Михаил Фельдман. Еще одно имя Богу
Опубликовано в журнале Урал, номер 9, 2020
Михаил Фельдман. Еще одно имя Богу. — М.: «Литгост», 2020.
В рамках серии Поэты литературных чтений «Они ушли. Они остались» под редакцией Бориса Кутенкова, Елены Семеновой и Николая Милешкина вышла поэтическая книга Михаила Фельдмана «Еще одно имя Богу». Напомню, что это уже вторая книга серии — первой стал сборник стихов, переводов и дневниковых записей Владимира Полетаева «Прозрачный циферблат», опубликованный в прошлом году в том же издательстве.
Книга Михаила Фельдмана (1952–1988) возвращает нам имя поэта, не встроившегося ни в литературную жизнь своего времени, ни в его литературный процесс, оставшегося «На обочине прочтения» — так, собственно, и называется статья Данилы Давыдова, послужившая послесловием и исправляющая эту досадную оплошность истории литературы, то есть — встраивающая поэзию Фельдмана как идеально подошедший, словно бы всегда там и бывший фрагмент пазла. Архитектоника книги изящна, точна и более чем неизбыточна. И предисловие Евгения Абдуллаева, интонационно настраивающее нас на неспешность и вдумчивость, и четыре части книги, самая большая из которых содержит всего 16 текстов, и фотографии (некоторые из них чудесным образом подписаны не снизу, а сбоку, что требует от нас того наклона головы, с каким мы бы рассматривали их в семейном альбоме — прекрасная, на мой взгляд, тепло и бережно вовлекающая читателя находка), и уже упомянутое послесловие, и высказывания Михаила Эпштейна и Андрея Таврова на оборотной стороне обложки — всё это идеально подогнано, без малейшего зазора, в который могла бы проскользнуть мысль, что чего-то больше или меньше, чем требуется.
Одно из первых стихотворений книги называется «Капитуляция», и в нем, по мере разворачивания, как говорит наш брат филолог, синтактики текста, происходит чудо превращения поражения в победу — близкое к христианскому преображение:
На всех
моих вещих снах
на словах
на молчании
развевается белый флаг
на моей ненависти
на любви моей
на поэзии
вывешен белый флаг
на стенах
на пейзажах
на прошлом и будущем
вывешен белый флаг
на лицах
на именах
на взлетах и падениях
развевается белый флаг
со всех окон
спускается белый флаг
я в руках
держу белый флаг
Этот победный гимн отказу от борьбы напоминает философию танца Айседоры Дункан. Она основала в Грюнвальде школу танцев, где учила маленьких танцовщиц именно этому умению уступать, становиться пассивными, навыку прислушиваться, чувствовать и отдаваться потоку и уже в состоянии творческой открытости постигать ремесло. Все это очень схоже и с состоянием поэтического вдохновения, управляющего пишущим, «диктующего» ему стихотворение — свидетельства самих поэтов, оставленные ими и в поэзии, и в прозе, не дадут нам погрешить против правды (и в «Небесном огне» Олеси Николаевой есть слова, описывающие это, и в «Докторе Живаго» Бориса Пастернака, и выражение «зубрила Господень» Сергея Гандлевского об этом, и стихотворение «Муза» Анны Ахматовой, и др.). Михаил Фельдман, вычитающий себя из литературного процесса, сам определяющий свои стихи как «букет цветов невзрачных», положенных у подножия обелиска, был близок к этому упразднению себя, смирению, кротости, позволяющим дать путь чему-то большему, чем любой человек. И, конечно, в самом стихотворении белый флаг — увиденный под этим углом белый лист бумаги, такой же сдающийся и сдающий, позволяющий. И эта капитуляция — больше чем что бы то ни было — история любви и победы.
В книге намечается устойчивая связь деревьев и голоса — они соотнесены друг с другом особым визуально-аудиальным образом. В исследовании Александра Лурия «Маленькая книга о большой памяти» описаны наблюдения за мнемонистом Ш. (позже его имя было раскрыто — Соломон Шерешевский), который демонстрировал чудеса этой самой памяти — у его возможностей запомнить не было ни пространственных (запоминал любое неприличное количество знаков), ни временных (точно воспроизводил их по первому требованию через много лет) границ. Но он к тому же был синестетом. «Какой у вас желтый и рассыпчатый голос», — сказал он как-то раз беседовавшему с ним Л. С. Выготскому. «А вот есть люди, которые разговаривают как-то многоголосо, которые отдают целой композицией, букетом.., — говорил он позднее, — такой голос был у покойного С.М. Эйзенштейна, как будто какое-то пламя с жилками надвигалось на меня…» Но в случае с Михаилом Фельдманом, это скорее связь звука и формы — линий и направления, всеобщего растущего и поглощающего ритма: «знаешь / мне раньше казалось / что ветви и песни / поются в ритме едином», «в саду листва желтеющая стонет» или «для меня / ты ветка поющего дерева» — это о скрипке, соединившей не только в восприятии поэта эти два объекта — дерево и голос. На особый слух Фельдмана обращает внимание и Андрей Тавров: «Утонченная слуховая мембрана поэта улавливает то, что от ежедневного поверхностного внимания ускользает». Вообще, в поэзии Михаила Фельдмана богатое семантическое поле музыки «мой вечный слушатель / с абсолютным слухом», «плачешь от собственных звуков/ смычок лежит рядом», «пустой я отзываюсь эхом на каждый звук». Последний пример отсылает нас к стихотворению «Из писем Тадеушу Ружевичу», где речь идет уже не об отраженном звуке, а о развернутой метафоре зеркального отражения:
Хожу по зеркалу
по этому чуткому миру
где каждый шаг
мое отражение
отражение слишком
хрупкая вещь для повседневной жизни
хожу
зажимая рану
которую сам нанес
вооруженный до зубов
громыхающий доспехами
бряцающий словесами
неуязвимый и готовый
к любому нападению
я снова застигнут врасплох
изнутри
Мир, возвращающий эхом, отражением всякой действие — это и Михаил Фельдман, отзывающийся на жизнь стихами, и мы, не дающие звуку его голоса рассеяться и пропасть, и те, кто будет дальше читать «Еще одно имя Богу». В этой способности отражать и возвращать, в этих «зеркальных нейронах», встроенных в законы Вселенной, заложена даже не справедливость, а доброта и ежедневный труд воскрешения, поддержания жизни.
Пусть скажут обо мне:
он умер тем, кем был