Рассказ
Опубликовано в журнале Урал, номер 9, 2020
Сергей Скляров (1975) — родился в поселке Тихоокеанский Приморского края. В основном занимался журналистикой. Печатался в газетах и журналах «Дальний Восток», «Тихоокеанская звезда», «Молодой дальневосточник» и др. Работал корреспондентом, ведущим и редактором радио «Вести-Хабаровск» и «Вести-Хабаровск-ФМ». С 2018 г. — педагог дополнительного образования (шахматы, сёги, го). Живет и работает в Хабаровске.
Когда мне было четыре года, я стал коммунистом. Это случилось очень просто: мой папа — тогда еще молодой капитан-лейтенант — поселил свою любовницу к нам в однокомнатную квартиру, где до того времени, кроме мамы, другие женщины не проживали. Так как папа был политработником на корабле Тихоокеанского флота, то он объяснил все с коммунистической точки зрения правильно: крыша над головой должна быть у всех людей. С папиной любовницей мы жили очень дружно. Она делала мне чай, в который я макал печенюшки, а мама просила ее найти какую-нибудь другую крышу над головой, получше нашей. Папа возвращался со службы и почему-то злился на маму, иногда даже поколачивал ее. Потом эта любовница исчезла, появилась другая. Она совсем уже не слушала маму и не делала мне чай. Следующая любовница кричала на нас с мамой, пару раз выставила нас за дверь. Впрочем, выяснилось, что эта женщина — чья-то жена. Пришел ее муж и после небольшой драки с моим папой увел красавицу к себе домой. Так на моих глазах был попран принцип общности жен, что меня очень разозлило — к тому времени я уже достаточно много знал о коммунизме из рассказов своего отца, выпускника Киевского высшего военно-морского политического училища. Папа имел привычку обсуждать во время застолий с сослуживцами тезисы Ленина и других классиков великого учения об освобождении пролетариата. А застолья в нашей квартире случались часто. Пока мама, совсем не разбиравшаяся в коммунизме, плакала в ванной, я узнал, что все люди равны — и капитан-лейтенанты, и адмиралы. Больше того, никакой адмирал не выпьет столько вина или «шила», сколько могут его влить в себя обычные матросы в день Нептуна. Также со слов друзей моего папы я узнал, что деньги — изобретение тех, кто не умеет делать ничего, кроме денег. И этих денег всегда не хватает тем, кому они действительно нужны, но кто не умеет их делать. Из-за нехватки денег участники застолий в нашей квартире — а это, между прочим, советские офицеры — бились ночами напролет в преферанс, попутно обучая меня этой игре и азам коммунизма. К утру офицеры так уставали, что иногда у них не хватало сил на серьезную драку, тогда они просто выкладывали трех- и пятирублевки на стол и уходили восвояси. Я собирал с пола бутылки, чтобы мама могла их сдать в пункт приема стеклотары, и повторял полученные уроки: «От каждого — по способностям, каждому — по потребностям! Кто не работает, тот — не ест! Знал бы прикуп — жил бы в Сочи! Деньги — зло!». Итак, в четыре года я стал коммунистом.
Надо немного рассказать о нашем Тихасе. Это закрытый от гражданского сброда военный городок, а точнее, поселок Тихоокеанский — главная база Тихоокеанского флота, спрятанный в приморских сопках от ядерного удара американцев. Мы не беззащитная мишень, наши корабли и лодки напичканы атомным оружием: одним залпом мы можем уничтожить жизнь на планете! Мы — гарант мира! И даже если нас всех убьет ядерным взрывом, то под Тихасом прорыто многокилометровое бомбоубежище для атомных подводных лодок. Когда на поверхности никого не останется, они выйдут в последний раз в море и отомстят капиталистам за нас и уничтоженное человечество. Надеюсь, что если такое произойдет, то именно я буду управлять этой подлодкой, я точно не промахнусь: долбанём так долбанём — мало никому не покажется! Впрочем, пока богачи боятся напасть на советский пролетариат, копят денежки, старятся и умирают вместе с ними. У нас же вы не увидите ни одного пенсионера: люди старше 30 лет считаются невероятно глубокими старцами. Родители военнослужащих и их жен, как правило, живут очень далеко — в Ригах и Таллинах, в Баку и Киевах, Ленинградах, Москвах и прочих тьмутараканях. Откуда-то оттуда к нам пришли и встали у пирса тяжелые авианесущие крейсера «Минск» и «Новороссийск» — гордость советского флота, бесконечное множество других кораблей, тьма подводных лодок. Единственный враг этого вооружения — простой на рейде, поэтому корабли постоянно ходят в дальние походы и несут службу в мировом океане, защищая пролетариат от капиталистов. Наш городок один из самых чистых на земле. Каждый день бордюры и стволы деревьев подбеливают матросы, патрули морской пехоты с автоматами Калашникова ходят и следят, чтобы в город не проникло ни одно гражданское ничтожество, ворующее наши ядерные секреты, чтобы не прозвучало ни одного матерного слова, позорящего честь офицера, отравляющего слух и души советских детей. Из любой точки Тихаса всегда видно вершину горы Большой Иосиф. Существует поверье, что любой, кто взберется на нее и посмотрит вниз на наш город, никогда из него не уедет. Не знаю, правда это или нет. А вот те, кто лежит на кладбище у подножья горы, уж точно никуда не уедут и не взберутся ни на какие вершины. Этим людям, а значит, и нашему кладбищу не суждено состариться. Молодую кровь приносят сюда с кораблей и подлодок, базирующихся неподалеку, в местечке под названием Дунай: то металлическим тросом кого-нибудь перешибет, то пробьет насквозь током, то ошпарит паром, то вынут из петли. Одним словом, раз не живется на флоте, милости просим кормить дубы и клены Большого Иосифа. Деревья у нас могучие, желудями детвора обычно заряжает рогатки и бьет ими окна во славу КПСС! А пятипалыми кленовыми листьями удобно пользоваться, когда нет туалетной бумаги, главное, не размазать по себе американскую вонючку, которые тоже бывают размером с лошадь. Если вы пошли в лес, то ни в коем случае не ешьте волчью ягоду и смотрите под ноги: змей у нас тьма-тьмущая. Иногда мы ловим гадюк или полозов, отрезаем им головы и в темноте бросаем под ноги прохожим в надежде напугать. Еще нельзя заряжать рогатку маньчжурским орехом — говорят, такой снаряд однажды пробил голову пятикласснику и отправил его к Большому Иосифу. Если вы соблюдаете все эти правила, то можете прожить в Тихасе довольно долго и когда-нибудь стать адмиралом.
