Опубликовано в журнале Урал, номер 7, 2020
Кирилл Аксасский (Юрий Кириллов) — родился в 1956 г. в посёлке Тутуяс Кемеровской области. В 1978 г. закончил самолётостроительный факультет Новосибирского электротехнического института и получил диплом инженера-механика-исследователя. В 1990 г. в Ленинградском политехническом институте защитил диссертацию и получил учёную степень кандидата технических наук. В дальнейшем — Российский муниципальный деятель, первый мэр города Обнинска (1991–1994). В журнале «Урал» печатается впервые.
Моим родителям, сестре и братьям
- Рекогносцировка из точки стояния
Поза трупа в хатха-йоге, конечно, самая простая. С точки зрения физической. Ложитесь на коврик, раскидываете руки ладонями вверх градусов под сорок пять к телу, между пятками сантиметров пять, а стопы свободно развалены в стороны, и расслабляете тело, следуя советам в той книжке или на том сайте, которыми пользуетесь как учебником. Смысл этих советов один и тот же, независимо от того, чем именно пользуетесь: перестаньте сопротивляться земному притяжению. Пусть глаза проваливаются в глазницы, мозг смещается ото лба к затылку, ягодицы сползают к задней части бёдер, икроножные мышцы текут к пяткам… Вы весь растекаетесь по коврику, площадь контакта тела с полом увеличивается, а значит, давление пола на тело уменьшается, и в результате снижения своего сопротивления силе тяжести у вас появляется чувство некоторой невесомости. А! Перестаёте сопротивляться силе и меньше ощущаете её величину…
Йогой Корнилов стал заниматься после операции на левой ноге в районе колена, когда ему уже было тридцать восемь годиков. В мини-футбол играть он поэтому не рисковал, а тело ведь по-прежнему требовало систематической нагрузки. Йога к тому времени перестала вредить строительству коммунизма в нашей стране, и учебников по ней издано было в изобилии. Вот Юрий Васильевич и решил разобраться, чем же советская полезная гимнастика-зарядка отличается от вредного индийского изобретения. С мышцами он разобрался довольно быстро и понял, что это ему подходит физически. А вот с психикой как-то не шло. В футболе же просто: бегаешь-потеешь до упаду и материшься вдоволь на партнёров по команде, что в результате даёт мышечную усталость, эмоциональную разрядку и до известной степени умственную опустошённость. А в йоге всё по-другому. Вместо мышечной усталости ощущение почти противоположное. Это Корнилову очень понравилось. Однако материться там не на кого. Вслух по крайней мере. Процесс происходит в тишине или под специальную музыку. Но мозги свои всё равно надо обязательно отключить от обычных своих мыслей. А умище-то куда девать?!
Вот, например, в той же позе трупа растёкся, значит, ты по полу мышечно и немного от него оторвался за счёт этого. Но это только одно из необходимых условий достижения нужного эффекта от упражнения. Второе заключается в том, чтобы и ум свой расслабить. Не притупить, а именно расслабить. А для этого надо перестать думать про своё повседневное-обыденное. Не вообще перестать думать и уснуть, а типа удалиться от своей реальности мысленно. И вот это-то Юрию Васильевичу никак не удавалось поначалу. Нет, он всё понимал, что и как советуют в книжке. Но между понимать и уметь сами знаете, какая разница. Где-то на втором месяце своей йога-практики он сообразил, что, когда растёкшееся тело чуть приподнялось над ковриком, ум должен улететь гораздо выше. Так, так, так… Это же поза трупа! Ты перестаёшь чувствовать своё тело, оно как бы умерло, а душа-то твоя тогда должна от него отделиться и улететь… Вместе с мыслями! А мысли должны быть не про здесь и теперь…
И тогда специалист по прочности летательных аппаратов (такое у него базовое высшее образование) Корнилов построил себе небольшой космический корабль и вывел его на геостационарную орбиту, в точку стояния восемьдесят семь градусов, пятьдесят четыре минуты, двадцать семь секунд (87°54’27”) восточной долготы. О, просю пардону! Образование-то у всех разное. Геостационарная орбита – это окружность, расположенная на высоте 35 786 километров точно над экватором Земли, вращаясь по которой вокруг Земли в ту же сторону, что и сама Земля, космический корабль остаётся неподвижным относительно поверхности Земли, в связи с чем его точка на орбите и называется точкой стояния. А! Летишь неподвижно с бешеной скоростью! Вертикально под этой точкой стояния геостационарной орбиты на экваторе просто Индийский океан. Мыслей про Индийский океан у Корнилова было немного. То есть не было совсем никаких. Но на своём космическом корабле он установил мощный телескоп и навёл его вдоль восточного меридиана 87°54’27” на точку пятьдесят три градуса, пятьдесят одна минута, сорок семь секунд (53°51’47”) северной широты. И теперь, как только Юрий Васильевич немножко умирал в шавасане (это сложное слово на санскрите: шава в переводе на наш означает труп, а асана — поза), его душа улетала на этот космический корабль, припадала к телескопу, и поток других мыслей был обеспечен.
Потому что 87°54’27” восточной долготы и 53°51’47” северной широты — это координаты посёлка Аксас, расположенного около устья одноимённой реки. Да какой там реки — длина её всего-то десять километров. Э-э-э, пожалуй, стоит как-то иначе сориентировать других, мало кто по этим цифрам туда попадёт, да и не у каждого есть своя точка стояния на геостационарной орбите. Пойдём от Северного полюса Земли. Его любой найдёт. Нашли? Теперь от него по восьмидесятому восточному меридиану двигайтесь на юг. Сначала слева увидите Северную Землю, а потом справа Новую Землю, а вот и Карское море. Теперь возьмите немного правее восьмидесятого меридиана и входите между полуостровами Ямал (справа) и Явай (слева) в Обскую губу. Всё, дальше уже не заблудитесь. Сначала по этой губе — до устья реки Оби. Потом плывите вверх по Оби две тысячи шестьсот семьдесят семь километров и поворачивайте влево — в устье реки Томи. Поднимайтесь по Томи шестьсот тридцать километров и поворачивайте опять влево — в устье реки Тутуяс. Ну а теперь вверх по Тутуясу всего-то двадцать километров — вот и устье речки Аксас.
На стыке Аксаса с Тутуясом располагался конный двор, а вверх по Аксасу, по обоим его берегам, в логу между сопками метров шестьсот тянулась Нахаловка — улица из домов десяти-тринадцати. От конного двора вверх по правому берегу Тутуяса шли жилая зона, пара административных зданий, промзона, склады, воинская часть, а за ней по хорошему деревянному мосту можно было перейти и переехать на левый берег Тутуяса. Метрах в двухстах против тутуясского течения находились заправка и бензохранилище, а по течению стояли вперемешку с жилыми домами начальная школа, клуб, столовая, магазин, баня… Всё заканчивалось посёлком в посёлке: посёлком Мирный в посёлке Аксас.
Мирный представлял собой три ряда двухквартирных деревянных домов, перпендикулярных реке Тутуяс и идущей вдоль неё гравийной дороге, ведущей в посёлок Тутуяс. В каждом ряду было по шесть домов.
Телескоп Корнилова был подстроен на вторую квартиру второго от дороги дома среднего ряда. Именно оттуда Юрий Васильевич ходил сначала в детский сад, расположенный в шестом доме первого ряда Мирного, потом четыре года — в начальную школу, затем шесть лет выходил по дороге между первым и средним рядами на автобусную остановку, торчавшую между рекой, тутуясской дорогой и первыми двумя мирными рядами, и из которой он и уехал в конце концов в Новосибирск учиться строить самолёты.
Земельный участок при каждой мирной квартире, огороженный забором из осинового штакетника, имел прямоугольную форму: метров двадцать вдоль ряда домов и метров двадцать пять перпендикулярно ряду. Перед передней короткой стороной участка шла дорога между первым и вторым мирными рядами. Двор Корниловых проще всего описать, если смотреть на их квартиру с этой дороги.
Двухквартирный дом (левая квартира — корниловская), длиной метров восемнадцать и шириной метров шесть, стоял параллельно дороге, отгороженный от неё передней частью забора, отделявшей дом от дороги так, что между забором и дорогой было метров семь, а между забором и домом было метра четыре. Вплотную к этой части забора снаружи двора Корниловы складывали поленницы берёзовых дров. Поленниц этих было обычно не меньше четырёх, длина их, от левой крестовины до правой крестовины, составляла ровно половину дома, то есть длину корниловской квартиры — девять метров, а высотой они были около двух метров, что объяснялось ростом корниловцев, складывающих поленницы. Слева от левых крестовин поленниц была калитка для людей во двор с дороги. Слева от калитки шла стена дощатой летней кухни. Слева от этой стены располагались большие двухстворчатые ворота во двор, через которые мог въезжать «МАЗ» с сеном. Слева от этих ворот для машин была калитка для скота. Так что когда смотришь с дороги на двор Корниловых, то видишь (справа налево) сначала дрова, потом калитку, затем стену, дальше ворота и ещё одну калитку. Только эта передняя часть забора двора была собственно корниловской. Остальные три части забора были общими с соседями.
