Рассказ
Опубликовано в журнале Урал, номер 7, 2020
И.Е. Стеценко (Игорь и Евгений Стеценко) — родились в Москве, Игорь в 1986 году, Евгений в 1990-м. Проживают там же. Оба учились в МГТУ Станкин, Игорь на факультете «Экономики и Менеджмента», Евгений на факультете «Информационные технологии». В настоящее время Игорь работает экономистом на промышленном предприятии, Евгений — аналитиком в сфере информационных технологий. Ранее нигде не публиковались.
Начало ноября. Ранее утро. Вокзал смотрит на пустой перрон жёлтыми, воспалёнными от недосыпа окнами. В одном конце перрона, в той стороне, откуда рельсы убегают на Саранск, взад-вперёд прогуливается полицейский. На другом конце перрона никого нет, кроме большого чёрного пса. Дворняга стоит у самого края и смотрит в сторону вокзала за каким-то своим, только собаке понятным интересом. Включаются громкоговорители, и в холодном воздухе вольно разносится трескуче-шипящий звук: «Поезд Самара — Санкт-Петербург прибывает по первому пути. Поезд Самара — Санкт-Петербург прибывает по первому пути». Какой-то человек открывает двери вокзала и спускается на первый перрон. Человек одет в тёплую тёмную куртку, чёрные брюки, на голове у него шапочка, на носу сидят роговые очки с верёвочкой вместо дужек. Куртка выглядит достаточно сносно, хотя уже совсем не новая. У этой куртки есть свой собственный маленький секрет — под самой подмышкой она имеет «пробоину» не более двух сантиметров, которая работает своеобразным КПП: выпускает наружу кусочки наполнителя, а внутрь впускает частички морозной ноябрьской погоды. Эти частички постоянно заставляют владельца куртки вжимать голову в плечи. К слову, эту пробоину заметить совсем нелегко, разве только владелец куртки будет всё время ходить с поднятыми руками, что в наше время почти совсем не случается. В левой руке у человека чёрная спортивная сумка, в правой — чемодан. Сумка пуста или почти пуста, и человек несёт её легко, но бережно, всегда чувствуя призрачную тяжесть потенциального будущего в руке. Сумка — самая важная часть его багажа, в ней, в её временной пустоте, заключается причина всей поездки. Это Пётр. В миру — Пётр Иванович Каменский. Ему сорок пять лет, дома, в двухкомнатной квартире, он оставил спящую семью. В одной комнате, поменьше, спят две дочери, в другой, побольше, — жена. Жена, наверное, заснула совсем недавно, проводив Петра в дорогу, а может, и не заснула до сих пор. Через полтора часа дочери должны начать собираться в институт и в школу, а она — на работу.
«Поезд Самара — Санкт-Петербург прибывает по первому пути…» — опять разлетается над перроном. Конец фразы тонет в трескучем шуме, и понять, откуда начинается нумерация вагонов, Пётр не может. Он решает встать на середине перрона. Проходят минуты три, а может, и целых пять, и вдалеке, за спиной скучающего полицейского, загорается звезда путешественников — фонарь приближающегося поезда. Светит он ярко, и, глядя на него, оценить приближение поезда нельзя, поэтому через некоторое время головной электровоз просто материализовывается за яркими фонарями. Поезд уже идёт медленно, ясно обозначив своё намерение задержаться здесь. Грузный электровоз не спеша проходит мимо Петра. Под железным панцирем, мертвенно-серым в свете вокзальных фонарей, гудит измеряемая в гигаваттах мощь. Иногда Петру кажется, что он сам так же грузно идёт вперёд по своей колее от одного события к другому, и бесконечный состав из сказанных и недосказанных слов, совершённых поступков ине сделанных дел тянется за ним и пропадает далеко за горизонтом. Пропустив электровоз, Пётр отступает на шаг назад и поднимает взгляд, намереваясь узнать номер вагона, следующего за гигантом на электротяге. Номер действительно проплывает перед его глазами, и Пётр, вздохнув, направляется в сторону стоящего на перроне полицейского.
Ещё шесть потенциальных пассажиров спускаются от вокзала к перрону: семья из четырёх человек, мужчина не определимого в темноте возраста и женщина, завёрнутая в герметичную упаковку бизнес-леди. Пётр по очереди обходит их всех.
Вагон Петра — последний. Когда он подходит к предполагаемому месту остановки, поезд прекращает своё движение, и напротив Петра оказывается передняя дверь «девятки». Проводница открывает её, опускает откидную лесенку и спускается на перрон, держась за поручни.
— Здравствуйте, — говорит ей Пётр и протягивает документы: паспорт и вложенный в него билет.
Проводница, подсвечивая себе фонариком, быстро пробегает взглядом по данным Петра в паспорте, сверяет их с данными билет и, убедившись, что данные совпадают, возвращает билет и паспорт Петру:
— Пожалуйста, проходите.
— Спасибо.
Тепло, заполняющее вагон, мгновенно сдувает с Петра его надуманную бодрость, веки делаются тяжёлыми и смыкаются против его воли. Свет в вагоне приглушен, место Петра находится почти в самом центре, и он идёт к нему мимо белых пластиковых перегородок и высунутых в проход ног. Ноги преимущественно в чёрных носках, преимущественно плохо пахнут. Кто-то ворочается на своём месте, кто-то не спит. Где-то светится белый экран телефона, где-то между полками летают произнесённые шёпотом слова, столь важные, что люди пренебрегли сладким, под перестук колёс и раскачивание вагона, сном, чтобы услышать их, чтобы их сказать. Полка Петра боковая нижняя, столик разложен, белья нет. В очередной раз он представляет в воображении свою жену и целует её. Он бережно убирает чемодан, кладёт на него пустую сумку, присаживается на край сиденья и ждёт, пока поезд тронется и проводница вернётся в вагон. В полумраке ему мерещится, будто сны проникают внутрь вагона сквозь чёрные полыньи стёкол и витают над пассажирами, одним принося радость, другим — печаль, одним смелость, другим — страх, одним рай, в котором хочется остаться, а другим — узилище, из которого хочется сбежать. А к кому-то сны приводят тех, кто из жизни навсегда ушёл.
Вот поезд минует переезд, за которым четвёртого июня тысяча девятьсот восемьдесят восьмого года случилось страшное. Тогда на этом месте взорвались вагоны, унеся жизни ста человек и оставив без крова около восьмиста семей. А сейчас за полосатым шлагбаумом спокойно стоит автомобиль и щупает светом своих фар проплывающие мимо вагоны, и частные домики вокруг путей вновь повырастали, как молодые деревца на выскобленной лесными пожарами земле.
Пётр смотрит в окно исподлобья, пытаясь в ноябрьской тьме разглядеть очертания знакомых мест. Одна мысль цепляет другую, за ней тянется следующая, и вот Пётр, завороженный вереницей собственных мыслей, не замечает, как начинает дремать…
Его будит проводница. Она принесла ему бельё. В полусне он бормочет слова благодарности, устраивается на своей полке и засыпает вновь.
***
…Заснув, Пётр попадает в детское счастье. Там он видит сестру и мать. Сестре пять лет, сам Пётр остаётся при своих сорока пяти. Но сестра разговаривает с ним так, будто ему девять, пытается втянуть его в свою игру в куклы. Пётр ничему не удивляется, но играть в куклы отказывается, потому что ему надо идти на работу. Сестра не понимает этой «работы», и это непонимание отчётливо читается на её ещё по-детски круглом лице, обрамлённом белесыми кудряшками. Она сидит на полу и выжидающе смотрит на Петра своими большими зелёными глазами. А рядом с ней сидит кудрявая советская кукла, не похожая на топ-модель, но похожая на сестру. Потом до них долетает оклик матери, сестра вскакивает на ноги и бежит к ней. Пётр тоже идёт на голос матери и обнаруживает их обеих, и мать и сестру, в соседней комнате. Мать кормит сестру грудью. Сестра сбросила четыре года и уютно расположилась в материнских руках. Логические нестыковки и фокусы со временем бомбардируют убеждённость Петра в реальности происходящего. Стоит этой убеждённости дать малейшую трещину, как она рассыплется, и его выбросит из уютных объятий сна в уже проснувшийся плацкартный вагон. Но ощущение детского счастья, наполняющее собой каждую секунду его пребывания во сне, прочно скрепляет частицы этого странного бытия между собой, благодаря чему бытие сохраняет целостность, пускай и прогибаясь под ударами человеческих представлений о времени и причинно-следственных связях…
***
А вот с утренним светом солнца ничто совладать не в силах, и Пётр всё-таки просыпается.
