадий Васильевич! Чаю нальём. И Васёк тут? Заходите, у нас чай знатный, забирает не хуже водки.
В маленькой каюте кроме Егорова сидели Славка-матрос и сам хозяин «процедурной», судя по всему, только что облачённый сестрицей Машей в выглаженную форменную рубаху и чистые штаны с красными лампасами. Посреди отсека стояла на полу эмалированная кастрюля с пирогами, рядом с ней теснились кружки, банка с сахаром и два чайника — маленький фаянсовый и большой электрический.
Все потеснились, позволив Шевлягину и Селиванову разместиться, Егоров продолжил хозяйничать.
— Пироги пробуйте, вот эти с яблоком, вот эти с грибами. Или наоборот? — обратился он к Юрочке.
Тот одобрил: «Всё путём».
— Славка, налей-ка им чаю… Интересный такой чай, прямо замолаживает! Это ж кипрей вроде?
— Иван-чай, — пояснил Юрочка.
— Я и говорю — кипрей. Юра добытчик. И грибы у него, и яблоки, и травы всякие… Говорит, всё из сада, а вот поди найди тот сад!
Славка-матрос лежал на боку, одной рукой подпирал голову, другой расслабленно придерживал обтянутое замызганной майкой пузо и был похож на сытого моржа. Он смотрел на Шевлягина и лениво улыбался.
— Генка нервный какой-то сегодня, — заметил он.
— Я просто голодный, — недовольно буркнул Шевлягин. — Кстати, хорошие пироги.
— Маша напекла. Значит, не зря я ей помогал картошку в Шнягу таскать, — похвастался Славка и захохотал, заметив, как изменилось лицо Шевлягина.
— Ген, да не переживай ты так, — сказал Егоров, — надо же как-то продовольствие на зиму заготавливать! Завтра урожай как следует обсохнет, примет товарный вид… Люди по мешкам всё разложат и в свои отсеки унесут.
— А может, и не завтра… — нехотя возразил Славка сквозь сытый зевок.
— Да хоть бы и совсем не уносили, что за беда? — продолжил Егоров. — В церкви яблоки хранили, когда девать их было некуда. И что? Хоть какой-то толк от пустого помещения.
Шевлягин, глядя в кружку с горячим чаем, упрямо сказал: «Вандализм», — и осторожно отхлебнул.
Егоров продолжал упорствовать:
— Гуманизм это называется, а не вандализм! Вот если к культурным сооружениям варварски относятся из хулиганства или ради наживы, то тогда, конечно, вандализм.
Шевлягин, выбирая пирог, с нарочитым безразличием поинтересовался:
— А вот мусор под гору бросать, прямо напротив домов, это как называется? Тоже «гуманизм»?
— Так уж у нас повелось, что тут сделаешь, — уклончиво ответил Егоров, — с давних времён…
— А сжечь-то почему нельзя? — упорствовал Шевлягин. — За огородом сжечь всё, что можно, а золу на грядки. А? Почему вот так-то у нас не повелось «с давних времён», как ты говоришь.
Егоров рассердился.
— Да потому, что раньше в Загряжье все дома были крыты соломой, умник! Одна искра — и пожар.
— Но сейчас-то соломы на крышах нет!
— Мало ли, что на крышах нет. В головах-то осталась… — примирительно произнёс Егоров и ловко поменял тему: — Вот, кстати: я когда пацаном был, ходила такая байка в Загряжье, что под церковной стеной похоронен местный купец Щапов.
— Как это «под стеной»? — усомнился Шевлягин.
— Ну как… Закопали-то его, как всех, обыкновенно. Мраморную плиту сверху положили. И над ней, по завещанию купца, построили на его средства церковный придел. Вот поэтому и оказалась могила под стеной. А говорили, что похоронен этот купец с пудовым поклонным крестом на шее, и крест этот будто бы из червонного золота.
— Ерунда, — холодно сказал Гена.
— А почему ты знаешь, что ерунда? — живо поинтересовался Егоров.
— Да потому, что нигде об этом не упоминается, а я — ты уж поверь мне, Иван Иваныч! — прочитал о Загряжье достаточно.
— Ага, достаточно, значит… Ну, что ж… А я вот не знаю, ерунда или нет, я рассказываю, что сам слышал.
Егоров налил себе чаю, придвинул банку с сахаром, кинул в кружку пару кусков, взял ложку и стал мешать. Все молча ждали.
Славка-матрос подавил зевок и сел.
— Ну, чё, Иваныч… чего там с тем крестом-то?
— С крестом? — Егоров попробовал чай, помедлил немного и продолжил рассказ, обращаясь теперь исключительно к Славке: — А вот считалось, что этот крест никакому вандалу не достать, потому что, если плиту сдвинуть, весь придел рухнет и завалит того, кто там шерудит. Такая была задумка у строителей. Так вот, когда при коммунистах церковь стали ломать, тут же вспомнили и про ту купеческую могилку. Всё рассчитали, вскрыли церковный пол, до плиты добрались, раздолбили её как следует, вскрыли гроб, а там …
Егоров зажмурился и брезгливо отмахнулся.
— Чего там?
— Чего-чего… Ни креста, ни иконки, ни одной пуговицы нет и все тряпки и кости вперемешку. Как туда воры добрались? И главное — когда? Неизвестно. Вот это называется вандализм.
Юрочка закрыл рот и восхищённо хмыкнул.
— Это мародёрство называется, а не вандализм, — уточнил Славка.
— И то и другое, — подытожил Шевлягин. — Только я всё-таки сомневаюсь, что было такое на самом деле. Щаповы все похоронены в городе, у собора, это я точно знаю.
— А это как хочешь, — спокойно ответил Егоров. — Доказать не могу, я не краевед, просто живу давно. И память у меня пока вроде неплохая.
— Вопрос! — Славка-матрос многозначительно погрозил пальцем. — Вот у Митьки Корбута двухэтажный сарай из церковных кирпичей, значит, Митька у нас кто — вандал?
— Вандалы — это те, кто трактором колокольню ломали, а Митька просто куркуль, — разъяснил Егоров.
— И какая же между ними разница? — ехидно поинтересовался Шевлягин.
Егоров рассердился:
— Да что ж ты, Гена, как чугунный столб, ей-богу! Митька хоть для своего семейства старался, а эти ломатели — черт их знает для чего. Может, со зла или сдуру.
— Тогда почему ты таким же образом для своего семейства кирпичный сарай не построил?! — не унимался Шевлягин.
— Я местный, мне зазорно. А Митька приезжий, у него такой привязки нет, как у нас у всех. Что ему эти развалины на Поповке? Опять же, и хватка хозяйственная у Митьки покрепче, чем у наших, он долго не собирается, задумал — сделал.
Славка вдруг обратился к Селиванову:
— Васёк!
Селиванов от неожиданности вздрогнул и даже подвинулся.
— Чего задумался-то? Сидит, как примороженный… Как чай?
— Хороший! — Селиванов бережно погладил свитер на груди. — Я давно хорошего чая не пил! А этот прямо душевный какой-то.
— Как там у космонавтов дела? — поинтересовался Славка. — Выбрались они или как?
Шевлягин тоже обернулся к Васе.
— Кстати! Я давно хотел спросить — а как же Центр Управления Полётами? Что с сотрудниками? Ведь какие-то меры надо принимать, если такая организация на связь не выходит!
— Про Центр мне тоже интересно, — сказал Егоров, — как они там, живы ли. Васёк, можешь рассказать?
— Рассказать… могу, — неуверенно проговорил Селиванов.
— Конечно, в большом зале не получится теперь, — Егоров понимающе закивал головой, — ну, это ничего, мы и без картинок всё поймём!
Селиванов оглядел всю компанию и, чуть понизив голос, произнёс:
— Не в картинках дело. Просто…— Он посмотрел на приоткрытую дверь и заговорил совсем тихо: — Наверное, об этом и рассказывать-то нельзя. Я думаю — может, и хорошо, что все своими делами занялись и забыли. И правильно, что люди зал под хранилище определили — пусть! Не надо им больше знать. Просто не надо, и всё. Да и домой мне пора, уж сколько я здесь…
Егоров, Шевлягин и Славка-матрос поставили кружки и пытливо уставились на Васю.
Юрочка, глядя на них, тоже отставил свой чай, посуровел и приосанился. Пауза получилась долгой. Поэт вдохнул, выдохнул — и сдался.
— Ладно, — сказал он, — вам расскажу. Коротко. Самую суть.
