Рассказ
Опубликовано в журнале Урал, номер 9, 2020
Антон Задорожный (1991) — родился в поселке Амдерма (Ненецкий автономный округ) в семье военного. Автор двух сборников рассказов и повестей — «Жизнь на грани» (2017) и «Мы никогда не умрем» (2019), вышедших в петербургском изд. «Скифия». Лауреат республиканского литературного конкурса «Крымское приключение — 2018». Рассказы публиковались в журналах «Традиция & авангард», «Свободный полет». По образованию — клинический психолог. Живет и работает в Санкт-Петербурге.
Обратись лицом к седому небу,
По луне гадая о судьбе,
Успокойся, смертный, и не требуй
Правды той, что не нужна тебе.
Сергей Есенин
1
Потный, тучный, с криво выступающими вперед зубами, он живет размеренно и точно — от запоя до запоя, и, когда бухает, вся деревня ходит ходуном — знает, что в этом деле ему нет равных. Есть лишь собутыльники (свои, для которых он — Михалыч) или кайфоломщики — люди, не одобряющие его образа жизни, мешающие отдыхать.
Волосы цвета намокшего сена, кожа землисто-желтого, картофельного оттенка, а живот в форме груши. Манерами не блещет и, когда чихает, делает это страшно громко, даже если прикрывает нос ладонью, а если заходится кашлем, то кряхтит, сплевывает и говорит: «Проклятые рудники», что считает остроумным.
Напьется и бродит по улице в рваных шортах и тельнике, горлопанит всякую дичь, норовит оторвать вам голову. Трезвым ходит в джинсах и туфлях, выглядит вполне прилично: пузо под свитером, вроде чист, приветлив и причесан, улыбается, и улыбка эта отлично скрывает его широкую натуру — ни за что не подумаешь, что перед тобой алкаш.
Далеко не интеллигент и совсем не красавец, зато простой и до дебильного харизматичный, чем и привлекателен для женщин немножко за сорок — разведенок с «прицепом». А когда они надоедают, прогоняет вон, продолжает пить.
Один бухать не любит, зазывает в гости. Пообщайтесь с ним на его языке и, когда он к вам привыкнет, упрекните в алкоголизме. Сразу уйдет в отказ:
— Ой, да какой из меня алкаш. Просто бухаю. — А для самого выпивка — лекарство: прибавляет сил, делает душой компании и, наконец, действует как снотворное. Бывало, поссоришься с женой, которую уже совсем терпеть не можешь, стукнешь кулаком по столу, наговоришь грубостей, а потом ляжешь спать. Утром просыпаешься и в знакомом состоянии головной боли обнаруживаешь, что в холодильнике есть пиво, но вот, как назло, закончились сигареты, а значит, надо спешить на выход.
Идешь в магазин за пачкой, предвосхищаешь оттяг, а на обратном пути припеваешь Цоя: «Но если есть в кармане пач-ка си-га-рет…» — и вот уже не так стыдно перед женой за вчерашнее, не так самому себе противен и даже веришь, что способен подойти, приобнять ее, извиниться. Закуриваешь, улыбаешься и чувствуешь, что все мерзкое, что в тебе есть, — все осталось в прошлом и больше никогда не повторится, не выскочит наружу, не проявится, не вынудит супругу сбежать от тебя к другому…
— Да и разве бухаю? Так, разминаюсь.
Опрокинув в себя стакан водки, Михалыч вытирает перепачканные тушёнкой пальцы о края любимой тельняшки и подходит к своему старому ноутбуку.
В душной синеве перегара, при скудном освещении лампочки, вы замечаете, что его руки похожи на ласты, и от этого сходства вам становится тошно.
Михалыч включает «Ленинград» (что-нибудь одухотворенное, вроде «В Питере — пить!», и погромче), а вы под благовидным предлогом удаляетесь, оставляя местную знаменитость в одиночестве.
В хорошем настроении делится с собутыльниками историей своего успеха:
— Я всегда знал, как начну свою карьеру и чем она закончится.
В другой раз пошутит, что бухает с трех лет, и всем весело так, что обхохочешься.
Как любой «синяк» со стажем, Михалыч постоянно влипает в истории, из которых талантливо выпутывается. Однажды нашел какую-то палку и, опираясь на нее, как на посох, шатался в поисках приключений: искал, искал и провалился в открытый люк — в темноте не заметил. Оказавшись на дне, проспался, а наутро выбрался на свет — и ни царапины.
Мальчишки ржут («дядя Миша, как же тебя угораздило?»), а он стоит, машет на них кулаком, желает счастья: «Суки такие, я вас всех еще переживу!»
2
Живет дядя Миша в частном доме — старом, построенном в середине прошлого века, с чердаком, печкой, подполом — ничего необычного. Пол выкрашен советской краской цвета кабачковой икры. Воду сюда так и не подвел: пользуется рукомойником, топит баню, доски которой почернели от неухоженности и старости, а выйдя из нее, обтирается полотенцем цветов флага России (этим, впрочем, и ограничивается его патриотическое чувство).