Мне повезло больше остальных: я родился в военно-морском госпитале и сразу стал адмиралом. Отлично помню этот день, хоть мать говорит, что такое невозможно. Пожилая акушерка уходила на пенсию и отрабатывала свою последнюю смену. Эта женщина подняла меня, посмотрела мне в глаза, послушала, как я ору, и присвоила звание: «Еще один адмирал, мамочка!» Потом отдала меня кому-то и пошла дальше пить свое шампанское. На следующий день явился отец со своим другом Сашей — двухметровым офицером-механиком, долго тряс меня и тоже кричал: «Адмирал, настоящий адмирал!» Одним словом, радости полные штаны, вместо того чтобы делом заниматься. Наверняка после госпиталя они устроили пьянку с преферансом. Так вот, госпиталь — очень красивое место. Здание из красного кирпича стоит посреди дубовой рощи. Потом я еще несколько раз попадал сюда, разумеется, уже не по такому радостному поводу, как рождение меня, а из-за соплей и повышенной температуры тела. Здесь очень хорошо болеть: летом вокруг госпиталя полно желудей, но главное то, что матросы плетут из капельниц всевозможных чертиков, рыбок и много всяких забавных игрушек — пенисов, медсестер, машинок, корабликов. Все это я выигрывал в шашки. Матросы — слабые игроки, многие из них приехали к нам из Таджикской, Узбекской, Киргизской и других советских республик, где до этого пасли своих горных козлов. О преферансе и говорить не приходится, их любимая игра в «чапая», но и здесь я их быстро стал обыгрывать, и вовсе не потому, что, мол, отец — офицер. К первому классу у меня собралась приличная коллекция «плетенок». Впрочем, однажды матросы отыгрались. Во втором классе я попал в госпиталь с ангиной, получил свою серию лечебных уколов, а после выписки выяснилось, что у меня завелись вши. Родители постригли мою голову налысо, и я два дня ходил на занятия в зимней шапке, объясняя ситуацию страшным заболеванием ушей. Впрочем, учительнице это вскоре надоело: на уроке рисования, пока я пачкал альбом красками, она сдернула с меня головной убор, и мне еще неделю пришлось краснеть от шуток одноклассников, пока не выросла новая прическа.
Впервые с девочкой я переспал, когда мне был один год. Мы жили на первом этаже, а Маша на четвертом, ей было полгода, она родилась в том же военно-морском госпитале, что и я. Однажды мать просто принесла и положила меня в кроватку с этой красавицей. Наши отцы служили вместе и находились где-то в Индийском океане. Конечно, мы тогда не умели разговаривать, поэтому просто шумели и молчали вместе. Настоящие чувства пришли позже, лет в пять. У Маши были прекрасные русые волосы, невероятные глаза. А у меня были ботинки с красными звездами. И я был готов на все ради своей первой любви: я протискивал ей грецкие орехи сквозь почтовую прорезь в коридорной двери, когда был заперт дома. Конечно, меня за это стегали скакалкой, но я не останавливался. Она приходила под наши окна, и я выбрасывал ей золотые украшения родителей. Драгоценностей было немного, поэтому я отправил за окно весь пайковый запас сгущенки, несколько пластинок Адриано Челентано и Аллы Пугачевой. Разумеется, все чертики, рыбки и плетеные члены, выигранные мной в госпитале у матросов, тоже скопились у нее дома. Больше всего я рассчитывал не на плетенки, а на упомянутые уже ботинки со звездами. Их мне прислала бабушка откуда-то из Таллина, спасибо ей за это. Так удобно и звонко было разбивать ими утреннюю корку льда на лужах. Но Маше мои ботинки не приглянулись. Она бегала по двору с остальными ребятами и не обращала на меня никакого внимания. Без золотых украшений я был такой же, как все остальные. Когда мимо меня пробежал кто-то из мальчишек, я сделал шаг назад и провалился в канализационный люк, доверху наполненный теплой водой. К счастью, я успел развести руки, ухватился за края и выбрался. Один башмак утонул, но нырять за ним я не решился, да и продрог моментально. Был конец осени, прохладно. Мама и папа еще не вернулись с работы, поэтому дверь квартиры никто не открыл, я поднялся на четвертый этаж, тетя Лена (мать Маши) сняла с меня штаны, посадила у батареи на кухне и заставила хорошенько прогреться. Позже пришла Маша, посмотрела на меня и, ничего не сказав, ушла к себе в комнату. Вечером я тоже спустился домой, где меня благополучно наказали скакалкой. С этого дня я перестал разбрасываться золотыми вещами. А еще через месяц Машиного папу перевели на другой корабль во Владивосток, и они уехали. Тогда я задумался о бесконечности: где кончается небо и что находится за последним пределом? Ведь всегда же есть что-то еще хотя бы на миллиметр дальше? Этим вопросом я тревожил мать, отца, его любовниц. Никто мне не давал ответа. И я понял, что неважно, сколько ты проживешь — пять лет или бесконечность, это очень мало, ведь всегда будет оставаться предел размером и в пять лет, и в бесконечность, за которым есть что-то еще, чего ты не постигнешь никогда, даже если бессмертен. Мама говорила, что скоро я пойду в школу и всему научусь там, папа говорил, что я его задолбал, а отцовские любовницы заверяли, что я такой же нудный, как папаша, тоже, наверное, сопьюсь в двадцать лет. В конце концов я понял — бесконечности в мире так много, что она ничего не стоит, думать о ней нет никакого смысла. Даже уменьшать вещь до бесконечности не получится. Кто-то пробовал это сделать и в конце концов изобрел атомную бомбу.
Эти размышления продолжались недолго. Вскоре у меня сменился отец. Мой родной папа ушел в дальний поход с эскадрой, а вместо него появился его лучший друг — Саша, тот самый, который приходил вместе с ним в госпиталь, когда я родился. Новый папа в свое время окончил Высшее военно-морское училище имени Фрунзе в Ленинграде. Он плохо знал теорию коммунизма, так как отвечал всего-навсего за работу корабельных двигателей, зато хорошо разбирался в практической реализации учения Карла Маркса. Однажды он рассказал, что во время дальних походов офицеры соревнуются между собой в коммунизме: побеждает тот, кто выпьет больше «шила» и удержит больше противогазов на конце. И я мог гордиться своим родным отцом — он был безоговорочным победителем соревнований с результатом в четыре противогаза. «Твой отец настоящий коммунист, у него конец почти до колена! — сказал папа Саша. — Все же не зря он в свое время учился в Киевском высшем военно-морском политическом училище, хоть чему-то там научился».