6
Сам собой закипел чайник, пар превратился в лёгкий туман, в нём, как знойный мираж над шоссе, задрожало что-то разноцветное, потом успокоилось, прояснилось, и мерцающие пятна стали ёлкой и ёлочными игрушками.
Ворсистый шар цвета прелой соломы, привязанный за ветку зелёной тесьмой с зубастым чёрным орнаментом, качался и тихо жужжал. Раскачав ветку, шар соскользнул, упал и закатился под стол. Из небольшой трещины на поверхности шара покатились во все стороны мелкие голубые бусины — к мусорной корзине, к сумке, под радиатор отопления. Одна из бусин взлетела, за ней другая, потом ещё и ещё одна… Под стол упал мобильный телефон, свесилась до самого пола чья-то рука. На манжету белой сорочки села букашка и побежала вверх по рукаву.
Юрочка заёрзал и забормотал шёпотом:
— Божья коровка, улети на небо…
В «процедурной» потемнело, стены исчезли, высветились на фоне чёрного неба мелкие прямоугольники окон и, навевая холод, всюду замелькали частые белые штрихи.
— Через час после того, как Жеребёнков уехал из Центра Управления Полётами, на улице уже так мело, что ничего нельзя было разглядеть,— начал Селиванов. — Тишина стояла внутри и снаружи. Иногда подъезжала машина, кто-нибудь из сотрудников пробирался по сугробам к стеклянным дверям главного входа, но никто из этих дверей не выходил.
Утром к Центру Управления Полётами прибыл спецназ. Территорию оцепили, а через один из запасных выходов запустили робота с видеокамерой.
Над чайником возник коридор, видный будто бы с самой нижней точки, от гладкого напольного покрытия. Коридор устремился навстречу. Вверху замелькали точки потолочных светильников.
Впереди в странных позах неподвижно лежали два человека в тёмной форме с нашивками. Дальше, на некотором отдалении от них, стоял кофейный автомат с подсвеченной фасадной картинкой. Возле него во всю ширину коридора раскинулся на полу грузный мужчина в белой рубашке с расплывшимся тёмным пятном чуть ниже нагрудного кармана.
Камера приблизилась вплотную к кофейному автомату. Робот попытался объехать ноги мужчины, но не смог преодолеть препятствие: сначала ему мешал ботинок огромного размера, потом согнутое колено. Покатавшись вдоль лежащего тела, он подробно показал боковой шов на брюках, торчащий из кармана угол сигаретной пачки, возвышающийся белой горой живот и бурое пятно на груди. С роботом что-то случилось, он будто впал в ступор: камера показывала то пятно — то закатанный рукав, то пятно — то снова рукав.
— Застрял, что ли? — нетерпеливо спросил Егоров.
— Да, чего-то с ним не то… — подтвердил Славка-матрос.
— Застрял, — с сожалением подтвердил Селиванов.
Снова полетели белые точки, стоящие в ряд тёмные ёлки наклонили макушки и зашевелили лапами, роняя снег. К запасному выходу из ЦУПа по сугробам шёл человек с овчаркой на поводке. У двери человек опустился перед собакой на одно колено, потрогал ошейник, посмотрел в сторону, кивнул кому-то и спустил собаку с поводка.
— У неё на ошейнике видеокамера, — пояснил Селиванов.
Один из спецназовцев, стоящих у двери, знаком велел кинологу отойти к стене, и тот, спохватившись, полез по сугробам в безопасное место. Вдруг из здания пулей вылетела собака, бросилась к хозяину и зарылась в снег возле его ботинок.
Кинолог наклонился, потянул собаку за ошейник, повелительно взмахнул рукой, присел, потрепал овчарку за уши, встал, снова взмахнул рукой. Собака подняла морду к небу и завыла с такой смертной тоской, что Славка-матрос зябко подобрался и передёрнул плечами, а Егоров тяжко вздохнул.
Селиванов продолжил:
— В оперативный штаб поступила информация, что одна из зарубежных телеведущих, обсуждая в эфире версию теракта в ЦУПе, закончила передачу коварным вопросом: «Так что же случилось с космонавтами?» Ждать больше было нельзя. Действовать решили безотлагательно и бесшумно.
— Газ? — тревожно нахмурившись, спросил Славка-матрос.
Селиванов кивнул.
— Да. Ночью провели операцию. Сотрудников ЦУПа нашли спящими и невредимыми, всех срочно госпитализировали. Крупный мужчина в белой рубашке, которого робот с видеокамерой не смог объехать, не был ранен. То, что на видео было похоже на кровь, оказалось кофейным пятном. Террористов в здании не обнаружили. Взрывных устройств, конечно, тоже не нашли.
Сотрудники ЦУПа утром проснулись в больничных палатах и не поверили собственным глазам, некоторые даже пытались бежать, но были пойманы и успокоены.
Незамедлительно проведённые допросы ничего не прояснили. Все сотрудники заявили следователям, что помнят только обычный рабочий день, никаких террористов никто не видел, стрельбы или взрывов никто не слышал, угрозы никому не поступали.
— Хитро! — сказал Егоров. — Если настоящей причины не нашли, получается, что террорист кто-то из своих?
— Вот именно! — горячо согласился Селиванов. — Поэтому надзор за всеми сотрудниками был строжайший! Люди рвались в ЦУП, требовали допустить их к работе, переживали за космонавтов, а некоторые даже впадали в панику и скандалили… Но никого из палат не выпускали, общение и продуктовые передачи запретили, всех только кормили, обследовали и допрашивали.
Между тем в здании шли обыски. Изымали документы, компьютеры, телефоны, записи камер наблюдения. Работали в противогазах, опасались, что газ ещё не выветрился. Всё изъятое увезли изучать, зал проветрили, поломанную мебель заменили и вызвали целый отряд уборщиков с пылесосами. Те почистили все покрытия, все поверхности помыли. Пробы воздуха дали отличный результат — чисто! Только никто ничего так и не понял.
Егорова вдруг осенило:
— А с космонавтом-то этим, как бишь его…
— Жеребёнковым, — подсказал Славка-матрос.
— Да! Вот именно! С космонавтом Жеребёнковым-то не пытались связаться?
— Пытались, — заверил Селиванов. — Последнее, что о нём было известно, что он уехал на рыбалку куда-то в район Таймыра. Телефон его не отвечал. И телефоны спутников Жеребёнкова тоже не отвечали. Как раз в это самое время в районе предполагаемой посадки спускаемого аппарата резко ухудшилась погода. А вскоре во всех прилегающих районах начались сильные метели. Поиски экипажа стали невозможны. Космонавтов объявили погибшими.
В Юрочкиной каюте снова померк свет, послышался частый перестук колёс и порывистое завывание вьюги. Егоров закурил. Все молчали, только Славка задумчиво напевал знакомую мелодию и в такт ей постукивал ногтями по пустой кружке.
Селиванов продолжил:
— Ну, а на другой день после того, как в ЦУПе был наведён идеальный порядок, на площадке у главного входа приземлился вертолёт. Прибыла делегация во главе с генералом ФСБ Рукояткиным. Они прошли в здание, осмотрели несколько помещений, выслушали доклад оперативного штаба. Посмотрели фото. Посмотрели видео.
И снова возникла живая картинка, почему-то размытая и дрожащая, как старая кинохроника: вертолёт, летящая во все стороны снежная пыль, зал для совещаний, за длинным столом люди в военной форме и люди в строгих костюмах.
Генерал оказался крупным, плечистым мужчиной с мясистым загривком и маленькими красными ушами. Лицо у него было таким суровым, будто он сейчас, в эту самую минуту, командовал расстрелом. Рукояткин слушал докладчиков, поглядывал исподлобья и катал двумя пальцами по столу небольшой мячик цвета прелой соломы. Когда речь зашла о застрявшем роботе с видеокамерой, генерал начал нервно поджимать нижнюю губу и раздувать ноздри, будто у него заныла старая боевая рана.
Все докладчики высказались, повисла долгая пауза.
Наконец, генерал нарушил тягостное молчание. Операцию по освобождению здания он назвал удовлетворительной (и добавил: «с большой натяжкой»), а следовательскую работу счёл возмутительно непрофессиональной.
— Через два часа совещание у Верховного Главнокомандующего, и что я, по-вашему, должен ему доложить? — с угрозой проговорил он и вдруг, побагровев, зарычал: — Что террористы испарились и вообще ни хера не понятно?! Что следственная группа три дня сопли на кулак наматывала?!