Точно в середину дома упирались спереди и сзади два отрезка общей части (для Корниловых это была правая часть) забора, отделявшей их от соседей по дому.
Задняя часть забора отделяла от соседей, живших во второй квартире второго дома третьего мирного ряда. Но этих соседей практически не было видно, потому что вдоль этой задней части забора вплотную к нему стоял сплошной ряд деревянных построек: сарай, туалет типа сортир, стайка (так в Аксасе называли помещение для домашнего скота) и сеновал. Правда, случалось, что в туалете кого-то из соседей бывало слышно, так как задняя стенка корниловского сортира была общей с сортиром третьерядных соседей.
От калитки для людей прямо к дверям стайки Василий Иванович Корнилов, глава семейства, из всяких обрезков досок и горбылей соорудил что-то похожее на тротуар, шедший рядом с сенями квартиры перпендикулярно дому и деливший двор на две неравные части. После входа в калитку слева шла стена летней кухни, справа перед крыльцом в сени был выложен деревянный настил, потом перед летней кухней слева от тротуара была вбита колонка для качки подземной воды.
Левая часть забора отделяла Корниловых от соседей, живших в первой квартире третьего дома среднего мирного ряда. Параллельно ей, правее метра на полтора, Корнилов-главный поставил ещё один такой же забор, так что образовался длинный узкий коридор. С дороги в него вела калитка, через которую входили корниловские корова, бык или тёлка (те, что на зимнее мясо), овечки (для шерстяных носков, рукавиц, свитеров, а также летнего мяса) и шли в стайку.
Зажатые между первым и третьим рядами жители среднего ряда были вынуждены пользоваться только землёй своего двора. И завидовали жителям первого и третьего рядов, у которых кроме приквартирного прямоугольника двадцать на двадцать пять была возможность использовать землю по внешним краям своих рядов. Такое среднее земельное неудобство вынудило Василия Ивановича прибегнуть к необычному для Мирного использованию территории двора. Огородом он занял только землю справа от тротуара, между домом и сараем с туалетом. Там помещалось шесть грядок овощей. Слева от тротуара перед стайкой выделялось место для навоза, выраставшего за зиму в целую гору, которая каждой весной сносилась путём сначала складывания длинной грядки для огурцов слева-вдоль тротуара и затем гужевой транспортировки оставшегося на корниловский огород для картошки, располагавшийся уже за территорией Аксаса, в полукилометре по тутуясской дороге. А остальная часть двора оставалась незанятой. Это давало возможность в конце лета свободно подъезжать машине с сеном к сеновалу. А когда сеновал был уже утрамбован, то перед ним металась высокая скирда примерно метров пять на четыре в периметре. Но даже когда она была смётана, то всё равно довольно большая часть двора оставалась всегда пустой, что было второй, не менее важной причиной такой его планировки Корниловым-главным. Потому что он считал, что прямо около дома всё время должно быть достаточно места для разной беготни и спортивных занятий его ребятишкам, которых у него было четверо.
Вот, собственно, и полное описание корниловского двора. А, нет, ещё один клочок. Который между поленницами и домом. Но туда почти никогда не попадало солнце, даже цветы толком не росли. Поэтому Василий Иванович поставил там турник для своих пацанов, и всё.
Чёрт! В этом геометрическом тексте легко запутаться. Не лишним было бы ещё и нарисовать написанное. Ну да ладно, можно и представить всё, если захотеть.
И вот, регулярно лежа в позе трупа, Юрий Васильевич, он был Корниловым-средним, разглядывал этот двор из своей точки стояния над экваториальным Индийским океаном и вспоминал, вспоминал, вспоминал…
Аксас в переводе с шорского языка, он же в Горной Шории, означает белое болото. Не очень понятно, почему белое (разве что из-за подснежников по весне), но что болото — это точно. Земля слева и справа от реки Тутуяс, протекающей между сопками, процентов на семьдесят, если не больше, состоит из болот. Летом они, правда, в большинстве своём высыхают, и земля там во многих местах становится похожа из-за многочисленных кочек на бородавчатую кожу. А весной между кочками стоит вода, и одним из самых интересных занятий у местной ребятни было прыгать с кочки на кочку, таким образом прокладывая свой извилистый путь по болоту. Искусство заключалось в том, чтобы преодолеть как можно более длинное расстояние и, не срываясь с кочек, оставаясь с сухими ногами, возвратиться в точку старта.
Но Юрий Васильевич, с полегчавшим телом и с расслабленным умом, оставаясь в своей шавасане, за одно занятие йогой прыгал только на одну кочку, кочку своей памяти, задерживался на ней и оглядывался по сторонам, слегка покачиваясь на занятой им бородавке Земли. Высоко лечу и в себя гляжу…
- Наводнение в бассейне Карского моря
Из путешествия от Северного полюса Земли до посёлка Аксас и из остатков уроков географии в нашей памяти всем понятно, что речка Аксас принадлежит бассейну Карского моря. А море это, получившее своё название от впадающей в него реки Кары, считают самым холодным на Земле и называют ледяным погребом. Морского холода и льда хватает на весь бассейн, на реках, речках и речушках которого ледяные наводнения, видимо, являются карой за принадлежность к нему…
Аксас впадает в Тутуяс в том самом месте, где Тутуяс с разбегу ударяется в скальный бок сопки и на девяносто градусов меняет направление течения. Большие перепады температуры зимой часто приводят к тому, что аксасская вода попадает не в тутуясский подлёдный поток, а на тутуясский лёд, и тогда перед скалой образуется довольно толстая наледь. Из-за такого сочетания наледи и крутого поворота течения весной во время ледохода в этом месте образуется ледяная пробка, и Тутуяс разливается настолько широко и обильно, что вода заходила иногда даже в квартиры аксасского Мирного. В квартиры-то ладно — поднял сундук на стулья, надел сапоги и броди себе по полу. Но вода-то заходила каждую весну и в стайки, в которых пол был ниже, чем в квартирах, — а куда скотину девать: её на стулья не поставишь и в сапоги ее не оденешь.
Корнилов-главный решал эту проблему так: овечек забрасывал на потолок в сеновале, телёнка переводил на крыльцо дома, а корову заводил на навозную гору, вершина которой предварительно разравнивалась под такую стоянку. Потом оставалось только ждать и надеяться, что пробку кто-нибудь пробьёт: напор воды или подрывники. Однажды её пришлось буквально бомбить сверху, с вертолёта, потому что подрывники не могли заложить аммонал. Амм — это от аммиачной селитры, ал — это от порошкообразного алюминия, а ещё в этой взрывчатой смеси есть тротил, но буквы от него в её название включать почему-то не стали. А могли бы и включить «трот» вместо необоснованного «он», и получился бы аммтротал. Тоже красиво и, что немаловажно, более грозно.
Но общая картина в телескоп выглядела не столь красиво, сколь опасно: за пробкой вверх по течению накапливался и накапливался лёд, забивая русло Тутуяса всё выше и выше, вода поэтому разливалась по посёлку Аксас всё дальше и шире, и уровень её всё поднимался и поднимался. Быстрее всего в Мирном, поскольку он был самой ближней к пробке частью посёлка. Василий Иванович в распущенных болотных сапогах стоял на крыльце и курил беломорканалины одну за другой, успокаивающе поглаживая время от времени телёнка по нижней части его шеи и от этого немного успокаиваясь и сам, и следил за перемещениями по образовавшемуся во дворе озеру четырёх кораблей, на которых капитанили его ребятишки, страшно довольные тем, что вместо школы у них сегодня такая движуха. Кораблями служили тротуары, а двигателями были выданные им отцом штыковые лопаты, которыми капитаны отталкивались от дна двора-озера. Следить нужно было не потому, что корабли могли уйти за пределы озера — вода всё-таки никогда выше забора не поднималась. И не потому, что какой-нибудь капитан свалится с корабля в ледяную воду — не первый год плавали и с обеспечением своей устойчивости на колеблющейся поверхности тротуаров все справлялись без проблем. Но это при плавании без столкновений. Следить нужно было за тем, чтобы старший сын Серёжка и средний сын Юрка не таранили корабли дочки Лильки и младшего сына Ваньки. Лильке и Ваньке хватало удовольствия от самого процесса перемещения по воде. Но Серёжке с Юркой этого было маловато, и они норовили затеять что-то типа морского боя. Их тараны друг друга Василий Иванович допускал из воспитательных соображений: пусть тренируются, а если кто-то свалится, то сам заберётся назад на свой тротуар и приплывёт сразу в дом к печке сушиться. А вот их тараны Лилькиного и Ванькиного кораблей он не допускал из соображений безопасности: девчонка и малыш могут испугаться, да ещё и простыть. Когда уровень воды начинал спадать, Корнилов-главный напоминал капитанам, что каждый из них обязан установить свой корабль на постоянное место его лежанки в линии от крыльца до дверей стайки. Иначе потом посуху сделать это будет не так-то просто. Каждый тротуар-корабль представлял собой два довольно толстых бруса трёхметровой длины с диагональю между ними чуть потоньше, соединённых между собой метровыми досками тоже солидной толщины. Даже корова могла ходить по такому тротуару без малейшего риска последующего его ремонта и лечения её ног. Так что весил каждый корабль о-го-го, и таращить его по земле не очень улыбалось.