Жизнь на колёсах, с заранее определёнными началом и концом, имеет особый фасон, она как будто стоит на месте, если брать её в пределах купе или вагона, и в то же время она летит из одного пункта в другой, не задерживаясь нигде дольше пяти минут.
Пётр спускает ноги на пол. Надо идти умываться, собирать постель, раскладывать столик. В проходе между полками напротив Петра суетится какой-то мужик, он достаёт из сумки на верхней полке разную снедь и выставляет её на столике у окна. Пётр сидит на месте, детское счастье, попавшее в его кровь прямиком из сна, гудит нежным, приятным гулом. Пётр ждёт, пока гул сделается чуть тише, чтобы можно было заняться обычными делами. Мужик напротив заканчивает наконец накрывать стол и опускается на койку слева. Оказывается, своим мельтешением он скрывал мать Петра и его сестру. Она продолжает кормить девочку в точно такой же позе, как во сне. Пётр вздрагивает. Приятный гул детского счастья усиливается. Пётр вздрагивает снова и видит, что это не его мать и не его сестра. Это молодая женщина с ребёнком. Она сидит у самого окна и полуприкрытыми глазами следит за ребёнком на руках. Счастье тоже гудит в ней, как и в Петре, но это счастье не из сновидений или воспоминаний, оно явное, и с каждой прожитой секундой оно делается явственнее и больше.
Наконец он поднимается на ноги и знакомится с пассажиром на верхней полке.
Весь день Пётр проводит, изучая вид за окном. Природа в ноябре превращается в простоволосую, растрёпанную и зарёванную вдову. Она надевает чёрный траур голых лесов с бурой накидкой из пожухлой травы, она давится тихим и долгим ноябрьским дождём, словно слезами от горя, слишком тяжёлого и обширного, чтобы его можно было облегчить истерикой. Наверное, есть определённая доля истины в утверждении, что умирание гораздо страшнее самой смерти, и такой вид природы воспринимается гораздо тяжелее пейзажа зимнего, когда над накрытыми белым саваном полями витает только скованная морозом кладбищенская тишина. Пётр вспоминает мать.
***
…Это пришло неожиданно. Как война — вдруг. Стояла зима. Отзвенели крещенские морозы, но святую Татиану ещё не вспоминали. Быт шёл своим ежевечерним чередом. Зазвонил телефон, и Пётр заподозрил плохие вести. Именно в этот вечер звонить, по прикидкам Петра, было некому, неприкаянность звонка делала его дурным знамением. Трубку сняла жена.
— Алло. Тамара Викторовна, здравствуйте… Да… Да, он рядом, да, сейчас передам.
Она передала трубку мужу. Звонила тётка Петра.
— Привет, — сказал Пётр в трубку.
— Петь, приезжай. С Надей плохо, — услышал Каменский голос в трубке.
— Что случилось?
— Она в больнице, обгорела.
— Как обгорела?
— Сильно. На кухне. Газом. Петь, приезжай, я тебе всё расскажу.
— Хорошо. А что Жанка?
— Ничего Жанка. Надя в больнице, Жанна к ней не ходит. Я хожу. Даю врачам денег. Но у меня почти кончились, а там надо на лекарства, на перевязки… Ещё операция, может быть. Жанка совсем не ходит. Сиделка нужна. Приезжай.
— Я понял, я приеду, — сказал тогда Пётр.
Жанной звали младшую сестру Петра, а Надежда Викторовна была их матерью. Они обе, мать и сестра, жили в Петербурге. Жанна вышла замуж за коренного петербуржца — Роберта Аркадьевича Смирнитского, стала коренной петербурженкой — Жанной Ивановной Смирнитской и родила сына — Альберта. Супруги часто оставляли мальчика бабке — матери Петра и Жанны — и уезжали в Финляндию. «Подышать воздухом европейской цивилизации», — как говорил Роберт Аркадьевич.
Положив трубку, Пётр объяснил всё жене, вдвоём они отыскали в телефонном справочнике номер вокзальных касс, Пётр позвонил туда и заказал билет на ближайший поезд до Петербурга.
Дочерям всё объяснила жена, Пётр же собирался в дорогу, в его голове вертелись вопросы: «Что же случилось с матерью? Как это случилось? Почему это случилось?» Но всё-таки главным был вопрос: «Что случилось?» Да, точно. Нет, что случилось с сестрой — вот был главный вопрос, почему она ему не позвонила, почему мать одна в больнице, почему деньги врачам платит тётка Тамара и как всё это стало возможным? Нет, это всё не то. Вопросы не находили ответов, вернее, Пётр запретил каким-либо ответам прицепляться к его вопросам, потому что, рождённые преждевременно, в недостатке сведений, они бы просто сбивали его с толку и зря жгли нервы. Оставшись без ответов, вопросы продолжали кружить вокруг сознания Петра, как голодные волки вокруг своей жертвы в сибирском лесу. Желание же было только одно. «Пусть всё обойдется. Всё должно обойтись», — говорил он сам себе тихо, но всё-таки вслух.
В Петербург Пётр прибыл рано утром. После пятнадцати часов пути город встретил его зимней тьмой и своим особым, с Балтийского моря холодом. От Московского вокзала Пётр на такси поехал на Выборгскую сторону, к тётке. Когда переезжали покрытую льдом Неву, Пётр смотрел на Петропавловскую крепость, на тёмную ленту вала, и на подсвеченный храм, и на шпиль, яркой иглой царапавший ночное небо. В машине играла какая-то музыка, но Пётр слышал только тишину, заключённую в пространстве крепостных стен на острове, словно душа в грудной клетке. Она спрашивала, был ли Пётр готов, Пётр кивал в знак согласия.
Тётка встретила его, напоила чаем и хотела уложить спать, но он настоял на объяснении всего произошедшего.
Тогда она рассказала, что же всё-таки случилось.
— Мне позавчера позвонили из больницы. Сказали, так, мол, и так, Надежда Викторовна просит приехать. Ну, у меня сердце чуть не остановилось, однако, думаю, надо ехать. Приезжаю, ведут меня к ней, смотрю, она вся в бинтах, лицом вниз лежит на какой-то штуке непонятной, которая в плечах её держит, тут и ещё тут. Спрашиваю сестричку, что это, мол, она мне отвечает, это от ожогов специально, чтобы у человека меньше болело. У меня аж темно в глазах сделалось, я сквозь эту темень и говорю: «Милая, скажи ты мне, откуда ж у неё ожоги-то эти?» Сестричка отвечает, мол, в халате обгорела. Подхожу я к Надьке, к голове её, сама плачу уже, спрашиваю, значит: «Э-эх, Надюша, Наденька, что же это? Как же это тебя так обожгло-то?» Она мне отвечает: «Здравствуй, Томочка, да вот, готовила Алику… решила погреть… плиту зажгла и недосмотрела, рукав у халата вспыхнул. Я стащила… но много осталось очень…» А говорит так, знаешь, как будто не здесь находится, а далеко где-то, и мысли её до слов долго летят. «А сейчас как себя чувствуешь?» — спрашиваю и думаю, ну, дура дурой, чего спросила, и так всё понятно. А она мне отвечает: «Сейчас хорошо». И вот от этого «хорошо» мне так страшно сделалось, я тебе даже передать не могу. Думаю, что же она говорит такое? Потом мне объяснили уже, что ей морфий постоянно колют, чтобы не болело. А тогда меня прямо ужас взял. Решила я его, этот ужас, заболтать и спрашиваю её: «Это Жанна тебя привезла? Жанка где? Здесь где-то?» А она мне: «Нет, Тома, «скорую» я сама себе вызвала. Жанна приехала, забрала Алика и уехала. А я уже потом до телефона доползла и позвонила». И потом добавляет: «Позвони Пете, пожалуйста. Пусть приедет. Я хочу его видеть». Вот, ну, я, как пришла, вам и…
Телефонный звонок не дал Тамаре договорить. Пётр сразу понял, это был такой же гонец с дурными вестями, как и тот, что позавчера пришёл к нему домой. В душе Петра что-то завязалось в узел и туго натянулось, словно приготовилось выдержать удар. «Не может такого быть. Так быть не может и не должно», — еле слышно проговорил он сквозь зубы.