Рукояткин яростно взмахнул рукой. Сидящий напротив командующий оперативным штабом испуганно моргнул, решив, что соломенный мячик сейчас полетит в него. Однако генерал с видимым усилием успокоился, встал, сунул мяч в карман, надел фуражку и зашагал к выходу.
Через пять минут вертолёт устроил на площадке перед зданием снежную бурю, взлетел и вскоре исчез за многоэтажными башнями нового микрорайона.
— Интересно…— Егоров задумался. — Это когда было?
— Не могу сказать, — тихо ответил Селиванов. — Сам не знаю.
***
Юрочка проводил гостей, включил для них свет над площадкой, Егорову пожал руку, а остальным молча козырнул. Когда стихли шаги и голоса, он погасил свет и долго вглядывался в небо, ища среди созвездий неяркую подвижную точку. Она появилась, будто отделилась от одной из звёзд, и поплыла, настойчиво пробиваясь сквозь черноту. Так монотонными усилиями невидимых вёсел плывёт по ночной реке лодка с маленьким фонарём на носу.
Недалеко от мостков дважды плеснула рыба, словно лениво перевалилась с боку на бок.
— Вот оно так! — ласково усмехнувшись, сказал Юрочка. Он ещё постоял немного, а потом повесил на дверь табличку «Закрыто» и ушёл спать.
На Загрячихе было тихо, прохладно и слякотно, в воздухе пахло погребом и остывшей баней. Светились окна, вполголоса перелаивались собаки. Егоров сказал: «Ну, бывайте!» — и пошёл к своему дому. «Пока!» — отозвался Шевлягин. Селиванов, опасаясь, что голос выдаст его волнение, промолчал. Шевлягин, уже дойдя до своей калитки, окликнул его:
— Васёк! Ты не забудь, завтра с утра в сад идём!
В ответ из темноты донеслось негромкое «ага».
Войдя в дом, Селиванов снял кепку, обыкновенным своим движением повесил её на крючок, туда же, не глядя, пристроил куртку, разулся и, с удовольствием ступая по мягкой ковровой дорожке, прошёл в спальню. На кухне негромко хлопнула дверь холодильника, звякнула посуда, полилась в раковину вода и перестала литься. Селиванов, не раздеваясь, лёг на застеленную кровать, отвернулся к стене и мгновенно уснул. В ноги ему прыгнул кот, потоптался, устроился и замурчал, усердно перебирая когтями съехавший с хозяйской ноги носок. В спальню вошла Ираида Семёновна, подвинула к кровати табурет и поставила на него банку с помидорным рассолом. Вася не шевельнулся — лежал, обняв подушку, а дышал тихо, с внезапными замираниями, будто пугался чего-то.
Постояв в дверях, посмотрев на спящего мужа, Ираида Семёновна вышла на крытый двор, включила свет и вынула из колоды топор. Лезвие тускло блеснуло. Ираида тронула его большим пальцем, подумала и тихо проговорила:
— Ладно, теперь уж поздно…
Она воткнула топор обратно и пошла в дом, блаженно улыбаясь, утирая слёзы и шёпотом рассказывая самой себе:
— Завтра всё сделаю. Будет Ваське куриный суп на утро. Он любит с утра куриного супчику поесть…
7
Шевлягин пытался уснуть, но, когда удавалось ненадолго забыться, тут же начинали ползать по простыне и подушке бирюзовые жучки, они взлетали, садились на лоб или на плечо, со всех сторон ручейками стекались под одеяло. Шевлягин вздрагивал, переворачивался на другой бок, и начиналась метель — стрекотал вертолёт, шеренга военных стояла на ветру, отдавая честь, раздувались полы шинелей, суровые лица обдавало зерном снега.
Измучившись, Шевлягин сел, откинул одеяло и с отвращением взглянул на часы. Стрелки сошлись между двойкой и тройкой. Отыскав у кровати тапки, Шевлягин обулся и побрёл на кухню. Он постоял в темноте у окна, съел пару холодных сырников, запил горьким, настоявшимся чаем. Сон совершенно пропал. Шевлягин ушёл к рабочему столу, сел и включил приёмник.
По радиоволнам, переливаясь, бежала незнакомая бурная жизнь. Она разговаривала, читала, играла и пела на все лады, изредка проваливаясь в паузы, шорох или странные частые хлопки, словно бился на ветру короткий флаг из плотной ткани, а потом снова начинались разговоры и музыка. Людей интересовали странные вещи: они искали смысл в неизвестных Шевлягину событиях, пытались предугадать события грядущие, ничего хорошего не ждали, но готовы были и впредь искать смысл и угадывать. Шевлягин слушал беседу двух аналитиков и недоумевал — отчего им не спится? отчего среди тёмной ночи эти умные, хорошо образованные люди так недружелюбны, так озабочены судьбами мира и так непонятны?
Аналитики холодно попрощались, заиграла музыка.
Шевлягин осторожно повернул ручку настройки и поймал весёлый, расслабленный голос. Ведущий читал новостной текст, борясь с зевотой и собственной смешливостью; он то делал замедления, то начинал легкомысленно тараторить, но спохватывался и в завершение каждой фразы произносил пару слов очень медленно, разве что не по слогам.
— …в последнее время в соцсетях активно обсуждаются так называемые «речные письма». Напомню нашим слушателям: речь идёт о трёх бутылках с письмами, выловленных туристами-байдарочниками в реке… э-э-э… в реке Гряжа! (Да, вот такое интересное название.)
Так вот, в письмах, написанных и брошенных в воду якобы одним из местных жителей, рассказывается, в частности, о странном объекте, обнаруженном на берегу этой самой реки. Находка, по словам автора писем, представляет собой металлическое сооружение довольно внушительных размеров, располагающееся в толще земли. Обитатели ближайшего села, однако, сумели проникнуть внутрь этого объекта и осмотреть его!
По свидетельству автора посланий, таинственное сооружение обладает исцеляющими свойствами, вызывает у некоторых людей сверхспособности и даже транслирует чрезвычайно важную информацию…
Мнения пользователей соцсетей по поводу так называемых «речных писем», как водится, разделились.
Одни вовсе не верят в существование этой корреспонденции, считают, что письма — подделка. Другие же склонны думать, что эти послания действительно выловлены в реке и в них есть доля правды — например, отрезанность от мира некоторых населённых пунктов из-за плохих э-э-э… дорог… и отсутствия прочих коммуникаций, таких, как телефонная связь и интернет.
Действительно, видите, что происходит, приходится почту в реку бросать! У-ух, безобразие! М-да.
Ситуация с дорогами сама по себе вряд ли способна кого-то удивить и вызвать бурные обсуждения, во всяком случае, пока не случилось какого-то экстраординарного происшествия…
В разговор вмешался мелодичный девичий голос:
— То есть ты думаешь, что кто-то решил привлечь внимание к наболевшей теме и добавил к ней вот такую… грубую, я бы сказала, наживку — неопознанный объект, мало того что умеющий лечить, ещё и транслирующий информацию?
— Вполне возможно, я считаю.
— Кстати, что за информацию выдаёт этот объект, и каким образом местные жители смогли её расшифровать? И как они вообще поняли, что это — информация?
— Посредством откровений, Оля!
— Вот это очень интересно…
— Да-с… Посредством откровений! Один из селян удостоился якобы особого доверия объекта и внезапно начал вещать об удивительных событиях. Суть их в следующем: экипаж космического корабля, некоторое время назад признанный погибшим, на самом деле удачно приземлился, но из-за проблем со связью не был найден.
Космонавты сумели выбраться к людям, но не получили поддержки и вынуждены были справляться с возникшими трудностями самостоятельно. То есть обо всём этом стало известно исключительно благодаря случайно обнаруженному неопознанному объекту… Вот такая запоздалая спасательная операция.
— Невероятно… Ты в это веришь?
Ведущий как раз в это время, наверное, зевал и ничего не услышал, поэтому вопрос он проигнорировал и бодро продолжил:
— …Впрочем, всё это можно прочитать в интернете, увидеть фотографии писем, извлеченных из бутылок, и ознакомиться с разнообразными мнениями по этому поводу. М-да… У нас есть звонки?
— Да, есть. Алло…— мило и вежливо сказала девушка. — Алло, представьтесь, пожалуйста.
— Здравствуйте! — заговорил кто-то. Голос звучал как из-под цинкового корыта. — Меня зовут Сергей, я думаю, что по речным письмам обязательно надо провести проверку.