Имеет светло-желтого цвета «Жигули». Тачка давно уже покрыта у капота ржавыми пятнами, будто бы коростой, но вполне себе ничего — ездить на подработки можно.
Временами Михалыч выходит с флешки в сеть: почитать, что пишут блогеры «Эха Москвы», удалить спам из почты. Смотрит спутниковое телевидение, за которое платит со скрипом.
Не будем разбираться, что у него в голове — вата или солома. В конце концов не важно, чем промыты мозги: интернетом, телевизором или водкой. К тому же думать Михаил Михайлович не любил, вместо этого просчитывал, кубатурил: валил с подельниками лес, халтурил по мелочи, искал легких денег.
Когда появлялся заработок, собирал пеструю компанию, состоящую из «братанов», «дружбанов» и «оленей». Собирались и мариновали мясо в киви (так оно получается куда более структурным и лучше жуется), разбавляли спирт мандариновым соком и уходили на опушку леса — бухать и трепаться за жизнь.
Почему нет? Каждому свой круг общения. Сидели мирно и без мордобоя, зато с концертами — так братаны называли жаркие выступления Михалыча. Разводили костер, разгорался и Михалыч, в возбуждении говорил, что заделается казаком, будет слушаться батьку-атамана, а не этого козла ВВП.
В другой раз меняет свое отношение и к Путину, и к Крыму на прямо противоположное, утверждает, что отправится служить в Сирию. Но и то — не из-за любви к Родине, не за идею и даже не из желания сдохнуть от чувства вины или своей никому ненужности, а потому что выгодное предприятие:
— Имеются вариантики, и платят там нормально.
Воевать куда выгоднее, чем труд, — не тот, тяжелый и важный, выполнение которого пробуждает в наблюдателе или заказчике (положим, дачнике, которому нужно построить баню) уважение, нет. Труд тупой и бессмысленный, о любителях которого говорят: «Сила есть — ума не надо»: все та же бездумная валка леса с мыслью о том, как бы попилить ствол на бруски, чтобы аккуратно вывезти и продавать; или установка окон, после которой стеклопакет приходилось заменять; покраска стен, кричащих о том, чтобы их перекрасили.
В похмелье просыпался и, прихлебывая огуречный рассол из банки, думал, смутно припоминая, что наговорил вчера глупостей и ни за что не позволит себе становиться пушечным мясом на войне:
— Без меня разберутся… — бубнит он сам себе и идет смотреть телевизор. Взял пульт, уселся, включил, а на экране «нет сигнала».
— Ух, сволочи. Опять отключили… — морщится Михалыч, недовольный тем, что платит за воздух. Дохлебал рассол, поставил на пол банку, ко дну которой прилипли чеснок и веточки укропа, словно водоросли в аквариуме, позвонил в техподдержку.
Начинает качать права, искать справедливости:
— Вы там вообще охренели в своем «Триколоре»? Все уплочено, а ничего не работает!
Проверили настройки, корректность подключения, оказалось, что нужно настраивать антенну на более уверенный прием сигнала, предоставили контакты установщика.
Михалыч поскрипел-поскрипел, да делать нечего — записал номер.
— Скажите, пожалуйста, остались ли у вас дополнительные вопросы?
— Да!
— Слушаю вас…
— Вот мне при подключении подарили полгода футбольного пакета бесплатно.
— И в чем заключается ваш вопрос?
— На кой черт этот пакет платный?! Девушка, подарите мне еще полгода, тогда подключу. А нет — выкину ваш приемник к едрене фене и продлять ничего не буду!
— Выражайтесь, пожалуйста, корректно…
— И словами вы какими-то американскими рассуждаете, девушка. Больно вежливо. Наглости не хватает, — перебил Михалыч и повесил трубку.
Глубоко вздохнул, шумно выдохнул. Почесался, покурил, взвесил выгоду, вызвонил мастера:
— Але, Иван Алексеевич?
— Он самый.
— Уважаемый, у меня тут телевизор не показывает. Мошенники ваши говорят, что антенну надо настраивать, выручай…
— Мошенники… — усмехнулся Иван, заподозрив подлянку. — Вас как величать-то?
— Михаил Михайлович я.
— Михал Михалыч, а вы сами где хоть находитесь?
— Чего? — не понял вопроса Михалыч.
— Ехать мне куда, спрашиваю.
— В Колесниково.
— Тю! — свистнул мастер, прикидывая расстояние до деревни. — Значит, смотрите. Настройка — полторы тысячи, плюс дорога — пятьсот.
— Два рубля, значит. А тебе не лишку?
— Мне-то не лишку, — расхохотался Иван Алексеевич. — А с вас строго по прайсу.