— Алло, — сказала Тамара в трубку слабым от неожиданного волнения голосом и потом вдруг резко и громко, после услышанных по телефону слов: — Как?!
И зажала рот ладонью, и уставилась на Петра глазами, вмиг наполнившимися слезами. Ей что-то ещё говорили в трубке, она отвечала уже ослабевшим голосом, впустив в себя и приняв переданное по телефону горе:
— Хорошо… хорошо, я поняла… Да, я поняла… Да, хорошо, мы приедем… Хорошо.
Горе набросилось на Тамару, едва она положила трубку, оно сломало женщину, оно вырвалось у неё из груди каким-то воем, хлынуло у неё из глаз. Давясь слезами и рыданием, Тамара завыла:
— Надя умерла. Умерла Надюша моя…
***
Чувство голода вытаскивает Петра обратно в настоящее. Из-под сиденья он достаёт чёрную спортивную сумку, а из сумки — пакет с дорожной снедью, приготовленный женой. В одном пластиковом контейнере лежат запечённая курица и жареная картошка. В другом — два помидора, огурец и бутерброды. Ещё есть пластмассовая кружка с пятью пакетиками чая. Пётр достаёт бутерброды и кружку, опускает в неё пакетик чая, остальное убирает в сумку, а сумку возвращает под сиденье. Боясь, что какой-нибудь плацкартный ухарь стащит его завтрак, с бутербродами и кружкой в руках Пётр идёт к «титану» и наливает в кружку кипяток. Возвращаясь обратно, он видит, как сосед сверху спускается со своей полки, открывает ближайшее по ходу Петра сиденье и начинает рыться в своём багаже. Пётр аккуратно обходит соседа и садится на своё место. Зовут соседа Павлом, едет он в Петербург на какой-то концерт, жить собирается два дня у девчонки, с которой познакомился в прошлом году на море.
На вопросы Павла о цели поездки Пётр сообщает, что едет проведать родных. Ему не хочется распространяться ни о причинах своей поездки, ни о пустой чёрной сумке, которую он везёт.
После завтрака сосед возвращается к себе на полку, а Пётр — в свои воспоминания.
***
…Жанне в то утро звонил он. Тамара Викторовна ушла в свою комнату — собираться для поездки в больницу. Он же набрал на телефоне номер сестры. Сначала с привычными ему междугородними индексами, потом ещё раз с привычными ему междугородними индексами, потом уже как полагается.
— Алло, — ответила ему трубка раздражённым женским голосом.
Тут Пётр понял, что страшные слова, которые ему нужно было сказать, сплавились в один большой ком и не могут пройти через его узкое, не предназначенное для такого горя горло. Тогда он решил выпустить сначала слова поменьше, попроще, надеясь, что те, большие и страшные, полезут следом, повинуясь взаимному притяжению слов.
— Привет, Жан, — ответил он трубке.
На том конце провода помолчали минуту-полторы, пытаясь идентифицировать голос, и недовольно поинтересовались:
— Петь, ты, что ли? Петь, какого хрена в такую рань?
— Я в Питере, Жан. Мама умерла.
Трубка опять помолчала немного и огорошила Петра:
— Быстро же ты прискакал. От неё звонишь?
— От тёти Тамары, — ответил Пётр, не совсем понимая суть вопроса, — она мне позвонила…
— И Тамара тоже, значит. Ну, ладно, запомним.
— Жан…
— Слушай, Петь. У меня сейчас Алик заболел, серьёзно заболел, и я всё время с ним. Поэтому давайте с похоронами и со всем прочим как-нибудь сами, хорошо?
— Роберт с тобой?
— Роберт уехал. По делам. Приедет завтра. Так что извини. Понимаю, ты не так всё рассчитывал, но будет по-моему.
— Нам нужны будут деньги, наверное.
— Сами, Петь, всё сами. Я же тебе говорю, Алик заболел. Он спит, а я вот с тобой говорю, могу разбудить его. Всё, позвони мне вечером, скажи, когда и где похороны. Пока.
— Пока, — сказал Пётр гудкам в трубке.
Положив трубку, Пётр прошёл в комнату к Тамаре Викторовне. Он обнаружил её сидевшей на диване. Пётр понял, что она плакала без перерыва.
— Да-да, надо собираться, — всхлипнула Тамара Викторовна и поднялась с дивана.
— Надо позвонить Ивановым, — добавила она, — и друзьям её. Я позвоню сейчас.
Тамара Викторовна пошла к телефону. Пётр вздохнул. Горе будет просачиваться в его душу постепенно, по капле отравляя и так уже порядком загрязнившийся с годами источник. Пётр по опыту знал, только забота о близких людях могла вычистить попавшую в душу грязь.
Дальше потянулись формальности и ритуалы, отправляемые живыми при проводах умерших: обзвон друзей и остальных родственников, поездка в морг, организация похорон и поминок. В очередной раз Пётр подумал, что все связанные с похоронами обычаи своей конечной целью имели измельчение несчастья до размеров, с которыми можно было бы совладать и жить дальше. Потому что хоронить мертвецов должны были мертвецы. Но даже в таком, измельчённом виде: от морга до похорон, от похорон до поминок, от поминок до девяти дней, потом до сорока, потом до года, — и всё это, все эти кусочки, завернутые в разговоры близких и не очень людей об усопшем, но чаще о продолжающейся жизни, словно стекло в упаковочную бумагу, чтобы не порезаться, всё это не помогало, и человек так или иначе, рано или поздно всё равно оставался один посреди моря своих невыплаканных слёз. Если, конечно, горе было настоящим.
***
Поезд стоит на вокзале в Шуе. Пётр беседует с соседом сверху. Парень спустился со своей полки и сидит напротив Петра, изучая вид за окном и бормоча, что город его не впечатляет. Попутчик рассказывает, как приезжал в Нижний Новгород на концерт и что город ему понравился. Пётр тоже бывал в Нижнем Новгороде, он рассказывает, как сестра с мужем плыли на теплоходе до Казани и обратно, и теплоход делал остановку в городе. Пётр с женой также приехали из своего А-са, и вчетвером они гуляли по волжским набережным, любуясь замечательным видом. Пётр не рассказывает, что ни вид, ни город Жанну не впечатлили. Невпопад, с насквозь неискренним наивным видом она вставляла комментарии о том, насколько культурная и криминальная столица страны опережала этот древний город во всех сферах, о которых в тот день заходил разговор. Вернувшись вечером к себе в А-с, жена шутливым тоном сообщила Петру: «Хорошо, что она не приехала к нам на Тёшу. Её бы вообще кондратий хватил».