— Проверку — чего? — ласково и осторожно уточнила девушка.
— Ну-у… состояния дорог в той местности, потому что там же ясно написано… У меня вот, например, есть дом в Смоленской области, я туда весной и осенью просто не езжу, понимаете? Потому что два километра в сторону от трассы — и всё, грунтовка — гиблое место! Это не дороги вообще… Поэтому я считаю, что проверку надо провести.
По эту сторону корыта проснулся наконец ведущий и забалагурил:
— Для чего проверять-то, мил человек? Чтобы убедиться в том, что и так всем нам известно? Вы лучше скажите мне, вот вы лично верите в то, что написано в этих письмах: в некий неопознанный объект, якобы обнаруженный на берегу реки, в информацию о пропавших космонавтах?
— Насчёт НЛО я не знаю, — угрюмо проговорил цинковый голос, — но если тот местный житель это специально придумал, чтобы хоть какой-то интерес вызвать к теме бездорожья, то я одно скажу: молодец мужик! Дороги нормальные строить надо, потому что…
Весёлый и снисходительный голос его перебил:
— Да кто же с этим спорит?! Конечно, надо строить нормальные дороги, но вопрос, собственно, был в другом… Алло…
Возникла пауза.
— К сожалению, связь прервалась, — объявил ведущий, — но свою основную мысль Сергей донести успел: дороги надо строить, а дураков…
— Искоренять! — грозно сказала девушка и засмеялась.
— Учить! — нежно упрекнул её коллега. — А теперь перейдём к другим темам.
Что-то музыкально звякнуло, проскрипело, и они действительно перешли к другим темам.
Шевлягин включил настольную лампу. Его обуревали разные желания, большей частью неисполнимые. Например, ему хотелось оказаться в радиостудии и выставить за дверь милую девушку, тщательно набить морду ведущему, подойти к микрофону и сделать решительное заявление. Хотелось расколотить об пол собственный радиоприёмник. Последнее, впрочем, было легко выполнимо, но Шевлягин сдержался. Он некоторое время сидел в отупении, а когда до его слуха донеслась рекламная дребедень, раздраженно крутанул ручку настройки и снова задумался.
На случайно пойманной волне диктор с идеальным баритоном бесстрастно читал новости: «Открылся международный конгресс, посвященный глобальному потеплению… Получено изображение одного из спутников Юпитера… Синоптики предсказывают ранние холода… Об уникальной находке в Сибири…»
Гена похолодел и замер.
«В тайге, в одном из районов, сильно пострадавшем от лесных пожаров, найдена шахта неизвестного происхождения глубиной более ста метров. Исследования шахты с помощью специальной камеры дали неожиданный результат. На дне обнаружен металлический объект, предположительно цилиндрической формы. С большой долей вероятности можно утверждать, что объект имеет искусственное происхождение — на одном из снимков на его поверхности довольно отчётливо виден люк. На место находки вылетели специалисты».
Шевлягин встал, открыл крышку проигрывателя, нажал клавишу и благоговейно опустил лапку на край давным-давно забытой на диске пластинки. Когда после тихого шороха грянули первые аккорды «Арагонской хоты», Гена сжал кулаки, вскинул руки и пошёл по комнате, сначала медленно и гордо, а потом — решительно поворачиваясь, топоча и дерзко взбрыкивая.
Музыка гремела, как в давние времена над зеленеющими ячменными полями, Гена танцевал свой победный танец, в зеркале платяного шкафа выплясывал его сумасшедший двойник, а из-за приоткрытой двери спальни глядела на мужа перепуганная Маргарита.
8
Утром Шевлягин явился к калитке Селивановых при полной экипировке — в охотничьем камуфлированном костюме, в резиновых сапогах, с фотоаппаратом на шее. Грудь его крест-накрест перехватывали два ремня, на одном висел бинокль, на другом офицерская полевая сумка.
Ираида Семёновна мыла ступеньки крыльца и Шевлягина заметила не сразу. Она сдержанно ответила на приветствие, приблизилась к калитке, выплеснула воду из ведра под куст сирени и сообщила:
— Вася работает. У Иванниковой проводку меняет.
— Как это?! Мы же с ним договаривались! — возмутился Шевлягин.
— А вот так! — объяснила Ираида Семёновна и пошла в дом.
Шевлягин тихо чертыхнулся, потоптался, подумал и решил, что планы менять не станет: задумано — в сад, значит — в сад!
В тот день загряжцы забирали из центрального зала спасённый непонятной и доброй силой урожай и несли его в свои погреба. Настроение царило благостное, какое бывало на исходе погожего нежаркого августа, когда на опустевших грядках стояли скособоченные мешки, полные крупных продолговатых клубней и низко стелился над землёй дым от сухой ботвы, тлеющей посреди каждого огорода.
Теперь люди с мешками и вёдрами ходили по ступенчатой тропке вниз и вверх. На пологом берегу за домом Корбутов догорал костёр, загряжские дети пекли картошку в золе. В торговом отсеке толпился ещё трезвый весёлый народ, у дверей стоял Корбут со связкой серых шкурок в одной руке и ведром мяса в другой и, глядя поверх голов, громко рассказывал Славке-матросу про особый маринад для шашлыка из крольчатины.
Шевлягин не участвовал в этом празднике и не одобрял его повод. Он прошёл мимо Люсиных отсеков, миновал раскрытые настежь двери центрального зала, снова увидал чумазую от пыли Венеру с фонарём на шее, мельком глянул в приоткрытую дверь пустой «процедурной». Дальше тянулись помещения, занятые загряжцами под хранилища припасов, утвари и домашнего хлама. Коридор всё время забирал вправо, плавно огибая самую сердцевину Шняги, а потом выравнивался и превращался в прямой туннель без единой двери. Иногда то с одной, то с другой стороны попадались ниши с тающими штабелями напиленного металла, уже похожего на сильно осевшие заледенелые сугробы. В одном месте туннель раздваивался, и каждый путь имел свои ответвления. Чем дальше Гена уходил, тем становилось темнее. У отсеков, превращённых в склады и сараи, ещё можно было ненадолго включить свет взмахом руки, а в дальних коридорах этот способ не действовал. Там светился пол на поворотах и развилках, но этого неяркого света едва хватало на расстояние в пять шагов.
Гена включил фонарь и пошёл, внимательно оглядывая всё вокруг. В одном из коридоров ему снова, как в прошлый раз, послышался шум автомобильного двигателя. Повеяло в воздухе палой листвой, влажным мхом и грибами… Шевлягин приложил ухо к стене сначала в одном месте, потом в другом, присел, снова припал к стене ухом и уловил звук шагов. Вдали через пятно света неспешно прошел лось. Гена поднялся и побежал в ту же сторону. «Стой!» — зачем-то крикнул он. Но там, где только что ступали копыта, осталась лишь россыпь лосиного помёта да плоские ошмётки земли с вдавленными травинками.
***
Наталья Ивановна с утра прогулялась краем леса, набрала полкорзины подберёзовиков и вышла в сад, в ту его часть, где никогда не бывала раньше. Место было высоким, ряды яблонь плавно опускались от леса туда, где вдалеке за дымкой просматривалась дорога. Наталья Ивановна постояла, посмотрела из-под ладони на серую полоску асфальта, но приблизиться без попутчика не решилась. Она побродила среди яблонь и вышла к небольшому строению, — это был маленький домик-сторожка с единственным окном, боковой лестницей и четырёхскатным навесом, укрывающим обзорную площадку на крыше.
Наталья Ивановна подошла к сторожке, заглянула сначала в окно, а затем в дверь. Внутри, кроме узкой дощатой лежанки, не было никакой мебели. Вид из окна открывался чудесный — тёмные кроны яблонь и пронизанная солнцем высокая сухая трава. Наталья Ивановна присела на лежанку и засмеялась от радости. Уходить не хотелось. Она вдруг забеспокоилась, что разминулась с Селивановым и что он уже, наверное, ждёт её у входа. Наталья Ивановна ещё раз окинула взглядом комнату, вышла, закрыла дверь и поспешила обратно к знакомой поляне.
На полпути она встретила Юрочку, тот быстро, вразвалку шагал с корзиной, полной грибов. К фуражке его пристал желтый лист, чёрные резиновые сапоги от росы маслянисто блестели.
— Здравствуй, Юрочка! — крикнула Наталья Ивановна. — Ты случайно Селиванова у входа не встретил?
