Опубликовано в журнале Урал, номер 7, 2020
Павел Борода (1983) — родился в селе Дрибин (Беларусь). Получил высшее экономическое образование. Сейчас проживает в г. Макеевка (Украина). Официально безработный.
Огурец
О таких, как я, люди говорят: ни рыба ни мясо. То есть человек я не дурной, но и не то чтобы хороший. А я вот как считаю: раз не плохой, то это уже само по себе хорошо. За жизнь свою я и мухи не обидел. Что ж тут дурного?
Да, я малость нерасторопен, медлителен. Флегматик, одним словом. Не то что мой отец. Когда мне было девять лет, папаша взял и сиганул из окна. Все бы ничего, да вот только мы живем на седьмом этаже. А через несколько лет вслед за папашей прыгнул и мой старший брат.
Мамка мне с тех пор так и говорит: «Ты не то что твой батя и брат». Даже не знаю, чего она ерепенится. Может, из-за того, что внуками ее никак не наделю. Ну, есть такое, отчего ж не признать.
Внешне-то я неказист, но и не урод какой-нибудь. Обычный парень. Тем более на кривую дорожку не свернул. Не алкоголик, не наркоман. Все, что в забое зарабатываю, несу домой. Сейчас мамке, а там, гляди, и жене. Себе оставляю разве что на курево да пивка с приятелями когда-никогда хлебнуть.
Подружки у меня водились, не без этого. Надолго не задерживались, правда. Все им чего-то не хватало. Расставались мирно, по-человечески. Я не выступал, концертов не закатывал. Ну, не сложилось, чего уж тут волосы на голове рвать. Каждому своя дорога.
Одну бывшую тут встретил недавно. Светкой зовут. Мы живем неподалеку, но почему-то долго не попадалась она мне на глаза. Год или даже больше. А тут идет и будто бы свет излучает. Улыбка такая, знаете. Точно фотомодель! Она-то, и когда со мной болталась, тоже ничего себе была, а тут прям расцвела. Вот такую бы в жены: мамка сразу умолкнет.
Я как на корточках сидел, так и замер. Что тот индюк. Очухался, только когда пальцы сигаретой прижег. Только выругаться захотел, как она говорит:
— Привет, Женька.
Друзья меня обычно или Жекой кличут, или по прозвищу, Ёлой (от фамилии Ёлкин), а она эвона как, Женька. Разбежались, а все равно людьми близкими остались.
Я ее в щеку, как у нас на «квадрате» принято, поцеловал. Светка вроде бы и не воспротивилась, но и в ответ поцелуем не одарила. Я виду не подал, что меня это хоть как-то покоробило. Мало ли что. А потом увидел, что тому причиной послужило. Стоит эта причина с нею рядышком и руку мне тянет.
— Познакомьтесь: Женька — это Славик. Славик — это Женька.
Первое, что я подумал: «Ох, и угораздило же ее». Не могла кого получше найти. Чистой же воды ботаник. Хилый какой-то, лицо смазливое, как у девчонки, бледный, рубашка в клеточку. И тут Светка заявляет, что этот Славик не просто так Славик, а самый что ни на есть ее жених. Вот те на! Я ее, конечно, поздравил, но не возьмусь утверждать, что искренне.
А как вы хотели? Такая девчонка! На пять баллов из пяти! А замуж хочет за какого-то стручка выйти. Ну не дура ли?
Мы поболтали немного, так, больше для виду, а потом Светка сказала, что мама их в гости уже заждалась. Так что они ушли. Славик этот напоследок вякнул, что очень был рад познакомиться. «Иди уже», — подумал я.
***
После ночной завалился домой. Навернул супца и на боковую. Но сон проклятый все не шел. Думал о Светке. Все никак не мог взять в толк, как это ее угораздило. Чем этот Славик лучше меня?
Я вспоминал время, когда мы со Светкой вместе были, и ничего крамольного в памяти не всплывало. Славные деньки! По глупости расстались, чего уж тут скрывать. Она опоздала как-то, а я вспылил. Наговорил лишнего, сам не хотел, а слова вырывались. Светка тогда и ушла от меня. Я как успокоился, то сразу к ней, но она меня и видеть не захотела. Батя ейный дверь мне открыл, но внутрь впускать не стал. Попросил пока Светлану не беспокоить.
Потом, конечно, все устаканилось, но ни о каких амурах и речи идти не могло. Решили друзьями остаться. Я тогда это решение принял, как мужику и подобает: стойко и спокойно. Ничего непоправимого не заметил. Кто же знал, в какое сокровище Светка превратится? А Славик, лепрекон этакий, лапы на нее свои положил.
Уж не знаю, чем он ее охмурил, но Светка явно глупость сморозит, если замуж за такую рохлю выйдет. А потом, как глаза откроются, поздно будет. И кому от этого хорошо станет? Не Светке точно.
Тогда у меня родился план. Если я Светке друг, то обязан помочь и предупредить. Только вот словам моим она за просто так не поверит. Нужно наглядно продемонстрировать, что Славик ей не пара. И что если уж выходить замуж, то за мужчину, а не слизня.
Мне, конечно, доводилось слыхать, что благими намерениями вымощена дорога в ад, но вот только я в противовес другое высказывание приведу: цель оправдывает средства. И если, чем черт не шутит, все закончится так, как я рассчитываю, то мы со Светкой потом будем вспоминать об этом и смеяться.
Начиная со следующего дня я стал много времени проводить на пятачке. Там весь бомонд нашего района по вечерам собирается. Кто под чем. Трутся, слюни пускают, мелочь и сигареты стреляют. А я озадачился со Светланой пересечься. Как бы невзначай. Мол, хэллоу, какие люди! А я что? Да все пучком! Цвету и пахну. Вот планирую на уик-энд за город отправиться: оттянуться как следует. Айда со мной. И жениха с собой прихвати. Тем более что я тоже не один буду, а с пассией. Шуры-муры, ну ты ж меня знаешь. Ничего серьезного.
Такой, значит, у меня план вырисовался. Рвануть всей оравой в лес, а там уже дикие условия расставят все по своим местам и покажут, кто чего достоин. Но самое главное: кто достоин Светки.
Дня четыре мадам на горизонте не появлялась. Вестимо: снимают где-то комнатушку и лобызаются, что ненормальные. Я уж расстроиться успел. Начал размышлять над тем, что не суждено и все такое прочее. Как вдруг получите-распишитесь, еду в автобусе, а они на остановке промежуточной подсаживаются (то есть хмырь ко всему еще и не богат, раз машиной не обеспечился). Ну, как подсаживаются: втискиваются. Автобус-то битком. Я Светку, как заметил, к себе подзываю. А она только головой и мотает. Как бы говорит: «Ничего. Мне и стоя вполне себе удобно». И на Славика своего мокрыми глазками смотрит. Слыхали, небось, про рай в шалаше? Так вот вам наглядное пособие. Аж тошно. Би-би-би и ми-ми-ми. Бабы, чего с них взять?
Автобус едва на конечную подъезжает, как я пулей выскакиваю через заднюю дверь. К передней подбегаю и, якобы ненароком, Славика корпусом оттираю, а сам Светке руку подаю. Она улыбается немного растерянно, но по всему видно, что приятно ей. А я к тому же руку ее не сразу отпускаю, а придерживаю немного. На Славика краем уха поглядываю: не удумает ли чего. Ан нет. Стоит как истукан. Ну и лохмандей.
Светка наконец руку прибрала и у женишка под мышкой пристроила. Они, видать, откланяться надумали, да только я застопорил. Спрашиваю: «Какие планы на выходные?» Голубки переглянулись, Славик плечами пожал (в их будущей семье, типун мне на язык, за связную речь только Светка отдувалась), а потом промямлил что-то. Вроде как ничего у них не намечается. Я дождался, пока Светка подтвердит, и выложил все как на духу.
«Бабуля моя, — говорю, — еще в городе «зимует». Кости у нее, ревматизмы. Согревается, в общем. Так что дача, получается, пустует. Места живописные, хвоя, озеро рядом. Не хоромы, конечно, но что нам, молодым, нужно? Было бы где переночевать. Верно? Вот я и предлагаю: рвануть! Время хорошо проведем — гарантирую. Со Славоном рыбалкой побалуемся, водочки тяпнем. Что скажете?»
Они молчат. Переглядываются, недотрог из себя строят. А я, не будь дураком, надавливаю, умасливаю. Помню ведь, какая Светка оторва. Медом не корми, а дай куда-нибудь умчатся. Короче, не выдержали они моего натиска и добром ответили. Договорились ближе к пятнице созвониться и все детали утрясти. Окей, че.
Напоследок Светка поинтересовалась, один я буду или с подругой какой. Я и бровью не повел: заверил ее, что это последнее дело переться вдаль с молодой, напичканной тестостероном парой одному.
***
В день Ч встретились на вокзале. Славик вырядился, прости господи, словно для круиза по Средиземному морю. Джинсы, куртец легонький, кепочка. Вот как на такого положиться по жизни-то? Сам пропадет и Светку за собой утянет. Та тоже хороша. Напомаженная с ног до головы, жакет какой-то. Еще бы шпильки нацепила! Только девчонкам такое простительно. У них красота на первом месте. Конец света начнется, так бросятся прическу поправлять.
Я-то, как положено, подготовился. Куртка дутая, шерстяной свитер с удлиненным воротником, лыжные штаны, шапку припас на всякий пожарный. Весна ранняя, понимание надо иметь, что морозы еще последнего слова не сказали.
Светка первым делом спросила, где моя девушка. Я руками развел. Соврал, что приболела. Температура тридцать девять и пять. Куда ее везти в таком состоянии? Светка выразила сочувствие. Наивная, что ягненок какой. Славик если чего и заподозрил, то виду не подал. Ссыт как пить дать.
— Я и сам подумывал остаться, — говорю. — Но не мог же вас подвести. Уже договорились как-никак. Но только не подумайте чего: третьим лишним быть не намерен.
— Брось! — отозвалась Светка. — Мы же друзья! Прекрасно проведем время вместе!
«Подожди, — подумал я. — Недолго нам друзьями быть осталось».