***
В следующий раз он увидел сестру на похоронах матери. Родные и друзья, провожавшие Надежду в последний путь, съезжались на тёткину квартиру, оттуда их забрал автобус ритуальной службы. Сестра Петра с мужем и сыном приехали последними, опоздав на десять минут. В автобусе Пётр сидел рядом с тёткой, она плакала всю дорогу до кладбища.
Много добрых слов было сказано о Надежде Викторовне Каменской на поминках в квартире её сестры, сказала свои слова и Жанна:
— Мама, конечно, была замечательным человеком. Она носила в своей душе огромное количество добра, и это добро, этот свет, это тепло словно просачивалось сквозь неё и заполняло всё пространство вокруг. Мне кажется, даже стены её квартиры впитали в себя тепло, исходившее от этого человека. Вы знаете, мы иногда оставляли у неё Алика, а сами уезжали в Европу, так вот, он никогда не плакал, не скандалил, он даже радовался, что окажется в гостях у «бабы Нади», как он её называл. А когда мы приезжали его забирать, мне казалось, ему всегда было немножко грустно. Да я и сама каждый раз, как оказывалась в стенах её квартиры, знаете, как-то отдыхала душой, человечек внутри меня как будто согревался. Мы все: я, Роберт, Алик, все черпали силы от мамы, от её тепла, впитавшегося в стены её дома, и я уверена, что эту связь нам удастся сохранить. В память о маме. Правда, Петь?
Последние слова совсем не понравились Петру, но он не нашёл возможным спорить с сестрой за общим столом. В конце концов, это были дела живых, рассудил Пётр, а за этим столом провожали умершего. Поэтому он ответил:
— Я думаю, мы найдём выход из положения.
Разговор случился, когда все ушли.
— Что будем делать с наследством, Жан? — спросил сестру Пётр.
Роберт и Альберт сидели рядом и смотрели телевизор с таким видом, будто их этот разговор не касался. Тамара Викторовна ушла на кухню мыть посуду.
— Это не твоя забота.
— Почему не моя?
— Потому что не твоя. Я была рядом, когда маме было плохо, я ей помогала, когда нужна была помощь, я заботилась о ней и проявляла внимание. А то, что ты подсуетился и приехал на её похороны, не делает тебя её сыном.
— Да что ты такое говоришь-то?
— Я знаю, что я говорю. И я ещё буду проверять, как она умерла. Поговорю с врачами. А то слишком всё вовремя получается. Ты приезжаешь, и она внезапно умирает.
— Она умерла, потому что обгорела на кухне. И ты видела её в таком состоянии, и ты её в таком состоянии оставила. А я приехал, как только…
Пётр тихо цедил злость сквозь зубы, но Жанна испугалась.
— Не повышай на меня голос. Дорогой, скажи ему.
— Пётр, если вы продолжите угрожать Жанне, мы будем вынуждены вызвать полицию, — предостерёг Петра Роберт.
— И как же я ей угрожал? — спросил Пётр того, уже без злости.
— Я вас предупредил.
— Спасибо, дорогой. Так вот, братик, заметь, я всё ещё называю тебя братом, хотя надо выяснить, действительно ли ты заслуживаешь этого названия.
— Жан…
— Не повышай на меня голос. Я думала, капля совести в тебе есть, но, видимо, ошибалась. Так вот, послушай, что я тебе скажу, и послушай внимательно…
— Жан…
— Я сделаю всё, я приложу все свои силы, чтобы ты маминой квартиры не получил. Я пойду во все суды, в какие надо будет, я обращусь во все органы, я сделаю всё, чтобы ты не получил этой квартиры. Ради маминой памяти.
— Жан…
— Я всё сказала. Роберт, Алик, собираемся, больше нам здесь нечего делать.
— Закон на моей стороне, — сказал Пётр сестре. Она подняла на него глаза, и в них он не увидел ничего, кроме гладкой, как крышка гроба, убеждённости человека в своей правоте.
— Не будь в этом так уверен.
Сестра, её муж и её сын вышли из комнаты.
— Можете нас не провожать, — бросил Роберт Петру.
Пётр рассказал о случившемся тётке, она, выслушав его, покивала сочувственно и заметила, что Жанна последнее время вела себя нехорошо, не по-людски. Но Пётр видел, что все внутренние силы Тамары Викторовны были заняты борьбой со свалившимся несчастьем, и рассказ Петра не вызвал у неё каких-то серьёзных движений души. Сам же Пётр расстроился, как расстраивался всякий раз, когда встречал пример чрезмерной человеческой жадности.
На следующий после поминок день он уехал обратно в А-с.
Через две недели Пётр опять поехал в Петербург. Все документы были у него, и дело о наследстве следовало открывать ему. И полгода нужно было ждать, чтобы остальные претенденты тоже заявили о себе.
***
Поезд проезжает реку. Чёрная ноябрьская ночь, младшая сестра долгой зимней тьмы, уже накрыла её своим бархатным, расшитым крошечными хрусталиками покрывалом. О том, что под ними река, можно с трудом догадаться в основном по свисту, который сопровождает поезд на мосту. Но Пётр уже не в первый раз едет этим путём и точно знает: под ними река. Вагон по-прежнему гудит дорожной жизнью, но уже приглушённо. Сосед ушёл к себе на верхнюю полку, Пётр сидит за столиком один. Он читает, перед отъездом он наугад вытащил книгу из домашней библиотеки, это оказался «Дубровский» Пушкина. Периодически посторонние мысли вторгаются в сознание Петра и мешают ему дослушать рассказ Александра Сергеевича. Пётр беспокоится, хватит ли сумке вместимости, чтобы полностью выполнить свою задачу, все ли документы лежат у него в чемодане, не перепутаны ли даты. Эти и прочие малодушные страхи, ничем не способные помочь путнику в дороге, вертятся в сознании Петра, подобно залетевшим в комнату мухам. А ещё Пётр тоскует по жене, остро чувствуя, как редко за последние годы ему приходилось засыпать в одиночестве.
***
Роберт позвонил через полторы недели после открытия дела о наследстве, разговаривал вежливо, тихим голосом. Он спросил про самочувствие всех членов семьи Петра, осведомился об успеваемости его дочерей, об обстановке на работе Петра, о погоде в А-се. Пётр не понимал, зачем Роберт кружил вокруг него ненужными вопросами, ответы на которые никого на самом деле не интересовали. Вероятно, Роберт предполагал усыпить этими бесполезными словами внимание Петра или, возможно, расположить к себе, надеясь, что тот клюнет на фальшивое участие, как окунь на блесну. Пётр отвечал по возможности односложно, зная подлинный интерес зятя. Наконец Роберт начал серьёзную игру.
— Вы, насколько я знаю, открыли дело о наследстве? — спросил он.
— Да.
— Я никогда не сомневался в вашей порядочности. И я искренне рад, что у моей жены есть такой брат.
— А я совершенно спокоен за свою сестру, потому что у неё есть такой муж.
— Спасибо. Мне приятно слышать столь лестные слова от такого человека, как вы, Пётр Иванович.
— Пожалуйста.
— Пётр Иванович, у меня к вам есть просьба. Разрешите мне с ней к вам обратиться.
— Конечно, обращайтесь.
— Хочу сразу предупредить, что речь пойдёт не о моём благополучии, а о благополучии моего сына и моей жены. Я прошу не за себя, а за людей, счастье и покой которых обязан оберегать, и вы, как такой же отец и муж, я уверен, сможете меня понять.
— Я вас слушаю, Роберт Аркадьевич.
— Пётр Андреевич, смерть Надежды Викторовны глубоко потрясла всех нас, и меня, и Жанну, и нашего Алика.
— Я понимаю, Роберт Аркадьевич. Я сам и моя семья, мы вместе все тоже глубоко переживаем смерть моей мамы.