— Заплачу, че ж делать… Хочется ж футбол посмотреть, все надеюсь, что инвалиды наши играть научатся, — отшутился, умело завлекая специалиста в ловушку.
— Ладно, ждите.
— Набери, как докатишься.
3
К трем часам дня небо совсем рассвело, стало выпуклым и почти бескрайним. Сочетание лазури, в которой, как по воде, плыли облака, и воздуха, насыщенного теплом солнечного света, сделало пространство одуванчиковых полей, кипрея, перистого ковыля еще более живописным. День был прекрасен, и ему было приятно ехать к Михалычу делать свою работу.
Из трех тысяч клиентов, которых Иван Алексеевич обслуживал в качестве дилера-мастера-установщика приемного оборудования, попадались самые разные, иной раз и зажиточные: держат в городе бизнес (не до телевизора), летом пропадают на охоте в соседней области (снова некогда), смотрят «тарелку» на зимних каникулах — с детьми, сезонный просмотр. Но состоятельных находилось немного.
Чаще же абонентами являлись люди простые, серые, бедные. Иван любил с ними общаться, чувствуя связь с такими людьми. Устанавливая очередной комплект оборудования, он выслушивал довольно интересные истории:
— Где ж ты видел, чтобы баба-железнодорожник получала больше шахтера? В страшном сне не приснится, а правда. Я живу с ней недавно, и, когда с ней сошелся двенадцать лет назад, она сказала, что повелась на мои деньги. Спрашиваю, на какие деньги? — смеялся здоровый косматый старик в клетчатой рубашке. — Пенсия тогда у меня была пять тысяч, а у нее уже десятка. Выходит, я альфонс.
Иван засмеялся тоже. Сухой, жилистый, молодой, он ездит по селам, городкам и деревням на своей «девятке», в которой постоянно шумит рэп, настраивает приемники, увозит неработающие в сервисный центр, производит оплату за тех, кому уже невмоготу выйти наружу — здоровья нет.
Некоторые стыдились вызывать его на дом, боясь показаться неграмотными. Другие раздражались, что приходится платить, когда едва сводишь концы с концами, но, когда видят, что все заработало и каналы снова кажут, благодарят, угощают вареньем, втюхивают гостинцы — извиняются за доставленные неудобства.
— Да какие могут быть неудобства? Эта работа. А варенье оставьте себе. Внуков угостите.
Но больше всего Иван удивлялся тем, которые живут в условиях, для горожанина совершенно невообразимых. Для них спутниковое телевидение — единственная возможность узнать, что происходит в мире:
— Кабельного нет, а по обычной антенне такая рябь идет, глаза сломаешь.
Были среди них и вовсе выдающиеся, поражающие своей стойкостью и смирением.
В ситуации, казалось бы, плачевной и безвыходной они находили возможность выбора:
— А какой у нас выбор? Или пить, жалуясь на безработицу, сдохнуть под забором, или выживать.
Кстати о выживании — некоторые примеры поражали воображение. В их числе многодетный отец-одиночка, который на каждого из своих семи детей получает по пятьсот рублей материальной поддержки от государства; поселковый пожарный с женой-дояркой и ребенком, получающий восемь тысяч в месяц, да и те задерживают; старушка, стригущая своих овечек, хозяйствующая в огороде, нетребовательная:
— А я что, милый? Как устану с овечками заниматься, смотрю «Триколор», перед сном молитвы читаю. День прошел — и ладно.
4
Уроженец Мещерского края, который с таким вниманием описал Паустовский, Иван родился и вырос в Туме — селе, окрест которого всегда была сильна православная вера (прежде оно называлось Николаевская Тума, но в 1917-м название сократили — прошли времена, хватит, нечего).
Тысячелетия назад в этих местах прокатился ледник, образовалась Мещерская низменность. Затем здесь жили финно-угорские племена, а с приходом исповедующих христианство русичей, расселившихся на этих землях, местные племена ассимилировались, перенимая их язык и веру. В период расцвета древнерусской культуры Старая Рязань стала богатым городом, крупным княжеством, позже убитым татарами.
С той поры рязанские земли находились на периферии — с одной стороны Золотая Орда, а с другой — Москва, ставшая центром возрождающегося русского государства. Князья лавировали, лавировали, да не вылавировали — оказались поглощены Москвой, после чего болотно-озерный, степной край стал преимущественно крестьянским. Процветала купеческая хлеботорговля: гнали в столицу хлеб.
Церковные приходы всегда пользовались на этой земле уважением, объединяли жителей соседних сел и деревень, сплачивали жителей, учили детей грамоте. Троицкая церковь, построенная в Туме в 1841 году на средства прихожан, радует глаз и поныне, остается для местных островком духовной жизни и спокойствия.