Созерцание этой корниловской флотилии доставляло Василию Ивановичу нескрываемое удовольствие во время наводнений, которое отчасти компенсировало причиняемые ими треволнения. И каждое наводнение он несколько раз, посмеиваясь, произносил себе под нос: «Вот тебе, Иван Андреич, и бери ребята».
Капитан внутренних войск Иван Андреевич Болшенин был начальником лагерного пункта Аксас лагерного отделения Тутуяс. То есть в аксасской иерархии — самым большим начальником. А иерархия жителей лагерного пункта включала несколько уровней. Самый нижний — это, разумеется, зэки, в документах их обозначали з/к, то бишь заключённые, отбывающие свои сроки в лагере. У них там внутри тоже, конечно, есть своя лестница, но в неё вникать нет особой нужды, достаточно вспомнить, что часть зэков была в статусе бесконвойников — они в течение дня могли ходить на работы в посёлке без конвоя. На ступеньку выше зэков были солдаты срочной службы, служившие во взводе внутренних войск и оберегавшие зэков от их желания сбежать из лагеря. После солдат шли так называемые вольнонаёмные — гражданские люди, работавшие в лагерном пункте на разных должностях: медработники, учителя, пожарники, инженеры, механики, шофёры… Вольнонаёмный Василий Иванович Корнилов, например, был мастером лесоучастка, то есть руководителем лесозаготовок на определённой лесосеке — на участке спелого леса, выделенного для лесозаготовок. А его жена вольнонаёмная Анна Каримовна Корнилова была бухгалтером, да не просто бухгалтером, а бухгалтером, ведущим продовольственную часть бухгалтерии лагерного пункта. Выше вольнонаёмных считались офицеры взвода охраны, но их было совсем немного, и они так часто менялись, что к постоянным жителям Аксаса, от которых что-то заметно зависит в жизни посёлка, их почти и не относили. А верхним слоем населения были офицеры внутренних войск, работавшие непосредственно в лагере: начальник лагерного пункта, его разные заместители, начальники отрядов зэков, разные заместители начальников этих отрядов… Эти тоже менялись, но гораздо-гораздо реже, и они-то и были самыми влиятельными людьми в посёлке.
Так, а при чём здесь корниловские тротуары?
А при том, что эти тротуары должны были быть не корниловскими, а болшенинскими.
Промзона Аксаса, то есть промышленная зона лагерного пункта, оказывала разные платные услуги не осужденным жителям посёлка. Чуть меньше четырёх лет назад от наблюдаемого в телескоп наводнения мастер лесоучастка Корнилов заказал и оплатил тротуары для своего двора. Но таких заказов было много, а услуги населению промзона оказывала только в свободное от основной работы время и за счёт остатков от основной работы материалов, так что прошёл май, июнь, июль, август, а очередь Василия Ивановича на тротуары всё не наступала. Но все эти месяцы время от времени можно было видеть, как подвода с тротуарами выезжала из промзоны и ехала ко двору то командира взвода, то начальника одного из отрядов, то замначальника лагпункта… В начале сентября Корнилов-главный сообразил, что тротуарной очереди как таковой и не было вовсе. Надвигалась осенняя слякоть. и он принял для себя решение. Каждое утро, перед тем как отправиться в кабине «МАЗа» вместе с зэками в кузове и солдатами в охранном отделении кузова на свою лесосеку, и каждый вечер после возвращения оттуда Василий Иванович заглядывал в цех деревообработки промзоны, чтобы словить момент, когда там будут готовые тротуары. Однажды вечером увидел — лежат голубчики, приготовленные для кого-то. Корнилов ушёл на следующий день в отгул и утром взял подводу с конного двора, приехал в промзону, велел двум бесконвойникам погрузить тротуары, благополучно поруководил их укладкой в своём дворе и, щедро отблагодарив бесконвойников двумя пачками «Беломорканала» каждому, несколько раз прошёлся по белой осиновой дорожке от крыльца до стайки туда-сюда, кое-где притопывая, чтобы подогнать получше тротуары по высоте друг к другу. Потом вошёл в квартиру, перекинулся парой слов с пятиклассником Юркой, единственным из ребятишек, учившимся в первое полугодие во вторую смену и потому сидевшим за уроками в большой комнате, пошёл на кухню, покурил, хлопнул рюмочку московской особой — тротуары ведь надо было обязательно обмыть — и приступил к чаепитию.
Из второго стакана чая Василий Иванович успел сделать только пару глотков, потому что услышал, как несколько человек разговаривают, похоже, прямо в его дворе. Выйдя на крыльцо, Корнилов увидел, что белая осиновая дорожка, которую он только что выстроил, уже не доходит до стайки: два бесконвойника несли крайний от крыльца, ближний к стайке, тротуар по направлению к калитке, за которой на дороге виднелась подвода. Прямо перед крыльцом стоял Болшенин в капитанской форме и, указывая по направлению подводы, командовал: «Выносите и загружайте!» Василий Иванович соскочил с крыльца, встал на пути у бесконвойников и, повернувшись к начальнику лагпункта, внешне спокойно спросил: «Иван Андреич, это что ещё за фокус-покус?»
— Вот именно, Василий Иванович, что за фокусы ты устраиваешь! Увозишь втихаря к себе мои тротуары, — язвительно отвечал капитан.
— Они такие же твои, как и мои! Я с мая жду оплаченный заказ! — сплюнул ему под ноги мастер лесоучастка.
Бесконвойники, смекнув, что держать в руках тяжесть предстоит неопределённое время, опустили тротуар на землю.
— Вот и жди своей очереди! Что это за самодеятельность такая! — командирским тоном произнёс Иван Андреевич, пытаясь перевести разговор двух мужиков в разговор сверху вниз, начальника с подчинённым, хотя был заметно ниже ростом Корнилова, да плюс тот стоял на тротуаре, так что физически всё было наоборот.
— В том-то и дело, Иван Андреич, что до меня наконец дошло, что нету моей очереди! Потому что никакой очереди нет! Кто повыше сидит, тот вперёд и увозит…
— Ты, Василий Иванович, много на себя берёшь. Не тебе здесь порядки устанавливать, — уже почти угрожающе сказал Болшенин и повернулся к бесконвойникам: — Бери, ребята!
Те взяли тротуар и выпрямились, но на их пути стоял Корнилов.
— Уложите его на то место, откуда взяли! — скомандовал им Василий Иванович.
Бесконвойники вопросительно смотрели на начальника лагпункта. Болшенин сделал два шага назад и, указывая им на калитку, велел: «Выносите и загружайте!» Те, обогнув Корнилова, понесли тротуар к подводе. Василий Иванович забежал в квартиру и через полминуты уже стоял на прежнем месте, но с двухстволкой в руках. Бесконвойники, возвращавшиеся от подводы за очередным тротуаром, в нерешительности остановились и теперь слегка испуганно смотрели на начальника лагпункта. На крыльцо выбежал не понимающий, что происходит, Юрка Корнилов.
— Бери, ребята! — повелительно проговорил Болшенин, указывая бесконвойникам на второй от стайки тротуар.
— Иван Андреич, не шути, ты меня знаешь, — тихо, почти шёпотом, произнёс Корнилов-главный и взвёл курки.
— Ты за это ответишь, я тебя под суд отдам за угрозу убийством, — взвизгнул капитан внутренних войск.
— Не геройствуй, Иван Андреич, не погибнешь. Я тебе вот по носочкам твоих хромовых сапожек пальну разок из обоих стволов, и хорош. А под суд валяй отдавай. Будешь там рассказывать, как это ты у меня хотел тротуары забрать, если ты их, как положено, не заказывал и не оплачивал. За дурачка-то меня не держи. Я из бухгалтерии весь список заказов знаю, с фамилиями и сроками оплаты, — теперь уже громко и с ухмылкой отреагировал вольнонаёмный.