Я тоже стал готовиться к соревнованиям. Однажды, когда никого не было дома, я привязал конец веревки к ножке дивана и стал нанизывать на него сумки с противогазами, благо у нас их было штук семь, как и почти у всех жителей Тихаса. К моему удивлению, все противогазы поместились с легкостью. И еще столько же поместилось бы. «Какие-то слабые офицеры, — подумал я, — всего четыре противогаза. Наверное, это все из-за «шила». «Шилом» на кораблях называют спирт, который выдают, чтобы протирать всякие приборы и механизмы. Но офицеры предпочитают протирать им до потери сознания свои глотки. И бывает, протирают до такой степени, что не только конца, но и противогаза не найти. Хотя иногда благодаря «шилу» происходили неплохие вещи. К примеру, папа Саша очень любил «шило», набравшись как следует, он рассказывал мне о мадагаскарских тараканах размером с краба; чтобы раздавить такого таракана, надо было встать на него всей ногой и надавить всем телом, тогда раздавался хруст, и таракан погибал. Впрочем, советские офицеры не только развлекались, но и проводили с иностранцами интернациональную политработу. Особенно много работы было с чернокожими женщинами. «Твой отец очень любил негритянок, — вспоминал папа Саша дальние походы, в которых они с моим отцом были лучшими друзьями и компаньонами, — настоящий интернационалист». Если честно, в пять лет интернациональный вопрос меня мало интересовал. Но мне очень нравилось с пьяным папой Сашей втыкать в пол морской кортик. Это было поистине увлекательное занятие, и в эти моменты я благодарил Нептуна за то, что он выдает «шило» советским офицерам. Разумеется, мама ругала за испорченный пол и дверцу ниши, когда приходила с работы: да-да, иногда мы метали кортик в двери ниши и даже шкафа. Но ведь я должен был стать адмиралом, а не кисейной барышней.
Еще папа Саша не любил эксперимент, который проводило руководство советского флота. На корабли забирали служить очень много жителей из Узбекской, Киргизской и Таджикской ССР. Многие из таких призывников моря никогда не видели. По словам папы Саши, они пасли себе баранов в горах и ездили на мулах: «А их зачем-то привели в военкоматы, раздели догола и так, с гроздьями на задницах, отправили на флот». Матросы из них были никудышные. Мне тоже не нравились эти люди, плохо говорившие по-русски и вообще ничего не соображавшие в коммунизме и интернационализме. У нас во дворе стояла будка, где жили стройбатовцы, отбывавшие какое-то наказание. Они возводили новый микрорайон неподалеку. У них мы всегда могли разжиться строительными патронами за банку сгущенки или несколько отцовских сигарет. Строительные патроны, если кинуть на них камень, гремели, как настоящие. Как-то раз, когда мне было четыре года, я зашел в эту будку, где сидел узбекский солдат. Я попросил у него немного патронов или хотя бы карбида, а он расстегнул ширинку на своих штанах, достал оттуда причиндалы и предложил мне попить лимонаду. В этот момент в будку зашел еще один солдат и стал кричать на своем непонятном языке. Я убежал домой, рассказал все отцу и больше никогда не встречал этого солдафона. Отец потом рассказал, что он повесился. Будку оградили колючей проволокой, и карбид пришлось добывать в других местах. Попало же мне в тот раз скакалкой!
К слову сказать, папа Саша меня никогда не порол. Он часто напивался и был похож на барона Мюнхгаузена со своими рассказами о том, как на приеме у сына иракского вождя — принца Саддама Хуссейна — лейтенанты украли все серебряные ложки и даже палаш. Про то, как китайцы сажают своих пленных на горшок с голодной крысой, и та выбирается через живот человека. Про то, как во время конфликта с каким-то Пол Потом один китайский матрос целился со своего косоглазого корабля из ружья в папу Сашу, когда он вышел покурить на палубу большого противолодочного корабля «Одаренный». Про то, как дети в Ливане и Никарагуа воюют с оружием в руках против американцев и их пособников. Кроме того, папа Саша научил меня играть в шахматы, «Эрудит» и рулетку. Все это я полюбил и к шести годам умел хорошо читать и вообще был уже очень грамотным коммунистом. Поэтому меня решили отдать в школу, не дожидаясь, когда мне исполнится семь. И это было правильное решение, к тому времени я играл лучше всех во дворе не только в преферанс, но и в атомную войну. В каждой тихасской квартире на стене обязательно висела политическая карта мира. По ней дети изучали названия столиц разных стран. А когда родители уходили, то начиналась игра на выживание человечества. Из бумаги, иголок, ниток или изоленты мы делали легкие дротики, а точнее, убийственные ракеты. Отходили на несколько метров от карты и начинали обстреливать ими разные города мира, целясь прежде всего в Нью-Йорк, Вашингтон и Лондон. К концу игры карта рвалась в клочья, и кому-то неизбежно попадало от родителей. Но географию мы знали хорошо задолго до первого класса.
Вскоре из дальнего похода вернулся мой отец. Он довольно спокойно принял весть об отставке из семьи. Все же он настоящий коммунист, а не женовладелец какой-то: мы созданы для атомной войны, а не для сахарных соплей. Отец обозвал папу Сашу предателем и позором Тихоокеанского флота и больше не подавал ему руки, и все на этом. А вот другой вернувшийся из похода лейтенант — дядя Гриша — кончил плохо. В день возвращения он вместе с другими капитанами зашел к нам в гости и за игрой в преферанс узнал много интересного о своей возлюбленной — тёте Оле из соседнего дома. Дядя Гриша играл весь вечер рассеянно — я иногда заглядывал в его карты: вместо стопроцентного мизера спасовал, один раз заказал шесть карт вместо семи, в другой раз восемь вместо шести. И все это без эмоций и обычных для него анекдотиков и бахвальства. Наконец он отдал деньги, выпил еще один стакан и пошел домой. Но там ему никто не открыл дверь. Дядя Гриша долго колотил в нее кулаками: «Открой, гадина!» Наконец поднялся на верхний пролет и бросил вниз, на площадку, противоводолазную гранату (такие давали на корабле во время учений, и дядя Гриша украл одну). Конечно же, ни одного водолаза на площадке не было, а вот все двери послетали с петель, стекла в рамах вдребезги, и штукатурка осыпалась, все-таки радиус поражения приличный. У кого-то потекли трубы. Оказалось, что тётя Оля давно уехала к своим родителям в другой город. А дядю Гришу арестовали и отправили на гауптвахту.