Юра приветственно коснулся пальцами козырька и, не останавливаясь, доложил: «Не видал!»
Ещё полчаса Наталья Ивановна гуляла по саду и всё время оглядывалась и прислушивалась, а потом до слёз расстроилась оттого, что даром пропало такое хорошее утро, и решительно пошла к выходу.
В одном из коридоров Шняги она услышала шаги, луч света вытянулся вдоль стены, соскользнул на пол; фонарь засиял, ослепил и стал приближаться.
— Наталья! Ты из сада?
По голосу она узнала Гену Шевлягина и, прикрыв рукой глаза, ответила:
— Из сада… Да не свети ты в лицо!
— Виноват, — Шевлягин опустил фонарь и продолжил: — А я как раз в сад! С самого утра тут гуляю кругами, не могу дорогу найти и всё! Куда идти-то, скажи бога ради!
— Вон там налево поверни, шагов десять пройдёшь и увидишь открытую дверь. Она сломана, не закрывается. За ней сад.
— Вон туда? — Гена указал рукой и быстро зашагал к развилке, но вдруг опомнился, повернулся и, поймав лучом фонаря удаляющуюся женскую фигурку, крикнул:
— Благодарю!
***
Вечером Загряжье гуляло: у Корбутов жарили шашлык, там гремела на весь двор музыка, дымился мангал, за длинным столом под навесом, украшенным мигающей ёлочной гирляндой, сидело всё семейство, а также случайно и неслучайно приставшие к компании соседи.
В недостроенном лодочном сарае пьянствовали пильщики, как в прежние времена, то хохоча, то сбиваясь на брань.
На веранде у Егоровых Анна Васильевна угощала Люсю и Маргариту прошлогодней вишнёвой настойкой.
Всюду пили за Шнягу, называя её защитницей, опорой, сердцевиной загряжской земли, да и просто — сердцем. Говорили о спасённой картошке и о трёх космонавтах, уехавших в нетопленом вагоне неведомо куда; о том, что экспедиция Гены не удалась, сколько краевед ни ходил по дальним закоулкам — так и не нашёл он двери в тайный сад.
А ещё о том, как опозорилась Маманина жиличка Наталья Ивановна, средь бела дня на улице приставая к Ваське Селиванову с разговорами. Тот её даже и не узнал! На глаза кепку надвинул, ссутулился, бочком-бочком — и к своему дому. Может, и права была Ираида Семёновна, когда говорила, что муж её стал в Шняге какой-то чудной, а может, и вовсе это не он. Так всё и вышло — Федот, да не тот!
Правильно старуха Иванникова сказала Наталье: «Он у нас сроду такой был — пугливый, и двух слов связать не мог. Но только вот этот — он и есть настоящий Васька Селиванов — наш! А если тебе под берегом какой другой Вася привиделся, так туда и иди. Может, там своего и найдёшь!»
— Вот же сука эта Иванникова! — горько вздохнула Люся, отчего-то вдруг проникнувшись острой бабьей жалостью к ненавидимой раньше Наталье.
— Может, и сука, а сказала правду! — урезонила её Маргарита.
— Да и шут с ними с обеими, — подытожила Анна Васильевна.
Женщины чокнулись маленькими гранёными рюмками со сладкой вишнёвкой, выпили и запели душевное.
9
После неудавшегося разговора с Селивановым Наталья Ивановна вернулась домой в задумчивости и, как лунатик, полдня бродила от окна к окну. Маманя заметила, что жиличка не то слегка оглохла, не то поглупела: на вопросы отвечает не сразу, а после окрика — сначала вздрогнет, потом ответит, и на лице улыбочка нехорошая, вроде и вежливая, но будто косо приставленная.
— Пригляди-ка за кашей, — попросила старуха и, вручив Наталье фартук и ложку, ушла на улицу снимать с верёвок бельё. Когда она вернулась, в кухне пахло палёным, Наталья, всё так же улыбаясь, водила ложкой по дну кастрюли, а каша сгорела напрочь.
К вечеру Наталья собрала свои вещи и объявила, что завтра встанет чуть свет и пешком уйдёт из Загряжья.
— Час добрый, — холодно сказала Маманя.
Утром Натальина дорожная сумка с вещами стояла на веранде, а сама владелица сумки куда-то исчезла.
Анна Васильевна Егорова сказала, что видела, как Наталья шла по Загрячихе, Люся заметила мелькнувший за приоткрытой дверью магазинного отсека серый плащ. Юрочка сообщил, что мыл пол в центральном зале, когда Наталья зашла поздороваться. Она подняла с пола чей-то скомканный джемпер и вышла из зала. При ней были плед и сумочка на длинном ремне.
Вскоре про Наталью Ивановну забыли. У загряжцев нашлись дела поважнее: нужно было готовиться к холодам, утеплять дома, пахать огороды, квасить капусту. Кроме того, один из пильщиков рассказал, что сам видел, как Маманина жиличка уходила поутру из Загряжья. И другой подтвердил:
— Ушла, ушла! Гляжу — обходит лужу на Перцовой, потом на дорогу выбралась и прямиком к лесу. А что сумку с собой не взяла, так без сумки по вязкой дороге сподручнее. Потом заберёт как-нибудь!
— Дойдёт ли? — засомневался кто-то, и его уверили: — Дойдёт! Сюда дошла и обратно дойдёт…
— Конечно! Чего ей сделается!
***
Вася Селиванов целыми днями чинил розетки, тянул провод, ставил новые распаечные коробки. После дождливого лета чуть ли не в каждом загряжском доме искрила проводка, а в некоторых старых домах она и вовсе сгнила. Селиванов был нарасхват, его ждали как дорогого гостя и, когда он работал, почтительно и тихо присутствовали поблизости, чтобы отозваться на любую его просьбу — пощёлкать выключателем, поискать мелкие гвозди, принести попить.
Его застенчивость превратилась в сосредоточенность, а боязливость — в особую деликатность, свойственную людям, работающим в одиночку, старательным и немногословным.
Везде, заплатив за работу, ему сверх того норовили налить стопку «корбутовки» или даже одарить целой бутылкой, но Вася отказывался.
На вопросы о своих удивительных выступлениях в Шняге, о космонавтах или о Наталье Ивановне он отвечал такими странными незаконченными фразами, что невозможно было понять, говорит ли он о соединении медной жилы с алюминиевой или о том, что вообще не всё в мире соединимо; сокрушается ли он, что его личные запасы провода подходят к концу, или сожалеет, что всё в этой жизни заканчивается, а другой у нас нет, только эта, и, значит, как хочешь — так и справляйся; думал, что двенадцати метров за глаза хватит, а получилось — впритык, считай, что повезло…
Дороги наконец продуло ветром — высохли лужи, уплотнилась топь на полях. На машинах ещё не ездили, но Славка-матрос решил сгонять на трассу на мотоцикле. Полдороги он одолел легко, а в одном из оврагов всё-таки забуксовал, выбрался и вернулся домой.
— Ещё недельку надо подождать, а потом отвезёшь своих пацанов в школу, — доложил он Корбуту.
Пацаны, конечно, по школе не особенно скучали, им нравилось, нацепив налобные фонари, гонять по Шняге на велосипедах, строить в длинных туннелях трамплины из срезанных дверей, перелетать через штабели подтаявшего металла. Младший Корбут изо всех сил налегал на педали, пытаясь на трёх колёсах угнаться за старшими братьями, но, заехав в темноту, терялся и начинал реветь. Таисия, услышав эхо басовитого плача, бросалась на поиски сына, отчаянно причитая: «Скорее бы дороги просохли, терпенья уже нет никакого!»
Младший Корбут, выведенный за руку на свет, поначалу обиженно кривил губы и вытирал слёзы кулаком, но, когда Таисия отвлекалась на хозяйство, брался за руль велосипеда и, воровато оглядываясь, опять удирал за старшими.
***
Между тем пильщики задумали совместно открыть мастерскую по ремонту техники, в будущем, при налаженной связи с миром, это обещало кое-какой доход. Для начала они притащили в один из дальних отсеков не поддающийся починке мотоблок, сломанный пылесос и древнюю швейную машину «Зингер», простоявшую в сарае у Зайцевых так долго, что ржавчина на ней стала похожа на слой засохшей глины. Через сутки вместо трёх неисправных устройств в отсеке стоял один агрегат, к которому страшно было подступиться, настолько он был нелеп и прекрасен. Горбатый металлический кожух, напоминающий панцирь гигантского насекомого, впереди блестящее жвало со швейным механизмом, внизу лопасти культиватора, по бокам затейливо кованные чугунные колёса на пупырчатых шинах, сзади — отделяющаяся капсула-пылесос, устройство, как потом оказалось, невероятно самостоятельное и чуткое.
