Вадим Месяц. Дядя Джо. Роман с Бродским
Опубликовано в журнале Урал, номер 9, 2020
Вадим Месяц. Дядя Джо. Роман с Бродским. — М.: Русский Гулливер, 2020.
Много лет назад один знакомый передал Иосифу Бродскому стихи Вадима Месяца, Бродский написал знакомому письмо, где оценил стихи эти очень благосклонно. Вскоре в «Литературной газете» появилась полоса с факсимиле этого письма, со стихами молодого автора и с его фотографией. Произошло это в 1993 году.
Конечно, любителям свердловской поэзии было известно о Месяце и раньше. Я впервые столкнулся с его стихами году в 87-м или 88-м, когда мой друг-журфаковец, сосед по общаге Валера Жуков затеял написать рецензию в газету «На смену!» на появившуюся в «Урале» подборку юного таланта. «Вы хотели счастия? — Вот счастье» — была там такая строка. Мы о ней спорили, Валера говорил, что, с одной стороны, противопоставление, конечно, остроумное, «счастье-счастие», одну букву заменить, и возвышенное понятие превращается в повседневное, а с другой — есть в этом элемент пижонства. Ваш покорный слуга, с младых ногтей предпочитающий принципиальным спорам добрый русский каламбур, отвечал, что конечно, стихи пижонские, ибо там есть ведь еще и строки «Вы хотели голубя? — Вот голубь», а как голубь по-французски? Вот именно.
Для широкой аудитории, однако, литературная известность Вадима Месяца началась именно с публикации того письма Бродского. Книга, которой посвящена моя рецензия, своего рода ответное письмо, тоже послание о поэзии, но сам Бродский умер, и ему остается быть лишь героем, а не адресатом. Роман начинается с телефонного разговора автора с Бродским из Свердловска, а потом на протяжении всей книги описывается еще несколько телефонных разговоров и личных встреч в Америке, совместных прогулок и наведываний друг к другу в гости. Среди сотни реплик Бродского — сохраненных сразу после бесед в записи или воспроизведенных по памяти, не знаю — есть такие, в подлинность которых веришь сразу (интонация, знакомая любому потенциальному читателю «Дяди Джо» по видеозаписям, убеждает), есть и вызывающие сомнения, но в сумме… что в сумме?
Тут обнаруживается некоторый парадокс. Главным смыслом этих разговоров мне как читателю казалось по ходу всей книги воссоздание атмосферы некой поэтической жизни вообще: люди что-то себе желают, живут, едят, любят, пьют, все такое, а над их головами кружит словесная взвесь, из которой в результате каким-то образом сгущается поэзия. При этом автор, наверное, имел в виду и задачу создать-закрепить образ заглавного героя, который в результате вышел не то что неожиданным, но довольно жестким. «Несмотря на искреннюю веру в демократию и любовь к Америке, оставался сексистом, имперцем и гомофобом» — так звучит вывод Месяца о Бродском.
Не то что мне хотелось бы оспорить его по существу. Сам я Бродского живьем видел час, присутствовал при его встрече с русскими литераторами, имперскость свою поэт успел за это время утвердить самым что ни на есть решительным макаром: известного интернет-автора Евгения Горного, начавшего свое обращение к мэтру со вводного «Я из Тарту», Нобелевский лауреат мгновенно перебил гопническим вопросом «А это где?». Но дело, мне кажется, не в «существе» предмета, а в нашем отношении к самому факту существования или несуществования «существа». Нужны в этих делах вообще выводы, вердикты — вот в чем вопрос.
Парадоксы-противоречия, в общем, и двигают искусство, это хорошо известно. «Дядя Джо» — книга о поэтах и поэзии, в основе ее биография автора, который постоянно соприкасается с литературной средой, и в этой связи парадокс обострен. Есть бесконечно разнообразный материал, а есть желание Месяца, подводящего предварительные итоги, подобрать для вердикта какие-то конечные формулировки.