Иван не находил в этом лицемерия, пустоты и мукомольства: каждый в Туме знает, что закрытие большевиками храма Святой Троицы в ходе массовой коллективизации двадцатых годов прошлого века народ встретил сопротивлением и беспорядками, да и антиколхозное выступление крестьян 1930-го с требованием открыть церковь, которую будут использовать в годы войны как зернохранилище, — факт известный.
Но и куда раньше, два века подряд, шестнадцатый и семнадцатый, здесь бушевали многочисленные крестьянские выступления — люди боролись за свои права; беглые скрывались в чащах, разбойничали. Свободолюбивый народ, надо сказать, с готовностью защищал отеческие земли. Во времена польской интервенции 1611 года Рязань сформировала ополчение, предводителем которого стал дворянин Прокопий Ляпунов, отправившийся с отрядом в Москву.
Такой же широкий патриотический отклик последовал во времена вторжения Наполеона, в период Великой Отечественной войны.
После свержения монархии в Рязанском округе довольно скоро и накрепко установилась советская власть. Из края крестьянского и аграрного, каким он был до революции, край стал промышленным. Возникли заводы-гиганты: «Рязсельмаш», «Центролит»…
5
Когда Ваня был маленьким, бабушка рассказала, как однажды немец, направленный после войны на восстановительные работы, спросил, знает ли она, в чем разница между немцем и русским. Бабушка ответила, что нет, не знает, и тогда работничек, попросивший у нее воды в середине жаркого дня, объяснил нерадивой: русский предназначен, чтобы пахать, а немец для того, чтобы наслаждаться жизнью.
Выпив воды, он поблагодарил ее, вернул кружку. Ответ от человека, которого оставили в живых, показался хамством, но воспитанная женщина промолчала — просто закрыла распахнутое окно, задернула перед незваным гостем занавески. Умник понял, что к чему, и больше не совался…
Иван Алексеевич возмужал, окреп и все чаще почему-то вспоминал, думая о своей бабушке, именно эту историю. Он начал вести самостоятельную жизнь, обзавелся семьей, понял, что здесь, как и в других уголках его Родины, не у каждого есть работа, не всем платят, не все дороги починены, но — тоже живут люди. Работают и правильно делают, ведь тому, кто трудится, жалеть себя некогда.
Ни к чему сгущать краски. В такой большой стране, как Россия, проблем мало не бывает (лишь бы решались те, что уже есть). Наша собственная безалаберность, считал Иван, с сатанинской ловкостью подбрасывает дров в печку — ты, главное, успевай тушить, а там посмотрим. В августе 1936-го, например, не успели.
В ночь со второго на третье число из Тумы по узкоколейке прибыл очередной паровик для транспортировки леса, заготовка которого в центральной Мещере дело вполне обычное: его валили, обрабатывали, а затем отправляли во Владимир, Рязань и Москву.
В районе Чаруса произошел пожар, в котором погибло больше тысячи человек: жители поселка Курша-2, заключенные, работавшие на лесозаготовках, военные, направленные на устранение огня, — все сгорели, потому что стволы корабельных сосен оказались для оператора станции важнее женщин и детей, которых настаивала спасти поездная бригада.
«Народное добро» грузили до тех пор, пока не стало слишком поздно, чтобы уйти от огня. Выжить удалось немногим: началась беготня, паника, да и поезд, на бревна которого под конец посадили тех, кого смогли, оказался в западне: деревянный мост через речку Кадь в трех километрах севернее Курши-2 уже доедало пламя.
Лето в тот год выдалось сухое и жаркое. «Такого огня я не видел даже и на войне. Он несся по лесу со страшным ревом. И скорость его была такая, что убежать из леса в тот день мало кому удалось. Огонь накрыл косарей, грибников, лесорубов. Возчики леса, как потом оказалось, распрягли лошадей и пытались вскачь уйти от огня. Все живое погибло: коровы, лошади, лоси, мелкие звери и птицы. Караси сварились в лесных бочагах. Стена огня шла по борам с ревом бешеной скоростью. Казалось, лес не горел, а взрывался…» — так вспоминал страшное событие очевидец Г.Е. Клеменов.
Это — тоже история Мещерского края. Та, о которой Паустовский не написал ни строчки.
Привычно умолчала о масштабах катастрофы и советская власть — в великой стране без потерь не обойдешься, — и только в 2011 году на месте бывшего рабочего поселка воздвигли мемориальный комплекс в память о погибших в то черное лето, впервые за 75 лет по усопшим провели панихиду.
После войны восстановленный поселок расселили, а узкоколейки Курша — Чарус разобрали, оставив посреди редкого леса призрак прошлого, предостерегающий будущие поколения от новых ошибок.
Иван побывал на месте трагедии единственный раз: захотел почувствовать тот воздух, увидеть братскую могилу, представить, каково это и что это за прошлое, о котором так не хочется говорить и думать.