Именно пылесос первым и решили опробовать. В главном зале и в прилегающих коридорах Юрочка отмыл пол до блеска, поэтому прибор направили туда, где всегда больше натоптано, — в торговый отсек.
Увидев бесшумно влетевший объект с двумя подвижными зелёными индикаторами в лобовой части, Люся так завизжала, что пильщики решили пока не продолжать испытания, а купить баклажку пива и ещё немного подумать. Продолжая грубовато шутить и извиняться, компания удалилась, пылесос тоже улетел.
Когда голоса в коридоре стихли, в торговый отсек вошла Наталья Ивановна.
Люся, ещё не вполне отошедшая от испуга, на этот раз онемела и опустила руки.
— Шоколад есть? — спросила Наталья. Волосы у неё были спутанными, влажными, плащ в мелких каплях, сама бледная, а глаза такие, будто ей назначили помереть на днях.
Люся положила на прилавок плитку «Гвардейского».
— Мне штук пять надо, — уточнила Наталья и задумалась. — Или шесть?
— А мне сказали, что ты ушла… — выговорила наконец Люся.
— Ушла, — согласилась Наталья, — я в саду сейчас. У вас дождя нет?
— Нет.
— А у меня там моросит.
— Мерзнешь? — зачем-то поинтересовалась Люся.
— Нет. Просто как-то… промозгло.
— Как же ты там спишь?
— А я не сплю, — равнодушно ответила Наталья.
Она забрала шоколад, оставила на прилавке деньги и пошла к двери, но, прежде чем выйти, обернулась и спросила:
— Ты Селиванова не видала?
Люся медленно помотала головой, но вдруг очнулась.
— Ну, как же… видала, конечно. Работает целыми днями. Проводка-то почти у всех испорчена. Отсырела за лето.
— Скажи ему, что я заходила, — попросила Наталья.
***
Шевлягин снова искал тайный сад. Он думал, что мог что-то упустить из виду и не заметить в темноте нужный поворот; дверь, которую Наталья Ивановна считала сломанной и вечно открытой, могла вдруг захлопнуться, например, — от ветра. Разумеется, в любом саду бывает ветер!
Послышались воинственные вопли и улюлюканье, вдалеке замелькали белые велосипедные фары и синие налобные фонари. Шевлягин посторонился. Целое созвездие пронеслось мимо; мальчишки, привстав над сиденьями и выставив тощие зады, один за другим взлетели на невидимом трамплине и скрылись за поворотом.
Шевлягин ещё постоял, размышляя о странностях допуска в запретное пространство, на всякий случай принюхался, пытаясь уловить в воздухе что-нибудь особенное, но ничего похожего на подсказку не почуял.
Он побрёл дальше и сам не заметил, как сделал круг и очутился возле одной из дверей центрального зала. Внутри никого не было. Статую Венеры кто-то протёр от пыли, но на шее у неё всё так же висел фонарь, ярко подсвечивая снизу обломок руки, грудь и нижнюю часть лица.
Шевлягин сел на пол, прислонился спиной к цоколю и закрыл глаза.
Усилием воли он пытался вызвать живые видения — выравнивал дыхание, убеждал себя, что сердце его бьётся медленней, и думал об интервью с космонавтом Жеребёнковым, услышанном вчера ночью по радио.
«К сожалению, я уехал, не дождавшись сеанса связи, мне хотелось, конечно, увидеть моих товарищей на экране… пожелать удачной посадки, поздравить с наступающим Новым годом, но я вынужден был торопиться. Мне предстоял дальний перелёт, надо было успеть в аэропорт, начиналась метель…»
Гена мысленно проматывал реплики ведущего, но, помимо желания, вспоминал тембр и интонацию — долгий вопрос, торопливые уточнения, многословные напоминания о минутах, оставшихся до конца эфира.
Ответ Жеребёнкова и даже небольшую паузу перед ответом Гена помнил отчётливо:
«У меня нет ни малейших сомнений в профессионализме экипажа. Ни малейших».
От этой фразы у Шевлягина перехватывало горло, дыхание сбивалось. «Ни малейших сомнений! — повторял он про себя. — Ни малейших!»
Ведущий в очередной раз бегло проговорил, что в тайге на месте обнаружения капсулы спускаемого аппарата работают специалисты, результаты исследования будут известны в ближайшее время.
Шевлягин, измученный неизвестностью, попытался вызвать в воображении знакомую поляну, которая возникала когда-то в этом самом зале благодаря поэту Селиванову: высокие тёмные ели, снег, тлеющий костёр, чёрная яма…
Потом вспомнил, что спускаемый аппарат нашли в конце лета, и спешно представил другую картинку: высокие тёмно-зелёные ели, солнце, мох, чёрная яма…
И снова вышло не так, потому что, судя по радиосообщениям, в тех районах были пожары, погибли сотни гектаров леса, пересохли болота, выгорел торф. В воображении Шевлягина возникла третья декорация: обгоревшие молодые ёлки, старые деревья с обугленными стволами. Серый налёт пепла на изломах сучьев. Зелёная трава сквозь черноту горелого торфа. Чёрная яма.
Шевлягин открыл глаза.
Вокруг было всё так же тихо, очертания зала скрывала тьма, перед статуей, как всегда, лежало пятно света. Вверху не было ни единой звезды. Маленькая голубая точка висела у Шевлягина над головой, но он её не заметил. Он чувствовал себя комаром, влетевшим под колокольный купол, делающим смешные попытки раскачать своим слабым телом громадную неподвижную махину. Несправедливость мироздания казалась ему вызывающе нелогичной и почти издевательской. В ответ можно было только пойти домой, среди ночи достать из загашника бутыль «корбутовки», выпить, сколько душа примет, и сесть за письмо. Адрес он помнил с детства: Москва, улица Академика Королёва, 12, Центральное телевидение…
— Геннадий Васильевич?
Шевлягин обернулся на голос. У двери стояла Наталья Ивановна.
— Я сначала подумала, что это Селиванов тут сидит, — смущенно пояснила она, — потом смотрю, это вы… У вас лицо расстроенное. Что-то случилось?
Гена поднялся с пола, одёрнул куртку и надменно заявил:
— Ничего подобного!
Он быстрым шагом пошёл к другой двери и, не оборачиваясь, бойко добавил:
— Всё в полном порядке!
Дойдя до магазинного отсека, Шевлягин остановился и со всех ног бросился в обратную сторону. Но Наталья Ивановна, видимо, уже была далеко.
10
С тех пор как прекратился дождь, Юрочкиной сестре Маше было неспокойно, она будто затосковала о брате, переселившемся под берег, — всё поправляла подушки и подзоры на его домашней кровати, сушила и выбивала косматый овчинный тулуп, под которым Юрочка спал во дворе, застилала топчан тканым одеялом.
Беспокойство происходило от постоянного ожидания. В Машиной душе с некоторых пор появилась надежда, что не сегодня завтра что-то изменится и Юрочка вернётся, а потому непременно надо готовить обед, гладить его рубашку, штопать бельё. Это предчувствие делало Машу суетливой и рассеянной, она хлопотала по хозяйству и всё время прикидывала — успеет ли? Высохнет ли к Юрочкиному приходу вымытый пол, сварится ли картошка, не заскучает ли он, дожидаясь, пока Маша пожарит рыбу, не уйдёт ли обратно?
Каждый вечер она стояла с ним на площадке у железной двери и говорила:
— Может, домой? Ведь подморозит со дня на день, вон уж и листья облетают, и трава пожелтела…
Юрочка в ответ сурово сдвигал брови и мотал головой:
— Нет-нет. Нет! — И добавлял с лихой улыбкой, от которой у Маши больно сжималось сердце: — Гулять надо на свои!
— Грачевник наш весь в беспокойстве, — продолжала Маша. — Наверное, скоро грачи улетят, сегодня с утра всё кружат и кружат, орут и орут… Пора им. Может, и тебе пора домой?
— Нет-нет, — Юрочка смеялся и грозил пальцем, — это не поэтому!
