Вольные стихи
Опубликовано в журнале Урал, номер 9, 2020
На Урале земля золотая. В горсти она поблескивает чешуйками кварца, слюды, золота, серебра. Поднесешь горсть земли к глазам — аж зажмуриваешься: слепит, сверкает, поблескивает, сияет. Отведешь землю от глаз — она черная, серая, иногда красноватая и голубая от глины. А посмотришь на нее из космоса — «Спит земля в сиянье голубом…». Земля — как птица — не вспорхнет, не улетит, пока ее слышат и любят.
Ты трогаешь землю — и она трогает тебя. Ты трогаешь землю так, как прикасается слепой к рукам своей умирающей матери, — ты гладишь лицо земли подрагивающими пальцами. Земля сухая, но не рассыпается, она все еще любит тебя, убивающего ее и тоскующего по ней то ли сына, то ли брата, то ли отца.
Небо потрогать легче, чем землю: ты им дышишь. А землей ты живешь. Когда ты гладишь шершавую тьму земли, ты начинаешь ощущать присутствие иных субстанций, питающихся временем и пространством. Ты ощущаешь и понимаешь — до слез, что есть, помимо соединенной категории, которую Михаил Михайлович называл хронотопом, — нечто более значительное и сильное — воображение, сон, видение, галлюцинации, думы и свободная от социальности, государственности, денег — мысль, — которые не замечают скорости света и тьмы, пустоты, исчезновения и смерти — настолько они медлительны, если не неподвижны. Твое движение — это не поедание пространства, не раздувание времени, а — наличие бездны. Бездны повсеместной, густой, как мед, летучей, как спирт, как эфир, как ласточка. Бездна в тебе и окрест. Бездна между нами, людьми, между тобой и деревом, воздухом и легкими, кровью и сердцем твоим. Бездна порождает родительную пустоту — ты не один. Пустота являет на свет звёзды — ты не один. Ты порождаешь единство времени, пространства, бездны, пустоты и вечности. О, как тебе трудно и гибельно весело видеть себя — не видя, слышать себя — не слыша, обнимать себя, как в мороз, — не обнимая, петь себя и плакать так, что бездна сжимается в детский снежок и летит сосне в спину, пущенный не тобой, но воображением твоим.
Земля пьет небо. Небо лакомится землей. Огонь, вода, воздух и пустота питается землей; ее дыханием, ее голосом, стоном, песней, музыкой и ее исчезновением. Ты идешь на прибрежную гору, поросшую сосновым бором, где в подлеске перебегают друг другу дорожку осины, юные сосенки, елочки, вербы, шиповник и дикая малина. Ты ищешь добрый саженец, чтобы переселить его в свой сад. Твой сад — лесной: в нем растет добрая сотня разнородных деревьев; есть и яблони, и ягодные кусты, и рябина, и ирга, и черемуха, черная и красная, и вереск, и туя, и можжевельник, и пара липок, и клены, и облепиха, и даже голубая ель, которая за двадцать лет доросла всего лишь до твоей макушки. Есть и пихта (две): одна зажата двумя елями, но вторая — вольная, пышная, десятиметровая, могучая и покрытая ярко-светло-зеленой нежной иглой. Ты находишь саженец, точнее «пересаженец», выкапываешь его с двумя пудами родной земли, устанавливаешь его в широком прорезиненном мешке — и тащишь домой… У тебя там не сад и не лес, а лесо-сад, и твоя собака, веселый маламут, любит бродить среди деревьев, шукая и шугая ящериц, мышей, ежиков и заблудших зайцев (зимой).