Добравшись до места в компании местных сталкеров, он ощутил печальную атмосферу ненужности, оставленности и отчуждения. Голые копья деревьев в мертвой тишине живой природы производили на экспедицию тяжелое впечатление.
— Здесь будто бы уже произошел конец света, — сказал один.
Иван и хотел бы, но не смог с ним не согласиться. Ходил по округе и смотрел на кресты, одинокие и мрачные на фоне желтой травы и стволов без листьев, ответа на свои вопросы так и не нашел — кроме того, что о некоторых страницах своей истории вспоминать не принято по одной простой причине: станет стыдно.
6
Он любил этот край, лесостепь, ветхие избушки вдоль дороги, в которых некоторые — порой сложно себе представить — отжили свой век. Многие избы оставлены своими хозяевами, и тем, кто остался, иногда кажется, что через пыльные разбитые оконца именно на них уставилась темень — беспросветная, холодная, черная.
«А снаружи — и до сих пор светит солнце. Вот уж точно Россия — страна контрастов», — подумал Иван, проезжая мимо. Он уже видел это все, и не раз, и это не портило ему настроения. Свыкся.
Рядом, двигаясь по встречке, пронесся фургон, подмигнул светом фар, вовремя предупредив о «засаде» гаишников. «Вот тоже, блин, работа — сидеть в кустах, вылавливать», — подумал он, поглядев на двоих парней, отупевших от безделья возле «бобика» с мигалкой.
Проехал чуть дальше, и оказалось, что Колесниково — обычная деревушка, находящаяся в периоде полураспада: магазин, в который завозят продукты раз в неделю; дворняжки, бегающие по землистой дороге, из которой пробивается травка; мужик с удочкой…
— Ну, как улов сегодня?
— Мелочевка одна, котов кормить, — показал карасей, хлопающих хвостами в воде, рыбак. — А чего?
— Да я вот спросить хотел. Где здесь Луговая, 9?
Мужик посмотрел на него с недоумением: мол, что ты там забыл?
— Счас до конца, а потом направо.
— Спасибо, — ответил Иван и поехал дальше, набирая Михалыча.
Горбатая колонка, с помощью которой здесь качали воду, гладкая и черная, вся будто бы в мазуте, выраставшая из-под земли, словно перископ подводной лодки, была первым, что он здесь увидел. Судя по луже, блестящей на бетонной плите, колонка частенько использовалась.
— Ну, чего, доехал? — с нахрапом спросил клиент.
— Да, подъезжаю.
— Не рыпайся. Выхожу встречать…
Он узнал его сразу, громадного, косого и неряшливого.
«Вот так фрик!» — про себя подумал и, свернув вдоль забора, вышел из машины.
Заказчик протянул руку, уверенно, но неприветливо сказал:
— Михаил Михайлович. Для краткости Михалыч. И давай на «ты».
Иван ответил на рукопожатие, но промолчал. Говорить с таким ему не захотелось.
Зашли за порог, и тут же шибануло в нос едким запахом вроде сена, изгаженного мочой:
— Скажи честно, ты что, обоссался?
— Че?! Это еще с той поры… кошара и жена моя.
Кошки у него никогда не было.
— Воняет — капец!
— Живи и давай жить другим, — возразил Михалыч высокомерно и прибавил куда более жалостливо: — Разбитое сердце срока давности не имеет. Нассали в душу и убежали, суки такие…
— А ты чего же сам… лужу не вытер?
— Как не вытер? Вытер. Выкинул ковер, но почему-то не помогло. Все равно воняет. Ну и синька, наверное, въелась. Знаешь, сколько тут пролито?
— И знать не хочу. Лучше покажи, как на крышу забраться.
— Зачем?
— На крышу полезу, тарелку крутить.
— А, ну пойдем. Гляди.
7
Пока Иван настраивал антенну, Михалыч прибухивал. Молчать он не мог, втягивал в разговор от скуки.
Сначала болтал об успехах нашей сборной по футболу, а затем о политике, ругал власть. Кроме этого: чувствовал себя командиром, бегал туда-сюда, любопытствовал, отдавал приказания: «Эй, сюда не лезь, только грязь разведешь. А это для чего? Что за прибор? Верни на место».
— Слышь, мужик! Ты че докопался? Не учи меня делать мою работу, — ответил ему Иван, чувствуя буквально физически, как его уши норовят свернуться в трубочку.
— А ты чего хамишь-то? Я же как лучше хочу.
— Для кого лучше, для себя? — спросил Иван, вернувшись с крыши. — Проверяй картинку. Должно показывать.
— Да вроде работает. — Включил новости, говорят о санкциях.
— Сила сигнала — сто процентов, качество — девяносто три. На будущее: должно быть не менее семидесяти.
Но Михалыч его уже не слышит. Переваривает новости.