— Я не сомневался в этом нисколько, Пётр Иванович, так же как я не сомневаюсь в чувствах, которые вы испытывали к вашей маме. Я отдельно хотел бы поблагодарить вас за ту титаническую работу, которую вы проделали в части организации похорон и поминок. К сожалению, я тогда приболел, чем-то отравился на работе и два дня провалялся в постели, вставая, простите, только поблевать да опорожнить кишечник. Жанна не отходила от меня, и в итоге мы ничем не смогли вам помочь. Однако воистину это провидение прислало вас в наш город в такой трудный час, если в таких ситуациях вообще уместно вспоминать провидение, и вы смогли всё правильно устроить и поддержать Тамару Викторовну. Вы же понимаете, у неё сын-алкоголик, от него никакой поддержки ждать не приходится, и без вашей помощи она бы гораздо тяжелее перенесла всё произошедшее.
Пётр вспомнил, что опоздал тогда. Ему захотелось поскорее закончить этот разговор.
— Я очень благодарен вам за добрые слова, Роберт Аркадьевич, однако мне надо сейчас отойти по срочному делу.
— Конечно-конечно, Пётр Иванович, я ни в коей мере не собираюсь вас задерживать или отрывать от семьи. Так вот, вы знаете, Жанна и Алик тоже очень тяжело перенесли утрату Надежды Викторовны, она была очень хорошим человеком, очень добрым и поддерживала нас, и нам очень трудно будет теперь без её поддержки. Вы сильный, Пётр Иванович, вы смогли построить семью самостоятельно, опираясь только на свои силы. Моя Жанна не такая. Она очень тяжело переносит всё это, скажу вам откровенно, как мужчина мужчине, и, я надеюсь, вы никому об этом не расскажете, но мне очень сложно удержать семью сейчас. Я не знаю, что будет с нами после всего, что произошло.
— Я уверен, вы справитесь, Роберт Аркадьевич.
— Спасибо за слова поддержки, Пётр Иванович. Вы знаете, у меня кроме ваших слов есть ещё одна надежда. Надежда на Надежду Викторовну, на то, что она и после смерти из того места, где сейчас находится, с небес то есть, сможет помочь нам. Жанна на похоронах говорила про квартиру Надежды Викторовны, про стены, вобравшие в себя частичку души этого замечательного человека. Я уверен, что, если им обоим, и Жанне и Алику, предоставить возможность черпать энергию из этого светлого места, у нас есть шанс. Пожалуйста, Пётр Иванович, Вы сильный, вы сможете вынести свалившееся на вас горе на ваших могучих плечах, а я… я, к сожалению, не такой, мне сложно удержать семью в благополучии и счастье. Мы все, и Жанна, и Алик, и даже я, мы все нуждаемся в помощи Надежды Викторовны, мы все нуждаемся в вашей помощи, Пётр Иванович.
— Чем же я могу вам помочь?
— Я обращаюсь к вам не только потому, что вы сильный человек, но и потому, что вы — порядочный человек. Дайте нам возможность спасти нашу семью, Пётр Иванович, помогите нам.
— Я так понимаю, вам нужна квартира, Роберт Аркадьевич. Что же, это можно уладить. Квартира в Петербурге мне не нужна, компенсируйте мне половину её стоимости.
— Пётр Иванович, я ещё раз обращаюсь к вашей порядочности. У нас не так много средств, чтобы компенсировать вам даже десятую долю стоимости этой квартиры. Я прошу вас, Пётр Иванович, ради нашей семьи, ради Жанны и Алика, которые вам тоже не чужие люди, откажитесь от своей части наследства.
— Роберт Аркадьевич, я не могу на это пойти. У меня тоже есть семья. До свидания.
— Пётр Иванович…
— До свиданья, Роберт Аркадьевич.
И Пётр повесил трубку.
Жанна позвонила следующим вечером.
— Хочешь хапнуть квартирку? — спросила она Петра в лоб, хамские интонации глухо громыхали в её голосе, как полный бак на мусоровозе.
— Не болтай ерунды, — ответил ей Пётр без особой надежды быть услышанным.
— Хочешь, братик, понимаю, хочешь. Сколько тебе, сорок… восемь? Живёшь в каком-то Мухосранске, на шее две девки, у которых одна перспектива в вашем помойном городишке, работа так себе, «подай-принеси» какое-нибудь, жена уборщицей какой-нибудь впахивает или продавщицей в магазине, с той же самой перспективой, и тут такой шанс, мамочка родная на тот свет отходит, с квартиркой в Питере. Конечно, услышав от этой дуры, от Томочки, что она при смерти, ты, не веря своему счастью…
— Кончай говорить гадости.
— …Срываешься в такой неблизкий путь, приезжаешь в наш дивный город, и тут, о чудо, судьба к тебе благосклонна, и мамочка, на которую ты всю жизнь плевал, которую ты забыл и только поздравлял с Новым годом и с Восьмым марта, действительно двигает кони. Конечно, я тебя расстроила, заставила потратиться на похороны…
— Жанна, я не желаю продолжать разговор в таком тоне.
— А что? Правда глаза колет? Ты слушай, слушай, может, что-то ценное усвоишь. Ты пойми, ты у меня на ладони, я все твои тараканьи движения вижу, как под лупой, и я костьми лягу, но ты маминой квартиры не получишь! Ради её памяти хотя бы…
— Перезвони, когда моча от головы отойдёт.
— Не смей… — сорвалась на крик Жанна, и Пётр повесил трубку.
Ярость продолжила поступать в квартиру Петра по телефонным проводам, через минуту надулась на белом аппарате огромным пузырём и лопнула. Ошмётки разлетелись по квартире дробью телефонных звонков.
Пётр снова снял трубку.
— Не смей бросать трубку! Я ещё не закончила. Я тебя размажу, у меня есть средства, есть знакомые, я тебя раздавлю, я не побоюсь ни бога, ни чёрта, потому что за мной моя семья, за мной сын, и у меня такие связи, что я могу не только тебя, но и всю твою поганую деревню в Неве утопить! Ты понял, Петечка, что ты попал, а? что ты крупно попал? Отвечай, мразь!
— На хер иди, — сказал Пётр и второй раз повесил трубку.
Путь, на который Пётр однажды встал, привёл его в этот замечательный город А-с, к замечательной женщине, с которой можно было прожить всю жизнь, к двум замечательным дочерям, не иначе как подаренным богом, но платить за это пришлось разлукой со старой частью своей семьи: с матерью и сестрой. Вместе с тем он никогда не забывал своей матери. Всей семьёй они приезжали к Надежде Викторовне на каникулы, иногда он приезжал один на какой-нибудь из праздников с удлинёнными выходными — поделать разные дела по дому. Кроме того, большая часть бытовой техники в квартире матери была куплена Петром, в том числе злосчастная кухонная плита, поэтому слова сестры причинили Петру боль. Но боль прошла. Петру было много лет, и он знал о существовании вещей, которые никому нельзя было доказать, они просто жили внутри человека и внутри его прошлого, формируя настоящее и будущее. Он никому не был в состоянии доказать, что любил свою мать, но он действительно любил её и делал для неё всё, что считал возможным, учитывая наличие у него своей семьи, за благополучие которой он нёс персональную ответственность.
Жанна звонила ещё дважды в течение недели. Имевшие место разговоры почти не отличались от самого первого. Пётр даже удивился, неужели Жанна планировала пробить его с помощью истерик и площадного хамства? Чужого ему было не надо, но и своего Пётр отдавать не собирался, правда была на его стороне и придавала ему сил.
Однажды он вернулся домой и застал свою жену, любовь всей своей жизни, в слезах.
— Что случилось? — спросил он осипшим голосом. — Что-то с девчонками?
— Мне звонила твоя сестра, — ответила ему жена глухим, выплаканным голосом. — Говорила всякие гадости. Ужасные вещи.
Пётр обнял её.
— Всё хорошо, малыш, — он очень давно не называл её так. — Всё хорошо. Всё, что она может делать, — это хамить по телефону.