Поэзия как материал дана щедро. Стихи самого Месяца, цитаты из стихов разных авторов, полнотекстовые версии стихов разных авторов, стихотворение Ивана Жданова на русском, его перевод на английский и обратный перевод на русский, сами поэты — Гандлевский и Гандельсман, Кибиров и Пригов, Драгомощенко и Рубинштейн, Евтушенко и Хвостенко, Юрий Казарин и Аркадий Застырец, Майя Никулина и Юлия Беломлинская, Елена Фанайлова и Елена Шварц и дальше-дальше-дальше. Эти действуют собственными персонами и иногда выражают свои воззрения. Заглядывают сюда поэты «закадровые», исторические: «Хлебников с наволочкой стихов, Уоллес Стивенс за адвокатской конторкой, поэт-посланник Пабло Неруда, Эзра Паунд с нелепой китайщиной и фашизмом, перебежчик Элиот, якобы деревенский Есенин, деклассированный Буковски». Есть вымышленный (собственно, в основном именно он и превращает эту книгу в фикшн, в «роман») персонаж с кинематографической фамилией Крюгер, который размещает на автоответчиках бесконечных телефонов разные русские стихи, а также создает какой-то прибор типа бешеного радио, который тоже только русские стихи транслирует, анонимно, без указания авторства. Они существуют как покинувшие родные гнезда цитаты, заблудившиеся бабочки… какие-то для читателя книги так и останутся анонимными, то ли Месяц их сочинил, то ли неизвестный поэт, не умеющий пользоваться интернетом. Поэзия в «Дяде Джо» дана как МАШИНА, безотчетная сила, катящая по вселенной, засасывающая зазевавшихся индивидов… кого-то засосет и вознесет, а кого-то засосет, обсосет и выплюнет… И тут и там в книжке разными способами, прямо и косвенно выскакивает вопрос: зачем это нужно?
Не деятельность вокруг поэзии (в книге много о русско-американских мероприятиях, которые сам Вадим устраивал в Нью-Джерси; тут понятно, какой мотив — работа, понятны мотивы Крюгера — безумие), а сама поэзия. Тем более что написано и пишется ее ух как много, автор романа часто к этому возвращается, сообщая даже в одном месте, что сотни людей пишут не хуже, а то и лучше того же Бродского, а распределение призовых мест на картах тщеславий — фестиваль мировых случайностей, а не объективная картина.
Ответы размашисты. Бродский, может, и имперец, но его основной образ — это поэт-частное-лицо, и так ли важно, что лицо это хранит какие-то имперские черты. Месяц — на уровне эстетики — тоже певец частной жизни, мелочи он прописывает особенно убедительно (в этом смысле в книге выделяются главки о поездке на родину в Томск, в которых глобальные проблемы несколько затухают и сразу меняется стиль), но при этом ему хочется больших смыслов. Не буду гадать, почему так вышло именно у Вадима, но этот парадокс и вообще не редкость — всякому писателю все время приходится увязывать предельную интимность литературной работы с тем фактом, что так или иначе она адресована публике. В «Дяде Джо» упоминаются контакты автора еще с одним важным человеком русской истории последних лет, Б.Н. Ельциным: возможно, это вымышленные контакты, дань модной «мокьюментарности», но важно не это, а их художественный смысл. «Ельцину я писал о державе, о военно-промышленном комплексе и о поэзии, которую тоже считал частью милитаристской машины. Поэзия должна вести в бой. В древности она вообще несла государствообразующую функцию. Гомер приукрасил историю покорения Трои. Практически выдумал. Об этом в древности говорил Дион Хрисостом, а в современности — академик Гаспаров. Академик писал: “Можно быть уверенным, что если бы Гомер не выиграл троянскую войну в стихах, греки не выиграли бы войну с персами в действительности”».
Что же, такое отношение к искусству рифмовать — одна из старых благородных традиций. Но где те традиции! Нынче поэзия не может вести в бой, слишком мал ее удельный вес… Бродский писал «имперские» стихи на смерть маршала Жукова, но их нельзя пристегнуть к практической политике. Может, и были при Гомере милитаристские механизмы, способные интегрировать поэтический опыт, но Гомер жил давно. Такая поэзия — претендующая на государствообразующую функцию — была бы сейчас пародией.