Подъехала электричка. Я из чувства галантности Светку со Славиком первыми пропустил. Вагон полупустой оказался. Выбирай место — не хочу. Славик пока сумку пристраивал, я рядом со Светкой плюхнулся. Женишок даже взбелениться не успел, как я его приструнил. Сказал, что у него все выходные, а там и вся жизнь впереди, чтобы со Светкой бок о бок ютиться. Так что три часа, пока ехать будем, перетерпит как-нибудь.
Беда одна только: так и не нашел, о чем со Светкой разговор завести. Да и она тоже возомнила чего-то: в окно уставилась. Так и проехали всю дорогу. Я под конец задремал.
Прибыли в начале первого. Погодка что надо. Славная, весенняя. Солнышко пригревает неслабо. Меня даже парить из-под одежек начало. Ну, ничего, думаю, еще не вечер. Посмотрим, кто как запоет.
Спустились по насыпи, повиляли по тропинкам и вышли на единственную поселковую улицу. Идем. Я что тот Дон Корлеоне: узнаваем и всеми почитаем. Старухи-дачницы меня признали, здороваются, интересуются делами бабули. Ясен пень: люди недалекие, но тем не менее. Лучше уж быть первым парнем на деревне, чем никем в городе.
По пути заглянули в магазин. Он тут один-единственный и на все случаи жизни. Случаев, правда, если судить по ассортименту, весьма ограниченное количество. Но водка однозначно есть. А что еще на отдыхе надо?
Оказалось, много чего. Макароны, тушенка, сосиски, капуста и три печальных кабачка. Еще специи: перец молотый, перец зернистый, соль, лавровый лист, а других специй в универсаме «ООО Продукты» не нашлось. Взяли хлеб, майонез (это я настоял), банку зеленого горошка (потом мы ее выкинули, потому что срок годности истек). Славик предложил купить сыра на завтрак. Купили сыр. Вдобавок к пельменям, замороженным голубцам и непонятного происхождения фаршу. Баулы набили под завязку, и тут вступил я.
— Шесть бутылок водки!
Продавщица на меня посмотрела без особого выражения: эка невидаль. Зато на этих двоих эффект произвел. На Светку в меньшей степени — она дама, ко всякому привыкшая. А Славик, чудак, спросил:
— К нам еще кто-то присоединится?
Я только рассмеялся. Светка тоже улыбнулась. Ну, началось, думаю, план в жизнь воплощается.
Дача у бабули располагается в месте и правда живописном. Сюда только Шишкина с медведями запустить, и полный набор — получите-распишитесь. Лес с трех сторон окружает, холмами то спускается, то забирается, с четвертой — озеро в форме яйца. Тихо-тихо. Только птица какая тишину встревожит. И то гармонично так, естественно.
Сама дача не ахти. Не хоромы белокаменные. Неженкам вход воспрещен, как говорится. А на что вы рассчитывали? Бабуля моя — человек неприхотливый. Живет себе в вагончике и живет. Комнат две плюс веранда незастекленная. Санузлом не оснащена. Системой отопления, разумеется, тоже.
С замком пришлось повозиться. Еще бы: столько дней провисеть под дождями и морозами. Я уж подумал было, что уроню реноме, как ключ, подлец, провернулся-таки.
— Але оп! — говорю. — Милости прошу вовнутрь.
Эти двое как вошли, так и окаменели. Наверное, сразу в город вернуться захотели. Прикорнуть под крылом цивилизации. Светка, та быстрее оклемалась. Нет стекол, так нет стекол. Что ж теперь горевать? Как и положено хозяйке, взялась организовывать быт. Разложила все из сумок, половички подмела, из кастрюль живность и насекомых всяких выгнала. Приступила к стряпне.
Славик же не сразу в себя пришел. Все бубнил что-то насчет окон и караула. Спросил у меня, как обстоят дела с обогревом. Я ответил, что никак не обстоят. Не дерзил, может, только слегка резковато сказал. Но Славик включил непрошибаемого и моим ответом не удовлетворился. Говорит, неужели даже печного отопления нет. Я ему баш на баш: а знаешь ли ты, уважаемый, почем нынче дрова? Ты мою бабулю по миру пустить хочешь? И чтобы два раза не вставать, предупредил светом тоже пользоваться экономно. А то еще, поди, об обогревателе электрическом вспомнит. Славик вроде как угомонился, вот только ненадолго. Опять расспросами теребит. Предлагает компенсировать затраты. Так и сказал: компенсировать. Мне, понятно, крыть нечем, но я и тут изловчился. Выдвинул альтернативное предложение и налил Славику водки.
— Пей, — говорю. — Согревайся.
Светка голос подала, чтобы и ей чуть-чуть накапали, а то она кончика носа не чувствует. Мы выпили. Славик, понятно, полномерную дозу не осилил. Не допил. Вот только я ему тут же дал понять, что со мной такой номер не пройдет. Славик покашлял для приличия, но стопку опустошил.
После водки на меня какой-то порыв доброты навалился. Чистосердечно отдал молодым комнату с большой кроватью. Сам согласился на крохотную комнатушку. Вот такой я человек. Незлопамятный, одним словом.
***
Отобедать надумали снаружи. Во-первых, колорит, во-вторых, теплее. Хотя я все же на водку грешил. Выставили стол, стулья. Разместились с шиком. Светка настругала салатика из капусты и сварганила суп, который по существу был макаронами по-флотски, только с жижей. Однако пища богов. Позабыв об этикете, дважды просил добавки. Так что Светке даже черпаком орудовать надоело, и она передо мной кастрюлю поставила. А что? Под водочку да хорошую компанию аппетит нешуточный разыгрывается.
После обеда задумались, чем бы таким заняться. Светка настаивала прогуляться леском, а я больше за рыбалку ратовал. Зачем понапрасну почву ступнями мять? Все равно грибов не найдешь. Не та пора. Но разве городским втолкуешь? Для них лесной моветон в сто раз романтичнее посиделок с удочкой. Я настаивать не стал. Подумал, что хороший улов охарактеризует меня гораздо лучше.
Пока я в кладовой рылся и снасти собирал, слышу, Славик вопит. Восторженно так, что прям по нервам. Сосунок гриб, оказывается, нашел. Руку даю на отсечение, что во всем лесу это был единственный гриб, и надо же, он Славику попался. Я леску в сторонку отложил и забрался на холм, за которым влюбленные добыче радовались. Обнаружил их на дне канавы, где под прошлогодней листвой и сосновыми иголками притаился подосиновик. Славик, однако, заладил, что это краснушка. Я его на смех поднял. Носом тыкаю в растущую на краю канавы осину. Краснушка, как же.
— Попа у гамадрила — вот это краснушка, — говорю.
Славик не обиделся. Слишком уж находке своей рад был. Все артачился, требовал лукошко ему подать, да побольше. Я ему сто тридцать пять раз объяснил, что это случайность то, что он гриб нашел. Что это перезимовавший подосиновик, и Славик со Светкой только ноги сотрет в кровь, а лукошко пустым вернет. Но надо же такому случиться: увалень этот кроссовкой островок мха подбросил, а под ним еще один гриб обнаружился. Вот же пруха у человека.
Тут уж мне сказать было нечего. Отступил подобру-поздорову. Славик Светку в дебри утянул, а я у озерца устроился со всеми привилегиями. Клева так и не дождался. Пару карасиков на треть ладошки и все.
Часа через два возвращаются. Как я и предрекал, ни с чем. Вот только и мне похвастать было нечем. Даже на ушичку не хватит. Славик же как ни в чем не бывало двумя грибами бравирует и от Светки супца грибного вымогает. Та отмахивается, но вяло так, будто перышком. Мне картину эту созерцать надоело, так что я Славику без обиняков заявил, что ничего толкового из его грибочков не выйдет. Ни супца, ни холодца. А потому мы их бабуле оставим в знак благодарности за тепло и уют. С теплом я, конечно, погорячился, но вспять слов забирать не стал. Нечего тут.
Светка, миротворец этакий, в вагончик смоталась и вернулась с подносом, на котором уже водка, разлитая по стопкам, стояла. Выпили, успокоились, по папироске выкурили. Я, порыв душевный не сумев присмирить, удочку свою Славику предложил. Тот с благодарностью в глазах ее принял. Светка, узнав, что мы к озеру направляемся, попросила ее подождать, а сама за фотоаппаратом сбегала.
Славик уселся удить, а Светка меня попросила ей портфолио устроить. И ну мне позировать. То ручку ко лбу приложит, то ножку выпятит, то изогнется так, что одно загляденье. Я едва на слюну не изошел. Еще и выпитое знай подстрекает. Эх, Светлана!
А лопушок Славик удит. Ну, как удит. Ничего не выходит у него. То поплавок ляжет, то мотыль сорвется. А кончилось все тем, что у него удочка, когда он ее забрасывал, из рук выскользнула и чуть ли не на середину озера улетела. Я и про Светку-то забыл в один миг. Удочка еще от деда, царство ему небесное, досталась. Что за напасть такая, Славик этот! Расстроился я знатно. Замкнулся в себе и в вагончик пошел. Славик за мной посеменил, извинялся что есть сил, опять со своей компенсацией в нутро лез. Я его только взглядом презрительным и наградил. Заперся в своей комнате. Ну, как заперся: ни дверей, ни замка, соответственно, не было — шторку задернул.
***
Под вечер выбрался на запах. Светка ужин готовила. Картофан жареный да яишенка. Из фарша тефтелек налепила. Меню, достойное лучших парижских ресторанов. Вышел, гляжу: Славик в какую-то тужурку вырядился, Светка балахон нацепила. Вылитые йети. «Замерзли, зяблики?» — спрашиваю примирительно. Кивают, зубами стучат. Меня и самого озноб пробрал. Вернулся в комнату за курткой, шапку напялил.
Присели ужинать. В перерывах между чавканьем уведомил собравшихся, что осталось три бутылки водки и что их покорный слуга Ёла был чертовски прав и предусмотрителен. Молчат, значит, соглашаются.