— Ниче-о-о, скоро Америка новые санкции бомбанет, уже настоящие, и не смогут эти чинуши деньги за границей держать.
— Санкции эти заманали. Давай рассчитываться, да я поеду. — Иван попытался вернуть разговор в нужное русло.
Тот опять говорит о своем, словно в танке:
— Нормально мы развивались при Ельцине, с-сука, пока этот Путин не пришел.
— Так он же бухал!
— Ну да, пил Борька, ну а кто не пьёт? Путин, он же чудень гэбэшный. Сидит, как паук на паутине, и держит все как есть, чтобы ничего не менялось.
— А что ты хочешь, чтобы изменилось? — спросил мастер, едва не выходя за рамки с чурбаном, который живет в говне и хочет, чтобы и другие сидели в этой жиже. — Дали бы ему шапку-мономаху, посадили бы уже на трон. Хай правит. — Для него история современной России была проста и понятна: Горбачев СССР развалил, Чубайс продал, а Ельцин пропил. — Это лучше, чем на выборы деньги спускать.
— Ну, — хмыкнул Михалыч, — может. А Путин — что?
— А Путин… Заигрался во внешнюю политику, — ответил Иван, памятуя о простых людях и в общем-то аполитичной молодежи. — Но пока большой войны не развязал, а на заводах платят, все будет нормально.
— Хм… — прогудел Михалыч, нахмурив лоб. Вскинулась елочкой косматая бровь мужика, лоб которого избороздила попытка самостоятельного размышления. Секундой позже морщины на лбу разгладились. Пропали так же быстро, как и удивление.
Теперь ему мешал телевизор. Погасил. Поднялся.
— Бабки-то где? Устроил тут «Воскресный вечер».
— Блинааа! — хлопнул себя по лбу Михалыч, хохотнув от упоминания о Соловьеве. — Пенсию-то я еще не получил. Давай на карту закину после пятнадцатого, а?
«Так и знал, что с этим будет разводка».
— На это дело, — мастер щелкнул себя пальцем в кадык, — хватает, вот и за работу найдешь, чем заплатить.
— Хватает на все, кроме счастья.
— Счастье не в деньгах, а в их количестве. Плати, — сказал Иван сурово и грозно, приблизился. Сжал кулаки для удара, будто бы приготовился бить. — А будешь кобениться, сверну тебе антенну на фиг, и настраивай сам. Только я к тебе уже не поеду.
— А я жалобу на тебя напишу, — отошел от него Михалыч в сторону стола. Глянув на ящик, Иван понял, что именно там лежат деньги.
— Да и на здоровье, я ведь самостоятельно хозяйствующий субъект. Услугу оказал? Оказал. Работает? Работает. Не хочешь платить — верну обратно. Путина ругаешь, а чуть что — первым к нему прибежишь.
Так и есть. Поняв, что деваться ему некуда, Михалыч прошуршал к столу. Открыл ящик с металлической прямоугольной ручкой в центре доски, с силой открыл, чуть не вырвав его полностью, запустил в него пальцы, растопырил, поковырялся. Наконец вытащил:
— Вот, держи свои деньги. Где там расписаться? Давай уже сюда. Мальчик по выз…
Втук! Оскорбление разбилось ударом кулака, влепившегося в щеку, словно в тесто. С грохотом Михалыч рухнул на пол, расстелился по нему медвежьей шкурой.
— Прощай, — сказал Иван, потирая свою кисть. — Наша встреча была ошибкой.
Подобрав накладную и деньги, он вышел на улицу. Михалыч оставался в отключке.
8
Безобидный летний день куда-то пропал, прервался, уступив место бесконечной серости. Мир теперь застыл в духоте, через которую печально глядели березы, и в их осанке было теперь нечто похоронное. Их верхушки тонули плачущей своей листвой в молочном тумане неба, и, глядя на них, сквозь них на соседние дома, чью-то другую жизнь, Иван Алексеевич обмер и подумал, что с этого крыльца невозможно смотреть на мир добродушно. Отсюда все смотрелось плохо, грязно, отвратительно и не могло иначе.
Спустившись с высоких деревянных ступенек, из которых кое-где торчали гвозди, специалист прошел за калитку с одной мыслью — поскорее убраться отсюда.
Когда он уже был в двух шагах от авто, запел рингтоном мобильник. Звонил друг.
— Привет, Макс! Чё, как?
— «Логана» посмотрел.
— Ну, чё там Росомаха, «Липтон» рекламирует? — спросил Ваня, забираясь в салон «девятки».
— Не-не-не, классный фильм. В натуре жесткий…
— А у меня тут свой иксмен. Антенну ему настраивал. Да не, если бы… алкашня гребаная. Теперь кулак болит.
— Ты че там, драку завязал?
— Бой был недолгим. Ладно, давай позже поболтаем. Я уже в машине.