Поэтому, возможно, Месяц предлагает понимать поэзию расширительно: как прорыв бумажного листа, как любое эстетическое или даже квазиэстетическое усилие, разбивающее стереотипы и раздвигающее горизонты. Он часто с симпатией пишет о типе автора (например, об Артюре Рембо), который решается оставить художественное творчество во имя совсем-другой-жизни. «Поэзия» не в сочинении текстов, а в том, как ты жизнь проживаешь. «Родившийся поэтом долен стать кем-то другим».
Сквозная тема «Дяди Джо» — человеческая легкость, умение шагать по судьбе, мало касаясь почвы ногами. В гостях лирический герой втайне пришивает пуговицы к шторам, чтобы хозяева испытали позже нежданное эстетическое впечатление, в мастерской Эрнста Неизвестного в Нью-Йорке вступает с подругой в страстный контакт прямо «на глазах» Масок Скорби…
Это великолепно работает на образ романтического героя, и наверняка больше чем у одного юного читателя этой книги вспыхнет на этих сценах красная лампочка «вот, значит, как можно». Такая литература порождает новых «художников жизни». Но самого автора романтическая позиция уже, похоже, не полностью устраивает, что логично: с возрастом все больше видишь в романтизме инфантилизм. Первая часть книги называется «Мажор», Месяц рассказывает читателю про своего отца, знаменитого академика-физика, не скрывает, что помощь отца сильно помогла ему в литературной и в жизненной карьере («не было необходимости тратить силы на продвижение в обществе») и раз за разом включает какие-то закадровые весы и спидометры — достаточно ли легок мой собственный шаг. А то и прикладывает этот спидометр к другим, критикует, например, лирического героя Пастернака, который просит «мимо пронести» предназначенную ему и только ему чашу.
На иной вкус этот вопрос не имеет смысла, невозможно вытащить себя из обстоятельств собственной жизни. На другой вкус, вопрос этот избыточно мнителен — литературная публика знает, что груз «мажорства» Вадим Месяц несет с достоинством, ну и проза-поэзия, сочиненная им за эти годы, способна постоять за себя. Возможен, однако, и еще один взгляд: этот самоедский вопрос и создает скрытое напряжение «Дяди Джо». Автор ревнив и въедлив, подчас избыточно, как мне кажется, жесток (ударения не ставлю) в оценке некоторых своих коллег, слишком категоричен в утверждениях типа «насобачиться рифмовать высокие и низкие чувства нетрудно», но ведь мы говорим о литературе, энергию книги и черпают из подобных противоречий. Автор временами явно нервничает — что же, читателю это только на руку, книжку с нервами читать интереснее.
Вообще, идея всемирных весов, желание выписать себе или другому вердикт, умение отличить, иными словами, поражение от победы… автор этой рецензии ко всем этим вещам старается относиться с иронией. Нет весов и нет инстанций, имеющих право на какие-то вердикты. Но если уж эта тема затронута, нельзя не сказать, что для всемирных весов у Вадима Месяца есть неоспоримый, с моей точки зрения, козырь, великолепная самоцветная гиря: его частные практики по наладке силовых (и энергетических) линий планеты (и космоса). Он долгие годы перемещает с континента на континент морскую и дождевую воду и небольшие камни. В «Романе с Бродским» этому посвящено несколько фрагментов.
«— Сегодня ночью я подложил к подножию форта Молтри камни с Синайской горы Моисея, с Гималаев Будды, кусок известняка из Стоунхенджа, гальку от Кёльнского собора, где похоронены волхвы. У меня большая коллекция.
— Вы сумасшедший?»
Это Бродский спросил про сумасшествие, ответ чуть ниже.
Второй пример:
«Съездил к Карнакскому храму в Луксор (древние Фивы египетские), с оказией отправил образцы священных почв к священному камню Кааба в Мекку…»
Тут, во избежание неверных трактовок моей интонации (нет ли издевки в формуле «самоцветная гиря»?) следует высказаться прямо: мне действительно очень нравятся эти перемещенные камни, в рамках самоидентификации читателя с кем-то из героев книги, в рамках этих произведений, трансграничных акций Месяца я ассоциирую себя с воздухом, в котором траектория движения известняка оставляет пунктирный след, с планетой, точка сборки которой меняется на наномикрон, когда галька из Кельна переезжает в Гималаи. Точнее я не объясню, да и не надо, тут надежда на эмпатию, на любителя искусств, чьи рецепторы настроены каким-то подобным образом.