Если честно, это оказалось не самой большой потерей для коммунистического движения. Настоящий большевизм возрождался в нашем первом классе. Мы ходили на переменах строем, пели песни про барабанщика, «Катюшу», «Орленка». На продленке ставили оценки друг другу за поведение, а потом после продленки учили друг друга рукопашному бою и основам марксизма. У нас все было общим — рогатки, карбид, деревянные мечи для игры в рыцаря Айвенго, палки для «чижа» и «пекаря». Почти все мы запоем читали книги «Сын полка», «Тимур и его команда», «Незнайка на Луне», «Урфин Джюс и его деревянные солдаты», «Остров сокровищ». Там наши ровесники справлялись с трудностями, и мы понимали, что нам тоже все под силу. А потому спешили скорей подрасти и заменить горе-отцов, пока они не профукали под своим «шилом» все корабли. Тем более именно в эти дни случилась беда.
В Москве (что же это за дыра такая?) упал самолет со всем командованием ТОФ на борту. 16 адмиралов отправились на штабные учения в столицу, а когда возвращались, то запихали в несчастный ТУ-104 кучу мебельных гарнитуров, ковров, каких-то рулонов с бумагой и другого разного барахла для своих жен, плюс еще сами зачем-то собрались в хвостовой части — видимо, вокруг фляги с «шилом», и в итоге самолет рухнул, едва оторвавшись от земли, а все пассажиры погибли (человек пятьдесят), невзирая на звания и степень алкогольного опьянения. Флот и авиация по этому поводу страшно переругались. Одни грешили на летчиков, которые не организовали правильную погрузку. Другие жаловались на барство адмиралов, командовавших экипажем самолета, как своим кораблем.
Идиотизм взрослых поражал, казалось, чем старше становились эти люди, тем глупее себя вели. Как вообще можно ставить на руководящие должности людей старше пятнадцати лет? Ведь красный командир Аркадий Гайдар личным примером доказал, кто лучше командует и воюет. Нам же, первоклассникам, оставалось расти как можно быстрее, пока не пришли американцы и не поубивали всех нас. А мне очень захотелось достать где-нибудь пистолет — «маузер», как в повести Гайдара «Школа». Но папа Саша на мои просьбы только смеялся, чем сильно меня злил: «А может, тебе «стечкина» сразу?» Однажды в пятницу вечером он поразил меня, заявив, что ему плевать на коммунистические идеи. Мол, он служит только потому, что государство его с шестнадцати лет одевает, обувает и кормит. И вообще в походах его ужасно мучает морская болезнь, так, что хочется сдаться в плен, только бы больше никогда не слышать, как скрежещет в шторм металлический борт и где-то рвутся стальные тросы. «Да ты предатель СССР! Тебя надо расстрелять!» — воскликнул я, а он в ответ двинул мне в лицо струей из сифона. Впрочем, на следующий день он протрезвел и извинился. Потом принес откуда-то небольшой металлический ствол, один конец которого был заварен, деревянный брусок и сделал из этого «поджигу». Таким огнестрельным оружием пользовались еще при Иване Грозном. Мы взяли порох со спичками и пошли в лес. Там возле одного дуба нашли ненужную шпалу. Выстрел переломал ее пополам, а я от грохота свалился на землю. «Ну, вот видишь, — прогудело в голове, — рано еще тебе пистолет».
После разговора с папой Сашей я понял, почему мы до сих пор не победили капитализм во всем мире. Оказывается, никто всерьез и не воюет. Американский флот не менее мощный, чем наш. В море американские самолеты «Орионы» постоянно кружат над кораблями и подлодками нашей тихасской десятой эскадры. Переговоры и анекдоты летчиков отлично прослушиваются, иногда самолеты пролетают низко-низко над кораблем, и видно, как пилот, восхищенный нашим вооружением, поднимает вверх большой палец. Никому и в голову не приходит сбивать этого наглеца. Дело в том, что наши летчики поступают точно так же, и их тоже никто не сбивает. На самом деле нет никакой войны, все ее очень боятся. Военные СССР и США, курсирующие по всему мировому океану, понимают и уважают друг друга: они самые обычные туристы, только вооруженные атомными бомбами и ракетами с ядерными боеголовками. Офицеры путешествуют, напиваются, покупают заграничные безделушки, бобины и кассеты для магнитофонов, пластинки для проигрывателей, а вернувшись домой, угощают детей иностранными конфетами, женам дарят модные купальники, напиваются с друзьями импортным виски и ромом, рассматривают журналы с голыми женщинами, натягивают джинсы и курят ковбойские сигареты. «Doors», «Beatles», чего только не было у нас после дальних походов, кубинские сигары, монеты разных стран, значки, марки, открытки. Зачем нужен коммунизм, если и так всем хорошо? Пролетариат всем доволен! Теперь у него вместо цепей — телевизор, радио, спорт! У всех есть работа, пиво и водка стоят дешево, медицина — бесплатная, образование — бесплатное, еда — копеечная. Осталось только начать креститься, отменить деньги и статью за тунеядство, и нет никакого пролетариата — сплошные ангелы в раю, похрюкивающие от сытости! Только дурак будет воевать, если у него все есть!
Я долго думал над этим и понял, что из-за преступного благодушия советский флот, имея невероятные возможности, корабли и подлодки, за несколько десятилетий не нанес ни одного реального ракетного удара по богачам, чтобы экспортировать коммунистическую идею и помочь иностранному пролетариату избавиться от эксплуатации. Морские волки спивались на своих ТАКРах, БПЛах, эсминцах, пока американцы завоевывали мир. На вьетнамцев и корейцев американцы не стеснялись сбрасывать тонны бомб, жечь людей напалмом, расстреливать перед кинокамерами. Наши бравые офицеры в это время клялись защищать СССР до последней капли крови, резались в преферанс, а чтобы не мучила совесть, заявили о том (только вдумайтесь в это!), что не будут нападать первыми! То есть пускай убьют всех советских детей, жен и матерей, отравят землю, уничтожат даже домашних животных, и только тогда, если кто-нибудь останется жив, мы наконец-то долбанем в ответ. Разве за это сражались и погибли Аркадий Гайдар, Леня Голиков, Марат Казей, Зоя Космодемьянская?
