Григорий Аросев, Евгений Кремчуков. Деление на ночь. — «Новый мир», 2019, № 7–8
Опубликовано в журнале Урал, номер 8, 2020
Современная российская литература совершила качественное приобретение. В ней появился еще один роман-квест! К роману Дмитрия Быкова «Квартал. Прохождение» 2013 года добавился роман «Деление на ночь» Григория Аросева и Евгения Кремчукова — финалист «Большой книги» 2020 года.
Говорю об этом совершенно серьезно, сознавая все различия между «Кварталом» и «Делением на ночь». Главное из отличий, конечно, в том, что быковский текст — который как только ни называли читатели и книжные блогеры («ироничный квест», «хитрющий квест» и пр.) — был заведомо задуман и построен как роман-приключение. С заданиями, которые следовало выполнять по графику, и призом в конце самым упорным и достойным (не принимала участия, поэтому не могу судить, в действительности ли выдавались призы, или это обещание было одним из поворотов квеста).
Роман «Деление на ночь» в подобном качестве себя не предлагает. Внятных «задачек» для читателя в нем нет. Вернее, они есть, но авторы никого не агитируют их решать. В своеобразный квест выстраивается происходящее в романе, где преподаватель философии Борис Павлович Белкин (случайна ли фамилия?) получает от старика Владимира Ефремовича Воловских просьбу, от которой, к собственному изумлению, не может отказаться: «…я прошу вас… помочь мне выяснить, какой пароль установил мой сын». На ноутбуке — одном из немногих вещественных доказательств того, что сын Воловских Алеша действительно существовал, жил одной семьей с отцом и бесследно исчез во время турне в Египет. Действия, что предпринимает Белкин для разгадки этой тайны, его расспросы немногочисленных близких Алеши, а также его размышления, приводящие к одному и тому же выводу — все так или иначе лгут добровольному «сыщику» — и становятся этапами квеста. Так что перед нами квест со всяческими оговорками. Постараюсь не спойлерить, но одно скажу: старик задал незнакомому человеку задачку установить то, что и сам прекрасно знал. Он тоже солгал. Подлинной его целью была не частность — определение пароля — а целое: попытка установить судьбу сына. «У меня есть все основания думать, что Алеша покончил с собой. Но я так дико не хочу, чтобы это оказалось правдой, что готов идти на любые расходы ради иного вывода», — объясняет Воловских шокированному помощнику.
Логика его, в принципе, прозрачна: только человек, проникший в психику сына (очень нестандартную психику, прямо скажем), способен установить, что с ним произошло.
Этот пересказ — всего лишь «выжимка» из моего прочтения романа. Самокритично не говорю «понимания». Особенность романа в том, что почти на всем его протяжении адски сложно понять, что в нем происходит. И где происходит — в нашей ли реальности либо вымышленной, то ли вообще в абстрактно существующем вне зависимости от субъективных ощущений пространстве. Не потому ли я так упорно воспринимаю роман как квест — если может за таковой сойти «езда в незнаемое» и постоянная готовность к тому, что все события, вещи и факты на самом деле совершенно не то, чем кажутся? Так что спойлеров можно и не бояться…
В форму полной абстрактной объективности слагается, вот парадокс, набор исключительных субъективностей, которые авторы заложили в роман. Это диктует восприятие текста: оно в большей, нежели обычно, степени зависит от субъективности читающего.
В субъективность авторы с первых же строк погружают своего читателя. Она суть движущая сила романа и выражена явственно всеми художественными средствами. Часть первая называется «Дневник путешествия в август». Курсивом: «первое». Может быть, это число, а может — и нечто самое главное, с чего надо начать дневник. Для автора дневника (кто он, как вы понимаете, одна из загадок повести, имеющая неожиданное разъяснение) самым главным является знаменитая гравюра Дюрера «Всадники Апокалипсиса». А на ней самым главным выступает пятый персонаж: «бегущий за хозяином пёс — символизирующий правду и верность, как поясняет любой комментарий». Так, страница за страницей, Аросев и Кремчуков показывают нам разрывы шаблонов, опровержения стереотипов и нетривиальные подходы. Поэтому субъективность играет важнейшую роль в постижении их текста — по сути, оно, постижение, зависит от того, способен ли читающий оторваться от привычных представлений и пойти по зыбкой тропе предположений и вероятностей.
Роман в журнальном варианте делится на две журнальные книжки. Это не просто техническая необходимость, но и символичное построение книги: вместе с тем она делится на две части повествования. В № 7 «Нового мира» за 2019 год творится сплошной квест, заведший читателя в глубины таинственной ситуации. В следующем номере, точно в игре в ассоциации, авторы шаг за шагом повели повествование, а с ним и читателя, назад, к исходной (?) — по крайней мере, расставившей точки над «и» — черте.
