Опубликовано в журнале Урал, номер 8, 2020
Если сон входит в тебя — значит, ты умер. Если ты входишь в сон — значит, ты еще жив, но не своей жизнью: ты видишь в зеркале смерти свою жизнь. Не дыши на зеркало — запотеет. Не стирай с поверхности зеркала росу твоего дыхания потому, что ты можешь увидеть в зеркале не себя, а иное существо в иной жизни. Ты бросишься прочь от себя, нет — отпрянешь от себя, но твой образ, твой призрак, зависший между тобой и зеркалом, отстранит вас обоих, раздвинув руки, распахнув их для разъятия. Разъятие тебя — это объятие того, чем ты был, и того, чем ты станешь. Это объятие пустоты. Пустоты с твоим лицом, сквозь которое проступает, проявляется иное: с седой бородой, с большим горбатым носом, с тонкими губами (верхняя вся в инее седых усов; в пожелтевшем от табака инее); лоб — лоб до затылка, как у Сократа. Смотришь на себя и начинаешь ощущать ужас узнавания — себя — в гробу, на дне морском, во мху на плоской скале, где ты лежишь, убитый (три пули — в ногу, в грудь и в шею), на дне лодки, с которого уже не подняться — туман; туман такой густой и белый, что его можно есть ложкой. Или — нельзя: в тумане бродит тот, кто пустил тебя в сон. Он стоит, не шевелясь, — туман чуть-чуть двигается — туда-обратно, оставаясь на месте: это от ресниц того, кто стоит в середине, в сердце тумана и мигает, моргает, щурится.
Ты входишь в сон, как в текст. Любой текст, рожденный художественным, вообразительным, не-совсем-твоим познанием, — это стихотворение. Стихотворение «Моби Дик». Стихотворение «Смерть Ивана Ильича». Стихотворение «Мертвые души», стихотворение «Улисс», стихотворение «Божественная комедия», стихотворение «Фауст», стихотворение «Гамлет», стихотворение «Стихотворение». Ты входишь в текст, как в сад. Ты входишь в сад, как в бездну. Бездну влекут из бездны встречные очи. Здесь взгляды твои отвесны: мыслящей боли взвесь вспыхивает от взгляда смерти, любви и сада. Все — сад. Все — растение. Первое живое существо, появившееся в мире, — это растение. Растение неба распахнется и разольется без воды, колодца, дерева, звезды. Костер, отражаясь с неба в земле, стоит, как дерево: и время времени покорно — и свет несет себя в горсти, и бесконечности просторно в горящем дереве расти.
Еще ты видишь, как смерть, в одеждах света и любви, набивает рот жизнью, когда поет, освобождая от смерти, золы и дыма все, что в тебе незримо, вечно темно, любимо, — прямо на свет идет и пролетает мимо.
Зеркало сна работает окном. Нас выдувает в него — сквозняком. Сквозняк сознания пошевеливает твое мышление, как листву, крупную и тяжелую, неведомого дерева… Ты спишь на снегу. Раскопал руками нору-норку — влез в нее — целиком, поджав и подтянув колени к подбородку. Эмбрион в телогрейке с номером на груди, слева, над несуществующим карманом, и на спине: номер блескучий в темноте, указывает, куда стрелять вертухаю — не по ногам, а прямо в грудь, в спину, в душу, в бога. Ты в побеге. Это третий побег. Значит, если найдут, настигнут, — будут стрелять длинными очередями в жизнь, в смерть, в любовь, в душу. Ты это знаешь и шепчешь: по ночам, когда в душе темно, зеркалом работает окно — чудный свет себя целует в доме: золотом стекает по соломе дождика бесцветное вино… И, с водой обнявшись, как в кино, за порог шагнешь и обомлеешь: если ты во сне летать умеешь — кто тогда глядит в твое окно…
Они взяли тебя утром, еще во тьме, в кольцо, — и ты выбрался из снежной берлоги, рвал телогрейку на груди — черные пуговицы упали влево, все четыре, ровно в ряд — с юга на север. Ты резко сунул руку за пазуху, где ничего, кроме души и озноба, не было — так быстро и резко, чтобы эти гады подумали: — У него волына!.. Они стреляли долго, в упор. И ты вылетел в окно, и оно закрылось. Навсегда…
Сон передернуло. Словно отмахнули новый слой занавески… Они не стали стрелять. Они вообще были не люди. Они не лаяли… «Маламуты…» — подумал ты — и первый, самый крупный и главный, коренник, — лизнул тебя горячим языком в лицо… Поцелуй бога. Душа выдохнула тебя — собаки, саамы. Они всегда отпускают собак, почуявших затерянного в снегах человека. Душа выдохнула тебя, и ты забормотал на своем искалеченном морозом и дрожью наречии. Зачем? Ты был уже почти там, где нет живых. Ты не обрадовался. Не улыбнулся — рожа была в корке инея, снега, ледка — в бельгийских кружевах, нет, в брабантских — белых, мертвых и ужасных в своей неукоризненной правильности узоров… Мало остается. Слишком мало. В зарослях незримой пустоты долго в глину одевался ты… Мало остается, слишком мало. Древо одинокое пылало в зеркале незримой пустоты. Горел костер. Соленый чай с маслом и жиром входил в тебя, как новый сон…
Сон тянется, продолжается, как живая смерть, дальше и дальше — так далеко, что жизнь твоя оглядывается на себя, смотрит по сторонам — и не узнает себя. Ты силишься заговорить, вскрикнуть, окликнуть себя во сне, заголосить, завыть по-маламутски, запеть по-волчьи, но — тщетно: ты — немтырь с луной во рту. А выдох — золотой… О, призрак языка в твоих полях безмолвных, заснеженных и нежным небом полных, где темнота, обнявшись с пустотой, ведут тебя в деревню на постой — на два окна в избушке холостой, на две луны, огладивших дорогу, где вспыхивает красный чай густой, где хорошо и дереву, и богу. Дерево — горит. Бог говорит твоей немотой. И пустота пустеет пустотой… Так всегда — перед началом нового, небывалого, ужасно-прекрасного и бесценного. Ты разучился пробуждаться. Немтыри — молчат. Во сне живут — и смертью, и любовью, и жизнью иной, — пустотой родительной, которая преображает тебя и мир вокруг: зренье твое — воровство мира, пропавшего во мгле, разевающей рот; белое-белое вещество по воде без воды пройдет; отраженье лица твоего с небом вмерзает в лед; вода прозрачна настолько, что светится дно пустоты; волчье меховое пальто заламывает заморозков кусты — ох, не дотянешься до воды даже слезой звезды…
Три сна: тот, в который ты вошел, тот, который вошел в тебя, и тот, в котором возникли выстрелы и лай собак, — три сна обнялись, положили руки на плечи друг другу и танцуют — немтыри — вокруг тебя. Они танцуют пустоту, чреватую появлением сна четвертого, пятого и седьмого… Ты садишься на корточки, как зэк, и закуриваешь плоскую сигарету «Примы» — прежде чем превратиться в ничто или в нечто, скорее, в ничто, — ты поверишь последнему чуду быть всегда, никогда и повсюду и нигде: в деревянном пальто пить цикаду звезды и цикуту — память света и тьмы решето. Прежде чем превратиться в ничто.