Вечер провели в мире и взаимопонимании. То есть не по плану. Все почему? Замерзли знатно. Водка работала на режим согрева, но никак не опьянения. Хотя бы легкого. Одно сплошное разочарование. Я-то думал, что Славик напьется да повод даст. А уж там все сложится, как положено. Что потом будет, уверен, и так ясно. А даже, если Светка интерпретирует все вкривь-вкось, то можно сослаться на хмельное состояние. С ясной же головы грешки не списываются. Так уж в нашем бренном мире повелось.
Но водка в тот вечер если чем была, то только не водкой. Чайком каким-нибудь со слоником. Покушали, еще немного посидели, поболтали о чепухе разной, мы со Светкой друзей детства повспоминали. Да разошлись по норкам.
Я, конечно, зря под вечер соснуть решил. Сна ни в одном глазу. Лежу и во тьму вглядываюсь. Мерещиться даже что-то началось. По форме на гриб похожее. Потом стало пробирать меня. Калачиком скрутился, ноги к подбородку подтянул, да все равно согреться не могу. Тогда я осторожно, чтобы шуму лишнего не создавать, с кровати встал и выбрался тихонько на веранду. Достал из-за шкафа масляный обогреватель и обратно в комнатку на цыпочках вернулся.
Включил, подождал немного — и благодать. Такое чувство, будто сосульки на ушах растаяли и теплая водичка по щекам побежала. Тут же дремота навалилась. И только я заснуть приготовился, как слышу: скрип!
Дверь, что ли, не закрыл на веранду, так ее теперь ветром гоняет?
Скрип! И через паузу непродолжительную: скрип.
Да нет, не дверь это. Тем более что точно помню, как замок вешал.
Скрип!
И тут до меня дошло, что это так скрипеть может. Расстроился сразу, а потом негодовать стал. Да что это они себе удумали? В моем-то доме! Со мной за стенкой! Ни совести, ни воспитания! Еще и свадьбу не сыграли.
Я вскочил с намерением, но тут меня сомнения одолели. Как это выглядеть будет, если я сейчас к ним ворвусь и бучу устрою. Во-первых, карты все раскрою, а во-вторых, имею ли я право так поступать.
Едва я себя этими вопросами озадачил, так моментально решение принял. Право иметь, карты не раскрывать. Помните, говорил я о присущей мне медлительности? Так вот это не тот случай был. В мгновение ока хитрый ход разработал и моральную дилемму щелкнул.
Вот что значит обладать правом? И как его заполучают? Определенно кто-то имеющий необходимые полномочия кого-то заслуженного наделяет правом на что-либо. А если нет того, кто обладает подобными полномочиями? Или он куда-нибудь в другую сторону смотрит. А человек заслужил и понапрасну ожиданиями мучается.
Почему этот человек не может взять то, что ему принадлежит? Завоевать свое право. По всему получается, что может.
Так я пофилософствовал посреди ночи. Хитрый ход же заключался в том, что я якобы нечаянно помешал парочке, а сам направлялся в сортир. Все гениальное просто. Это точно.
Пошел, старательно шаркая и кряхтя. Пусть знают о моем бодрствовании. Какая разница, как им помешать: с эффектом или без. Мне тут жизнь свою устраивать надо: некогда над методами рассиживать.
Только они, наверное, так увлечены были, что ничего и не услышали. Я шторку отдернул и вгляделся пристально (глаза-то к темноте привыкнуть успели). Вижу: ком снежный перекатывается. Что за ерунда! Пригляделся: точно ком, только не из снега, а из одеял. Не меньше четырех штук, если по объему судить. Откуда они их столько награбастали? Из шифоньера, откуда же еще. Бабули! Ну, это уж явно перебор!
Я кашлянул. Сперва тихонько, а потом громче. С протяжкой так, капитально. От самых бронх. Услышали. Перестали вроде вошкаться.
— Женька, ты? Что случилось? — Светка голос подала.
— Ничего, — говорю, — не случилось. По нужде малой встал. А вы тут что? Не спится?
— Холодно, — ответила Светка.
— А кому сейчас легко? — продолжаю я гнуть философскую линию.
— Может быть, хоть чуть-чуть вагончик прогреем?
— А как же нам его прогреть, когда нечем?
— Я дров вязанку нашел, — это уже Славик умничает.
— Где? — удивляюсь как бы.
— Тут, за вагоном.
— Так то бабули дрова. Нельзя их брать, — сказал со всей строгостью.
Дальше говорю уже помягче, шутейно:
— Тем более что вам, молодым, дрова? Кровь горячая бурлит. Вот и грейтесь!
И тут слышу, как Светка прошептала еле-еле слышно: «Так ты ж не даешь». Да ну! Не могла она такого в мой адрес сказать. Послышалось, наверное.
— Ладно, голубята. Я на боковую.
— Так ты же в туалет шел.
«Вот Славик! Вот же гад! Все-то он подмечает».
— И от намерений своих не откажусь.
Пришлось выбираться на мороз. Ветер так и хлещет. Где-то вдалеке волк взвыл. Я отстоял положенное время и обратно поспешил, пока чирей не заработал.
Нырнул в комнатушку да поскорее под одеяло. Обогреватель поближе подвинул, но так, чтобы с постельным не соприкасался. Мало ли чего. Вон сколько случаев было. Согревшись, заснул крепко-накрепко. Уж, поди, до утра.
Да куда там! Проснулся от дурных предчувствий. Приподнял голову над подушкой — ну точно кто-то по веранде шастает! Не иначе зверь какой пробрался. А у меня ни дубины, ни ружья. Только мухобойка. Да что с ней, скажем, против вепря делать? Отмахиваться — только дразнить.
Пошел с голыми руками. А как иначе? Только вместо зверя встретились мне на веранде Славик со Светкой. В жизнь не угадаете, чем они там занимались! Водку пили, родимые. Носы красные, губы синие, пальцы дрожат — и ну ее стаканами. У меня как челюсть отпала, так на место и не встала. А раз рот открыт, то что же время зря терять? Присоединился к жениху с невестой. Все лучше, чем их наедине оставлять.
***
Проснулся поздно, как для себя. Уже и петухи пропели, и солнце в зените околачивалось. Чуть за голову не схватился: день-то, почитай, профукал, а к Светке ни на сантиметр не подобрался. Все носится со своим Славиком ненаглядным.
Ну, думаю, надо прибегать к решительным мерам. Благо, что парочка уже на ногах была. Я из вагончика вышел, потянулся сладко, из умывальника себе на лыч водой похлюпал и за стол присел.
Славик уже отзавтракал и чай пустой гонял. Я спросил, чем его Светка потчевала.
— Бутербродиками, — ответил он.
«М-да. Бутербродиками! Пожалуй, я для Славика благое дело сделаю, если Светку у него уведу. А то ненадолго его, такого щуплого, хватит. Что же это за завтрак для мужика? Нет, Светлана, так не пойдет. Будем тебя переучивать и перевоспитывать».
— Вы бы еще канапе понаделали, — сказал, ухмыляясь, я. — Давай-ка, Светка, чего-нибудь порядочного поедим.
— Ты все порядочное еще вчера уплел, — грубо ответила Светка.
— Вот оно что, — озадачился. — Хоть хлеб остался?
— Горбушка Славику на бутерброд ушла.
Тут уж я вскипел знатно. Разбушевался не на шутку.
— Что за эгоисты, а! Только о себе и думаете! Человеку уже нельзя поспать на две минутки дольше, чтобы его не объели. И что теперь мне прикажете делать? На голодный желудок-то? Язвы с гастритами зарабатывать?
— Женька, перестань ругаться. Там хлеба того оставалась тоненькая краюшка.
— И что? Разве это может служить причиной, чтобы не разделить его с ближним своим? Я бы никогда так с вами не поступил!
— Угомони истерику, — это уже Славик, наглец, встрял собственной персоной. — Давай я в магазин схожу.
— Конечно, сходишь, — я тон слегка убавил, но не настолько, чтобы они себя в своей тарелке почувствовали. — Куда ты денешься? Человек должен отвечать за свои проступки. Достоевского читал? Я-то читал в школе. Зарубил бабку с девахой — не удивляйся, что совесть кусать будет. Так что ступай-ка, Вячеслав, и приобрети все необходимое, пока я в голодный обморок не свалился.
Славик голову понурил, понимая, что подавил я его морально. Светке за суженого своего тоже дискомфортно стало. А разве могло по-другому быть? Все же как личность я тверже буду.
Собрался Славик и почапал. Наконец-то случилось долгожданное: остались мы со Светкой наедине. Что там у Славика в голове должно было крутиться, я уж себе представляю. Оставить невесту тет-а-тет с мужчиной, далеко ей не чужим, это ж надо.
Я прикинул, сколько у нас со Светланой примерно времени имеется. Не то чтобы много, но и не мало. Достаточно, одним словом, чтобы склонить ее на свою сторону. А если еще и продавщица с открытием лавки своей припозднится.
А пока Светка над тазиком склонилась и посуду мыла. Виду, что рада нашей аудиенции, никакого не подавала. Я подумал, что глупо будет в лобовую атаку переть. В подобных вопросах гибкость требуется. Можно и спугнуть. Тем более что желудок сигналы подавал. Мол, одиноко мне тут одному соки пускать. Пустой живот любви не спутник. Вот приморю червячка и приступлю к соблазнению.
После прожорливого Славика остался только тюбик майонеза. Так я в нем дырочку проколупал и струйку в рот себе направил. Если отбросить в стороны все этические лизоблюдства, то сущее объедение. Покончил с тюбиком в секунды. С такими способностями меня только в космос отправлять. Но тут Светка вмешалась.
— Майонез просроченный, — сказала она.
Я человек такой, что меня мало что берет. Могу бутылку водки выпить, и ни в одном глазу не будет, и наутро как стеклышко. Вот только дар самовнушения у меня сильно развит. Только представлю, что у меня температура разыгралась, как можно смело градусник под мышку ставить — тридцать девять покажет, не меньше.
Может быть, не уведомь меня Светка о пропавшем майонезе, он бы и прошел незаметно стенками моего желудочно-кишечного тракта. Да со знанием вмешалось проклятое самовнушение. Короче говоря, двух минут не миновало, как побежал я в туалет быстрее пули. Ни о чем другом не помышлял, только о том, чтобы по пути не обделаться. Какая там любовь?! Какое там жизненное обустройство?! Исподнее бы в чистоте сохранить!