— Вот суки! Ну, я с ними разберусь! — прошипел Болшенин, очевидно под «ними» имея в виду бухгалтерию.
— Разберись, разберись, Иван Андреич. Но это потом. А сейчас вели-ка хлопцам своим вернуть первый тротуар из подводы на место к стайке, — со смешком сказал Корнилов и направил ружьё на те самые кончики сапожек, как и обещал.
Болшенин покраснел каким-то рябиновым цветом, мотнул головой бесконвойникам в знак согласия с поступившим ему предложением и, выматерившись в атмосферу, почти выбежал со двора Корниловых. Дождавшись восстановления белой осиновой дорожки «крыльцо — стайка», Василий Иванович, приобняв за чуть дрожавшие плечи побледневшего сына, вернулся с ним в квартиру.
— Папка, он же в тюрьму тебя засадит за такое, — уже на кухне расплакался Юрка.
— Садись, попей со мной чаю. И перестань плакать, — усадил сына на табуретку у стола Василий Иванович. — И не бойся, не засадит. Он сильно струхнул, когда я ему про список из бухгалтерии сказал.
— Тебе мамка, наверно, его показала, — вычислил Корнилов-средний.
— Да не видел я, Юрочка, никакого списка, просто уверен, что начальничек наш за такие вещи не платит, считает, что ему так можно, — засмеялся Корнилов-главный. — И ружьё у меня не заряжено, — переломил он двустволку и показал сыну пустые стволы.
Корниловы хохотали вместе минуты три.
«Вот тебе, Иван Андреич, и бери ребят», — в очередной раз произнёс себе под нос Василий Иванович и, увидев, что вода наконец резко пошла на убыль, крикнул: — Плавание заканчивается, рулите по своим местам!»
Так обычно заканчивался апрель.
- Больше леса стройкам коммунизма!
Ещё в прибрежном ивняке на низких берегах Тутуяса навалом было заброшенных сюда ледоходом огромных, медленно истекающих льдин, а по реке уже плыли брёвна: пока вода большая, надо успеть проплавить до Томи весь деловой лес, заготовленный зэками с июня по апрель. Сплавляли запрещённым теперь способом — молем, то есть россыпью. Уложенный в штабеля на высоких берегах Тутуяса еловый и пихтовый кругляк зэки сбрасывали в реку: где вручную скатывали, где щитами трелёвочных тракторов сталкивали. И вместо ледохода на реке начинался лесоход. В пиковые периоды молевого сплава практически всё русло было покрыто брёвнами. Они были похожи на овечек, которых гонят по загону. В результате давки, возникающей в узких и мелких местах, а также на крутых поворотах вместо заторов из льдин теперь на реке появлялись заторы из брёвен — заломы. Наводнений они не создавали, но процесс-то выполнения плана лесосдачи останавливался!
Разбором заторов занимались лесосплавные бригады, сформированные из вольнонаёмных добровольцев, проживающих в посёлках Аксас и Тутуяс. Попасть в эти бригады удавалось не всем желающим: их число было больше требуемого, потому что платили на сплаве намного больше, чем на повседневной штатной работе любого добровольца. Весь лесосплавный путь по Тутуясу распределялся между бригадами, а бригады делились на нужное количество звеньев и выставляли пикеты в тех самых местах, где могли возникать заторы. Пикеты-звенья должны были не допускать их возникновения и разбирать возникшие, а бригада отвечала за проплав леса на своём участке реки. Раньше всех сплав заканчивался для бригады, чей участок был выше всех по течению, а позже всех — для бригады, чей участок заканчивался в устье Тутуяса. Разумеется, верхние зарабатывали меньше нижних. Но многие добровольцы из нижних завидовали верхним: работа на сплаве была фактически круглосуточной, тяжёлой и опасной. Через неделю некоторым новичкам уже никаких денег не надо было, но сбежать со сплава было позорно и приходилось терпеть.
Когда весь лес из штабелей сброшен в реку и его основная масса проплавлена в Томь, по Тутуясу плыли уже только брёвна из разбираемых заторов. Теперь это было не овечье стадо, а отдельные овцы и бараны, отставшие от него. Они часто застревали в возникающих из-за снижающегося с каждым днём уровня воды новых мелких местах русла. Там сплавщики просто бродили в распущенных болотных сапогах и баграми проталкивали и протаскивали эти остатки.
В такой период сплава у вольнонаёмных появлялась возможность наловить себе немножко леса. Как там у Некрасова: «У бурмистра Власа бабушка Ненила починить избушку леса попросила…» Власовский ответ все помнят. В этом смысле советские времена мало отличались от царских. Поэтому Корнилов-главный предпочитал не просить, а брать.
Тем более что три его старшие сестры просили обо всём только его, старшего из их двух братьев. Больше просить им было некого. Фёкла и Марфа Ивановны Корниловы были старыми девами, а Елизавета Ивановна — вдовой. Проживали они в посёлке Тутуяс, в самом его начале, если идти или ехать по дороге из Аксаса или плыть оттуда по течению реки. А поскольку жили они в своих домах с многочисленными хозяйственными постройками во дворах, то им вечно что-нибудь да надо было ремонтировать или даже строить заново. «Васька, надо то, Васька, надо сё…» И Васька из штанов выпрыгивал, стараясь выполнить долг брата. А на ремонт и строительство деревянных сооружений ведь лес нужен. Деловой. Вот и приходилось им запасаться во время сплава, обеспечивая стройматериалом летние работы.
Делалось это двумя способами.
Первый заключался в прямой ловле брёвен баграми с берега ещё во время сплава. Этим занимались Серёжка и Юрка Корниловы вместе с их двоюродным братом Славкой Бороздкиным — ровесником Серёжки, племянником Василия Ивановича, сыном его младшей сестры Елены. Серёжка с Юркой начиная с пятого класса ездили каждый день из Аксаса на школьном автобусе в Тутуясскую среднюю школу. Но в дни сплава они оставались ночевать у тёти и Лёльки: так звали Фёклу Ивановну и Марфу Ивановну их многочисленные племянники и племянницы. Лесной рыбалкой, вернее, рыбалкой леса занимались около дома тёти Лизы: там берег пониже и имелась заводь, куда можно проплавлять пойманные брёвна для последующего вытаскивания их на сушу и закатывания в тёткин двор, чтобы улов поменьше попадался кому-нибудь на глаза.
Итак, три пацана с баграми стоят на берегу и следят за плывущими по реке брёвнами. Как только какое-то подходящее из них шло под углом к берегу и должно было в него удариться, заметивший такое кричал: «Вон то идёт на абатур!» Дальше они рассчитывали, где именно произойдёт этот «абатур», и в момент удара бревна о берег двое или даже все трое втыкали в его конец свои багры. Дальше надо было удержать бревно, пока его течением не развернёт вокруг удерживаемого баграми конца и оно не притиснется к берегу всем своим телом. Потом пойманное бревно вдоль берега против течения проплавляли в заводь и подводили там к самому низкому месту берега, где тремя баграми — с двух концов и в середине — вкатывали его на берег, а потом руками по проложенным заранее лёжкам закатывали во двор. Во всём этом процессе важно было правильно оценивать свои силы при выборе брёвен для ловли. Шедшие на абатур слишком толстые — их называли «баланами» — надо было пропускать. Они были опасны — такие могли запросто сдёрнуть тебя в реку вместе с твоим багром, который ты воткнул в ударившийся о берег конец балана и пытаешься удержать его во время разворота течением. Да и втаскивать балан на берег и во двор было тяжело, если даже рискнули и поймали его. Кроме того, увидев во дворе балан, Василий Иванович устраивал выволочку рыбакам за нарушение установленной им техники безопасности.
Второй способ заготовки брёвен Корнилов-главный осуществлял лично. Уже во второй половине мая, когда сплав официально закончен, то есть все сплавные бригады распущены под расчёт, он в выходной день брал топор и скобы и от Аксаса до Тутуяса шёл по правому берегу реки. Как ни старались сплавщики, но каждый год часть леса так и оставалась не проплавленной: застрявшей в курьях, на низких участках берега и отмелях. Василий Иванович собирал из этих остатков салики — маленькие плоты из нескольких брёвен, соединённых между собой скобами, — составлял из саликов караван, во главе которого и приплывал ко двору Елизаветы Ивановны. Так что стройматериала там накапливалось даже больше, чем надо было. А что, жить в лесу и страдать от его недостатка, что ли?! Это только ленивым под силу.