— Ну да, — вздыхала Маша, — это потомучто…
Она возвращалась домой одна, горькое чувство собственной ненужности постепенно притуплялось и сменялось уверенностью, что всё ещё будет хорошо, только надо потерпеть. А пока надо достать из шкафа Юрочкину шинель, почистить да скроить к ней новую подстёжку из шерстяного одеяла, а то до холодов осталось всего ничего.
В грачевнике и впрямь дня три царило беспокойство, птицы, не умолкая, кричали и кружили над деревом, как хлопья сажи над пылающим домом. Соседи говорили друг другу, что неспроста этот ор, случалось такое и раньше, если, например, перед выборами приближался к селу грейдер. Или надвигалась грозовая туча из Гнилого угла. Или раздавался из леса тоскливый сиплый гудок, похожий на сигнал поезда, к которому, впрочем, загряжцы настолько привыкли, что почти не замечали.
Однако ни дождя, ни града не намечалось, и о выборах пока ничего не было известно. Зато днём на Загрячихе откуда ни возьмись появилась машина — обшарпанный грузовичок с высокими бортами. В его кузове сидели два смурных и загорелых мужика и грызли семечки. Третий — такой же загорелый и смурной — сидел за рулём. Возле грачевника машина остановилась.
— Хазайка, митал есть? — крикнул водитель.
Маша виновато улыбнулась и покачала головой.
Этот грузовичок в Загряжье раньше никто не видел, и люди, которые приехали на нём, были никому не знакомы. Поначалу металлолом приезжим никто не продал, только Маргарита Шевлягина попросила их забрать с огорода спинки от старых железных кроватей, которыми Гена когда-то намеревался огораживать свой дендропарк. Отдала задаром, лишь бы увезли с глаз долой.
Пока два смурных мужика на шевлягинском огороде выдирали из засохшей травы кроватные спинки, к водителю подошли братья Зайцевы. Они объяснили, где надо припарковаться, и, когда машина подъехала к указанному месту, быстро сдали джигитам всё, что спрятали от бригады.
Прознав об этом, остальные пильщики бросились в Шнягу срезать уцелевшие залежи напиленного металла, а грузовичок направили за край села, под склон, к широким мосткам, куда раньше причаливали нагруженные добычей лодки.
***
В Шняге, как в прежние времена, все скрежетало, стучало, визжало — надрывались пилы, грохала кувалда. Разрезаный металл таскали в центральный зал и сваливали в середине, где посветлее, чтобы потом коротким коридором перенести его к лодкам и отправить вниз по течению.
В суматохе кто-то задел длинной трубой Венеру, статуя опрокинулась и вдребезги раскололась. Висевший у неё на шее фонарь откатился в сторону, волоча за собой верёвку, и продолжил светить, лёжа среди мелких белых осколков.
— Зачем это они? — спросил Юрочка у Корбута.
— Порядок наводят, — уклончиво объяснил тот, — всё, что в проходах лежало, убирают. Чтоб свалки не было.
— Разбили! — с упрёком сказал Юрочка.— Статую разбили!
— Да восстановится твоя статуя, что ты всё дёргаешься! — рассердился Корбут и, увидев, что Люся закрывает магазинный отсек, крикнул: — Чего, выходной сегодня?
— Да всё равно с этим бардаком никакой торговли, — звеня ключами, ответила Люся, — значит, выходной.
Корбут обратил внимание, что причёсана продавщица особенно тщательно — косой пробор и гладкий пучок на затылке, и накрасилась так, будто в город собралась. Полынный запах Люсиных духов чувствовался даже на расстоянии. Корбут посмотрел, как она удаляется в сторону двери, повернулся к Юрочке и сказал:
— Чего стоим? Осколки-то, наверное, подмести надо?
***
В саду у Мамани дымилась бочка для сжигания мусора, сама хозяйка, одетая в тёмное платье и длинную вязаную кофту, окапывала малиновые кусты. Голова её была небрежно повязана вишнёвого цвета платком с выгоревшим цветочным узором.
Люся, перекинув руку через изгородь, сбросила крючок, открыла калитку и прошла в сад.
Маманя, искоса глянув на незваную гостью, не поздоровалась и продолжала своё занятие.
Люся села на скамью у садового столика, запахнула на груди короткую стёганую куртку и закинула ногу на ногу.
— Поговорить надо, — сказала она.
Маманя нехотя обернулась и поправила платок.
— Чего тебе?
— Жиличка твоя знаешь где? — вызывающе покачивая ногой, спросила Люся.
— Как же мне не знать, когда всем известно, — сдержанно ответила хозяйка, продолжая копать. — Я её не гнала, она сама ушла. Так что моё дело маленькое.
— Маленькое… — усмехнулась Люся. — Моё, может, и того меньше. Но ведь живой человек! Она у тебя, считай, всё лето прожила, по хозяйству помогала. Надо бы её вывести да отправить домой. Помоги, а?
— Чего ж ты сама за ней не пойдёшь, раз такая жалостливая?
— Не знаю я дороги, — Люся нахмурилась и отвернулась.
— А мне откуда знать? Я у вас там и не бываю, нечего мне там делать.
— Мамань! — с упрёком сказала Люся. Старуха воткнула лопату в землю и решительно подошла к столу.
— Кому Маманя, а кому Екатерина Андреевна, — холодно проговорила она. — Не занимаюсь я никаким колдовством! Поняла? А раз поняла — вон пошла, и чтоб духу твоего здесь не было!
Люся молча вынула из кармана и положила на стол прозрачный соляной камень с белёсым полынным листиком внутри. Маманя устало вздохнула и села за стол. Она повертела в руках соляной кристалл и, недобро глядя на собеседницу, проговорила:
— И ты, значит, думаешь, что Наталья меня послушает…
Люся всплеснула руками.
— А то!
— Что ж ты-то не поддалась?
— То я, — надменно шевельнув бровью, ответила продавщица, — а то Наталья. Ты б видела, какая она ко мне пришла! Не то сонная, не то мёртвая — бледная, как кура мороженая, говорит: «Скажи Ваське, что я приходила». А как ему скажу, когда он снуёт туда-сюда, как шнурок, встретится — глаз не поднимет, будто боится всех. Вроде и пить не пьёт, а с виду как тёпленький.
— Такой он всегда и был, — заметила Маманя.
— То-то и оно! — горячо подтвердила Люся. — Но ей-то не объяснить! Она-то другого Ваську знает! А другого, судя по всему, она теперь не дождётся. Так ты поможешь?
Старуха вгляделась в лицо гостьи, подумала и сказала:
— Не моё это дело. А ты иди себе.
Она поднялась, вернулась к малиновым кустам и снова взялась за лопату.
Люся хлопнула по столу ладонью, встала и, не прощаясь, пошла к калитке.
***
Наталья протёрла запотевшее окно скомканной обёрткой от шоколада, но светлее не стало — снаружи всё было бесцветным и мокрым, только желтоватые яблоки блестели в тёмной листве. К сторожке вышла чёрная овца. Высоко вытягивая шею, она пощипала листья с надломанной ветки и уставилась на окно. Её намокшая от дождя шерсть казалась маслянистой, на боках висели колючки репейника, а взгляд был осмысленным и как будто даже презрительным.
Наталья подумала, что это странное животное запросто может войти в сторожку и тогда, наверное, придётся громко орать. Безобразная будет сцена.
Сев на лежанку, Наталья завернулась в плед и стала мерно покачиваться, повторяя вполголоса: «Уходи, уходи, уходи отсюда…» С улицы донеслось блеянье.
«Уходи, уходи…» — твердила Наталья.
Некоторое время было тихо, а потом дверь открылась, и в сторожку вошла Маманя.
Она постояла у входа, обвела взглядом комнату, села на край лежанки и спросила:
— Ну, что… нравится тебе здесь?
— Нет, не нравится совсем, — виновато пролепетала Наталья.
Она ждала, что старуха начнёт её ругать или будет смеяться над ней, но та только покивала в ответ и задумалась. Потом указала на скомканный самовязный джемпер, который Наталья гладила, словно кошку, и спросила:
— Что это у тебя?
— Это Васин, — пояснила Наталья. — Он его под голову клал, когда в большом зале ночевал.
— Дай-ка, я посмотрю.
Маманя взяла джемпер, расправив, подержала перед собой, положила на колени и ощупала край.
— Хорошо сделано, — тихо проговорила она, — аккуратно… А ты, значит, так тут и живёшь…
— Так и живу, — безвольно ответила Наталья, следя за движениями маленьких смуглых пальцев.
— Куда ходила, что видела? — продолжала любопытствовать Маманя.