«Весь мой дневник — а ему девятнадцать лет завтра — это восхождение к одиночеству. И вместе с тем — восхождение ко множеству», — записал некогда в дневник мальчик, делавший «первые записи в текстовом процессоре на подаренном отцом PowerBook G3». Автор дневника задумывается, что осталось в нем от того ребенка. «Не два ли разных человека живут под одним именем и по одному паспорту — один здесь, другой там?..», то есть в настоящем и в прошлом. Мальчик в прошлом вел дневник, «чтобы закрепить все, что удастся». Но иногда его гложет сомнение: «…день, от которого не осталось записи, — был ли в нем я? Вот чего я по-настоящему боюсь, Алеша». Прямота высказывания да не обманет автора! Она не более чем элемент квеста.
Ближе к финалу грянет откровение: дневник Алеши придуман Белкиным в ходе его изысканий — философ настолько вжился в натуру юноши, что представил себе роковой для него август и расписал по дням. Возникают обоснованные сомнения в правдивости этого утверждения: очень уж четко в первой главе прописано, что Алеша вел дневник 19 лет. Но не стоит удивляться. В самом конце романа будет сказано, будто бы Алеша сочинил и Белкина, и всю эту историю, и всех ее персонажей, в том числе мужчину с говорящей фамилией Близнецов. «Я замыслил сочинить всю эту историю в ту минуту, когда брел под легким одеялом по ночной пустыне… вдруг разглядел третий опыт одиночества для человека, тот опыт, что сродни сновидению и умиранию, — творение. Сочинение. Письмо. Тем-то ведь и хорош дневник, что позволяет воображению вписать в собственную жизнь даже самую невероятную историю». Раскрыта центральная тайна? Вряд ли. Как мы твердо помним, совы не то, чем они кажутся. В квесте наших соавторов нет ничего однозначного. Ключ к нему — амбивалентность. Глобальная, на уровне мироздания: одну и ту же ситуацию с розысками пропавшего Алеши Белкин в разные моменты именует то чертовщиной, а то богоявлением. Не правда ли, противоречие подмечено не только о сюжете, не только о романе в целом, не только о литературе, наконец?..
Надо потихоньку выбираться из микроквеста, в который волей-неволей превращается и моя рецензия. Такова магия текста «Деления на ночь». Собственно говоря — при вышеозначенной «необязательности» сюжета и запрограммированной неоднозначности всякого событийного элемента в романе к тексту он и сводится. И преимущества данного романа надо искать не в сюжете, не в психологии, не в характерах — а именно в тексте. И на этом пути нас ждет единственная неоспоримая величина: текст исключительно поэтичен. Авторам хочется выразить уважение за то, что они опоэтизировали не только вещи, имеющие сакральный смысл и культовое значение — Священное писание, гравюры Дюрера, евангельские сказания, творческий процесс — но и такое явление, как амбивалентность.
Кстати о Священном писании. Некоторые фрагменты «Деления на ночь» словно бы копируют и творчески преобразуют его: «И продолжалось это невесть сколько, хотя и получило свой конец, когда сбилось и второе дыхание, и третье, и все остальные. И тогда просто поставил ноутбук на пол. И заснул он сорока двух лет и ровно пяти месяцев…». Поэтичность слога — отдельная составляющая романа. Она дает право задуматься: уж не поэма ли перед нами — вроде «Мертвых душ» или «Москвы — Петушков»? Известные поэмы русской литературы проникнуты странствием — чичиковской бричкой, подмосковной электричкой — но у их пути нет начала и конца. У наших же соавторов действие пронизывают мелкие, всегда целенаправленные и конечные рейсы — самолет из Кельна, поезд в Смоленск, тур в Египет, автобус на Большеохтинское кладбище. Не заметить их невозможно, но и в странствие ради странствия, единое и глобальное, они не превращаются. Поэтому я воздержусь от смелого присвоения «Делению на ночь» дефиниции поэмы. Давайте призовем на помощь амбивалентность и ограничимся компромиссом: слог романа порой стремится к стихотворению в прозе — и достигает желаемого.
И последнее. Григория Аросева как мастера ирреальной прозы я знаю давно (подробнее см. в рецензии «Город для тех, в ком душа жива» на повесть Аросева «Северный Берлин», «Урал», № 6, 2017). На мой взгляд, погружение его в сюрреализм нормально и естественно как элемент творческого роста. К слову, нельзя не отметить едва ли не нарочитую декоративность стилистики «Деления на ночь» в сравнении с обыденно-приземленным дискурсом «Северного Берлина». Возможно, это писательский шаг вперед — а возможно, личный вклад Евгения Кремчукова. Ну, а о том, что «Новый мир» в последнее время все явственнее переходит на фантастику, я постоянно пишу в своих материалах в «Журнальной полке». В этом как раз ничего амбивалентного нет.