Потом уже, когда схлынула первая волна, я сигаретку подкурил и о глобальном размышлять взялся. О судьбе всякой и путях, которые неисповедимы. Может, и не нужна мне та Светка, и со Славиком ей всяко лучше будет.
Выбрался я очищенным как в физическом, так и в духовном смыслах. Тут и Славик вернулся с пакетом, забитым под завязку. Правда, есть мне уже перехотелось.
***
Электричка, которая должна была нас обратно в город доставить, прибывала с первыми сумерками. Привычно под вечер ударил морозец. Мы вышли далеко загодя, поскольку я предупредил, что машинисты железнодорожных путей сообщений имеют привычку прибывать раньше положенного. Больно умный Славик, конечно, не мог мне не возразить, сказав, что на его веку такого не случалось. На что уже я имел мнение. И заключалось оно в том, что из-за таких неверующих Фом, как Славик, сожгли Галилея.
Я шел чуть впереди парочки, не желая мешать их счастью и всему тому сопутствующему. Поступал, таким образом, благороднее некуда. Однако это не мешало мне испытывать глубокую и обоснованную неприязнь к жениху. Чувствует, видать, что одолел меня и всяко тем бахвалится.
И вот что я хочу по этому поводу сказать. Знаете, если уж я смог проиграть достойно, то почему бы и оппоненту моему с достоинством не победить? А то идет себе и песенки Светке напевает. Ради того, мол, чтобы возлюбленная его отвлеклась от минусовой температуры. При этом уверяет, что произведения его собственного сочинения. Ну, как же: натура творческая, возвышенная. Куда там нам, простолюдинам? Вот только я человек простой, а и то понимаю, что враки это все. Вижу я этого Славика насквозь. Ничего-ничего. Светке с ним жизнь свою оставшуюся мучиться — не мне.
В город доехали без приключений. В вагоне промерзли окончательно, но что это такое, если не мелочи жизни. На перроне распрощались. Я пребывал в твердой уверенности, что навсегда. Уж на свадьбу к Светке точно не пойду. Даже если приглашение получу.
Не получил. Кто же знал, что Светка такой мстительной окажется. Или это Славик ее науськал. Скорее, второе.
Мы встретились спустя пару месяцев после их свадьбы. Так уж вышло, что свела нас нелегкая за одним столом. Я с товарищем отдыхал, а молодожены к нам присоединились. Как водится, выпивали, но культурно — с закуской, с музыкой. На столе салаты разные, мясная нарезка, сырная, огурчики малосольные, дольками порезанные.
Я охмелел немного, и грустно мне стало. Даже непонятно, отчего конкретно. Как-то ото всего сразу. Я тогда на Светку внимательно посмотрел, потом на Славика, а потом на них вместе. Сидят, улыбаются, счастье излучают. Тьфу, да и только.
Дождался я, когда Светка в туалет отлучится, а Славик перекурить отправится. Он и меня с собой звал, да отказался я. Оставшись один, обвел взглядом стол. Не осталось ни салатов, ни нарезок. Спиртного на дне. Только огурцов немного на блюдце. Две дольки. Одна аккурат на тарелку Славика смотрит. Я тогда, не мешкая особо, схватил дольку эту и в рот. Но есть не стал. Покатал во рту хорошенько и обратно на блюдце вернул. А блюдце само подвинул к тому месту, на котором Славик сидел.
Представил себе предстоящую картину. И сразу на душе потеплело так. Хорошо.
Первый поцелуй
«Чем там хороши поцелуи?» — размышлял я, лежа погожим весенним деньком на отцовском диване и елозя по тыльной стороне своей ладони губами. Родителей, к счастью (моему и их), в комнате не наблюдалось.
Мне было тринадцать лет, близилась школьная вечеринка, и я ни разу не целовался с девушкой. Если не считать таковыми моих маму и бабушек. А считать их девушками я не мог ни при каких обстоятельствах.
Таким образом, мои размышления имели характер сугубо теоретический.
Допустим, — да, я только допускал, — что моя ладонь не обладает теми же достоинствами, что и губы прелестной (надеюсь) девушки. Что же меня может в таком случае ждать и чему поют хвалебные оды те счастливцы, кому уже удалось сомкнуть уста в поцелуе?
Итак, что мы имеем? Дано: две пары губ, два языка, количество зубов, прямо пропорционально зависящее от диаметра рта. Со слов моих более опытных товарищей, я знал, что поцелуй не ограничивается одними только внешними мясистыми и розоватыми порожками, но и задействует — каким только образом? — почти всю полость ртам целиком.
Для того чтобы поцелуй состоялся, партнерам (не самый удачный термин, согласен) требовалось подойти друг к другу чуть ли не вплотную. Затем склонить головы. Синхронность в данном случае играла немаловажную роль, поскольку склони один голову вправо, а второй влево, то никакого бы поцелуя не последовало. Как минимум им бы помешали носы. Кстати о носах. Не громоздкая ли это преграда?
Но пусть, — я усердно поддерживал лекционный формат, несмотря на то, что, кроме меня, у моих мыслей слушателей больше не было, — партнерские головы приняли правильное положение. Носы избежали столкновения, а рты находятся в интимной близости друг от друга. Что дальше?
Ох, а дальше я забредал на поле окутанных мраком предположений. Я щупал пальцами свои губы, дабы понять, что я почувствую, если коснусь ими примерно таких же по своим физическим характеристикам субстанций. Придется ли мне по вкусу слюна, поскольку моя, определенно говоря, особыми эстетико-вкусовыми качествами не обладала? Обязательно ли и как глубоко стоит пропихивать язык? В какой момент нужно уступить партнеру и дать уже его языку провести геологическое исследование в моем рту?
И чем больше я об этом размышлял, тем сильнее не понимал, чего же такого хорошего и восхитительного в этом мероприятии. И не хвалят ли его лишь затем, чтобы заманить неопытных юнцов, подобно мне, в ловушку? Мол, раз уж мы попались в эту западню, то чем ты, голодранец, лучше?
Как видите, я подходил к вопросу со всей серьезностью. Я, безусловно, боялся, но вместе с тем желал поскорее познать все прелести поцелуя. И было в том желании что-то иррациональное и чертовски необъяснимое.
***
Для первого в своей жизни поцелуя я выбрал самую прелестную кандидатуру из имевшихся на тот момент. Или самую казавшуюся мне прелестной. В детстве мой вкус никогда не отличался утонченностью. Достаточно только сказать, что в подготовительной группе детского сада я был влюблен в рыжую и перманентно сопливую девочку, с небывалой удалью лакомившуюся у всех на глазах собственной слизью, извлеченной из той или иной ноздри.
Мою избранницу звали Ольга, и мы учились в одном классе. Была она невысокого роста, самым необременительным образом полновата, а ее глаза незапятнанно блестели изумрудным светом. И под незапятнанностью я понимаю не только чистоту души Ольги, но и ее скудный интеллектуальный багаж. Моя избранница, если судить объективно, представлялась довольно поверхностной персоной. Учеба давалась ей с трудом, краткое пятистраничное изложение «Войны и мира» Ольга не смогла дочитать до конца, зато как чудно она выводила на доске мелом знак корня.
Однако разве хоть для одного вразумительного мужчины интеллект женщины является преобладающим фактором? Уверяю вас, нет.
Ольга пленила меня безоговорочно. Ее полнота, упомянутая мною, группировалась в самых подходящих для нее местах, думать о которых я мог разве что исподтишка. Но о чем я мечтал без обременений для своей совести и общественной морали, так это об Ольгиных пухлых и чувственных губах, превосходно подходящих для первого моего опыта в целовании.
Момент мною был выбран тоже как нельзя лучше. Школьная вечеринка. Этакий рассадник вседозволенности и экспериментов с пока что мало доступной взрослостью. Впрочем, не забывайте, что я был очень далек от распутства, будучи типичным маменькиным сынком. Поэтому мои рассуждения и выводы основывались больше на умозрительности.
Вечеринке предшествовал концерт, посвященный какому-то важному школьному событию. Настолько важному, что спустя столько лет я уже не вспомню, какому именно. Так вот, моя избранница (вряд ли о том догадывавшаяся) Ольга принимала в концерте самое активное участие. Она была одной из выступающих. У Ольги, по школьным меркам, был прекрасный голос.
Наш классный руководитель совместно с творческой ячейкой класса подготовили безупречный, с их точки зрения, номер. Во-первых, популярнейшая в те годы композиция канадской певицы Селин Дион «My heart will go on», на рефлекторном уровне вызывавшая слезы у каждой девушки, которая, едва услышав ее ноты, не могла не вспомнить тонущего красавчика Ди Каприо. Во-вторых, танец. Облаченные в черные обтягивающие платья девушки нашего класса должны были плавно передвигаться по сцене, держа на ладонях горящие свечи. Плавность при открытом огне условие обязательное. Свечи, между прочим, это в-третьих.
И, наконец, сама Ольга. Я ни на секунду не сомневался в ее триумфе, на волне которого планировал обеспечить успех и собственному предприятию. План был предельно прост: непосредственно после концерта вручить Ольге охапку цветов, а уже на самой вечеринке пригласить ее на медленный танец, венцом коего должен был стать наш поцелуй. Почему должен? Не имею ни малейшего представления.
***
Настал тот самый день, и жизнь бессердечно подкорректировала мой план. Цветов я не купил. Не то чтобы охапку, а хотя бы букет. Весь мой расчет сводился к тому, что родители ссудят мне требуемую сумму, но, как назло, семейная казна испытывала определенные трудности. Попытка обесчестить цветочную клумбу, выпестованную соседкой сверху, также не увенчалась успехом, поскольку та самая соседка бдела из окна своей квартиры на четвертом этаже. В самый ответственный момент, когда я уже приготовился было сорвать пучок пионов, она окатила меня из ковша холодной водой. Пришлось идти на концерт с пустыми руками.
С триумфом Ольги тоже должным образом не сложилось. По какой-то причине классные руководители решили не обсуждать между собой концертную программу и до последнего держать свои козыри при себе. В результате конспирации песню Селин Дион исполнили четырежды. И, как назло, наш класс выступал последним. К тому времени мелодия этой, без всякого сомнения, великой песни вызывала у зрителей нервный тик.