Из-за сплавных работ первомайские праздники в Аксасе и Тутуясе ощущались слабо. Нет, конечно, везде, где положено, были натянуты красные транспаранты с белыми текстами: комбинации слов «мир», «труд», «май» в их разной последовательности с восклицательными знаками; «1 Мая – день международной солидарности трудящихся!»; «Встретим 1 Мая новыми трудовыми победами!»; «Обеспечим стройки коммунизма деловой древесиной!»… и просто «Да здравствует 1 Мая!». Но демонстраций не было. Больше всего праздник ощущался в магазине, куда завозили какой-нибудь дефицит, распределяемый по особому списку. Корниловых в список включали, поскольку бухгалтерский учёт и дефицита тоже осуществлялся Анной Каримовной.
9 Мая проходило как-то почти незаметно. Транспарантов было намного меньше, дефицита в магазине не добавлялось, салютов и подавно не случалось. В клубе, правда, обязательно показывали какой-нибудь военный фильм. Но праздника совсем не чувствовалось. Почему-то.
Вольнонаёмное население Аксаса и Тутуяса было слоистым.
Первый слой составляли довоенные репрессированные, реабилитированные после смерти Сталина. Они были первопроходцами в здешней тайге во второй половине тридцатых годов двадцатого века. Многие из них были карелами, заброшенными сюда в процессе очистки советской территории карело-финской границы от неблагонадёжных элементов. С Корниловыми было так. Сначала забрали Ивана Семёновича, отца шестерых детей. Трибунальная тройка объявила его шпионом финской контрразведки. А как же иначе: он ведь перегонял своих оленей в Финляндию, продавал их там на мясо и возвращался оттуда с продуктами и товарами, чтобы кормить, одевать, обувать семью. Как, когда и где именно дедушка Ваня погиб, никто не знает. Потом семья врага народа в составе его жены Евдокии, дочерей — Фёклы, Марфы, Елизаветы и Елены; сыновей — Василия и Филимона была лишена всего имущества и отправлена в Сибирь. Василию Ивановичу Корнилову было тогда 15 лет.
Второй слой составляли военные репрессированные, реабилитированные после смерти Иосифа Виссарионовича. Поволжские немцы, крымские татары… Анна Каримовна Караманова была родом из Евпатории.
Третий слой составляли послевоенные репрессированные, реабилитированные после смерти Джугашвили. Это были люди, за каждым из которых скрывалась его индивидуальная история попадания на сибирский лесоповал. Мало кто из них рассказывал её хоть кому-либо. Даже жена и дети часто не знали правды.
Четвёртый слой составляли бывшие охранники репрессированных, оставшиеся здесь в том или ином качестве после того, как лагеря для репрессированных переделали в лагеря для уголовников-рецидивистов.
Виктор Иванович Бородаченко, сосед Корниловых по забору между средним и третьим рядами посёлка Мирный, принадлежал к третьему слою. Работал он шофёром на «МАЗе», было у него трое детей и жена Рая. Дочка его, Галька, училась с Юркой Корниловым в одном классе, и он ей частенько помогал с уроками. Виктор Иванович и Василий Иванович не то чтобы дружили, а по-соседски поддерживали друг друга. Ну, например, когда возили сено с покосов домой. Дядя Витя был ценен тем, что около его дома стоял грузовик: картошку с огорода, дрова с лесосеки… да мало ли ещё какая транспортная нужда случится.
Но однажды Виктор Иванович появился в квартире Корниловых беспричинно. Было это вечером как раз 9 Мая. Юрка в тот год заканчивал шестой класс и остался детским дежурным по семье на случай, «если мамка с папкой поругаются», дома у телевизора, его сестра и братья ушли в кино, а мать с отцом пили чай на кухне.
— Добрый вечер, хозяева, соседи мои дорогие. А я к вам в гости. Можно?! — услышал он голос дяди Вити и безошибочно определил, что тот был уже немного пьяненький.
Юрка удивился, убавил звук в телевизоре и переключил свои уши на кухню.
— Виктор Иванович! Здорово. Ну, конечно, проходи, садись, — отцу плохо удалось скрыть своё удивление.
— Чайку, Виктор Иванович? — предложила мать. — А если хочешь, и накормить могу. Пельмени вон мы все не смогли съесть, их на сковородку, и мигом будут готовы. Я только что дровишек в печку подбросила. Ещё вкуснее станут.
— Чайку потом, Анна Каримовна, а сначала вот, я с собой принёс, — послышался стук бутылки, выставляемой на стол. — А жареные пельмени будут в самый раз. Надо же День Победы всё-таки отметить.
— Давай отметим, — отцу, уже один раз отметившему, плохо удалось скрыть своё предвкушение.
Прошипели пельмени в сковородке, пробулькала водка, звякнули стаканы. Тостов никто не произнёс, послышались только два мужицких выдоха и один женский вдох, стук стаканов о стол и потом время от времени стали доноситься звяки вилок о тарелки.
— Я ведь родом из Сталинграда, — нарушил общее молчание дядя Витя. — Во время его обороны мне уже семнадцать исполнилось. Мать меня за водой послала, возвращаюсь, а дома нашего уже нет, и никого из моей семьи в живых нет: ни мамки, ни сестрёнки. Я ничего от них найти не смог — прямое попадание снаряда. Ни-че-го. Проревелся я и в окопы к нашим солдатам пришёл. Приняли, накормили, одели в рядового и отправили из окопов в штаб батальона.
Юрка понял, что такого ни в телике не увидишь, ни по радио не услышишь, ни в книжках не прочитаешь, и по-тихому переместился из большой комнаты, с дивана от телевизора, в маленькую комнату, на стул около печки, — дверной проём на кухню был совсем рядом. Но там молчали. Потом опять раздалось бульканье, голос матери: «Виктор Иванович, мне больше не наливай, разлей остатки на двоих», и два мужских выдоха.
— В этот день в сорок пятом я был в малю-ю-ю-сеньком немецком городочке, — в голосе дяди Вити ощущалась прибавка в выпитом. — Ужас. Я уже был командиром полковой разведки в звании капитана, и комполка меня там с моими за главного оставил. Меня тогда чуть свои же не прикончили. Я от них немецкую девчонку спас. Они же к вечеру пьяные были в драбадан. Пришлось даже из своего ТТ пальнуть пару раз. Эту-то я спас…
Мартой звали. Потом узнал — девятнадцать ей было. А мне, значит, двадцать. Краси-и-и-ва-а-а-я-я-я! Одна в своём домике жила. Я не выпускал его из виду следующие три дня, чтобы, значит… Она всякий раз, как увидит меня, улыбнётся — и «Гутен морген», или «Гутен таг», или «Гутен абенд», в зависимости от времени суток. У меня по немецкому в школе пятёрка была. А уж за три года в разведке я бегло болтать на нём научился. И на четвёртый день я не выдержал, и случилась у нас «Гутен нахт». И влюби-и-и-лись мы по-о-о уши. Через неделю в городочек прислали майора-особиста в качестве коменданта, мне на смену, значит. А ещё через три денька вызывает он меня и показывает заяву от двух моих разведчиков о моих неоднократных высказываниях в адрес нашего верховного главнокомандующего. Недостаточно восторженных, значит. Не простили они мне Марту. Майор даже извинился, но сказал, что должен дать делу ход, а то и на него напишут кому повыше.
Сюда-то меня довезли только к осени сорок седьмого. Ну, ты, Василий Иванович, помнишь. Ладно, пойду я. А то Райка моя скоро начнёт бегать по посёлку, искать мужа. Спасибо вам и до свидания.
Бородаченко ушёл. Юрка для приличия минуты три посидел у телевизора, а потом посетил кухню с проверкой.
— О, а откуда это у нас цветочки вдруг образовались? — На столе в стакане с водой стоял букетик едва распустившихся кандыков.
— Дядя Витя принёс в честь Дня Победы. Ты что, не слышал, как он приходил? — недоверчиво посмотрела мать на сына.
— Да чуял, что кто-то был тут у вас, а кто — не понял. Я чаю хочу. Где у нас смородиновое варенье? — переключил тему Юрка, с тревогой глядя на заметно помрачневшего отца. — Пап, а колбá уже есть в лесу?
— Только-только проклёвывается кое-где. Через недельку можно будет уже и нарвать. Сходите в лес вместе с Серёжкой и Ванькой, — с трудом вернулся на кухню из своих мыслей Корнилов-главный.
— Готовь, мамка, сыворотку из-под простокваши, — весело скороговорнул Юрка. — С прошлого года шорской окрошки не ели.
А на последней неделе мая пятые-седьмые классы, закончившие уже учебный год, занимались восстановлением лесов на старых лесосеках. Учеников привозили-приводили к месту посадок, куда уже заранее были доставлены саженцы и мечи — спецлопаты с узким длинным наконечником и поперечной рукояткой наверху. Ребятишки разбивались на пары пацан–девчонка, пацан вонзал меч в землю и отклонял его пару-тройку раз от себя и на себя, девчонка вкладывала в образовавшуюся расщелину саженец кедра, или пихты, или ёлки, какие привезли, в общем, и придерживала его, чтобы он стоял вертикально, пацан вонзал меч рядом с расщелиной и, отводя спецлопату сначала на себя и потом от себя, закрывал расщелину, зажимая саженец в земле.