— Про тебя, про нас с тобой, — продолжала жена, — про наш город, про наших…
— Всё хорошо, малыш. Она ничего не может.
— Про наших девочек… — По окончании этих слов слёзы опять поползли из её глаз тягучим потоком, тягучим и удушающим, как боль от удара под дых.
— Не бери в голову, малыш.
— За что она так ненавидит нас?
— Не знаю, малыш.
— Что мы ей сделали?
— Не обращай внимания, малыш. Это всего лишь слова. Это она от бессилия.
— Петя, хорошо, что ты пришёл, — выдохнула жена и начала понемногу успокаиваться, — хорошо, что ты пришёл, дорогой мой человек.
— Малыш мой любимый, не переживай, всё будет хорошо, — шептал Пётр жене на ушко и в этот шёпот вкладывал всю теплоту, не уместившуюся в его объятьях.
А в его душе человеческое чувство к сестре таяло и иссякало, словно река, мелеющая и оставляющая на месте зелёного буйства мёртвый песок да горячие камни.
Через несколько дней звонок повторился, опять Жанна разговаривала с его женой, и Пётр вспомнил золотое правило подлецов и людей, мнящих себя стратегами: «Не можешь достать человека, бей по тем, кто ему дорог».
Он позвонил ей.
— Петя?
— Да, это я.
— Привет, Петя. Что это ты решил позвонить?
— Ты прекрасно знаешь, почему я звоню.
— Решил отказаться от наследства в мою пользу?
— Перестань звонить моей жене. Перестань нам звонить.
— Ты просто не захотел со мной разговаривать, вот я и решила поговорить с твоей женой, думала, может, она соображает лучше тебя. Сопливая идиотка. Ты удачно нашел её, вы друг другу подходите.
— Забудь этот номер, Жанна, не звони сюда больше, — голос Петра звучал тихо и тяжело, как шум приближающегося асфальтового катка. — Через полгода дело о наследстве закроют, я приеду, мы с тобой поделим квартиру и больше друг другу слова не скажем. Оставь нас в покое.
— Во-от как ты запел, Петюня. Но по-твоему не выйдет, я тебе сказала. Это моя квартира, и я тебя в порошок сотру, но обеспечу своему сыну будущее.
— Тебе же даже после делёжки хватит с головой, зачем ты лезешь, зачем на чужое заришься?
— Чужое!? — завопила в трубку Жанна. — Послушай меня, тварь а-ская, это моя квартира, моя и моего сына, заруби себе это раз и навсегда на своём поганом вороватом носу. Моя-а, ты понял, мразь?! Мама мне её хотела оставить целиком за то, что я никогда не забывала её и всегда любила, а ты, погань, сиди в своём болоте, потому что ты…
Пётр положил трубку, не дослушав брани сестры. На следующий день он сходил на телефонную станцию и подключил определитель номера. И они перестали снимать трубку. Регулярно два раза в неделю: во вторник и в четверг — невысказанные ругательства рассыпались звоном по полам их квартиры. Первые две недели жена Петра садилась рядом с телефоном и смотрела на него с опаской, словно ненависть Жанны могла, пробежав по проводам расстояние в сотни километров, подбросить телефонную трубку или включить режим «громкой связи» и заставить всё-таки слушать грохочущий поток грязи и нечистот души человеческой. Но потом и она привыкла к этим звонкам, и все перестали обращать на них внимание. До тех пор, пока Жанна не подошла к делу с творческой стороны. Как-то раз звонок раздался в районе между тремя и четырьмя часами утра, и не обращать на него внимания уже было нельзя. Бомбардировка утренними и ночными звонками продолжилась в совершенно хаотичной манере — они раздавались в разные дни недели и в разное время. Пётр всерьёз стал подозревать, что в квартире его сестры никогда не спят, а только и делают, что выбирают время для очередного звонка…
***
Свет в вагоне приглушен, и плацкарт засыпает под тихий шелест да редкий перестук колёс. Пётр сидит и смотрит в окно. Все различия между небом и землёй, все детали пейзажа за окном закрашены опустившейся сверху ночью в один тон разной степени черноты, и в душу приходит ощущение, будто поезд летит к своей цели сквозь пустую тьму без дна и края. И что у него, Петра, больше ничего нет, кроме этой тьмы снаружи. Это ощущение лежит где-то глубоко на задворках сознания, освещая мысли Петра своим бледным, унылым светом. Пётр опять волнуется, но в этот раз не за недавнее прошлое, а за далёкое будущее. Пётр считает, что каждое сказанное человеком слово, каждый сделанный или не сделанный шаг несёт в себе семена, впоследствии прорастающие будущим, но заранее человеку неведомы плоды, которые принесут эти семена. И Пётр волнуется, какие плоды принесёт его поездка для него и для его семьи. Всё-таки он принимает на себя, на свою семью тяжёлый груз, и сейчас, когда сойти с пути можно только в бесконечную тьму, он, Пётр, задаётся вопросом, не надорвутся ли они все? Пока готовилась эта поездка, он уже тысячи раз сказал себе: «Да, я смогу», но на самом деле он ни разу себя по-честному не спрашивал. Сейчас можно задаться таким вопросом, однако не для того, чтобы изменить решение, а чтобы узнать правду о себе. Пётр начинает копаться в своём прошлом в поисках ответа, но находит там одну лишь неопределённость и чувствует, как вагонный пол растворяется под ним, и он вот-вот соскользнёт в бесконечную и бесконечно голодную тьму. В последнюю секунду он спасается мыслью: «Не даст бог ноши, которую не сможешь унести»…
***
Страшное случилось однажды вечером. Пётр, его жена и младшая дочь были дома и ждали старшую, у которой поздно заканчивались пары в институте. Они, Пётр с женой, ждали звонка в дверь, и звонок раздался раньше положенного на полчаса. Пётр пошёл открывать и обнаружил за дверью дочь, а также Роберта Аркадьевича и ещё какого-то хмыря лет тридцати, смотревшего в спину его красавицы дочери маслеными глазами.
— Привет, пап, — сказала, заходя в квартиру, дочура. — Дядя Роберт подвёз меня.
Тон её голоса сообщал, что она была совсем не рада такой любезности.
— Как мило с его стороны, — сухо ответил Пётр. — Заходи же, дядя Роберт, попейте с нами чаю.
— Спасибо большое, — улыбнулся Роберт Аркадьевич.
— Виталий, — представился его спутник и протянул Петру руку.
— Пётр, — ответил хозяин дома на рукопожатие.
— Дорогая, — это уже жене в комнату, — к нам гости, Роберт и Виталий.
Жена выглянула в прихожую.
— Какой ещё Виталий?
— Вот, — представил Пётр гостя, — Виталий.
— Очень приятно, — улыбнулся Виталий одними губами. — Я в машине посижу.
— Ну, как хочешь, — согласился Роберт, — я сейчас, перекинусь с кумом словечком и спущусь.
— Хорошо, — сказал Виталий, попрощался с хозяевами дома и ушёл.
— А мы заезжали в город по делам, — рассказывал Роберт, отмывая руки и проходя на кухню, а Пётр неотступно следовал за ним, как надзиратель за опасным преступником, — вот, освободились вечерком, дай, думаю, к Петьке заскочу на минутку, а то мы же ни разу у вас не были. Хоть Жанке потом расскажу, как вы тут живёте. У вас, кстати, здорово тут, уютно очень.
— Спасибо, — ответил Пётр.
Жена накрывала на стол, выставила печеньки, поставила кипятиться чайник.
— И район зелёный, приятный, как, спокойно тут, а?
— Как везде, — ответил Пётр. Он уже понял, и это понимание разбудило в Петре ярость и желание спустить Роберта с лестницы.
— Ну, здорово, здорово, — покачал головой Роберт.
— Как у вас дела? — спросила жена, пока её муж сидел и боролся с собственной яростью.
— Хорошо, спасибо.