Папа Саша хотел убедить меня, что нет никакого конфликта между мировым пролетариатом и мировой буржуазией, а есть только противостояние между американцами и русскими: кто круче. Но к счастью, он был не прав. У меня был целый класс единомышленников в школе — сорок человек. Мы с упоением читали рассказы Михаила Зощенко и Зои Воскресенской о Ленине и хотели быть похожими на этого великого человека: такими же человечными, сильными и честными, и не любили тех, кто не работает. Мы старательно лепили из хлеба чернильницы и пробовали писать на бумаге молоком, как это делал Ильич в ссылке, но у нас плохо получалось — хлеб безбожно протекал, а вместо надписей получалась какая-то мазня. Учителя смеялись: «Вы еще по воде ходить попробуйте!» Мы понимали, что нам надо многому научиться, и старались изо всех сил. Кто-то записался в кружок авиамоделизма, кто-то в кружок ракетного моделизма, кто-то пошел на бокс или самбо, я записался на легкую атлетику и много бегал по Тихасу. Впрочем, еще больше времени я уделял чтению, я перелистал все военные журналы, оставшиеся от отца, с фотографиями и описанием натовских кораблей, самолетов и танков, созданных, чтобы убить нас всех и уничтожить Тихас, нашел у папы Саши и вызубрил новенькую книгу «США: 200 лет — 200 войн», хотя и до этого я прекрасно знал, кого надо победить, чтобы наступил мир на земле. Вскоре весь наш класс приняли в октябрята возле памятника матросу с гранатой и автоматом возле школы. Пионеры нацепили нам на пиджаки значки с изображением маленького Володи Ульянова, и с тех пор мы стали неотделимы от великого пролетарского учения.
И тут к нам нагрянула большая делегация из этой дурацкой Москвы. Какие-то военные с толстыми писателями, модными артистами и журналистами приехали, чтобы посмотреть на стрельбы. Высокочтимые москвичи побывали в нашей школе, глянули, как мы маршируем и поем песню «По долинам и по взгорьям», а потом отправились на корабль. Мы сразу поняли, что случится беда, но взрослые нас не слушали. Крейсер «Адмирал Сенявин», прежде чем на него заявились зрители, успел побывать в Суробае, Могадишо, Бомбее, Порт-Луи. Сам Леонид Брежнев пару месяцев назад был на этом борту, остался очень доволен увиденным и подарил именные часы капитану. Впрочем, по вражеским кораблям «Адмиралу Сенявину», как и другим кораблям десятой эскадры, стрелять не приходилось. И вот наконец-то зачетные стрельбы в родном Тихасе по мишеням, большим щитам, которые подбуксировал на своем корабле папа Саша. После каждого меткого выстрела публика аплодировала, словно в театре. Затем раздался девятый выстрел, и из башни пошел дым. Кто-то громко закричал, потом вопли стали разноситься отовсюду. Когда удалось войти в башню, то там обнаружили 36 мертвых матросов и офицеров и одного корреспондента «Красной Звезды», пожелавшего побыть немного с народом. Почти всех их потом похоронили у подножия горы Большой Иосиф. Папа Саша с трудом добыл где-то 40 гробов и предлагал на будущее запастись еще таким же количеством, но ему сказали, что не надо. Выяснилось, что, стараясь удивить гостей мастерством и скоростью стрельбы, матросы второпях в заряженное оружие засадили еще один снаряд, и погибли почти все, кто в это время был в башне. Леониду Брежневу об этом не стали рассказывать, поэтому никого из взрослых не расстреляли и не посадили в тюрьму.
Впрочем, я уже давно понял, что Леониду Брежневу мало о чем докладывают. Да и какой смысл сообщать что-то такому старому человеку, даже если он генеральный секретарь? По телевизору часто показывают, как Леонид Ильич читает с трибуны скучные бумажки таким же, как и он, старым и сонным участникам очередного пленума ЦК КПСС. И весь этот дом престарелых — на фоне вечно молодого Ленина. Жуть! Нет, не об этом мечтал маленький Володя Ульянов, не для того стрелял крейсер «Аврора», и не за то погибали матросы броненосца «Потемкин».
Как-то перед посвящением в октябрята, перебирая отцовские военные журналы, я нашел статью о моряках-революционерах. Прочитал, оказывается, именно они были самыми яростными противниками буржуазии. За это Николай Второй приказал на бунтующих матросов набрасывать брезент и расстреливать, а трупы сбрасывать за борт. В начале двадцатого века на кораблях произошло много восстаний, но все зачинщики до самой революции 1917 года погибали под брезентом, пока на помощь не пришли большевики во главе с Лениным. А эти — по телевизору — кому могут прийти на помощь? Им бы собачек выгуливать да внучков в детский сад водить, а они руководят великой революционной страной. У нас во дворе время от времени появлялась гражданская бабка, которая продавала за 10 и 15 копеек петушков и рыбок из обожженного сахара на палочке. Я таких старых людей никогда не видел и поэтому немного опасался ее. Говорят, что она не очень дружила с рассудком и даже верила в богов, крестилась, как древние люди, наверняка воровала детей и приносила их в жертву Иисусу Христу. Я иногда думал, что это и есть переодетый Леонид Ильич. Днем он невнятно о чем-то рассказывает по телевизору заседанию КПСС, а потом переодевается в старушку и занимается тем, что ему действительно нравится, — продает нам сладости, стараясь не попадаться на глаза патрулю. А сам следит, чтобы мальчишки случайно не взяли власть в свои руки и не покончили с капитализмом раньше времени. Поэтому я всегда, когда покупаю петушков, на всякий случай сжимаю в кармане перочинный ножик, не хочется, знаете ли, стать жертвоприношением.