Юрке три года подряд не везло в этом процессе. Ни разу в пару к нему не попадала та девчонка, которую он намечал для себя. А договориться заранее Корнилов-средний стеснялся. Но светило солнце, пели птицы, цвели огоньки, впереди были летние каникулы…
Жить стоило и хотелось.
- Земляные яблоки
Ширина футбольного поля должна быть не меньше сорока пяти и не больше девяноста метров, а длина — не меньше девяноста и не больше ста двадцати. Таковы правила игры. Картофельное поле Корниловых соответствовало минимальным футбольным размерам: 45 на 90. Вряд ли Василий Иванович прислушивался к требованиям ФИФА: просто на том участке леса-болота в полукилометре от Аксаса по тутуясской дороге, который он загородил под картошку, распахать больше и не получилось бы. А других подходящих свободных участков — около посёлка, примыкающих к дороге, с лысым высоким пятном земли — обнаружить ему в первую весну после переезда Корниловых из Тутуяса в Аксас не удалось. Это ведь в Южной Америке, на своей родине, картошка растёт до сих пор и сама по себе. А в Сибири такая дикость не проходит: здесь за ней уход нужен, да ещё какой!
Петербургская академия наук опубликовала первую российскую статью про картошку «О разведении земляных яблок» ещё в 1758 году. Через семь лет, при Екатерине II, аж Сенат выпустил специальное наставление «О разведении земляных яблоков», с детальными рекомендациями по разведению и поеданию этой заморской штуковины, и разослал его вместе с семенной картошкой по всем российским губерниям. А в 1841 году российское правительство выпустило распоряжение «О мерах к распространению разведения картофеля» и разослало по всей стране 30 000 экземпляров брошюр-инструкций по правильной посадке и выращиванию картошки. Согласно этому распоряжению, губернаторы должны были регулярно отчитываться о темпах увеличения площадей, занятых под картошку. Картошкой стали интенсивно замещать репу. Крестьяне, до которых содержание академических статей, сенатских наставлений и правительственных инструкций доходило с трудом и они по-прежнему пытались есть балаболки вместо клубней с соответствующими последствиями, почесали свои репы, и по России прокатилась волна «картофельных бунтов».
Корнилов-главный академиев не кончал, имел образование в 4 класса начальной школы, поэтому вряд ли читал ту академическую статью, изучал то сенатское наставление и разбирался в той правительственной инструкции… Да и где ему их было взять-то?! У Василия Ивановича была своя система, созданная и проверенная на его собственной практике.
Сначала на огород, после того как там земля подсохнет настолько, что по ней можно было проезжать на лошади с телегой не застревая, со двора Корниловых вывозилась та самая куча навоза, на которой спасалась от наводнения их корова. Рейсов приходилось делать много: кормили Корниловы свою скотину хорошо и солому на подстилку тоже не жалели, а на огуречную грядку и удобрение овощных грядок во дворе навоза уходило не так много. В выходной день Корнилов-главный брал на конном дворе лошадь с подводой и заезжал на ней во двор. Первую подводу грузили вилами втроём: Василий Иванович, Серёжка и Юрка. Потом Корниловы старший и средний ехали первым рейсом на огород. Там Юрка рулил вожжами вдоль самого левого края картофельного поля, а Серёжка в это время разбрасывал с подводы навоз. Скорости рулёжки и разброски должны были быть такими, чтобы полной подводы навоза хватило на длину поля. Затем Юрка возвращался на пустой подводе во двор, а Серёжка оставался на огороде — отдыхал. Корниловы главный и средний нагружали вторую подводу, средний пригонял её на огород и отдавал вожжи старшему, который рулил подводой правее первого прогона, а средний разбрасывал навоз. Потом Юрка оставался на огороде отдыхать, а Серёжка ехал за третьей порцией. Ну, и таким макаром — пока куча во дворе не закончится. Когда старший и средний возвращались в корниловский двор, то останавливали подводу перед крыльцом, вставали на ней с вилами на плечах по стойке «смирно», а главный выходил из дома на крыльцо.
— Товарищ агроном! Ваше задание выполнено: весь огород в говне! — хором гаркали сыновья.
— Молодцы, ребята, — с улыбкой отвечал отец. — Умывайтесь и идите обедайте, мать там на стол накрыла. А я уже поел и лошадь на конный отгоню.
В следующий выходной день Корнилов-главный опять брал на конном дворе лошадь с плугом и бороной на телеге и приезжал на ней прямо на огород, говно на котором частично впитала земля, а остальное подсушили солнце и ветер. Василий Иванович обычно велел кому-то там уже его дожидаться: Серёжке или Юрке — это зависело от их занятости по другим делам. Но они могли и вдвоём прийти, если второй, оставшийся без приказа, хотел. Отец пахал, управляя лошадью и плугом, а сын, идя за ним, должен был вилами сгребать навоз в борозду с узкой полоски картофельного поля, попадающей под плуг при следующем проходе отца с лошадью, чтобы навоз оказался под очередным пластом земли, отваливаемым плугом. Начиная с шестого-седьмого класса Корнилов-главный давал походить за плугом старшему или среднему или обоим по очереди. В этом, собственно, и состоял смысл добровольного прихода на огород во время пахоты: можно было попахать и самому. Но гнать лошадь и держать плуг ровно и на нужной глубине не так-то просто без привычки. Поэтому отец вёл лошадь под уздцы или командовал ею вожжами, а сын занимался только плугом. За пару-тройку проходов по длине поля начинающего пахаря прошибал пот, да плюс у него начинали слегка дрожать ноги от усталости. Но зато — мы пахали!
Боронить было проще в разы. Отец стоял в сторонке, покуривая неизменный «Беломорканал» и следя за тем, чтобы на поле не оставалось пятен, по которым не прошлась борона, а один из сыновей похлопывал вожжами по бокам лошади, гордо покрикивая: «Но-о-о, но-о, пошла!».
Теперь оставалось собственно посадить картошку в подготовленное для этого поле. И желательно почти сразу после вспашки-бороньбы, пока земля не засохла. Иногда это удавалось даже в тот же день — самый удобный вариант: лошадь-то с телегой были в наличии, а значит, и семена было на чём подвезти на огород. Семена — мелкие картофелины — в погребе или подполе отбирались заранее в ящики и чем-нибудь накрывались, чтобы появились отростки. Если сажали вшестером, то, считай, почти мигом: Корниловы главный, старший и средний со штыковыми лопатами гнали друг за другом ряды лунок по ширине поля, а мать, Лилька и Ванька вкладывали по две картошины в каждую лунку. Именно вкладывали, бросать было нельзя — отростки отвалиться могут. Причём вкладывать надо было так, чтобы пара картошин была параллельна ширине поля: тогда ботва у картошки будет расти так, что её удобно будет окучивать, а окученные ряды будут параллельны друг другу, как линейки в тетради. Василий Иванович шёл первым, задавая ширину между рядами и расстояние между лунками, Серёжка с Юркой должны были их соблюдать такими же. Ванька работал в паре с отцом, чтобы тому было удобнее контролировать параллельность вложения семян в лунки и подбадривать своего младшенького. Серёжка шёл за отцом, засыпая в его ряду лунки с Ванькиной картошкой и образуя в своём ряду лунки, в которые семена вкладывала Лилька. Юрка шёл за Серёжкой… А за Юркой опять Василий Иванович.
Посадить картошку старались до конца мая, но из-за погоды бывало, что выскакивали с этим делом в начало июня. Но посадить её — это самое простое-лёгкое в процессе возделывания второго российского хлеба. Следующие два этапа — тяпание и окучивание — были намного тяжелее-противнее.
У глагола «тяпать» много разных значений — «о, великий, могучий русский…». Самое популярное — тяпнуть рюмочку. Самое практическое — своровать, в смысле стибрить. Самое опасное — собака может тяпнуть за ногу. Очень распространённое у нас по жизни — делать кое-как, то есть тяп-ляп. А из уроков литературы вспоминается «Тяп по Ляпкину, ляп по Тяпкину» — то есть бить, ударять, рубить. Вот это оно и есть, нужное сельхоззначение. Берёшь в руки тяпку, идёшь на огород, где недавно взошла твоя картошка, и ударяешь ею тысячекратно по земле вокруг появившейся ботвы, чтобы разбить засохшие комки земли и изрубить появившиеся сорняки. Да не тяп-ляп ударять, а как положено, чтобы уже потом ни комочка и ни травиночки.