Кинул телефон на соседнее сиденье, пристегнулся, завел двигатель, поправил зеркало заднего вида, в котором привиделся уродливый фантом Михалыча, и наконец уехал прочь из этой деревеньки.
Он ехал обратно той же дорогой, однако то, что пару часов назад было красиво — желтые одуванчики на ярко-зеленом от солнечного света поле, беспечные медлительные коровы, само солнце, — омрачилось, испачкалось, стало излишним. Вместо чувства принадлежности к своему краю появилась боль, на смену которой пришло равнодушие к самому себе, простому человеку, к самой жизни.
Пошло и резко, отголосками, доходящими до тошноты, звучало в памяти алкашеское: «Живи и давай жить другим». Изречение это, вырвавшееся наружу из нутра деревенского либерала, протыкало насквозь, словно ржавый прут арматуры, пронзительная тяжесть которого подводила к ответу: повсюду, где живут такие михалычи, нет жизни, нет правил, нет свободы — а только духота, неудобство и неуважение. Логан по сравнению с ними — мальчик в юбочке.
Прав был Степан — дед, к которому Иван заехал по работе в прошлом месяце:
— У меня с этой тарелкой целая история! Была непогода, я включил, смотрю, «нет сигнала». Ну, думаю, значит, спутник за грозу заходит — все ясно. Сунулся на крышу, полез настраивать. С лестницы упал, а теперь лежу с переломом, — рассказывал он размашисто и добродушно, укрытый пледом. — Гляжу, отдыхаю. Телевизор листаешь — одна красота. Кремль — он где-то далеко, а проблемы — они вон, совсем близко. Москва, может, и шлет нам лучи добра, но что-то никак до нас не дойдет, искажаются лучики… Патриотов-то растят, а на выходе — болтология.
— Почему же? — спросил старика Иван. Он жил с пониманием, что кивать на других куда легче, чем прибраться в собственном доме. Степан сказал примерно о том же, только с высоты прожитых лет, без прикрас:
— Глянь за окно, Иван. Мы не знаем, чем нам гордиться. Человек видит бардак, которому нечего противопоставить, и не знает, за что ему уважать себя и страну, забивает, ручки опустил, и все — стал маленьким. Власть валит все на Запад да на подростков в Интернете. Думаешь, я не знаю? У вас, молодых, свои технологии, внуки у меня тоже от компьютера балдеют, и чего? Кризис, санкции. Ты мне реальные успехи покажи, чтобы у людей вера была и в себя, и в царя Гороха, чтобы за семью было спокойно. Без уважения к себе какая любовь, какой патриотизм? Патриотизму нужны примеры, иначе загнуться можно.
Кремль далеко. Михалычи куда ближе. На каком языке с ними говорить, кроме языка грубой силы? Иван был доволен, что дал колдырю по роже, но вместе с тем чувствовал досадную усталость от сегодняшнего своего знакомства. Неделя только началась, а вымотался так, словно пахал месяц.
Дома Ивана ждали жена и сын, и ему не хотелось нести негатив в семью, портить остаток дня близким. Не хотелось, чтобы любимый мальчик видел его таким, ведь патриотизм не рождается из ничего. Он искал, за что зацепиться, чтобы избавиться от осадка, и смотрел на дорогу. Было похоже, что дорожное полотно раскрасили мелками угольного цвета. В свете передних огней «девятки» мерцал в блестках асфальт, высоко над которым туманное небо укрывалось одеялом темно-синих облаков, ждущих разрядки.
В машине молол муку «Хлеб», гнусаво просеивая слова через сабвуфер:
И мы живем по тарифу «Смарт». Нам просто норм.
Все, что нам осталось, мы все перенесем.
Остановив песню, Иван повел автомобиль в тишине. На стекле «Лады» появились прозрачные звездочки дождя. Он опустил дверное стекло, удивившись, как скоро салон наполнила свежесть, перекрывающая пьяные нотки бензина. Молодой человек обрадовался влажной мороси, превратившейся в грозу, с которой призрак Михалыча выветрился и улетел далеко назад.
С интересом следил за тем, как трещит испещренное молниями небо. Молнии были похожи на сухие ветви деревьев, и он развлекал себя тем, что угадывал, через сколько секунд после очередной белой вспышки грянет гром.
Гроза была самой сильной за все лето: не утихала вечером и не переставало лить всю ночь, когда он уже спал. Он наслаждался размахом стихии и, вслушиваясь в ровный шум ливня, пружинившегося лужами на тротуаре, перед сном с улыбкой представил, что Михалыча смыло сильным очищающим потоком.
9
Но нет, не смыло — такие не тонут и не смываются. «Я вас переживу!» А живет-то надеждой, что все рухнет и развалится, ждет не дождется. И бесят все: и старики, и чурбаны, и чурки, а больше всех почему-то казахи. И в выхолощенной душе своей ничего, кроме ненависти к жизни, представляющейся день ото дня все более несправедливой, не испытывает.