Папа Саша однажды рассказал мне, что незадолго до Брежнева СССР руководил другой старикан — Никита Хрущев. В свое время он тоже побывал в нашем Тихасе, когда десятая эскадра только формировалась. Так вот этот Никита Хрущев на закате своего правления решился на серьезный поступок. Он отправил подводный флот с ядерными ракетами в сторону США. Еще немного, и после победного залпа пролетариат был бы освобожден. Но американцы позвонили нашему престарелому руководителю по телефону и сказали, что сейчас нанесут атомный удар по Советскому Союзу. Генсек, трясясь от ужаса, поверил этому бреду и повернул лодки обратно, обрекая мировой рабочий класс томиться дальше в рабстве у богачей, а советский пролетариат спиваться и деградировать от сытого бездействия. Конечно же, за эту преступную трусость Хрущева быстро сняли, но вместо него пришел такой же допотопный пенсионер — Леонид Брежнев. Как вообще можно доживать до такого постыдного возраста! Сначала он молодился и хорохорился и даже решил помочь поднимающемуся с колен пролетариату: после миллиарда просьб восставших в этой стране рабов ввел войска в Афганистан. Правда, потом он посмотрел на карту и ужаснулся: Афганистан со всех сторон окружен горами, атаковать эту страну с моря нет никакой возможности. Да и рабочих там особо-то не оказалось, одни пастухи и цветоводы. Разозлившись, наши солдаты зачем-то стали сжигать прекрасные маковые поля несчастных моджахедов, а те в ответ начали отрезать головы русским пленным, если они не отрекались от атеизма. Это совсем не похоже на Революцию. Тысячи наших коммунистов гибнут здесь, а самый мощный в мире советский флот не может дать ни одного залпа.
Леонид Ильич понял свою ошибку и, чтобы его не расстреляли, быстренько снизил цены на все. Даже сахарные петушки подешевели до пяти копеек. В конце концов от безделья многие офицеры стали превращаться в самых настоящих буржуев. Где-то на Балтийском флоте капитан третьего ранга Валерий Саблин поднял восстание на большом противолодочном корабле под названием «Сторожевой». Он абсолютно правильно заявил о том, что стариканы тянут пролетариат на дно и наступило время новой коммунистической революции. Но вместо того, чтобы наконец-то долбануть по натовскому флоту из всех орудий, Саблин драпанул в Швецию. Разумеется, наши летчики сбросили на «Сторожевой» бомбу и захватили предателя. Потом его совершенно заслуженно расстреляли. И все же гибель этого человека не была напрасной: когда папа Саша рассказал мне эту историю, у меня появился план.
Я решил захватить гордость Тихоокеанского флота — тяжелый авианесущий крейсер «Минск». Это вам не броненосец «Потемкин» и не БПЛ «Сторожевой». Здесь матросов не кормят червяками, на «Минске» есть ядерные ракеты! Стоит этому флагману отчалить, как за ним пойдут остальные корабли, и никакой старый пердун уже не остановит десятую эскадру! Наш первый класс полностью готов к этой благородной миссии: все мы хорошо плаваем кролем и на спине, почти у всех отцы морские волки, все мы ходим в разные кружки — авиамоделирование, ракетное моделирование, барабанщики, горнисты, кого только нет. Меня немного смущает мое чрезмерное увлечение книжками (какую пользу оно может принести в деле уничтожения Америки?), но зато я хорошо бегаю и смог убедить в необходимости захвата крейсера сначала свою, а потом и все остальные октябрятские звездочки нашего класса. Я живо обрисовал одноклассникам, как матросы «Минска», тоскующие по настоящей борьбе с врагом, уставшие от бессмысленных путешествий по мировому океану, сначала поприветствуют нас, а потом займут свои места, и мы пойдем в решительный поход, присоединяя к себе новые и новые корабли и подлодки Тихоокеанского, а потом и остальных флотов СССР. И когда эта армада подойдет к США, начнется решающий бой, из которого мы обязательно выйдем победителями, в этом-то точно никто не сомневается.
И вот после уроков никто из нас не пошел домой. Мы дождались автобус, который обычно забирал детей, живущих в дальних поселках Тихаса (Крыму и Дунае), и сели в него всем классом, немного удивив водителя-матроса. «Вы куда?» — поинтересовался он. «На экскурсию», — ответили мы хором. Пока ехали, то смотрели в окна и внутренне прощались с родным Тихасом — колыбелью новой революции, последнего восстания. Здесь мы играли в «чижа», сражались в «пекаря», катались на каруселях и смотрели «Пираты двадцатого века» в кинотеатре «Спутник». Не пройдет и получаса, как мы вооружимся ядерными ракетами и покажем родителям, учителям и всему миру, чего стоим на самом деле. Выйдя из автобуса, мы разволновались, кто-то из девочек зашмыгал носом, я тоже чуть было не заплакал, но сдержался и стал кричать, чтобы все построились по парам. И наконец мы двинулись. Подойдя к воротам базы, мы запели «По долинам и по взгорьям». «Экскурсия на «Минск»!» — крикнул я в ответ на немой вопрос удивленного матроса, стоявшего на посту. Мы прошли еще метров сто, но то ли наше волнение оказалось слишком велико, то ли кораблей было чересчур много, я не увидел нужного нам крейсера, и тогда я побежал по пирсу без разбора, мне уже было все равно куда, лишь бы овладеть хоть каким-нибудь кораблем. Я слышал, как за мной летят надежные друзья, юные авиамоделисты, горнисты, барабанщицы, танцовщицы и вышивальщицы, но куда им угнаться за легкоатлетом, парящим к своей мечте!