Корнилов-главный обеспечивал свой детский народ тяпками и устанавливал сроки тяпания. Количество тяпок превышало численность народа, чтобы у народа был выбор. Тяжёлой тяпкой ведь легче разбивать и изрубать, но зато её и тяжелее вверх поднимать… Независимо от веса все тяпки должны быть острые-преострые, а черенки у них — гладкие-прегладкие.
Народ подсчитывал ряды взошедшей картошки и распределял их между собой самостоятельно. Лильке, Серёжке и Юрке доставалось одинаковое количество рядов, а Ваньке поменьше. С учётом отставания в возрасте Юрки от Лильки и Серёжки, ему выделялись ряды в самых мягких местах огорода. А дальше каждый должен был протяпать своё в установленный агрономом срок. В своём ритме, в удобное для себя время. Кто-то спал до обеда и тяпал в самую жару, кто-то благоразумно вставал пораньше и отрабатывал установленную самим себе норму с утречка, а кто-то и вовсе предпочитал вечерком, несмотря на комаров и мошкару. Конечно, Лилька с Серёжкой заканчивали свои ряды раньше и, передохнув денёк, помогали Юрке с Ванькой закончить их остатки до контрольного срока, после которого на огород с проверкой приходил агроном. Обычно до двадцатых чисел июня огород был протяпан и работы были приняты агрономом.
22 июня за ужином кто-нибудь из корниловских ребятишек обязательно говорил Анне Каримовне: «Мам, расскажи про войну».
— Да я вам уже всё рассказывала, — отвечала мать.
— Так уж и всё? — цеплялся кто-нибудь другой.
— Как вам не надоест, — вздыхала Анна Каримовна. — Ну что вы ещё хотите знать? Спрашивайте.
И начинался перекрёстный допрос.
— И что, твой выпускной вечер в школе отменили?
— Нет, торжественную часть провели, аттестаты нам вручили, а никаких песен и танцев, конечно, не было — все разошлись по домам.
— Ты же в школу с шести лет напросилась. Ну, а твоё шестнадцатилетие 24 июня хоть как-то вы отметили?
— Да, мама мне подарок вручила — новое платье. По её задумке, я в нём должна была в институт поступать.
— В какой?
— В медицинский, в Симферополе. Ваша бабушка Кериме ведь в санатории медсестрой работала. А я хотела там же работать врачом.
— Что ты делала, пока немцы Евпаторию не заняли?
— В мамином санатории уже через неделю после начала войны госпиталь открыли. Вот я там санитаркой работала, пока его не эвакуировали.
— А почему вы вместе с госпиталем не эвакуировались?
— А кому нужно брать с собой медсестру с двумя маленькими детьми. Вашему дяде Энверу было тогда 8 лет, а дяде Серверу — 3 года. А меня одну не брали — я ещё несовершеннолетняя была.
— Самое страшное в оккупации что было?
— Голод. Если бы не папины родственники в деревне под Евпаторией, мы бы, скорее всего, просто умерли от истощения. Дедушка ваш Карим, я вам рассказывала, умер в 1938 году, но его родня нас не забывала, поддерживала. Я вообще у них с мая по сентябрь два года — в 42-м и 43-м годах — жила, можно сказать, в родственницах-работницах.
— А в 44-м?
— В 44-м, в середине апреля, наши войска освободили Евпаторию. В мае уже начали восстанавливать работу госпиталей, и мы с мамой собирались работать в одном из них. Мы же ещё не знали, что 18 мая нас превратят в спецпереселенцев и мы через почти 20 ужасных дней в вагонах для скота окажемся в Узбекистане. Это всё было пострашнее, чем оккупация.
— Из Узбекистана в Сибирь-то вас потом за что?
— Спецпереселенцы обязаны были жить и работать там, куда их переселили, и после войны. А мамина двоюродная сестра, получается моя троюродная тётка, не выдержала и уехала назад в Крым. Её, конечно, поймали и сначала вернули туда же, куда её переселили, — под Самарканд. А потом и её саму, и всех её родственников, и нас с мамой в том числе, за этот тёткин побег превратили из спецпереселенцев в уголовников и отправили по лагерям. Нас с мамой в Кемеровскую область.
— А братики твои?
— Их в спецдетдом отдали. Всё, хватит. Замучили вы меня. Не хочу об этом больше говорить. Мне надо ещё творог отжать, завтра утром сырники вам сделаю.
В один из первых заездов в 1990-х со своей семьёй к морю в Евпаторию Корнилов-средний разыскал по выданному матерью адресу её одноклассника-соседа Сергея… э-э-э, кажется, Степановича. Тот по- прежнему жил в своём уцелевшем, несмотря ни на что, доме и хорошо помнил и саму Анифе Караманову, и её мать Кериме, и её отца Карима. Сергей Степанович сначала провёл экскурсию для неожиданного гостя по окрестностям вокруг своего дома, показал место, где стоял дом Карамановых, но теперь был пустырь, частично занятый мусорными ящиками, и провёл по пути к школе, который он часто преодолевал вместе с Анифе. За чаем Юрий Васильевич навёл разговор на май 1944-го.
— Рано утром, ещё и шести не было, они тут всех перебудили своими военными грузовиками с брезентом. Я вышел за ворота нашего дома, а ближайший от нас грузовик уже был набит людьми. Дождь идёт, все плачут, и только Аня стоит у заднего борта и песню поёт:
Раскинулось море широко,
И волны бушуют вдали…
Товарищ, мы едем далеко,
Подальше от нашей земли… —
громко, отчаянно так. Ужасно бледная. Больше её не видел никогда, — вспомнил Сергей Степанович.
Если кусты картошки не окучивать, то осенью под каждым обнаружится гораздо меньше картофелин, чем могло бы там быть. Чем выше кучку земли вокруг куста нагребёшь, тем лучше. В идеале из этой кучки только верхушка ботвы должна высовываться. Каждый член корниловского народа в поле окучивал те же ряды, которые он же сам и протяпал недавно.
Почти каждый год кто-то из народа задвигал Василию Ивановичу в уши инновационную инициативу о совмещении тяпания и окучивания в единый одноразовый процесс. Разумеется, с глубокими обоснованиями. Однако Корнилов-агроном по этой теме был консерватором: инициативу с обоснованиями выслушивал, но отвергал, ибо любые отклонения от своей системы возделывания «земляных яблок» считал вредными для обилия урожая.
Главным предметом агрономского контроля качества окучивания была высота кучек. В один год больше половины огорода контроля не выдержала — это были почти все Юркины и Ванькины ряды и некоторые из Сережкиных и Лилькиных. Приказ агронома был краток: «Эти ряды перегрести!» Попытка Анны Каримовны защитить народ от допработ успеха не имела: картофельный бунт не состоялся, ибо был подавлен агрономом в самом зародыше.
В перегребании Юркиных и Ванькиных рядов участвовали и Серёжка с Лилькой, потому что окучивать картошку надо было успевать обязательно до конца июня. В июле-то начинался сенокос…
- Кучки между кочками
Тот, кто думает, что корова — это молоко, сильно ошибается. Корова — это прежде всего сено. Много сена. Восемь возов от осенней последней травы в сентябре до первой весенней в мае нужно корове, чтобы она молочно прозимовала, успешно отелилась и достойно, без выпирающих из-под шкуры ребер, вышла из стайки пастись в лес. Так считал Корнилов-главный и из этого исходил при летней заготовке сена. Да, тут ещё важно отметить, что воз у Василия Ивановича был что надо: это сколько увезёт хорошая лошадь зимой в стандартных санях-розвальнях, на которые он сам под бастрик сено укладывает. А на это Корнилов-главный был большой мастер, надо сказать.