— Как Алик, как дела у него в школе?
— Да как тебе сказать. Он же мальчишка, какие дела у него могут быть в школе? Учится так, тройки-четвёрки, мог бы и лучше, но ему, видите ли, неинтересно.
— Мальчишки такие, — согласилась жена.
— Не болеет? — спросил Пётр. — А то тогда он сильно разболелся.
— Когда? — спросил Роберт Аркадьевич.
— Когда мамы не стало. Жанна говорила.
Роберт смотрел на Петра взглядом безнадёжно тонущего человека.
— Вы из-за этого даже не смогли с поминками помочь, — протянул ему Пётр соломинку.
— А-а, да, точно, нет, слава богу, сейчас уже всё хорошо. Больше такого не повторялось.
— Действительно, слава богу, — кивнул Пётр.
— Спасибо большое, — поблагодарил Роберт хозяйку за налитый в кружку чай, — можно тебе одну личную вещь сказать, только ты не обижайся, пожалуйста. — Это уже Петру.
— Валяй, — приготовился Пётр.
— У тебя замечательные дочери, только зря ты позволяешь им так поздно возвращаться домой. Я имею в виду, одним. Всякое может случиться.
Жена стояла спиной к Роберту и не могла видеть его лица, поэтому просто ответила:
— Да у нас спокойный город.
А Пётр смотрел Роберту прямо в глаза, и в этих глазах он видел грязь. Посмотри на него так кто-нибудь двадцать лет назад, Пётр просто рассмеялся бы глупцу в лицо и даже руки марать не стал бы, не стоило оно того. Но теперь он был не один и отвечал за нечто несоизмеримо более ценное собственной жизни, и такой роскоши уже позволить себе не мог. Увы. Петру послышался хруст, это ломался его хребет.
— Спасибо за заботу, но, я думаю, ничего дурного не случится, — ответил он Роберту как можно более вежливо.
— Дай-то бог, дай-то бог, — покачал головой Роберт. — Когда поедешь в Питер?
— Через две недели. Надо отпроситься на работе, а там сейчас завал.
— Ну, хорошо, будем ждать. Позвонишь тогда?
— Да.
— Э-эх, вкусный у вас чаёк, пил бы его и пил. Да ехать надо, путь-то, знаете, неблизкий. А мы с Виталей хотим поскорее до нашей Северной Пальмиры добраться.
Через две недели Пётр съездил в Петербург и написал отказ от наследства…
***
Поезд прибывает на вокзал, медленно подкатываясь к завершению своего рейса. Народ выгружается из вагонов, толкает перед собой чемоданы и прочий багаж, выносит и ставит на перрон свои планы на будущее, маршруты туристических поездок, расписания деловых встреч или перечни дел, которые необходимо сделать по возвращении домой. Сходит на перрон и Пётр, держа перед собой, чтобы пройти в узкую вагонную дверь, пустую чёрную сумку и чемодан с документами. Уже в девять часов и десять минут Пётр пересекает Лиговский проспект и оказывается по другую сторону улицы от Московского вокзала.
Времени ещё много, но этой ночью в плацкарте волнение и беспокойство запали в душу Петра — где-то у него внутри, прямо под сердцем, вонзилась боязнь не успеть. Он решает действовать по разработанному ещё в А-се плану. «Лучше дойду до места и подожду там, посижу и подожду, но уже там…»
Он начинает свой путь по городу. Когда Пётр был маленький и жил здесь, этот город находился в другой стране и назывался Ленинградом. Пётр любил его тогда и любит сейчас.
Двигаться по Лиговскому приходится достаточно медленно — питерские тротуары уже успели покрыться предательской ледяной коркой. Пётр сворачивает на Разъезжую, затем сразу налево и оказывается на улице Заслонова, отсюда уже совсем недалеко до цели.
Стены домов образуют ровный, удаляющийся вдаль коридор. В конце этого коридора плещется зажатый между гранитных берегов Обводный канал. Пётр погружен в свои мысли и не замечает, что в этом коридоре он один.
Через какое-то время сзади слышится нарастающий шум шагов, но даже он не вырывает Петра из крепких объятий воспоминаний. В голове мама. Она не разговаривает, просто смотрит на него, а он смотрит на неё.
Шум становится всё ближе, громче, кто-то явно не идет, а уже бежит за ним.
Сильный толчок в спину. Пётр вылетает на дорогу. Выставленные вперёд ладони, проехав по асфальту, загораются болью от содранной кожи. Лёжа на дороге, он с большим трудом переводит дыхание. Сумка и чемодан лежат шагах в пяти перед ним.
Расплывающаяся тень, только что выпихнувшая Петра с тротуара, подлетает к черной сумке, подхватывает её правой рукой и устремляется вперёд по каменному коридору.
От скорости всего происходящего Пётр не может даже крикнуть.
— Стой, — хрипит Пётр вслед убегающей тени.
Петру кажется, что проходит целая вечность, прежде чем ему удаётся подняться на ноги, подобрать чемодан. Каменный коридор на улице Заслонова вдруг становится очень узким, его стены вот-вот обрушатся на голову Петра. Улица вытягивается в длину, навстречу лежащему впереди каналу. Тень удаляется по направлению к этому каналу всё быстрее и быстрее. Пётр бежит за этой тенью.
— Стоооой!!! — Это уже больше похоже на крик, но всё равно слишком мало, слишком слабо.
Тень впереди бежит легко, а вот предательская корка льда у Петра под ногами не даёт ему хорошего сцепления с поверхностью; Петру постоянно приходится прилагать усилия, чтобы не упасть. Ноги его отказываются подчиняться, разъезжаются и проскальзывают. Пётр задыхается на бегу.
«Он свернул во двор… в этот колодец… куда он дальше… побежал… кажется, вот сюда… снова на улицу… стооооой… снова во двор… Господи, куда теперь… кажется, сюда, вроде там… нет, не сюда, не здесь… наверное, туда, наверное, туда… Господи, помоги, где он… в следующий двор… а за ним в следующий… ещё один двор… Господи, ну где он? Я его потерял? Господи, потерял…
Пётр находит себя в одном из дворов-колодцев. Вокруг никого.
***
…Жизнь вернулась в привычное, спокойное русло.
Раз в неделю, в пятницу, Пётр звонил тётке Тамаре, делился с ней новостями и выслушивал её жалобы на жизнь.
Жанна ему больше не звонила, он о ней не вспоминал. Но сестра поддерживала связь с Тамарой Викторовной, и из разговоров с тёткой Пётр знал, с Жанной происходило что-то нехорошее. Она обвиняла тётку в несделанных грехах, выдумывала несуществовавшие обиды. Ещё Пётр знал, что в квартире матери и Жанна, и её муж почти не бывали. Но он не задавался вопросом: «Зачем тогда?..» Это не попадало в круг его интересов.
Однажды тётка позвонила в среду вечером. Пётр был весьма удивлён, услышав в трубке её голос. Он также мгновенно распознал горе, шершавыми нитями вплетённое в её интонации. Он отлично запомнил звучание слёз и боли.
— Здравствуй, Петенька, — поздоровалась с ним тётка уставшим голосом.
— Здравствуй, тётя Тамара. Что случилось?
— Жанна… Жанну… она в психушке, в общем…
— Как это произошло?
— Звоню я, значит, Жанне. Она давно не звонила и в последний наш разговор была очень плоха, бормотала какую-то бессвязную чушь, и вот я решила ей сама позвонить. В понедельник это было. Снимает трубку Роберт, я говорю, с Жанной хочу пообщаться. И тут он… он… он говорит, что … что Жанночка в психушке. У меня ноги подкосились и в глазах потемнело, думаю, за что же мне всё это, сперва Надька, теперь Жанна, я спрашиваю, как же так произошло, а он рассказывает, что Жанна давно уже болела по этому делу… головой, в смысле, что перестала ходить на работу… и сидела дома, к ним ходили врачи и давали ей лекарства, а в тот день, в понедельник, она ушла из дома, спустилась как-то со второго этажа, в чём была, в халате, в тапках, то есть они же закрывали входную дверь, когда уходили, а ключи оставляли под ковриком, чтобы кто-то, в случае чего, мог внутрь попасть, вот, а она вылезла через балкон и пошла бродить. Нашли её у «Горьковской»… ой, бедная девочка моя, что же происходит с нами всеми, скажи мне, пожалуйста…
— И что они сделали, тётка Тамара?