Поставленный в условиях классной комнаты танец оказался не готов к особенностям сцены актового зала, по которой шмыгали сквозняки. Пламя свечей тухло, лишая номер ореола очарования и малейшего распознавания его героев. Плавно марширующие фигуры в черном с затушенными огарками свечей вызывали ироничные улыбки.
Ольга старалась изо всех сил. Ее низкий голос с вкраплениями хрипотцы (как я выяснил многим позже, хрипотца была следствием пагубной привычки девушки выкуривать каждую перемену по две ментоловых сигареты) затрагивал, как и полагается, струнки души. Моей — так точно. Вполне возможно, не прозвучи песнь о сердце три раза до исполнения ее Ольгой, лавры успеха не миновали бы ее. Но, увы, все сложилось так и не иначе. И к окончанию выступления нашего класса публика испытывала злорадное удовлетворение от того, что «Титаник» утонул, и жалела лишь о том, что не смогла поучаствовать в его потоплении лично.
По окончании номера Ольга спустилась к нам, простолюдинам. Она была ослепительна. Платье в золотых пайетках волнительно струилось (или перекатывалось — как посмотреть) по ее тельцу. Классная руководительница обняла Ольгу и, полагаю, слегка покривив душой, поздравила с прекрасным выступлением. Как только учительница ослабила хватку, Ольгу обступили ее лучшие подруги, наперебой щебеча о том, как им все понравилось. Я же сидел, словно пригвождённый к стулу, и улыбался самым кровожадным образом. С одной стороны, мне не хватало духу подняться и подойти к Ольге, оттеснив ее свиту, а с другой, я тешил себя тем, что наверстаю упущенное на собственно вечеринке.
Как только разобрались с церемониальной частью, директор школы дал добро разойтись по классам, чтобы «выпить чаю со сладостями и потанцевать». Конечно же, под присмотром классных руководителей. «Чай со сладостями». Директор, наивнейший человек, даже представить себе не мог, на какие ухищрения шли школьники, чтобы пронести и спрятать в стенах школы алкоголь. Их навыкам могли бы позавидовать бутлегеры во времена сухого закона.
К примеру, мои одноклассники для своих целей использовали фортепиано. Тетра-паки с коньяком сгружались в недра музыкального инструмента. Периодически возвещали о себе в тональности ля-минор. Стоило классной руководительнице ослабить надзор, как ватага страждущих подростков бросалась вкушать запретный плод. Ольга в числе прочих. Единственным, кто не посягал на искушение, оставался я. Помимо того что я к своим годам никогда не целовался, я к тому же еще и ни разу не пил. Белая ворона, паршивая овца.
Вскоре между мной и одноклассниками разверзлась пропасть. Причем Ольга была на той стороне. Веселые, разудалые, отчаянные, смелые, безудержные, лишенные малейших комплексов. И я. Скромный и одинокий. С потрескавшимися от постоянного облизывания губами. Дожидающийся, когда к нему снизойдут с пантеона. Меж тем Ольга, на том самом пантеоне восседавшая, уже прилично набралась.
Я пропустил по меньшей мере три медленных танца. Что не было слишком уж большим упущением. Во-первых, «медляки» ставили весьма регулярно. А во-вторых, Ольга отвергала все попытки ее пригласить. Как я мог расценить это? Правильно — как знак!
Мой внутренний голос (я только спустя полтора десятка лет понял, насколько глуп и самовлюблен у мужчин их скрытный от глаз социума суфлер) буквально возопил: «Болван! Она ждет, чтобы ее пригласил ты! Заметь, как она на тебя смотрит. Буквально поедает глазами. Чего же ты ждешь?».
На ватных ногах, выкручивая какие-то нелепые па, я приблизился к Ольге. Она танцевала, придерживаясь за стенку. Определенно, ей не было ни до кого дела. Это понимали все, кроме моего внутреннего голоса. Который, как выяснилось, имел колоссальное влияние на голос внешний. Иначе я никак не могу объяснить, каким образом из моего рта вырвалось следующее патетическое изречение:
— Мадам! — Я для чего-то вытянул руки по швам. — Позвольте вас пригласить.
И — о, чудо! Ольга повисла у меня на шее. Что послужило тому виной? Уж точно не моя неотразимость и небывалая популярность. Скорее, я рассматривался Ольгой как более комфортабельный эквивалент стены. В знак косвенного подтверждения этому я вполне могу привести ее слова, произнесенные под самую завесу того подобия танца, которым мы занимались.
— А, это ты? — промямлила Ольга, силясь рассмотреть кончик своего носа.
Я, безусловно, забежал вперед, не сохранив и намека на интригу. Но стоят ли упоминания те предпринятые мною попытки осуществить свой замысел? Уверен, что нет. И если бы вдруг нашелся некто, наблюдавший за нашим с Ольгой танцем со стороны, то он бы искренне удивился тому, что я вообще осмеливаюсь завести речь о попытках как таковых. По той простой причине, что я их не предпринимал вовсе.
Не считать же таковыми мои стремления перекричать музыку с целью выдать некий затхлый комплимент? Или изящно пошутить? Вы вообще слышали когда-нибудь, чтобы порядочная дама смеялась над изящной шуткой? А что я делал со своими руками? Я едва касался ими талии моей партнерши. При этом я сохранял столь почтительную дистанцию от Ольги, что поцеловать ее при этом мог только в том случае, если бы обладал губами муравьеда.
С последними аккордами песни (уж не той ли самой «My heart will go on»?») Ольга выскользнула из моих робких объятий. Проследовал ли я в свой угол, преисполненный отчаяния и жалости к самому себе? Отнюдь. Я глубоко верил в то, что произвел достойное впечатление на Ольгу, ведя себя как джентльмен, и мне обязательно представится второй шанс. Поэтому я твердо рассчитывал дождаться следующей песни, чтобы показать Ольге всю твердость своих намерений.
Фортепианный бар к тому времени изрядно иссяк. Пьяные одноклассники водили хоровод, громко подпевая, топоча ногами и не обращая внимания на возгласы классного руководителя. Я оставался в стороне. Взирал на сабантуй, так сказать, с высот трезвого и ясного ума. Ольга находилась в эпицентре всеобщего веселья. Визжала и виляла бедрами.
На ее талии я заметил две ворсистые руки. Принадлежали они моему однокласснику армянского происхождения. Звали его Анваром. О нем ходила слава как о покорителе дамских сердец. Анвар занимался в спортзале и мог зажать грудями сигарету.
Я жутко разнервничался. Успокоения ради вообразил, что Ольга внезапно облысеет и отобьет всякое желание у кого бы то ни было размещать руки на своей талии. У всех, кроме меня. Я-то буду знать, что облысение — явление временное. «Тогда она все поймет», — думал я. Но Ольга никак не лысела. Напротив, мотала густыми волосами в такт музыке.
Наконец-то включили медленную песню. Я набрал в грудь побольше воздуха и сделал три решительных шага по направлению к Ольге. Но в самый последний момент меня опередил Анвар. Он сграбастал Ольгу в охапку и закружил девушку в лихом танце с элементами пыток.
Я не сомневался, что Ольга отвергнет грубияна, и занял выжидательную позицию. Но дождался я лишь того, что увидел собственными глазами, как моя избранница и Анвар слились в жарком и, не буду юлить, противнейшем поцелуе.
Я покинул вечеринку в тот же миг. По дороге домой едва сдерживал слезы. Я шел быстрым шагом, всхлипывая на ходу и бормоча себе под нос, как же это все несправедливо и гадко.
Дома я застал отца дремавшим на диване. Помощи от него, такого, вряд ли стоило ждать. Мама хлопотала на кухне. Раскатывала тесто. Я вторгся в ее вотчину яростно и опрометчиво. Мама подняла на меня взгляд. Увидела грязные разводы на моих щеках. Спросила, что стряслось на этот раз.
— Можно мне стакан воды? — сказал я.
— Вот это шкафчик. В нем, как тебе должно быть известно, находится посуда. А вот это кран. Из него, как тебе должно быть известно, течет вода.
«Жестокая, — подумал я. — У ее единственного сына разбито сердце, а она над ним насмехается».
— Что-то ты рано. Вечеринка не задалась? — спросила мама.
Я выложил ей все. Мама внимательно (с поправкой на скалку и тесто) выслушала меня и вынесла резолюцию:
— Рано тебе еще с девочками целоваться.
— То есть как? — удивился я. — А когда будет не рано?
Мама слепила из теста шарик.
— В десятом классе. Не раньше, — сказала, как отрезала.
***
Прошло два года. Два года, не обремененных стремлением взрослеть и прощаться с детством. Я так ни с кем не поцеловался, дожидаясь обозначенного мамой срока. Мне думалось, что едва я перейду в десятый класс, как все свершится само собой. И от этого на душе у меня было легко.
Наступило лето. Мама взяла отпуск, и мы поехали на море. Чтобы мне не было там одиноко, мама пригласила моего лучшего, по ее мнению, друга Марата. Несколько слов об этом человеке.
Марат был старше меня всего на год, но, взглянув на нас, вы бы ни за что не поверили, что разница в возрасте между нами столь несущественна. Марат был крепко сложен, имел округлости в районе бицепсов и груди. Брил не только тот жалкий островок на лице, располагающийся под носом, но и подбородок со скулами. К тому же, с его слов, Марат уже успел познать прелести женской любви, о чем во всех подробностях поведал нам, менее искушенным товарищам.
Не берусь ни опровергнуть, ни подтвердить правдивость его слов. Земли плотских утех на моей карте познаний все еще были не закрашены. Поэтому Марат ровно с тем же успехом мог бы описывать процесс замены свечей в двигателе автомобиля, выдавая за свои интимные похождения, и я бы не заметил подвоха.
В сравнении с Маратом я безнадежно проигрывал. Щуплый, нескладный, под носом топорщится отвратительный пушок. Впалая грудь, бицепс не просматривается. Путешествует с собственной мамой, уверяющей его, что он все наверстает со временем.
Теперь разберемся с определением «лучший друг». Как-то Марат толкнул меня, и я сел на осколок бутылки, распоров себе ягодицу. Тянет ли этот поступок на то, чтобы я мог отзываться о Марате как о верном товарище? Ответ очевиден.
