Опубликовано в журнале Урал, номер 8, 2020
Вадим Месяц — поэт, прозаик, переводчик. Руководитель издательского проекта «Русский Гулливер» и журнала «Гвидеон». Лауреат ряда отечественных и международных премий. Стихи и проза переведены на английский, немецкий, итальянский, французский, латышский, польский и испанский языки. Постоянный автор журнала «Урал».
***
Сквозь пальцы на меня глядит Господь,
и взгляд его пронзителен, как ветер.
Осенний ветер из дверных щелей.
Мне ампулу рукой не расколоть,
другой рукой не выдернуть катетер.
Я умер. Я играю в мавзолей.
Свидетели подъемов и падений,
мои друзья давно горят в аду,
расширив ареал своих владений,
они заждались, что я упаду.
Затерян в череде перерождений,
я замыкаю эту череду.
***
Я замыкаю эту череду.
Без вас я словно чистый лист бумаги,
которая не стерпит компромат.
Я пятый слева во втором ряду,
и взгляд мой, переполненный отваги,
предполагает быстрый шах и мат.
Ни кайзера здесь нет, ни короля.
Царя доставил поезд в Бологое,
остановившись пред чумной толпой.
Мне выпало остаться у руля,
поскольку весть, что названа благою,
я не скомпрометировал собой.
***
Я не скомпрометировал собой
Отца, и Сына, и Святого духа.
Я, словно рыба, вышел из воды
с раскрашенной бесстыжею губой,
лишенный обоняния и слуха,
не знающий страданий и нужды.
Кто мне вошьёт под кожу тайный чип,
без лишних слов возьмет меня за жабры,
бесцеремонно кинув на кукан.
Я от любви бессмысленной погиб,
как эпиграмма от абракадабры,
как без интриги гордый интриган.
***
Так без интриги гордый интриган,
кричит в минуту позднего прозренья
кондуктору нажать на тормоза.
Хватает из-за пазухи наган,
надеясь на случайное везенье,
и десять раз стреляет в небеса.
Господь себя скрывает от людей.
И в том его простая добродетель,
чтоб тщетно не навязывать любовь.
И если ты законченный злодей
и подвига единственный свидетель,
то трусости моей не прекословь.
***
Бесстыдству моему не прекословь,
есть правда в жалком лепете и бреде,
как подлинность в стакане молока.
Без жидкости сворачивается кровь.
И вот мы едем вместе на мопеде,
и птица улетает в облака.
Во всем видны деянья божества:
в раздавленной подушкою чернике,
в разбитых молотком кусочках льда.
И мне не вспомнить нужные слова.
И прошлое застыло в детском крике.
И в окнах пролетают города.
***
И в окнах пролетают города.
Земля мертва. И воскрешенье мнимо.
И вместо бога всюду человек.
Нас обступили счастье и беда,
но мы, не закричав, промчались мимо,
оставив за собой кружиться снег.
И снова тишина. И снова тьма.
И музыка зловещими тенями
врастает в сердце сильными корнями,
чтоб наступила лютая зима.
И вечный город рухнул перед нами.
И городничий выжил из ума.
***
И городничий выжил из ума,
и в неизвестный край завёз возничий,
свалившись рыжей шубой с облучка.
Вокруг стоят дворцы и терема,
и люди говорят на мове птичьей,
пиликая на скрипках без смычка.
Мне не о чем с живыми говорить,
я разорвал их призрачные сети,
стряхнув брезгливо пауков и мух.
Окно открыть, что жилы отворить.
Но остаются женщины и дети,
а у детей обычно острый слух.
***
А у детей обычно острый слух,
они внимают звук фальшивой ноты,
не понимая музыки вещей.
Им дела нет до нищих и старух,
чьи речи в предвкушении зевоты
располагают их прогнать взашей.
Но наши души тянутся к луне,
ее, как бесприданницу, жалея,
как выцветший столетний гобелен.
Я обниму кого-то в полусне,
шепча Россия, Лета, Лорелея,
Мария Дева, Леруа Мерлен.
***
И Приснодева Леруа Мерлен
качала в эфемерной колыбели
и пела на бессмертном языке,
чьё имя — символический обмен,
погибший от захватнической цели,
оставив грязный след на потолке.
Смерть совершенна, как гермафродит,
и представляет лучшую валюту.
Она всегда — в единственном числе.
Я не грущу при виде пирамид.
Пускай ребёнок вечно бьет посуду
и женщина танцует на столе.
***
Пусть женщина танцует на столе
среди разнокалиберных бутылок
и мерзостных тарелок со жратвой.
Мы клоуны при голом короле,
у нас болит натруженный затылок
от оплеух и скорби мировой.
Надежней, чем дуэльный пистолет,
привязанность к огню и алкоголю.
Я верю в безнаказанный полет.
Не знаю, сколько дней и сколько лет
я шёл один по выжженному полю,
пока не наступил на чёрный лёд.
***
Я наступил ногой на чёрный лёд
и стал бледней асбестовой бумаги,
когда в паденье, глядя в небеса,
увидел, что светило не взойдёт,
и на воротах не поднимут флаги,
и люди не посмотрят мне в глаза.
Бескрайняя, как жизнь, река Тобол,
словно труба, шумела подо мною,
неся во тьму потоки нечистот.
Боль утоляет парацетамол.
Кликушество врачуют тишиною.
Но нас ничто сегодня не спасёт.
***
Но нас ничто сегодня не спасёт.
Шерше ля фам. Снимите бабу с возу.
Ее загадка мне не по уму.
Я растопить хотел столетний лёд.
Я сочинял поэзию и прозу,
но написал историю «Муму».
Я твой приказ исполнил, госпожа.
Я обожаю дамские капризы.
Мне не проблема жучку утопить.
Но как прожить козлу без куража
и трепетной улыбки Моны Лизы,
которая смиряет мою прыть.
***
Взгляд женщины смиряет мою прыть,
когда она навечно возжелала
затмить собой остатки бытия,
чтоб я забыл друзей и бросил пить.
Ей верности душевной было мало,
как было мало собственного «я».
Божба глупей досужей болтовни,
и только отклик радостного тела
способен победить святую лень.
Вот мы остались в комнате одни,
чтоб ты в ту ночь случайно залетела.
И больше не отбрасывала тень.
***
Ты больше не отбрасываешь тень.
Свет рукотворный льётся на террасы,
рисуя образ Леруа Мерлен.
В Париже дольше века длится день
и грозди винограда из пластмассы
цепляются за выпуклости стен.
В канавах кровь. В траве блестят ножи.
Мы покидаем царство идиотов.
В нем жив герой, дурак, интеллигент.
Лицо к груди любимой приложи:
и слушай отголоски анекдотов
и перекличку телеграфных лент.