— Он… он сказал, нашла её милиция, они вызвали «скорую», и «скорая» Жанну увезла в больницу. Он сказал, что поговорил с врачами, и они посоветовали ему положить Жанну, потому что она была в таком состоянии, что он сам, Роберт, уже ничем не мог помочь, и потому что ей нужно было постоянно находиться под наблюдением, чтобы она чего-нибудь с собой не сделала или не сожгла квартиру, например.
— Она жаловалась тебе на что-нибудь?
— Нет, она ничего не рассказывала, ни про то, что сидит дома, ни про то, что к ней ходят врачи. Она постоянно выдвигала мне какие-то претензии, угрозы, ты же помнишь, я говорила тебе. Тогда всё это казалось мне полной чушью, теперь… я понимаю, что это было на самом деле, что это были симптомы её… её… девочка моя…
— Тётка Тамара, успокойся, всё будет хорошо. Куда её положили?
Тамара Викторовна назвала адрес больницы и продолжила:
— Я ездила к ней вчера, Петенька, это просто ужас. Они ей что-то дали, и она сидела… знаешь, у неё был такой пустой взгляд, как у покойника… Господи, что же я говорю… она поздоровалась, но не узнала меня, а я всё что-то спрашивала, спрашивала, как она себя чувствует, не надо ли чего, но она молчала и никак не реагировала на то, что я говорю, потом медсестра сказала, что надо заканчивать, потому что никакого толку нет и меня ждёт врач, что сейчас лучше поговорить с ним, и… я встала, и… уже прощаюсь… с ней, говорю: «Жанночка, я пошла, милая, всё будет хорошо, мы тебя не оставим, мы тебя не бросим, мы тебя очень любим…» Тут она поднимает на меня свои пустые глаза и говорит: «Пускай Петя привезёт мне тугрики, которые мне подарила мама на день рожденья. Мне надо варенье сделать». И я киваю, отвечаю: «Хорошо-хорошо, Жанночка, конечно, привезём, конечно», а самой страшно-страшно, и думаю: «Господи, уж лучше бы она молчала, не было бы такого ужаса». А Жанна отвечает: «Спасибо». Ну, здесь уж я не выдержала, у меня и так слёзы капали, а тут меня просто прорвало и затрясло всю. Насилу меня медсестра из комнаты вывела, дала мне выпить чего-то, я успокоилась, и мы пошли к доктору. Ой, опять плохо стало, как вспомню.
— И что сказал доктор?
— Да я не поняла толком ничего, он же всё слова какие-то умные говорил, которых я не знала. Что-то про шизофрению, кажется, а может, и нет, не знаю уже сейчас. Это надо тебе самому с ним разговаривать.
— Хорошо, я приеду, тётка Тамара.
***
Пётр оглядывается кругом. От недавней погони он почти ослеп и оглох, и все звуки города кажутся далекими и чужими. В ушах стучит собственное сердце. Дышать трудно, в горле стоит что-то тяжёлое и мерзкое. Руки и ноги бьет мелкая дрожь. Пальцы на руках совсем замерзли.
«Как же так?— спрашивает он. — Как же это произошло, почему… где… Я ведь не должен был сюда заходить, зачем я ушел с проспекта… я… я… ведь должен был идти всё время прямо…»
Проходя мимо одного из дворов, Пётр вдруг резко останавливается.
«Такого не бывает — проносится у него в голове. — Не бывает такого, это ведь не анекдот какой-то…» Во дворе стоит та самая неуловимая тень, оказавшаяся молодым человеком лет двадцати, и смотрит на Петра голубыми глазами-стекляшками. Под стекляшками ничего нет, кроме тупости и жадности. Пётр делает шаг в сторону своего грабителя, затем ещё один, а молодой человек с голубыми глазами и не думает убегать.
Проходит несколько секунду, и вот они уже стоят лицом к лицу.
— Отдай, — рычит Пётр голубоглазой тени.
Юноша не издает ни звука.
— Я сказал, отдай!
Молодой человек презрительно фыркает и сплёвывает Петру под ноги, затем медленно поворачивается к нему спиной и делает два шага в сторону углового подъезда. Пётр быстро подскакивает к юноше, хватает его запястье и сильно дергает вниз. Юноша не успевает вымолвить ни слова, только выпускает изо рта набор звуков, отдаленно напоминающих то ли площадное ругательство, то ли вопрос: «Ты чего?».
Пётр заламывает вору руку, толкает его на землю и упирается коленом в спину.
— Мразь, да я тебя… — от нахлынувшего гнева Пётр скорее лает, чем говорит.
— Ты охерел?
Вор пытается высвободиться.
— Отпусти быстро, сука… сломаешь сейчас.
Опять пытается, но Пётр достаточно тяжёлый, чтобы этому помешать.
— Где сумка?
— На хер иди…
— Где?
— Пошел на… ааа… сломаешь, тварь.
— Где?
— …ррррррр… тварь
— Я сейчас действительно сломаю….
— …тварь…
— Где она?
— …рррр… в подъезде… нет там у тебя ни хера… больной… отпусти…
***
«Она стала спокойней… гораздо спокойней», — подумал Пётр, положив трубку.
В первый их разговор Жанна крыла матом больницу, лечащих врачей, поваров, самого Петра, его жену, дочерей, тётку Тамару, бога. Взявший потом трубку доктор объяснил Петру, что Жанна крайне тяжело переносила своё пребывание в лечебнице и находилась в нестабильном состоянии. Ситуацию усугубляло отсутствие всяких контактов с мужем и сыном. Роберт отказался от опекунских прав и даже, как потом Пётр узнал от тётки, продал печально известную квартиру.
Однажды вечером Пётр всё-таки сказал Жанне то, что должен был, — мужу и сыну она больше была не нужна. А потом ему пришлось повторять это ещё раз, и ещё раз в каждом следующем разговоре, пока она наконец-то не приняла это и не смирилась.
И вот уже Пётр услышал, как ломался хребет его сестры, но в этот самый момент она вернулась той Жанной, которую он знал до всей этой истории с похоронами, квартирами и психиатрическими лечебницами. Да, она по-прежнему была больна, периодически впадала в истерику или переставала его узнавать, но проблески сознания приходили всё чаще и чаще, она стала говорить с братом и называть его «Петя». А когда он позвонил поздравить её с днём рождения, она вдруг заговорила о том, о чём они не говорили уже очень давно, — о маме, несчастной судьбе тёти Тамары и ещё о том, как Пётр сломал себе два пальца на ноге, когда учил её прыгать через скакалку в детстве. А в конце разговора она добавила:
— Петя, забери меня скорее отсюда… мне здесь очень плохо, — и всхлипнула.
Он и сам чуть не заплакал, но сдержался. А потом рассказал ей, что обязательно её заберет, и они будут жить вместе, и это будет совсем скоро, даже этот год не успеет закончиться, только надо оплатить работу адвоката, а ещё подать кассационную жалобу, а потом выиграть суд.
Несколько месяцев спустя Пётр сидел у себя на кухне и думал, что сестра стала спокойней, гораздо спокойней. На столе перед ним лежал билет на поезд до Санкт-Петербурга, место на боковой нижней полке в середине девятого вагона. Пришла пора снимать с антресолей большую черную сумку, туда должны были уместиться все вещи Жанны.