Ты копаешь яму-ямку для новой елки — она росточком еле достает до колена. Колючая. Стоит пока в стороне, как зеленая махонькая ракета, — никак не взлетит: корни ее накрепко объяты двухпудовым кубиком родной, горной, боровой земли. Ты копаешь ямку — квадратно-кубическую или круглую? Лучше круглую: корни боятся новой, чужой земли и поэтому будут расти по кругу, очерчивая орбиту своей пересадочной болезни и будущей жизни. Так устроена галактика, да и вселенная тож: в ямку высовываются кометами и астероидами корешки иных растений-полетов, камешки, кусочек кирпича, проржавленный кованый гвоздь, коему лет двести, и подковка конская, тоже старинная, покоцанная, но навсегда изящная, красивая, как кусочек орбит множественных, проложенных путешествующими в земле предметами. Ты посадил елочку — ты создал новую Вселенную. Ты породил новую жизнь, новое движение в месте, где была пустота.
Пустота не в обиде. Пустота — любая — всегда перенаполнена возможностью появления новых небесных и земных тел. Ты смотришь в пустую яму для посадки дерева. И ты понимаешь, что там не пусто: вот многочисленные хвосты комет — срезанные корешки иных растений, движущихся в стороне; вот дыхание (вдох — выдох — выдох) влаги земляной и небесной, она светит тебе в лицо черным светом и желто-оранжевым — перегноем и глиной; вот свет-сумрак-тьма неглубокой-глубокой ямки, он тревожит твои зрачки видениями будущего ствола, корней, ветвей, игл и шишечек. Их еще нет… Рядом стоят три ведра (огромные), наполненные водой — небесной, дождевой (из подкрышных, угловых бочек). Ведра дышат грядущей осенью и предзимними холодами. Они стоят на неровной земле и постанывают от колебания вод внутри их непустой пустоты: «Ньююютон» и «Эйнштееейн», — слышится тебе — и ты внутренне содрогнешься, будто чувствуешь чудо. Окрест растет, цветет и держит ягоды на весу земляника (лесо-сад!), уже спелая, алая, зримая и мыслящая своей красотой. Ты срываешь ягодку, отправляешь ее в рот, давишь языком. Потом идешь в дом за тарелочкой, чтобы поднабрать земляники для Киры… Тарелочка ягодной юшкой умыта, где губы клубники и с кровью следы: на тысячу ласточек сердце разбито, как зеркало в доме, как небо беды, когда вырывается с мясом звезды в отпрянувший ветер оконная рама — в глубокие и золотые сады, где ловят в подолы господни плоды и бабка, и мама… Сад и лес, лес и сад воскрешает всех, кого ты любил, любишь и будешь любить.
Ты выливаешь первое ведро в пустоту ямы. Вода шипит, словно вскипает, плавя в себе золотые, серебряные и медные пластиночки, округляя в себе камушки — самоцветы, поднимая пену почти до краев ямы, которая пузырится, как слюна неба и как слюна земли, смешавшиеся в сильном коротком поцелуе. Ты опускаешь в воду на дне ямы куб родной земли елочки и начинаешь подымать, подгребать руками землю чужую для елки, землю, решившую стать родной… Ты выливаешь второе ведро. Вода шепчется с землей и медленно уходит в воде первой. Они соединяются, и ты подсыпаешь горстью свежий перегной — сверху, уминая его ладонями и создавая круг, орбиту падения в рост новоявленной елочки. Ты выливаешь третье ведро — но осторожно, крайне медленно и по кругу, как бы опасаясь вспугнуть елку — вдруг осерчает и убежит обратно в бор над Чусовой. Затем ты, как бабушка твоя, как дед твой и мать твоя, крестишь елочку и трижды произносишь: «Прости, дерево. Расти, дерево. Летай, дерево…»
Дежавю жизни, дежавю вечности, дежавю земли замедляют тебя, останавливают и приваливают спиной к забору. Ты видишь себя со стороны и немного сверху — и понимаешь, что ты тоже земля. Ты и есть земля, и молодая елка это знает. И ты знаешь, что теперь ты будешь обмениваться с елочкой снами, ознобом, снегом, метелью и жизнью. И ты хочешь пересмотреть незримый сон чужой, чтоб небо не стояло над душой — не прижимало к нёбу облака, где сказ библейский с ягодами прожит и ветра шестипалая тоска безвидный сад качает и ерошит, и улыбнуться в озеро не может, не потревожив лодку рыбака.