Но увы мне, когда-то давно наши с Маратом матери решили, что тот факт, что их сыновья синхронно обкакались на детской площадке, свяжет их нитями дружбы на всю жизнь.
Пансионат, в котором нам было суждено провести десять дней, располагался на самом побережье. Несколько ущербных деревянных домиков окружали уродливое двухэтажное здание. Туалет, возведенный из красного кирпича, на их фоне выглядел венцом архитектуры и благопристойности.
Нас встретила полная кудахчущая женщина, оказавшаяся администратором. С ходу выпалила:
— Мест нет!
— Мы от Николая Геннадиевича, — сказала мама.
— От Николая Геннадиевича они, — проворчала женщина, не упустив случая помянуть матушку неизвестного мне, но, по всей видимости, влиятельного мужчины.
Тем не менее нас разместили в одном из двухэтажных домиков. Одна комната, одно окно, одна лампочка, одна тумбочка, две кровати, один топчан. Ничего лишнего, если не считать таковыми мокриц, радостно бегающих по стенам. Зато роскошная веранда. Натуральный дуб.
Мне было невтерпеж сбежать к морю, но Марат проявлял стойкость. Мол, посмотрите на этого мальчишку, море ему подавай. Ребенок, что с него взять?
Марат предпочитал сентиментальности хозяйственность и прагматичность. Поэтому перво-наперво он застолбил за собой кровать. Мама предложила мне свою. Она не могла отказать ребенку, которого выдали под ее ответственность. Даже в ущерб своему собственному. Я заверил маму, что прекрасно высплюсь и на топчане.
— Тебе, с твоим-то сколиозом, будет даже полезно, — согласилась мама.
Уладив бытовые вопросы, мы с Маратом наконец-то отправились на пляж.
Было еще довольно рано, и пляж пустовал. Две-три головы покачивались на волнах, неподалеку загорала милая старушенция в панаме. Мы славно порезвились, несмотря на то, что Марат с завидным постоянством пытался меня утопить. В конце концов мне это надоело, и я выбрался на берег.
Милая старушенция, все это время наблюдавшая за нашими с Маратом играми, поинтересовалась, уж не братья ли мы.
— Да, — не знаю, почему я решил связать себя с Маратом кровными узами. Спохватившись, я все же внес существенные поправки в свою родословную: — Только у нас разные отцы. И матери.
— Понятно, — сказала старушка.
Мы провели на пляже весь день, отвлекаясь разве что на приемы пищи и естественные нужды. Откровенно заскучавшие мокрицы дождались нас только к вечеру. Отужинав и приведя себя в порядок (Марат крутился возле зеркала никак не меньше часа), мы выбрались на вечерний променад. От Марата несло за километр невыносимо сладким запахом туалетной воды «Босс», из ворота его рубашки терракотового цвета выглядывали волосы, запястье правой руки украшал толстый браслет из нержавейки. Иными словами, Марат выглядел роскошно. Что в ответ мог предложить я? Худые ноги с топорщащимися коленками?
Марат закурил — как мне было за ним угнаться? как?! — и, обведя взглядом окрестности, вынес суровый вердикт:
— Сонное царство. Контингент хуже не бывает: старики и дети.
Я почувствовал себя виноватым за то, что мы приехали в такое ужасно спокойное место.
— Разобьем лагерь вон за тем столом, — сказал Марат и ткнул пальцем в направлении чего-то действительно напоминавшего стол.
Мы присели и стали ждать. Чего? Неизвестно. Быть может, окончания времен. Как вдруг показалась она. Афродита. Натурально: вышла из глади морской в сопровождении ракушки.
Марат заерзал на лавочке. Его ноздри принялись раздуваться, как у взъевшегося на матадора быка.
— Дамы, — произнес Марат, жестом приглашая их присоединиться к нашей скромной (прежде всего из-за меня) компании.
Афродита и ее спутница не преминули приглашение принять. Все же затхлость этого места убивала все морально-этические препятствия.
— Татьяна, — внезапно представилась Афродита. Внезапность была обусловлена моим святым убеждением в том, что передо мной именно греческая богиня и никак иначе. Судите сами: точеный стан, легкое разлетающееся платье, бретельки коего держались на костлявых плечах, непослушные волосы, справиться с которыми было не под силу заколке, искрометный взгляд, улыбка, эффект от которой я бы осмелился сравнить с последствиями ядерного взрыва. В общем, не гнушаясь размениваться на банальности, я был сражен наповал. В подтверждение этого взялся со всем тщанием рассматривать землю у себя под ногами.
Также не менее внезапным было то, что следом подала голос и ракушка.
— Марина, — сказала она.
В отличие от своей подруги, изящности которой могли бы позавидовать змеи, серны, лани и прочие гибкие представители фауны, Марина выглядела не столь впечатляюще. Но о вкусах, как водится, не спорят. Марат, например, от вида Марины изошел на слюну. Что же послужило тому виной? Извольте.
Пышные формы, предрасположенные к поверхностному, без поиска изюминок, созерцанию. Брови, изгиб которых был столь причудлив, что Марина казалась перманентно удивленной любому пустяку. Открытая нараспашку душа, кончик которой можно было запросто увидеть, если девушка изволила хохотать. В общем, если есть девушки-головоломки, то Марина не из их числа. Чем, пожалуй, и прельстила Марата. Но уверен, Марат положил глаз и на Татьяну. Все же, напомню, был он человеком прагматичным и запасливым.
Завязался незатейливый разговор. О чем же, стало быть, судачит молодежь на морских курортах? К примеру, о карбюраторах. У Марата, видите ли, имелся «Москвич». А у дедушки Марины в сарае ржавел мотоцикл.
— Мадам, — произнес Марат, — мы с вами родственные души.
Неотесанная галантность в сочетании с провинциальностью — зрелище душераздирающее.
Затем беседа плавно перетекла в область сельского хозяйства. Марат осудил халатность местных жителей, игнорирующих сбор в обилии растущих фруктов и ягод. В частности, абрикосов.
— Гниют попросту на земле, — заметил Марат.
После того как Татьяна удосужилась сказать, что ее мама утром купила два килограмма абрикосов на рынке, я думал, Марата хватит удар. Пожалуй, именно в тот момент чаша весов склонилась в пользу Марины.
Я смог выдавить из себя лишь одну историю о том, как когда-то впервые увидел море и перепутал его с огромной лужей, оставшейся после прошедшего накануне дождя. Завышенные ожидания сменились жутким разочарованием, после чего меня все же ткнули носом в бескрайнюю морскую гладь, и я испытал неописуемый восторг, не сравнимый с тем, что я мог бы испытать, не случись этой путаницы.
История, приправленная такими словами, как «матушка» и «несмышленыш», и закрученными до умопомрачения сложноподчиненными оборотами, эффект возымела противоречивый. Должно быть, за мной окончательно закрепилась репутация чудака не от мира сего.
Марат тем временем пустился во все тяжкие. Стал рассказывать анекдоты сомнительного содержания. К тому же ветхие. Смеялся над ними ровно один человек. Собственно, сам Марат. Тем не менее я не мог избавиться от ощущения, что девушек он привлекал многим больше утонченного, застенчивого, романтического и не ругающегося нецензурной бранью меня.
Вскоре я в этом ощущении укрепился окончательно. Отдыхающие разбрелись по норкам, и Марат перешел к активным действиям.
— Мадам, — обратился он к Марине, и я даю голову на отсечение, что он попросту забыл ее имя. — А почему бы нам не покинуть сей пуританский коллектив и не совершить променад морским берегом? Я покажу вам созвездие Амура. Я открою вам тайну вашего имени.
Я приукрашиваю действительность, так как все то, что говорил Марат Марине, он говорил ей на ухо. Вряд ли там нашлось место хоть чему-нибудь возвышенному. Но суть в том, что сразу после его слов покрасневшая девушка рьяно и решительно сорвалась с места и ушла вместе с Маратом в ночь.
Мы остались с Татьяной вдвоем. Сказать, что девушка выглядела разочарованной, значит, не сказать ничего. В ее глазах я был даже не актером второго плана. Некто из массовки. Без какой бы то ни было внятной сюжетной линии. Скорее всего, моя физиономия даже не мелькнет в кадре.
— Который, интересно, час? — спросила Татьяна.
— Никак не больше семидесяти трех, — несобранно ответил я.
— Так рано, — вздохнула она.
Собственно, это вся наша дань беседе. Татьяна грустила. Я перебирал в голове темы для разговора, но чем дольше я копался, тем сильнее убеждался в том, что уже будет очень глупо заговорить.
— Может быть, прогуляемся? — вдруг предложила она.
Тронулись в тягостной атмосфере. Татьяна напевала себе под нос какую-то мелодию. Я морщил лоб. Зачем-то сплевывал через каждые десять метров. Наверное, хотел казаться не тем, кем являлся. Быть может, бунтарем?
— Ты не мог бы этого не делать? — попросила Татьяна.
В мгновение ока с бунтарством было покончено. Бесцельные блуждания привели нас в некий очаровательный затхлый пансионат. Причем его очарование как раз в затхлости и заключалось. Аллейка, вдоль которой были посажены кусты роз, упиралась в танцевальную площадку. На дощатой сцене стоял кассетный магнитофон. Играла унылая, кашляющая песня. Человек пел о зиме. Танцевали преимущественно покрытые нафталином старики.
Мы присоединились. Было в этом что-то от фатализма. Татьяна безучастно взирала на луну, я держал руки почти у нее под мышками.
— Ты чувствуешь, как летит время? — вдруг спросила Татьяна.
— Безусловно, — согласился я.
Словно в опровержение ее слов, в магнитофоне зажевало кассету. Мы покинули площадку. Еще немного побродили по набережной, пока не приметили свободную скамейку.
— Через полтора года я выйду замуж, — сказала Татьяна, когда мы присели. Я решил, что по причине своей невнимательности упустил значительный кусок предшествовавшей этой информации беседе.
— Хорошо, — искренне ответил я.
— Чего хорошего? — вздохнула Татьяна.
— Создастся ячейка общества. Семья.
Девушка отрешенно кивнула головой.
