Опубликовано в журнале Урал, номер 8, 2020
Сергей Боровиков (1947) — критик, эссеист. Автор множества книг. С 1985 по 2000 год — главный редактор журнала «Волга». Цикл «В русском жанре» публикует с 1995 года в журналах «Знамя», «Новый мир», «Волга». Живет в Саратове.
Размышляя о том, чего было можно, чего нельзя в СССР и как люди на этот счёт оттягивались, вдруг вспомнил Коктебель 1972 года.
Экскурсбюро. Алкоголики. Несколько раз в день из их динамика, как с неба, раздается голос главного советского диктора Левитана:
— Сегодня! В пятнадцать часов московского времени от причала посёлка Планерское в рейс вокруг Кара-Дага отправится теплоход (пауза) «Витя!!! (пауза) К-О-Р-О-Б-К-О-В!!!!!!» (Пауза, и затем тише, со сдерживаемым торжеством.) На борту теплохода функционирует БУФЕТ!!!
Афиша изображает ночное море, на нём кургузый лимонный пароходик, звездное небо, лунная дорожка, обозначено время, цена и размашистая надпись: «1 ч. в море! Красиво!!!»
Когда «Левитан» — испитой вежливый крупный блондин, выступает на борту «Вити Коробкова» в роли экскурсовода, то столь же точно копирует голос и манеру популярного комментатора запретного радио Би-би-си Анатолия Гольдберга.
***
Великая формула Щедрина: «применительно к подлости». Ведь не подлость свершаешь, а вроде как к ней примериваешься…
Когда-то я ловко писал издательские заявки. Предлагая году в восьмидесятом издательству «Современник» написать книгу об Алексее Н. Толстом, между прочим сделал акцент на причине негативного к графу отношения ряда критиков: «Дескать, быть бы ему поизломаннее, попильнякистее…» Отлично знал, что руководство «Современника» в лице директора Ю. Прокушева и главреда В. Сорокина отличалось верноподданничеством, ортодоксальностью и неустанно боролось с теми, кто был против, условно говоря, уваровской триады, где место самодержавия заняла КПСС, а народность щедро обогатилась ксенофобией. Пильняка они конечно не читали, но слышали о нём только нехорошее и по части партийности, и по части народности, и по части национальности. И заявку я сотворил применительно к их вкусу, но скажите мне, пожалуйста, разве Пильняк и в самом дела не фокусничал в слове?
***
Отец рассказывал, как во время круиза по Средиземному морю в 1959 году где-то купил «Доктора Живаго», прочитал и выкинул в иллюминатор. Что купил и выкинул, верю, что прочитал, нет.
***
Я помню точно, когда вдруг захотел тоже быть критиком. Году в 64–65-м читал в «Новом мире» чью-то разносную рецензию на какую-то книжную бодягу о Пушкине и безмерно восхитился комментарием к эпизоду, где поэт растапливает печь: «Пушкин был демократ, но печей в доме всё же сам не топил».
***
На совещании молодых писателей в 1975 году на семинары приходили будущие работодатели — заведующие отделами московских журналов. Среди других на семинар критиков пришла и Виктория Софронова из журнала «Москва». Для меня тогда главным писателем современности был Василий Шукшин, и я накинулся на неё с разными предложениями и требованиями признать Шукшина главным писателем современности. Виктория Анатольевна не спорила, вообще она была женщина сдержанная, а я не сразу заметил реакцию некоторых москвичей, которые не то чтобы улыбались, но как-то переглядывались. Откуда же мне было знать, что она бывшая жена Василия Макаровича? — я ведь только начал ездить в Москву литературную.
Впоследствии я не раз встречался с Викторией Анатольевной, когда печатался в её журнале, и должен сказать, что мрачный отсвет репутации её папаши никак не проявлялся в этой милой женщине. Удивлял её союз с бездарным прозаиком Вячеславом Марченко по прозвищу Вава, которого я неплохо знал (о нём см. «Пустая полка», «Волга», 2018, № 7/8).
***
Было время, когда гендерный антагонизм решался просто: «Мужчины женивались обыкновенно на 13-м году на девицах 20-летних. Жёны били своих мужей в течение четырёх или пяти лет. После чего мужья уже начинали бить жён; и таким образом оба пола имели своё время власти, и равновесие было соблюдено». (А.С. Пушкин. История села Горюхина.)
А сейчас показательно появление таких, не побоюсь сказать, знаковых песенок, где утверждается уже не просто слабость современных мужчин и полная их зависимость от женской воли, но отвергается даже самая их возможность иметь за душой и телом хоть что-то собственное. В одной песенке женщина устами и голосом Ирины Аллегровой рассказывает, как сладкого ей мужчину «угнала у всех на виду, / Так открыто, что обалдели все. / Ни за что, ты имей в виду, / Не верну тебя бывшей владелице!» Во второй песенке, которую поёт украинская певица Таисия Повалий, героиня сдержаннее: «После ветреной зимы, после вьюги / Я взяла тебя взаймы у подруги».