Единственный раз в жизни загремел в ЦРБ в Спас-Клепиках — поплохело. Выявили цирроз класса А, подлечили, но сказали, что необходимо отказаться от алкоголя, а иначе — хана, будет декомпенсация. Зачем-то всучили буклет по профилактике гепатита B. Михалыч почитал, покивал головой, типа согласился, вышел на улицу и тут же в универмаг — приобрести выпивки. Но и там жизнь бросает ему новый вызов, никак не дает покоя.
— Пропустите, пожалуйста, — робко попросила бабушка. В желтом платочке незнакомка напоминала ему истрепавшийся веник — сухой и чахлый, с редкими от старости прутиками.
— Че?! — фыркнул, включив быка, Мишаня. Широкоплечий, «склонный к полноте мужчина» возвышается над старушкой неприступной глыбой. — Ух ты, курва старая! Помирать пора, а она все учит. Замечания делает… — сетовал мужик на очередную раздражающую несправедливость.
Услышав тираду, старушка посерела и даже согнулась пополам: не от страха даже, а от негодования.
— Как же так, как же так… — только и повторяла она, надувая морщинки над губами. Тщетно она искала поддержки, поворачивая голову по сторонам. Люди проходили мимо, словно не замечая маленькой трагедии, и только фрукты и овощи уставились на происходящее. Но не с тем, чтобы помочь. А так, из молчаливого, неживого любопытства.
Легким движением руки Михаил перехватил корзинку с выпивкой, а освободившейся отодвинул бабку в сторону. Теперь она напоминала ему не ссаный веник, а лодку, разбитую о каменистый берег.
Довольный собой, он зашагал в мясной отдел…
Вечером того же дня он уже посасывал пивко и хвастался, довольный собственным превосходством, по телефону:
— Братан, представляешь!..
10
Все чаще Михалыч тонул, оказываясь на самом дне бутылки, упивался, чтобы хоть что-то почувствовать, реже и реже выныривал наружу. Очнется, вспомнит, каким был когда-то, прослезится, и опять: валка леса, халтурная работенка, шашлыки на опушке, нет сигнала. Огрубел, заматерел, постарел, но хотел думать, что только начинает жить.
И когда во время шумного застолья, посвященного, например, Дню народного единства, он рисовался перед собутыльниками, то делал вид, что все в его делах устаканилось:
— А на самом деле я все.
— Что — все?
— С понедельника не пью — печень. Да и простатит лечить надо, а то кончаю быстро. Мне-то приятно, а другим… а на других по фиг.
— Михалыч, так а ты же на прошлой неделе говорил, что сердце поедешь лечить. В город к кардиологу.
— Сердце? — Михалыч опомнился, как бы подпрыгнув. Так иногда вздрагивают дети, если понимают, что их поймали на вранье. — Пошел он на хер! Я решил коньяком лечиться. Полезно же — сосуды расширяет.
Лечение коньяком оказалось крайне успешным и возымело непредвиденный эффект:
— Мужики! Бизнес-идеи так и поперли, реально, — хвастался деятель коллегам во время перекура на работе.
Работнички в камуфляжной форме, местами порезанной инструментами, стояли в опилках и кивали головой. Позади кучки работников стоял трактор. Сегодня его морду почему-то накрыли брезентом.
— Какую мутку ты придумал на этот раз? — спросил его Серега, выковыривая грязь из-под коротких ногтей. Человек вороватый и проницательный, он сразу разглядел в нем талант предпринимателя.
— Да я тут покубатурил… Пенсию на старушек получать по доверенности, смекаешь?
— Нереально.
— Реально. Я узнал, что их родственникам сложнее получить за них, чем чужим людям. Получится, вот увидишь. Да и не нужны эти старухи никому — сам бог велел.
И действительно, втирался в доверие, получал денежные средства на почте (влезая без очереди, «я же не для себя»). И, как это было не раз и раньше, не замечал за собой косяков, сначала верил, что помогает немощным старушкам, покупал им продукты. Стал взимать свою маржу («Нина Ивановна, дорогая, я же не альтруист», «Время сейчас такое поганое — каждый сам за себя», — говорил об этом как бы с неудовольствием: мол, приходится). Наконец пропивал чужие деньги подчистую (оправдывался тем, что «государство мне обязано»).
Однажды наш «герой» русского мира работал в лесу. Подвыпивший, он был в хорошем настроении и даже мечтал, что перевыполнит свою норму — приедет домой и перевыпьет.
Но что-то в тот день не задалось, не сложилось. Михалыч отвлекся, зазевался, прибило деревом мужика. Погиб, как настоящий трудяга, — при исполнении.
Деревня зажила спокойно, а старушки перекрестились и с радостным облегчением подумали, одобрительно покачивая головами: есть еще справедливость на свете.