— Это мое последнее свободное лето, — сказала Татьяна.
— Если тебе так не хочется замуж, то не выходи, — заметил я.
— Еще чего! Конечно, хочется. Не говори ерунды.
Я немного растерялся.
Татьяна повернула ко мне свое личико и спросила:
— А у тебя есть девушка?
— В данный момент или вообще? — уточнил я.
— Какая разница?
— Действительно, никакой.
— Так есть или нет?
— Строго говоря, нет.
— Странный ты какой-то.
— Предпочитаю эпитет «неординарный».
— Я ж говорю, странный.
С моря дул легкий, приятный на ощупь ветерок. Тенор от ансамбля цикад выводил знакомую, но оттого не становящуюся менее очаровательной трель. Как вдруг посреди всего этого благостного природного расположения Татьяна спросила у меня, не хочу ли я ее поцеловать. У меня тут же пересохло во рту, что могло весьма чревато отразиться на произношении мною согласных букв. Наскребя каплю слюны, я как есть на духу ответил девушке, что хотел бы поцеловаться в принципе, но испытываю определенные трудности в данном аспекте за неимением достаточной практики.
— Вряд ли лобызание неодушевленных предметов можно расценивать как положительный опыт, — сказал я.
— Не будем вдаваться в подробности, — сказала Татьяна и предложила мне пройти обучение под ее непосредственным руководством.
Это был подарок судьбы, не иначе, и отказаться от него я никак не мог.
После того, как все произошло, Татьяна спросила меня:
— Ну как?
И я ответил:
— Будто бы море в сравнении с лужей.
Кажется, мое сравнение ей по душе не пришлось.
***
Утро выдалось солнечным, насыщенным разнообразными ароматами и предполагающим далеко идущие перспективы. Я проснулся около десяти часов, в доме никого, кроме меня, не было. Должно быть, отправились на пляж.
Я вкусил любезно оставленный мамой завтрак и достал из бокового кармана нашей дорожной сумки крошечный блокнот, в который я когда-то обязался вписывать любые знаменательные события, произошедшие со мной. Первый поцелуй оказался первой же записью.
Я жил чертовски насыщенной жизнью.
За горизонтом
Я заявил, что мне нужно, и мне ответили: «Не в этом году». Я настоял, и они поддались. Я сказал, что мне положено двадцать четыре дня, но они поставили потолок в три. И не секундой больше. Иначе примут меры. Какие? Мне не поздоровится. Я подумал, что три дня — это тоже неплохо. По крайней мере, не два.
Как только мне подписали бумагу, я набрал Роба.
— Роб, — говорю, — три дня.
— Шикарно, — ответил он.
Робу тоже удалось вырваться из цепких лап конторы. Он преподнес это как свою победу. Если ему хочется так думать, пусть. Но правда в том, что нам обоим пришлось опорожнить банку с нечистотами прежде, чем получить свой глоток свободы.
Три дня. Если отнять время, которое уйдет у нас дорогу, то останется один. Один в обмен на триста шестьдесят четыре — не самый выгодный курс. Инфляция, чтоб ее.
Выехали с первыми петухами. Закон гласит: если выпадет возможность выспаться как следует, проснешься ни свет ни заря. Роб ждал меня возле машины с незаглушенным двигателем. Он уже что-то принял, так что за руль пришлось садиться мне.
— Черт бы тебя побрал, Роб. Не мог дотерпеть, пока не приедем? — отчитал его я.
— Ты же знаешь, что не мог, — он сделал виноватую физиономию, так что я больше не мог на него злиться.
Приехали к ночи. У меня жутко ныла спина и подкашивались ноги. Роб выглядел бодрячком. Хозяйка ждала нас у двери дома. Это был старый дом с высокой дубовой дверью и никчемными металло-пластиковыми окнами.
— Вы долго, — сказала хозяйка.
— В доме есть камин? — спросил Роб, широко улыбаясь своей дурацкой улыбкой.
— Нет. С чего ему там быть?
— А лоджия? — не унимался Роб.
— Давайте пройдем внутрь и не будем гадать, — хозяйка выглядела самой разумной из нас троих.
Мы перенесли вещи в дом. Хозяйка провела малоувлекательную экскурсию по двум спальням и ванной комнате. Сказала, чтобы пользовались всем, кроме микроволновки и электрического чайника. Я обрадовал ее, сказав, что питаться мы не планируем.
— В доме есть мансарда? — напоследок спросил Роб. Сущий ангел.
Как только хозяйка ушла, Роб оккупировал унитаз. Мы переговаривались через закрытую дверь. В данном случае это было лучше, чем если бы мы говорили через открытую. Всегда стоит помнить об обстоятельствах.
— Мы обязательно должны забраться на ратушу, — сказал Роб.
— Какого черта мы там забыли? Что интересного в том, чтобы разглядывать крыши домов?
— Мы должны. Пообещай мне, что мы заберемся на ратушу. Поклянись здоровьем своих детей.
— У меня нет детей.
— Клянись!
Я сдался под его напором.
— Клянусь здоровьем своих детей.
— Мы заберемся на ратушу, — констатировал довольный Роб.
Преисполненные надежд кутить всю ночь и не ложиться спать, мы употребили смесь чего-то ядерного и вырубились в одной постели.
Прошла ночь и значительная часть утра
Я проснулся первым и растолкал Роба.
— Мы все пропустим, — сказал я.
— Обязательно пропустим, — согласился сонный Роб и показал мне средний палец.
— Мы пропустим ратушу.
— Стервец, — отозвался Роб и продрал глаза.
Наскоро приняли душ, переоделись и выбрались из дома. В палисаднике обратили внимание на несколько горшков, в которых росло добро. К горшкам была приклеена табличка «Даже не думай». Роб подмигнул мне. Мол, что ему какие-то предупреждения? Сегодня тот самый день, когда можно делать все, что твоей душе угодно. Один-единственный день, если помнить о дороге.
Узкими улочками старинного города сновали зеваки. Белые шорты по колено, футболки-поло, сандалии. Они разглядывали достопримечательности, спрашивали дорогу, покупали сувениры. Ели и пили, пили и ели. Все что угодно, лишь бы с налетом аутентичности.
Роб затянул меня в трехэтажное здание. Это был бар. Внутри вилась и разветвлялась металлическая лестница, словно репродукция картины Эшера. В центре спирали гремела рок-группа. Старые хиты на новый лад. Посетители хором выкрикивали названия песен. Официанты и бармены, сплошь покрытые бородами и татуировками, носились словно угорелые. Лица посетителей слились для них в одно размытое и невнятное лицо. Роб улыбнулся одной из официанток. Та скроила подобие улыбки в ответ. Роб заказал пива и «ваши самые сладкие ребрышки».
Пока ждали заказ, сгоняли по очереди в туалет. Набраться впечатлений. Заодно облегчиться. Я мочился в белоснежный унитаз, над которым висела черно-белая фотография Нью-Йорка 1947 года. Великолепный антураж для процесса мочеиспускания.
Когда я вернулся за стол, Роб поставил меня перед фактом, что слаще ребрышек я никогда не пробовал. А поскольку, пока меня не было, он уплел всю тарелку, то и не попробую. Не в ближайшем будущем. Триста шестьдесят четыре дня довлели надо мной.
— Пиво меж тем дрянь, — добавил Роб.
Поскольку времени оставалось все меньше и меньше, то мы решили в баре не задерживаться. Заказали еще по паре пива, расплатились по счету и свалили.
— Мы взберемся на ратушу? — спросил Роб.
— Конечно, взберемся, — заверил его я.
Городская площадь напоминала улей. Повсюду очереди за чем-то. Те, кто вставал в конец очереди, не имели ни малейшего понятия, за чем они стоят. Но раз стоят все, то станем и мы.
— Но раз стоят все, то станем и мы, — сказал Роб.
— Мы так ничего не успеем.
— У нас уйма времени. Никак не меньше вечности.
— А как же ратуша?
— О, ратуша! Будем надеяться, что она продержится еще несколько часов.
Пришлось подчиниться. Роб из таких людей, которые могут настоять на своем. Правда, только в том случае, если в соперниках у них не тот, кто тоже на это способен.
Дождались. Выпили красную бурду с кусочками мякоти. Роб скривился и попросил повторить. Я отказался, предпочтя красной бурде чашку кофе. Паренек невысокого роста, — борода и татуировка прилагаются, — поставил передо мной чашку и зажег газовую горелку. Секунда — и мой кофе полыхал. Глаза всех присутствовавших были прикованы к этому маленькому шоу. Щелкали затворы фотоаппаратов. Роб улучил возможность и что-то засунул мне в рот.
Когда пламя улеглось, паренек предупредил меня, чтобы я подождал, прежде чем пригубить напитка. Я поблагодарил его за все. За кофе и за то, насколько он невысокого мнения о моих умственных способностях.
Но кофе я так и не отведал. Роб уже тащит по ступенькам. Шесть этажей забегаловок. На фасаде извивается дракон. Из его пасти изрыгается пламя. Я более чем уверен, что дракон мне мерещится.
Преодолев никак не меньше двух тысяч пролетов, мы обнаружили свободный столик в углу. На стенах забегаловки красуются шестеренки и прочие детали часового механизма. Я рухнул в удобное кресло и подумал было о том, чтобы прикорнуть. Роб пока делал заказ. По чуть-чуть каждой бодяги, которую наливали в этом «шикарном и гротескном учреждении». Нам подали крохотные глиняные чашечки, в которых плескалась разноцветная жижа.
— Э, парень, да тебе надо взбодриться, — сказал Роб и размешал в одной из чашечек порошок.
Сон как рукой сняло. Или я просто перешел в другую его стадию. Взглянув на часы — на какие-то из сотни, — я заметил, что уже прошла половина дня.
— Время — понятие относительное, — сказал Роб и предложил скрестить бокалы. Мы чокнулись чашечками. Внутренности наполнила сладковато-терпкая жидкость. Роб крякнул от удовольствия.
— Помнится, у вас подают известнейшие на весь мир пышки, — обратился он к бармену. Тот ответил, что Роб перепутал страны и максимум, что он может предложить, — горячий бутерброд. Роб с большим аппетитом съел нечто, щедро залитое расплавленным сыром. Мы допили радужный в прямом и переносном смыслах алкоголь и соскользнули на первый этаж по шесту, аналогичному тому, что установлен в пожарной части. Дракон отрыгнул нам вслед пламенем.