Самое смешное, что песенки мне нравятся. Когда выложил это в ФБ, одна дама высказалась: «Да бросьте вы! Дебилы написали, дебилки спели, а вы, мудрецы, головы ломаете! А это хрень! Она не подлежит психоанализу! Субкультура!», другой фейсбучный товарищ решил уязвить строкой Тютчева про позорность старческого задора, а понял меня лишь старый, не по Фейсбуку, а по жизни друг: «Не возьмусь и рассуждать, Сережа. Страшно».
Трудное это дело — присутствие в ФБ. Для меня оно оправданно ради очень редких случаев понимания. А одобрительные лайки ставятся машинально: дружелюбно тебе имя, вот и щёлкнешь без особых размышлений. Враждебные комментарии легко удалить, а огорчает частое непонимание. Всё же ФБ не для всех: к примеру, Сергей Чупринин даже книгу издал «Фейсбучный роман», а вот мой ФБ-стаж куда короче его, а уже тяготит.
***
Обнаружил записи о встрече саратовских журналистов с работниками КГБ по их приглашению в здании на Вольской улице в 92-м году. Странно сейчас вспоминать то недолгое время, когда госбезопасность искала гласности.
Вот что они саратовским журналистам поведали:
— что 1 работник КГБ приходится на 10 тысяч жителей, что в Саратове 32 работника КГБ не имеют квартир, что столько же ушло за 92 год. Что один ксерокс на все управление. Еще то, что обществу репрессированных никто, кроме КГБ, не помогает, что полезно создать круг писателей и журналистов вокруг КГБ.
Требование шумного бородача из газеты «Биржевые ведомости» предоставить для публикации компромат на демократов проигнорировали.
— Остались ли работники по идеологии?
— Нет.
Вопрос о досье.
— Досье не было. Были конкретные дела, а не досье.
Вопрос о стукачестве.
— Есть закрытый закон о КГБ, где обговорены условия о сотрудничестве с гражданами-добровольцами вплоть до оплаты.
— Зачем КГБ такое большое здание?
Не ответили.
— Насколько предусматривались аналитиками КГБ последствия распада СССР?
Не ответили.
— Как осуществляется подбор кадров, воспитание, контроль?
— Офицерское собрание, суды чести, служба собственной безопасности.
Призвали журналистов к сотрудничеству. Доброе имя органов безопасности нужно всему обществу
— Сколько дел за год КГБ передало в суд?
Ответил сотрудник следственного отдела:
— 20 дел, 13 прекратили в связи с выездом, 2 дела перешли (куда?), итого осталось 5 дел.
— Каковы пределы допуска в архивы?
— Рассекречены, но негде знакомить с ними желающих.
О разнице оплат. Сотрудник КГБ на балаковской АЭС получает 95 тысяч, а начальник управления — 20.
А поразило меня сейчас, но не тогда, следующее:
— У КГБ нет права изучения финансовых документов.
А сейчас пришло объяснение того, почему страх перед ФСБ не сравним со страхом перед КГБ. Потому что тогда что угодно можно было думать о них, но вообразить, что они тесно связаны с криминалом, немыслимо.
***
Вдруг вспыхнуло, но вряд ли сумею передать на словах, воспоминание о том непередаваемо волнующем состоянии, когда приходилось от пристани проходить к своему судну через другое, а то и второе и даже третье — так много их было на Волге. И в каждом встречало и дрожание стального пола, и аромат ресторанной кухни, и что-то ещё единое и вместе с тем разное, тем более что один из пароходов мог быть старинный, и пузырчатый пол дрожал крупнее, и машинные запахи были грубее, и стояли запахи кипятку из титанов, и поклажи с нижней палубы, входя же на свой борт, как бы заново вдыхал уже привычные запахи и звуки.
***
Когда-то меня остановило место в воспоминаниях Бунина о Чехове, где он сравнивает его фотографии разных лет, начав так: «У Чехова каждый год менялось лицо». Антон Павлович не дожил до старости, и как могло ещё измениться его лицо, мы знать не можем, но вряд ли можно усомниться, что оно сделалось бы ещё тоньше и значительнее.
А подумал я о тех, кого принято именовать классиками советской литературы, тех, кому была дарована долгая жизнь. Не всех, а как получилось: Паустовский, Пастернак, Шолохов, Катаев, Эренбург, Леонов, Федин.
Порядок имён продиктован степенью их любви к позированию.
У Паустовского её вообще не было. Поза отсутствует везде. И ещё поразительна сохранность его облика с молодых лет до конца. Множились и грубели морщины, редели волосы, а лицо пребывало прежним.
Пастернаку тоже чужда поза, но лицо его значительно менялось с годами. Он всегда был красив, но особенно тридцатилетним. Черты дополняло впечатление движения, едва ли не полёта лица. Затем год за годом лицо его грубело, утрачивая при этом семитские черты.