При этом мне не слишком нравится, как трактует перемещения камней сам автор. Эта «поэзия», прорвавшая лист, имеет, оказывается, те же претензии, что и не прорвавшая.
Вот ответ Бродскому:
«— Главная военная мощь мира должна быть одухотворена. В Америке есть всё, кроме священных мест. Страна, которая младше нашего Большого театра, нуждается в поддержке. Будем считать, что я произвожу изменения в тонких мирах».
Вот объяснение второго случая:
«От моих действий постоянно что-то менялось. Чего не скажешь о стихах, пусть даже самых хороших. В сентябре 1993-го Россия и Беларусь договорились о сохранении единого денежного пространства, Организация освобождения Палестины и Израиль подписали мирный договор, в России отменили прописку, в ноябре вступил в силу Маастрихтский договор и был создан Европейский союз, на Фолклендских островах обнаружили запасы нефти».
Разговор серьезный, а я вижу издевательскую снижающую игру букв: аастрихтск… лклендскх… Чувствую снижение высокого полета камня, убийство чистой абстракции магической процедуры.
Но я согласен, что это неважно. Что мне, интерпретатору, объяснения автора? Я могу их игнорировать. Тысячи картин с распятиями и благовещениями, написанные с акцентом на религиозное чувство, восхищают атеистов, которые находят в этом искусстве совершенно светские смыслы. Мне ничто не мешает думать, что мировые гармонии перемещают эту гальку просто так, а избранному в качестве курьера поэту Месяцу они напели про нефть, чтобы не задавал лишних вопросов.
Книга «Дядя Джо» завершается справочным разделом. «Геннадий Бурбулис (1945) — советский и российский государственный и политический деятель». Бурбулиса приятно встретить даже и в книжке, спору нет (до сих пор помню начало одной политической заметки Геннадия Эдуардовича в одной из перестроечных свердловских газет — «Как говорил трепетный Петрарка…»), но я бы, честно сказать, при переиздании этот раздел выкинул. В книге есть тонкий баланс, хорошо настроенное непонимание — вот вроде реализм, а Крюгер-то с приемничком явно придуман, вот вроде все правда о встречах с Бродским, а общался ли автор с Ельциным — туман. А справка этот баланс-дисбаланс разрушает, слишком уж она стерильно документальна, превращает роман в мемуар.
Но вот, думаю я, какой «справки» о Вадиме Месяце мне не хватает: так это полноценного текста — возможно, даже под справку стилизованного — об этих самых перемещенных камнях. Он писал об этих своих занятиях в разных книжках, но всегда очень кратко, выкладывал отчеты в «Живом журнале», но несистемно, в «Дяде Джо» эта тема тоже затронута мельком и, пожалуй, сторонний читатель даже может подумать, что у нее такой же статус, как у телефонного справочника безумца Крюгера. Если бы вместо справочного раздела про Бурбулиса в конце «Романа с Бродским», набитого рассуждениями о смысле поэзии, обнаружился бы такой отчет о метапоэтической деятельности автора, это, мне кажется, неплохо бы встряхнуло и замкнуло и конструкцию книги, и «месседж», который, с одной стороны, приобрел бы определенность, пусть и выраженную в текущей политической лексике, а с другой — что это за определенность, мирный договор там, где его никогда не будет. Ну или если эта моя мысль избыточна — роман-то уже вышел, второе издание, возможно, случится не скоро — что же, еще лучше посвятить священным камням отдельную книгу.
Пока не умер в одночасье,
а лишь в тоске и на мели,
найди свою частичку счастья,
пусть и подняв её с земли.
Эти стихи умершего два года назад Валеры Жукова не полностью исчерпывают содержание моей рецензии, но зато они довольно определенно указывают, где искать счастье.