Рок-н-ролл
Движемся по течению. Если это слово применительно к лесу. Слева и справа сотни палаток. Неординарные люди кучкуются и обустраивают быт. В ход идут палки, камни, листья лопухов, кости, кажется, мамонтов. Мы словно вернулись в доисторическое общество. Роб заходится от восторга. Приветствует каждого встречного. Он попал в свою стаю. Я испытываю чувства более смешанные. Восхищение вперемешку со страхом. Поди пойми, чего тут больше. Мне хочется узнать всех этих людей, подружиться с ними, и в то же время я никогда больше не хочу их видеть. Меня тянет присоединиться к ним, но жить так — увольте.
Они другие. Они кажутся другими. Они хотят казаться другими. Я оправдываю их. Оправдываю себя. Потом набрасываюсь с обвинениями. «Вы такие же, как и я. Свобода — это миф. Вы просто еще очень молоды. Молодость идет в одной упряжке с заблуждением».
Нам предлагают выпивку и добро. Роб никому не отказывает. Мы принимаем подношения. Голова идет кругом. Я вижу бегающих по лесной чаще гномов, чертей, Красных Шапочек, волков, медведей, скелетов, арлекинов, пышногрудых официанток и просто голых до безобразия людей. Роб бросает меня, чтобы присоединиться к хороводу дико орущих существ. Он вцепляется в талию какой-то разукрашенной девицы и подвывает вместе со всеми. Роб, уставший от высморканных лозунгов, хочет просто орать.
Показывается вход на территорию фестиваля. Огромные ворота, сквозь которые сочится яркий свет. Мне уже тяжело определить, какое сейчас время суток. Тому виной не только мое состояние, но и сгустившиеся над головой тучи. Откуда яркий свет? Спросите что-нибудь полегче.
— Они великолепны, — орет мне в ухо Роб.
Я не пойму, то ли он имеет в виду тучи, то ли миловидных девушек, которые просят у нас билеты. Нас обыскали и не нашли ничего криминального. Добро здесь, видимо, к запрещенному не приравнивается. Мы двигаемся дальше с зеленым браслетом на запястье. На каждом шагу палатки с пивом, глинтвейном и какой-то жижей. Роб налетает на жареную сардельку и аппетитно ею хрустит. Я воздерживаюсь, памятуя о холестерине и прочей ерунде. Чем только не заняты мои мысли?
Мы идем мимо нескольких сцен. На одной выступают малоизвестные коллективы. Они вполне добротны, но еще не знают об этом. Публики возле таких сцен мало, поэтому она не напоминает собой кашу. На мягком тюфяке полусидит-полулежит лысый парень с длинными усами. Над головой у него табличка «Света, я тут!». Роб предлагает ему косячок. Они просят меня сфотографировать их. Я послушно выполняю просьбу.
— Света! — вопит Роб. — Он тут!
Еще одна сцена. Земля возле нее содрогается. Тяжелый металл. Роб морщится. Наше состояние для сокрушающей какофонии не подходит. Тем не менее Роб выписывает несколько крендельков ногами, заслуженно купается в овациях пока еще немногочисленной публики, раскланивается, и мы направляемся к главной сцене. У входа нас заставляют выбросить стаканы с пивом. Роб вяло возмущается. Мы впопыхах допиваем пиво, и нас пропускают.
На подступах к сцене вновь вырастают палатки с пойлом и фаст-фудом. «Земля круглая», — сообщаю я Робу. Мы запасаемся пивом и подходим к пока еще пустующей сцене. До выступления несколько часов, и мы с пользой проводим это время. Роб кемарит, прислонившись спиной к невысокому заборчику, я разглядываю мир. Посреди вытоптанного газона на походном коврике спит Супермен. Меня коробит тот факт, что он не нашел никакого уголка или хотя бы стены. Лежит, ничем себе не стесненный. Неподалеку он него женщина с ребенком. Девочка потягивает из банки пепси, мама отдает предпочтение «отвертке».
Темно-синее небо предвещает скорый дождь. Верхушки деревьев преисполнены трепета. Я растроган до слез. Ненароком думаю о том, что кажется неподвластным разуму. О чем-то огромном, способном раздавить меня, словно клопа, но вместо этого пестующем мою нежную душу. Мне хочется взобраться на сцену и прокричать с нее о том, как мне нравится жизнь и что те, кто этого не понимает, больные на голову люди.
Просыпается Роб. Говорит:
— Хочу медуничек.
Я предлагаю ему проверить карманы.
— Нет, это яблоки такие. Маленькие, но жутко сладкие. Поэтому и называются они — медунички.
Стягивается народ. Пока еще жидкими струйками. На сцене появляется первая группа. Высокий темнокожий парень в национальной африканской рубахе. Он приветствует зрителей, и те весьма к нему благосклонны. Группа исполнила несколько песен и уступила место следующей.
Роскошный усач в подтяжках на голое тело терзает нутро виолончели.
Следом за усачом выступает манерный курчавый молодой человек в халате. Он моментально налаживает контакт с публикой, несмотря на то, что постоянно возникают какие-то проблемы с аппаратурой. В середине выступления он спускается со сцены, находит в толпе девушку и нежно целует ее в губы. Ее парень, стоящий рядом, растерянно улыбается и рукоплещет.
Начинается дождь. В мгновение ока схлынула жара. Нас с Робом бьет озноб. Он то и дело отлучается за выпивкой. Холодный глинтвейн — чем не оксюморон? — прекрасно справлявшийся с пеклом, теперь только делает хуже. Мы растираем друг друга, но эффекта хватает ненадолго. Тем не менее все чертовски здорово, и мы оба не прочь остановить ход времени. Не скажу, что нам это не удается.
Парень в халате освободил сцену для трех инопланетных див. Звучит некая этническая музыка с примесью межгалактических этюдов. Минутами ранее бесновавшаяся орава, водящая необузданные хороводы, вопящая и толкающаяся, замирает и внемлет. Приобщается к космосу в доступном ей понимании. Мне по-прежнему холодно, ледяные капли стекают по моим оголенным плечам. Только теперь я заметил, что на мне нет футболки.
— Где моя футболка? — спрашиваю я у Роба.
— Я больше не Роб, — отвечает мне Роб.
— А кто ты, придурь?
— Я — Фрик. Называй меня Фрик.
— Окей, Фрик. Ты случайно не видел, куда запропастилась моя футболка? Я замерз.
— Нет, но у вон того парня есть какая-то дикая смесь, спасающая от холода, и он готов ею поделиться.
Роб, то есть Фрик, продирается сквозь толпу к огромному толстому мужику, на поясе которого болтается пластиковая бутылка с мутной жидкостью. Фрик, то есть Роб, пытается перекричать музыку. Не уверен, что у него вышло, но мужик все же его понимает и дает бутылку. Я пью бормотуху неизвестного присхождения и чувствую, как мне моментально становится тепло.
Небо окончательно запахнуло воротник тяжелыми тучами. Вот-вот хлынет такой дождь, что мало не покажется. Мы пробираемся ближе к сцене.
— Сейчас начнется, — орет мне на ухо Фрик.
Но еще целый час ничего не происходит. Бормотуха выветрилась из моего организма. Мне снова становится холодно. Я подумываю о том, что это все глупая затея и, может быть, стоит вернуться домой. Улечься на узкой кроватке, зажатой между двух стен, и заснуть под просмотр первой части «Крепкого орешка». Но я смотрю на Роба-Фрика, смотрю на всех ненормальных, окружающих меня, стоящих под проливным дождем и ждущих очередного лучшего дня в их жизнях. И беру в руки топор, чтобы разрубить узкую кроватку в щепки.
Вспыхивают и гаснут прожектора. Публика завывает. По сцене передвигаются тени. Публика издает рев под двести децибел.
Наконец-то…
Мяукает бас…
Дрожит тремоло ритм-гитары…
Ударник окунается в рваный ритм…
Худощавый вокалист в кожаной куртке обвивается вокруг стойки микрофона…
С первой ноты он завладевает нашими душами. Я подпеваю, не зная слов. Я вторю заклинателю, искажая тональности и плутая в лабиринте нот. Слева от меня накачанный чем-то малец истошно подпевает человеку со сцены так, будто это его последний день на земле.
Природа скатывается с катушек. Облака, извергающие тонну воды, меняются местами с холмами так, что дождь идет параллельно земле. Деревья заходятся в дикой пляске. Земля, разинув пасть, глотает нас всех, дабы пережевать и выплюнуть новыми людьми. Молекулярный хоровод. Попрание законов физики. Валуны превращаются в мягкие пуфы.
— Это что-то невероятное, — орет Фрик. — Я многое отдам за то, чтобы умереть прямо сейчас.
Бас накатывает, выкладывая бархатом внутренности перепонок…
Ритм-гитара устремляется в бесконечность…
Ударник сливается с установкой в единое целое…
Худощавый вокалист в кожаной куртке скользит по сцене, плавно перемещаясь на кольца Сатурна…
И я принимаю позицию Фрика. Только смерть способна увековечить этот праздник жизни.
Конец
Город спит.
Мы не в состоянии выразить словами то, что произошло с нами. Мокрые, не чувствующие ног, мы бредем в направлении ратуши. Я поскальзываюсь на мокрой брусчатке и падаю плашмя. Фрик помогает мне подняться. К моим ладоням пристала грязь, сквозь которую просачиваются капли крови.
Мы подходим к ратуше и пробуем дверь. Открыто. Взбираемся по крутой винтовой лестнице на самый верх. Нам открывается прекрасный вид на ночной город. Мы вглядываемся вдаль. Там, за горизонтом, наша прежняя жизнь, в которую нам предстоит вернуться.
Мы переглядываемся с Фриком. Мы оба понимаем, что стоит сделать дальше.
И мы прыгаем с ратуши. Падаем, улыбаемся. На горизонте занимается заря.
Мы приземляемся на ноги. Мы бессмертны.
Мы идем дальше.
Впереди триста шестьдесят два дня.