Очень однообразны фотографии Шолохова, но заметно, что и он не был рад объективу, а позировал по обязанности. Характерно, что редкое его фото обходится без сигареты, и всё заметнее делаются на лице следы алкогольной зависимости. Немало пьяных изображений, которые, опубликованные как-то «Огоньком», стали предметом постановления ЦК.
Волчьи черты Катаева давно уж притча во языцех. Замечу лишь, что вижу на фото три этапа. Первый: худолицый хищник. Второй, особенно в пятидесятые, сытый, ожиревший хищник, на третьем впервые появляется элегантность облика, но и в стариковском, словно бы западном облике Валентина Петровича сквозит неистребимая наглость.
Особенно разительно менялось лицо Ильи Эренбурга, который явно не сторонился объектива. На юношеских фото это одутловатый длинноволосый семит. А в 20-е годы так еще и нахальный, даже вызывающий. Затем, на фото тридцатых, пополневший и очень озабоченный (улыбающегося Ильи Григорьевича любого возраста почти нет). Новизна возникает в войну, где он в форме, в шинели, вроде бы к нему не идущих, но очень утепляющих образ. А поразительны последние фото, где он просто красив, как на снимке с Лизлоттой Мэр…
Наконец о двух рекордсменах позирования.
Первый — это смолоду хорошенький, а в старости безобразный Леонид Леонов. Я уже где-то потешался над одной фотографией времён его неокончательной зрелости, переполненной предметами со «смыслом». И тьма фотографий с трубкой.
Ещё больше таковых у второго главного позёра — Федина. Бесконечные снимки с разными трубками в разных позах и ракурсах. Досчитал до 37-ми и бросил. И у Эренбурга часто в руке трубка, но там она как бы знает своё место. Фото, где Константин Александрович грозно нахмурен, сразу напоминает не знаю, кем придуманное (похоже, что Шкловским): «чучело орла», а где улыбается — непомерная маниловская сладость, апогей же позёрства — лицо, склонённое к яблоневому цветку. Видимо, не в меру наглядевшись на этот снимок, одна саратовская фединоведка даже воскликнула: «Поражает сила любви к небольшому переделкинскому саду!»
Троих я видел в жизни: Леонова однажды, Катаева дважды, Федина неоднократно.
Леонов сидел в президиуме 3-го совещания молодых писателей и был угрюм. 1975 год.
Встречу Катаева с молодыми критиками в Переделкине в 1973 году уже описал Сергей Чупринин, да и я описывал. Ещё наблюдал его за обедом с сыном в Дубовом зале ЦДЛ, что они ели и пили, не разглядывал.
Федина же видел на встречах в Саратовском университете и несколько раз у нас дома. Он был красив и везде так же позировал, как на фото.
***
Так вышло, что я не раз писал о Константине Федине.
В 1982 году в «Волге» напечатал текст, под которым подпишусь и сейчас, «Пастухов, Бондаревский, Путятин» о героях Федина, Булгакова и Каверина, прототипом которых был Алексей Толстой. Правоверный фединовед Левинсон очень тогда на меня рассерчал в журнале «Литературное обозрение».
Было три халтуры: послесловия к изданиям трилогии в Приволжском книжном издательстве (1984–1985) и составление с предисловием и комментариями тома в серии «Библиотека юношества» (1986) в издательстве «Молодая гвардия» (дружеское предложение Коли Машовца, бывшего там главным редактором). За статьи к саратовским книгам мне не очень стыдно; недавно их перечитал: при всей конъюнктурности ссылок на Ленина и проч., там немало верных наблюдений, а вот молодогвардейская статейка — это вопиющее барахло, которое я настрочил, не думая и даже не стыдясь. И вскоре (1989), как бы в покаяние, напечатал в «Волге» статью «Человек и памятник», про которую Н.К. Федина написала мне, что я придавил её статьёй, словно камнем памятника.
То, что я делал потом, касалось Федина косвенно и было вызвано моей негативной реакцией на деятельность саратовского музея Федина. Это рецензия на их книгу «Только одна человеческая жизнь» (1994), где я всерьёз разобрался с обстоятельствами служебной карьеры Федина. И это один из лучших моих текстов «Серапионы и тараканы» (2011), который окончательно сделал меня заклятым врагом музейщиц-фединок.
Поведал же я это лишь затем, чтобы вспомнить лучшую, какую слышал, формулу всей сути фединского пути, его книг, его натуры. Тогда на филфаке я был в спецсеминаре Геры Владимировны Макаровской. Когда кто-то рядом с Алексеем Толстым назвал Федина, она не ехидно, нет, она никогда не ехидничала, а даже жалостливо воскликнула: «Ну, какой там Федин… Тот, прежде чем шажок сделать, сто раз везде вокруг палочкой потычет, проверит…»
***
И понял я, что старческая бесчувственность, какой пугает Гоголь в шестой главе «Мёртвых душ», это защитная реакция старости. Хорошо, что Гоголь до неё не дожил.