Я спрыгнул с пирса на огромный кранец и с него по трапу взлетел на небольшой дремлющий тральщик. На меня уставились два озадаченных матроса, которые до моего появления безмятежно играли в рубке в настольный хоккей. Они не знали еще, какое счастье свалилось им на головы! Хватит этого бессмысленного прозябания, пора вершить историю! Еще немного, и нас будут качать на руках освобожденные рабочие во всех портах мира! «Свистать всех наверх!» — завопил я вне себя от счастья на весь Тихий океан, обернулся, и смертельная тоска поразила мое сердце. Сорок одноклассников встали как вкопанные перед кранцем и с ужасом глядели, как эта гигантская клизма посмеивается над ними, покачиваясь на волнах. Никто из моих друзей не решился ступить на резиновый цилиндр, предохраняющий корабли от ударов о стенки пирса и о борта других кораблей. Прав был Ленин, когда говорил, что революцию надо готовить долго и тщательно, иначе все жертвы будут напрасны. Теперь я вспомнил, что и сам испугался, когда отец впервые привел меня на корабль и мне надо было наступить на эту чертову штуковину, с которой свалился не один десяток пьяных офицеров. Чего же ждать от семилетних мальчишек и девчонок, не видевших раньше причальных приспособлений? Я не стал роптать, когда матросы взяли меня за шкирку и отвели нас в штаб. Командующий эскадрой долго слушал наши невнятные объяснения про «Минск», экскурсию, революцию. «Только не сообщайте Леониду Ильичу Брежневу, пожалуйста», — попросил я, боясь стать жертвоприношением. «Хорошо, — ответил он, — Леониду Ильичу ничего не скажу. Больше того, раз вы хотели экскурсию, то идите на «Киев», он будет у нас недолго, и другой возможности посмотреть на этот корабль у вас может и не быть». Такого поворота революционных событий мы не ожидали и, растерянные, вышли из адмиральского кабинета вместе с офицером-сопроводителем, даже не сказав спасибо. За закрывшейся дверью раздался хохот, который, наверное, будет преследовать меня до конца жизни. Страшный позор! Мои друзья, поняв, что их не расстреляют и даже не посадят в тюрьму, заметно повеселели, а мне стало очень грустно, уж лучше шомпола или брезент. Впрочем, шомпола меня еще ждут дома, отходят скакалкой, как «шила» выпить.
А пока мы шли до «Киева», то узнали, что на «Минске» траур: при взлете с корабля самолет полетел не в небо, а в море, на радость рыбам и местным русалкам. Летчик погиб. Зато в гости в Тихас заглянул путешествующий по всему миру еще один советский флагман, «Киев». Как бы ни было грустно от провалившегося восстания, нельзя не восхищаться этой громадиной. Если бы мы захватили этот крейсер, то заблудились бы через час в его трюмах: говорят, что иногда здесь пропадают матросы и их скелеты в тельняшках находят через десятилетия в самых дальних закоулках, полных крыс и приведений. К сожалению, и «Киев» до сих пор ни разу не утопил ни одного вражеского корабля и не выпустил ни одной ракеты по США.
Вскоре про нашу попытку угнать ТАКР «Минск» узнала вся школа. Дома мне всыпали, конечно, но школа меня тревожила гораздо сильней. В первую очередь из-за ученика параллельного класса — Вовки Сивуча. Он был сыном подводника и тоже мечтал когда-нибудь показать кузькину мать американцам. Его отца наградили недавно орденом Красной Звезды за то, что ночью то ли в Тихом, то ли в Индийском океане он придумал, как избавиться от кружащих над лодкой «Орионов»: две мерцающих фонарями бочки прицепили к рельсу по обе стороны, прилепили винт с небольшим двигателем, и эта конструкция поплыла под водой, уводя за собой назойливых, как мухи, летчиков США. Когда утром американцы поняли, как их обманули, лодка была уже неизвестно где. Вовка Сивуч ходил после этого королем и, встречая меня на переменах, заливался хохотом: «Как там «Минск» поживает, не угнали еще?» У меня от этого издевательства все сыпалось из рук: ручки, книжки, как-то я уронил со стенда в классе стеклянную коробку с насекомыми, которую нам показывали на природоведении. Меня отправили за дневником, который я забыл, домой, и я прошел весь поселок, прошел мимо дымящей ТЭЦ, мимо каких-то загородных предприятий, долго шел по асфальтированным сопкам, пока наконец не собрался с духом. Вернувшись в школу, я вызвал Вовку Сивуча на поединок.
На втором этаже школы во всю стену висела огромная карта мира. Она-то и должна была стать полем боя. Вовка, конечно, был непревзойденным мастером: его дротики попадали в цель и с десяти, и с двадцати, и даже с тридцати шагов и торчали там, как реальные ракеты, воткнувшиеся в Нью-Йорк, Вашингтон или на худой конец в Лондон. Вовка удивился моему вызову, но, разумеется, принял его, предвкушая легкую победу.
На следующий день, едва закончились уроки и в школе началась пересменка, мы собрались возле карты человек по десять с класса. Вовка первый начал кидать дротики, и они вонзались в стену, как гвозди, издевательски звеня: раз, два, три……… десять! Если бы это были настоящие ракеты с ядерными боеголовками, Западу пришел бы конец. Даже проходившие мимо старшеклассники уважительно подняли большие пальцы и с сомнением посмотрели на меня сверху вниз. Но я знал, что в этот раз победа будет за мной. Пока не прозвенел звонок на первый урок для второй смены, я достал из портфеля поджигу, щелкнул зажигалкой и направил оружие на карту. Выстрелом снесло весь американский континент, полстены и шкаф в кабинете за картой. Все, кроме меня, в ужасе грохнулись на пол. Война была завершена моей безоговорочной победой.
Папе Саше после этого предложили убираться из Тихаса. Его перевели в Хабаровск, военным представителем Тихоокеанского флота на судостроительный завод. Там делали небольшие корабли-смертники, которые должны были уничтожать американские авианосцы. Перед тем как уехать, папа Саша стал выпивать еще сильнее. Однажды он напился, забрался на крышу и сел на краю, свесив ноги аккурат над нашим балконом. Сослуживцы еле сняли своего товарища, не дав ему свалиться с пятиэтажной высоты, и объявили ему строгий выговор, что-то вроде черной метки у пиратов.
Мы с мамой остались в Тихасе. Она размышляла, стоит ли вообще жить с таким алкоголиком, а во-вторых, она еще не оправилась после ранения: мать работала инкассатором, и однажды на машину напали какие-то гражданские. В маму попал осколок автомобильного стекла. Теперь она была дома и хранила вязальные клубки в мешках для перевозки денег. Благодаря маме меня не выгнали из школы после стрельбы из поджиги. И даже не стали исключать из октябрят. А потом меня и вовсе приняли в пионеры. Это произошло весной 1985 года. Я учился в четвертом классе. Историю со стрельбой никто уже не вспоминал. Да и Вовки Сивуча уже не было в нашей школе. Его отца застукали голышом с каким-то матросом в кубрике и лишили наград и звания. Так вот, в доме офицеров мне повязали на шею красный галстук, я вместе с одноклассниками поклялся в верности делу Ленина, потом мы пошли в кинотеатр «Спутник», где нам показали кино «Чингачгук Большой змей».