— Дорогу видела… там… недалеко…
Старуха распутала вязаный край, потянула пряжу и стала быстро наматывать её на руку.
— А что за дорогой?
— За дорогой… — Наталья Ивановна забеспокоилась, глядя, как быстро уменьшается резинка по краю джемпера, — там поле, кажется. А вдалеке мост.
— За полем мост, за мостом погост, на погосте куст, под кустом дрозд…
— Дрозд?
— В силок попал. Не бьётся, не рвётся, петлю не крутит, крылья не ломает — петля туга, нитка крепка, был дрозд, да весь вышел, жизни в нём — крошка да ещё немножко. Не летать ему, не петь, ягоду не клевать, серой плотью тлеть, костями белеть… Развяжи-ка!
Старуха показала Наталье узел на шерстяной нитке. Наталья, торопясь и волнуясь, развязала.
— По Ваське скучаешь? — спросила знахарка, продолжая распускать джемпер. Наталья кивнула и прикусила губу.
— Ничего, всё пройдёт! — заверила её Маманя и подала конец нити. — На-ка, накинь на дверную ручку. Да завяжи покрепче. Вот так… Возьми свитер. Вытягивай нитку и отходи.
— Куда?
— За дверь. Пойдём. Вытягивай, вытягивай…
Маманя забрала с лежанки плед, маленькую сумку на длинном ремне и вслед за Натальей вышла из сторожки.
— Вот так, — одобрительно пробормотала она себе под нос, — помаленьку… Я нитку размотаю, в лесу заплутаю, тоску распущу, горе вытопчу; нудь кусты заплетёт, кусты-деревья повяжет, в траву ляжет — от дождя размокнет, от мороза замёрзнет, от солнца поблёкнет, высохнет, развеется, пропадёт, сгинет — ну её совсем! Иди себе, не оборачивайся…
Наталья как сквозь сон слышала позади себя мерное бормотание старухи, но не понимала ни одного слова, да и не хотела понимать, самое главное она теперь знала точно: нитка распутается, птица не умрёт, улетит.
От джемпера осталась половина — начался разноцветный узор, пряжа теперь распускалась тяжело, цеплялась за узелки, сплетаясь в три нити. От каждого нервного рывка всё только сильнее запутывалось и стягивалось всё туже. Наталья остановилась, опустила руки и разрыдалась.
— Ну-ну, полно! — сказала Маманя. — Дай-ка я.
Она забрала пряжу, взамен сунула Наталье в руку горсть твёрдых холодных ягод и пошла рядом, умело распутывая узлы и вытягивая нитку.
Ягоды были невкусные, терпкие, но их отчего-то хотелось пробовать снова и снова.
«Птица — дрозд-рябинник!» — вспомнила Наталья. Она улыбнулась, утерла слёзы и вдруг заметила, что дождя нет. Дышать стало легче. Вверху, в поредевших желтых кронах, бойко застрекотали сороки, где-то недалеко замолотил дятел.
— А у Васи тахикардия, — сказала Наталья. — Я его пульс помню… Надо бы его на ЭКГ направить. Плохо, что медпункта у вас здесь нет.
Маманя вернула Наталье остатки джемпера и сказала:
— Плохо, когда ума нет. А без него и медпункт ни к чему. Тяни нитку!
— А правда, что Тимохин в молодости с Поповки на мотоцикле съехал и в реку упал? — спросила Наталья.
— Правда.
— Поэтому он хромой?
— Дурной, потому и хромой, — ответила знахарка.
— А Вася говорит, здесь без чудинки не проживёшь…— вспомнила Наталья.
— Может, и так. Теперь рукава надо отпороть… Дай-ка я.
— А как же ты здесь всю жизнь прожила?
— Так и прожила… Привыкла. Когда я родилась, грачевник был не выше вон той рябинки. Его мой отец посадил.
Маманя улыбнулась, голос её потеплел.
— Юрочкин дед, дядя Серёжа Грачёв, за моей матушкой увивался, всё ходил в гости по делу и без дела — по-соседски. Его выставят — он опять. Потом, конечно, отец ему врезал хорошенько. Дядя Серёжа тогда со зла прикопал под нашу изгородь хрен. А отец на другой год в отместку взял да и посадил Грачёвым под забор тополь. С тех пор как июнь, так у них вся усадьба в пуху. А у меня по сей день хрен вдоль забора, никак не выведу.
— А сколько тебе лет тогда было?
— Нисколько, не родилась я ещё в ту пору.
Наталья выпустила из рук конец нитки. Больше распускать было нечего.
— Где это мы? — спросила она.
— Вон до той поляны дойдём, а там уж два шага останется, — пообещала Маманя и попыталась взять Наталью под локоть. Но та отстранилась.
— Нет, я, наверное, не пойду… Я лучше вернусь.
Старуха угрюмо зыркнула на неё и гордо выпрямилась.
— Тогда вот твоя сумка, вот твой плед. Хочешь остаться — неволить не стану.
Сунув Наталье её вещи, Маманя пошла в сторону поляны. Наталья, прижав к себе плед и сумку, немного постояла и побрела в обратную сторону.
Где-то рядом захныкал ребёнок. Женщины остановились и посмотрели в одну сторону.
Недалеко от них под раскидистой старой яблоней стоял младший Корбут, а рядом лежал его опрокинутый трёхколёсный велосипед. Увидав знакомые лица, мальчик зажмурился и горько, взахлёб разревелся. Наталья Ивановна и Маманя бросились к нему.
Младший Корбут ещё не успел вдоволь наплакаться, как ему вытерли слёзы, заставили высморкаться, подтянули штаны и повели через поляну к двери, темнеющей под кустом орешника. Маманя несла велосипед, а Наталья держала за руку младшего Корбута, всё ещё испуганного, сопливого, с блестящими глазами и обиженно выпяченной нижней губой.
Оказавшись в коридоре Шняги, мальчик успокоился, перестал подвывать и всхлипывать, а у первого же поворота сердито потребовал:
— Отдавай велик!
— Ну, бери, чего уж теперь… — разрешила знахарка, — только смотри не заезжай больше в такую даль, а то мамке скажу!
Младший Корбут молча уселся за руль, пригнулся, налёг на педали и, рыча, укатил в темноту. Старуха беспечно махнула рукой ему вслед и рассмеялась.
Наталья обернулась, но не увидела вдали ни двери, ни даже слабого света, исходящего из сада.
***
Как только нагруженный металлом грузовичок покинул Загряжье, на Перцовую площадь из леса выкатила видавшая виды «газель». Машина сразу направилась за край села, к широким мосткам, приспособленным под погрузку.
Водитель и грузчик со строгими лицами кочевников забрали все остатки металла, взяли даже мелкие обрезки, крепёж и стружку. А Митя Корбут заодно попросил пильщиков срезать переборку между своими новыми отсеками и сам помог отнести в лодку длинные металлические листы.
«Газель» уезжала из Загряжья, нагруженная под завязку. В кабине играла затейливая восточная музыка. Между водителем и грузчиком, обнимая дорожную сумку и авоську с антоновкой, сидела Наталья Ивановна.
Когда машина выехала на просеку, Наталья достала из авоськи пару яблок.
— Хотите? — спросила она водителя.
Тот отрицательно покачал головой.
Грузчик тоже отказался. Оба насмешливо улыбались.
— Я такие не ем, — сказал водитель. — Чем они пахнут? Непонятно…
Он мечтательно прищурился, глядя на кривую дорогу и ельник.
— У нас дома машина с яблоками по улице проедет, сразу запах… — водитель поднёс к носу щепоть и раскрыл пальцы, как лепестки. — Яблоки!! А тут… Нет цвета. Нет сладости. Запах такой… как это называется — алкоголь? Алкоголизмом ваши яблоки пахнут.
Наталья пожала плечами, понюхала крепкий желтоватый бок антоновки и откусила.
— Вы в гости ездили? — хитро и весело глянув на пассажирку, спросил грузчик.
— На лечение.
— Вылечились?
Наталья подумала и кивнула.
— Вылечилась.
***
Утром пильщики снова принялись за работу.
В центральном зале вместо Венеры теперь стоял Ленин — небольшой, ростом примерно с первоклассника. На его вытянутой руке, указывающей в темноту, висел Славкин аккумуляторный фонарь.
1 Вперёд сыны отечества (фр.).
2 День славы пришел! (фр.).
3 Добрый день, месье (фр.).
4 Продолжайте, пожалуйста (фр).
(Окончание следует)