Пионерская жизнь была, конечно, скучной: мы создали клуб интернациональной дружбы и писали безответные письма кубинским сверстникам и американской девочке Саманте Смит, делали бумажных журавликов в память о японской девочке, которая умерла от радиации после американской бомбардировки, вели политутренники, завели живой уголок и подкармливали кролика и рыбок, — одним словом, радовали учителей и даже перестали играть после уроков в преферанс. От тоски хотелось выть: мы мечтали о решающем сражении, об освобождения всего трудящегося мира, а вместо этого наши правители помирали от дряхлости, хоронили друг друга до тех пор, пока и вовсе не началась перестройка.
Нас стали призывать к разоружению: по телевизору крутили фильмы о вреде ядерной войны, где людей поражала лучевая болезнь и с них сползали волосы; отовсюду повылазили старые академики, утверждающие, что нам ничего не грозит, кроме собственных атомных бомб. В конце концов один смешной старичок с синяком на лысине возглавил СССР, и вскоре в Тихоокеанском и впрямь взорвалась атомная подводная лодка. Эта беда стряслась в воскресенье 10 августа в бухте Чажма. Перезарядку атомного реактора произвели с нарушением норм ядерной безопасности, и произошла реакция, убившая десять подводников и Советский Союз. Разумеется, тогда я еще не знал, что позже последует авария на Чернобыльской АЭС, землетрясение в Армении, вывод войск из Афганистана, ГДР. Эти происшествия уже нельзя будет спрятать под гриф секретности, и старым жирдяям не останется ничего иного, кроме как обвинить во всех бедах своих жестоких предшественников и коммунистическую идеологию. Тихасу еще повезло, военный поселок защитила гора Большой Иосиф, на которую обрушился радиоактивный ветер. Несколько дней над горой висело розовое облако, а потом его унесло далеко в море. В один из звездных вечеров перед сном я залез на крышу нашей пятиэтажки, аккурат на то место, откуда сослуживцы сняли папу Сашу, достал маленькую бутылку из-под майонеза, только в ней вместо майонеза было немного «шила». До этого я не пил спиртных напитков, но, глядя на то, как офицеры в массовом порядке в надежде защититься от радиации принялись хлестать красное вино, решил попробовать. Особого эффекта это не произвело, впрочем, глядя на луну, я вдруг подумал о боге: ведь если бы он действительно существовал, то был бы ужасно дряхлым старикашкой, как наши умирающие на своих постах правители, и вряд ли мог совершать разумные поступки, в лучшем случае работал бы Дедом Морозом на новогодних утренниках и раздавал бы конфеты. Другое дело, если бы бог был молодым парнем, скажем, моим одноклассником, вот это было бы по-коммунистически, по-пионерски: наш Тихоокеанский флот не стал бы ждать приказов из вечно спящей, когда у нас день, Москвы и немедленно отправился бы в поход к американским берегам.
На следующее утро у меня немного болела голова, но я не стал говорить об этом матери. Она твердила о том, что останки взорвавшейся лодки фонят, поэтому мы уезжаем в Хабаровск. Такие же разговоры вместе со слухами о сотнях облысевших матросов ходили и в семьях моих одноклассников. Нам было больно встречаться вместе на улице, выяснялось, что кто-то вот-вот уедет в Барнаул, кто-то в Челябинск, кто-то в Ленинград, Киев. Эй, родители, а вы нас-то спросили, хотим ли мы бежать из Тихаса на заасфальтированные болота, где живет одно гражданское старичье, похаживающее в магазины, в сберкассу, мечтающее о блаженстве под песни Аллы Пугачевой и Валерия Леонтьева и не помышляющее о продолжении революции. «Птица счастья завтрашнего дня, выбери меня, выбери меня» — вот и вся их молитва. Возмущенные мысли будоражили детские умы в преддверии расставания, но развал поселка, а следовательно, и всего СССР было уже не остановить. Все, кто мог, уже в первые два-три дня после взрыва переехали во Владивосток. Каждый день то у одного, то у другого подъезда останавливались грузовики, люди выносили вещи из квартир, складывали их в кузов и уезжали подальше отсюда. Офицеры просили свое начальство перевести их на службу в другие регионы страны. В Тихасе появилась тьма гражданских. Они, как сорняк, были повсюду. Потомки сосланных уголовников и других врагов народа помогали перевозить вещи военным, другие заселялись в освобожденные квартиры. На улицах шатались пьяные слесари и сантехники, иногда они дрались и матерились во всю неожиданно победившую глотку: враг пришел, откуда не ждали, американцам даже не пришлось на нас нападать, и наносить ответный удар некуда. Досадуя на такую катастрофу, перед отъездом я отправился к Большому Иосифу. Хотелось поблагодарить нашего защитника и еще раз посмотреть с вершины на умирающий поселок. Но подняться высоко мне не дали: почти у подножья навстречу вышли матросы в серых и зеленых защитных комбинезонах. Они сказали, что идти дальше мне запрещено. Я посмотрел на их спрятанные под резину лица, и мне стало весело от мысли, что я — простой пионер, — а удерживаю два противогаза, еще немного, и побью отцовский рекорд. «Что ж, — подумал я,— вернусь сюда, когда справлюсь с шестью противогазами. Мои друзья тоже не будут слабаками, мы соберемся вместе, нас уже никто не сможет остановить или посмеяться над нами, тогда-то мы и долбанём по-настоящему».
Дома все уже было готово к переезду в Хабаровск. Какие-то гражданские выносили последние вещи из квартиры и складывали их в грузовик. Я не стал помогать, вместо этого вырвал лист из валявшейся на полу тетради по природоведению и записал прощальное стихотворение, которое пришло мне в голову. Потом я еще раз посмотрел в окно: гора, остановившая ядерное облако, с презрением наблюдала за суетой разбегающегося поселка. Где-то у подножья не видимые из окна люди в защитных костюмах охраняли отравленное радиацией кладбище. Я еще раз прочитал стихотворение, потом положил листок в карман и пошел садиться в машину.
Большой Иосиф, Ядерный Тихас,
Морские волки предали всех нас!
Сигают за борт наши молодцы,
Как будто бы их тянет за концы
Нептун или второй противогаз.
Идут круги — пускают пузыри
Капраз, капдва, каптри.