Чёрт, сейчас ведь мало кто знает уже, что такое бастрик. Ну, представьте, уложили вы сено на сани как положено, то есть разложив шире саней, да правильно, с привязкой навильников к центру воза, и высотой метра три. Ё, и про навильник и привязку ведь никто тоже не сообразит. Навильник — это куча сена, которую поднимают за один раз на вилы. А привязывать навильники к центру – значит укладывать сено на сани в определённой последовательности. Представь, стоишь ты на санях, а вернее — на возу. Положили тебе навильник на край воза, ты верхний его слой на себя к центру сдвигаешь, а потом следующий навильник велишь класть уже ближе к центру. Так и командуешь-раскладываешь по кругу, чтобы воз у тебя не разлезся по сторонам. Но даже если воз сложен таким правильным образом, то всё равно так его везти нельзя — уедете совсем недалеко, воз развалится. Поэтому впереди привязываете верёвку: каждый конец к верхушке полозьев так, чтобы середину верёвки можно было поднять на два метра в высоту. Подняли, значит, и подсовываете под неё комель бастрика — толстой жерди или даже тонкого бревна — с зарубкой на нём под верёвку, чтобы она не соскакивала. Бастрик этот у вас будет торчать вверх с небольшим наклоном в сторону воза. Потом перебрасываете через вершину бастрика второй конец другой верёвки, первый конец которой привязан в конце саней к их середине. Сообразили?! Ну не сани же вам тут рисовать, в конце-то концов! Тяните теперь за этот свободный конец верёвки: бастрик начнёт прижимать сено к саням. В идеале надо дотянуть до параллельности бастрика поверхности земли, то есть из воза трёхметровой высоты без бастрика получается двухметровый под бастриком. Если для бастрика выбрали дефектные или недостаточной толщины жердь или брёвнышко, то он при натяжке может и лопнуть. Учтите! И кстати, верёвки тоже могут не выдержать, так что следите и за ними. А при обломе бастрика или при обрыве верёвки и жертвы могут быть! Серьёзно! Ещё обязательно убедитесь, что бастрик идёт вдоль воза точно по его середине, а то когда поедете, то свалитесь вместе с возом в ту сторону, куда бастрик перекосили. Во! И крепко привяжите второй конец верёвки в том же месте, где привязан первый.
Вот так-то. А к восьми возам на корову прибавьте-ка ещё четыре на телёнка да ещё два на овечек. Итого получается четырнадцать возов сена должно было быть к сентябрю в корниловском дворе: в плотно набитом сарае и в стройно сложенной скирде около него.
Ну и прикиньте, сколько травы надо скосить и высушить, чтобы столько сена получилось. А где её косить-то? Почти все в Тутуясе и Аксасе, кто жил по свободную сторону от лагерной колючей проволоки, имели домашнее хозяйство с жвачными животными, которым без сена никак нельзя. Поэтому покосов вдоль гравийной дороги поблизости от посёлков на всех не хватало. Да и вообще, попробуй найди незанятые поляны с травой в нешироком промежутке между сопками, по которому протекала река и шла дорога. А если нашёл, то сообрази, как ты туда на покос добираться будешь, а потом оттуда сено до дому довезешь. Плюс учти, пасутся ли там жвачные животные, которые могут тебе весь покос испоганить: траву всю измять — хрен потом скосишь, и частично просто сожрать, что называется, на корню, а сложенные тобой копны и стога сена вообще раздербанить, как бы ты их ни загораживал.
Сёстры Василия Ивановича в Тутуясе эту проблему решили, ещё когда только дома свои там строили: они сразу загородили прилегающую большущую территорию под свои покосы, потом её расчистили от мелколесья и сено имели, можно сказать, прямо в своём дворе — никуда ездить не надо было.
В Аксасе такой вариант не проходил. Поэтому Корнилову-главному приходилось мыкаться-кусочничать. Три воза он накашивал-метал вокруг своего картофельного поля — с таким расчётом и городьбу ставил. Ещё три воза удавалось урвать на болоте за рекой, в двух километрах от картошки. А ради восьми возов приходилось ездить к чёрту на кулички, которые Василий Иванович разыскал недалеко от лесоучастка, на котором работал мастером. От работы-то недалеко, но от дома-то аж восемь километров по гравийке, да плюс пару пешком надо топать через болото. И с этим дальним покосом самый большой геморрой заключался как раз в доставке корниловского народа туда и обратно. Поскольку и у многих других вольнонаёмных покосы были разбросаны вдоль всей дороги, то в июле начальство лагерного отделения пускало утром от Тутуяса до верхнего, в десяти километрах от Аксаса вверх по течению, моста через реку и вечером обратно от моста до Тутуяса дежурку: грузовик, чаще всего «МАЗ», с лавками для покосников. Но всяко бывало.
Однажды Василий Иванович разбудил свой народ раньше обычного. Причина была такая: дежурка сломалась, другой машины не выделили — нету на ходу ничего подходящего. Пропускать на покосе этот день нельзя — надо убрать подсохшую кошенину, а то на следующие два дня дождь обещают. Поэтому Ванька остаётся дома, а остальные на покос добираются так: Лильку с мамкой довезёт на своей машине до болота Илья Охрипов, он на пасеку свою едет, а Серёжке с Юркой в кузове с зэками придётся ехать, с командиром отделения охраны достигнута такая договорённость. «Через полчаса будьте за посёлком на дороге перед заправкой, чтобы никто не увидел, как вы садитесь. Не бойтесь, ребята, я в этом же «МАЗе» в кабине буду сидеть вместе с командиром», — успокоил разинувших рты от удивления сыновей Корнилов-главный, а потом так посмотрел на жену, что она ничего возразить и не решилась.
Серёжка с Юркой завтракали практически на ходу — попробуй опоздай к назначенному отцом времени в назначенном им месте… «МАЗ» с бригадой зэков, направлявшийся на корниловский лесоучасток, остановился около них. Василий Иванович, выскочивший из кабины, попросил сидевших у борта зэков: «Мужики, подвиньтесь там, пусть мои пацаны сядут», и вернулся на своё место. Корниловы старший и средний забрались по заднему колесу в кузов. «Посадите их в серединку, там пыли будет меньше. Да подстелите им на лавку», — скомандовал чей-то голос с первой лавки. Всё было исполнено мгновенно, и Серёжка с Юркой уселись рядом друг с другом на одну постеленную им телогрейку. Все сидели спиной по направлению движения, и они тоже, поэтому источник заботы им остался неведом. Километра четыре ехали молча, глядя на клубы пыли за задним бортом, качаясь и подпрыгивая на дорожных ямах и слушая рёв мазовского мотора. Только три солдата с автоматами Калашникова, стоявшие за щитом, отделявшим их от зэков, о чём-то трещали непрерывно друг другу, как бабы, и время от времени хохотали.
— Как вас зовут, ребятки? — раздался тот же голос с первой лавки.
— Меня — Серёжка, — ответил старший, не оглядываясь.
— А меня — Юрка, — ответил средний и оглянулся, чтобы увидеть, кто тут командует и спрашивает, но это осталось ему непонятным.
— В каких классах учитесь? — услышали они следующий вопрос.
— Я в девятый перешёл, — доложил Серёжка.
— А я в восьмой, — сообщил Юрка.
— Чего все молчат? — третий вопрос был обращён уже явно не к ним. — Пообщайтесь с детьми! Они же нас боятся, скорее всего. Обосрутся вдруг, а им на покосе у Иваныча ещё работать надо.
— А давайте, дети, в загадки поиграем! — тут же обернулся к Корниловым лысый зэк, сидевший прямо перед ними. — Вот скажите, дети, можно ли жопой поезд остановить?
— Если её сначала надрать докрасна, то можно, — почти сразу мрачно среагировал старший. — Загадки у тебя, дяденька, слабые.
Раздался общий одобрительный хохот с парой возгласов: «Молодец, Серёга!» и «Слабак ты, Михеич!». Юрка с удивлением покосился на брата.
— Ладно, Серый, вот тебе посложнее. Чем статуя женщины от живой женщины отличается? — добродушно продолжил Михеич.
— Статуя ломается после падения, а живая — до, — со снисходительным вздохом ответил Серёжка.
Общий хохот был посильнее с криками: «Так его, Сергей Василич!» и «Ноль два, Михеич». Юрка с уважением покосился на брата.
— У-у-у ты какой, — протянул с некоторым удивлением лысый. — Ну, тогда, Серенький, скажи мне, пожалуйста, почему у курицы нет грудей?
Корнилов-старший молчал. Все замерли в ожидании его ответа. Даже солдаты. Но ответа всё не было.
— Не знаю, — наконец выдавил из себя чуть покрасневший Васильевич.
— Потому что, мальчики, у петуха нет рук. Один два, один два, Серёженька. Играем до трёх, — Михеич был уже в лёгком азарте. — Как ты думаешь, будет ли любовь при коммунизме?
Серёжка опять с минуту молчал, и все тоже. Никто подсказывать ему не пытался.
— Ладно, сдаюсь, — сказал он, пытаясь казаться равнодушным.
— А вот уже и два-два, мальчик мой, — хохотнул лысый. — В школе вам, детки, должны были рассказывать, что при коммунизме деньги не нужны будут. А не будет денег, то и любви тогда тоже не будет, конечно. Запомните, дети. Ну и вопрос на победителя. Скажи-ка мне…
— Пусть будет ничья у тебя с ним, Михеич. А сам ответь на мой вопрос: есть ли жизнь на Марсе? Да не торопись, подумай хорошенько, — перебил загадочника голос с первой лавки. — А ну-ка, дай мне здесь присесть.
Зэк, сидевший справа от Юрки, исчез, а вместо него сел другой, очевидно, тот, с первой лавки, шрам у него на левой щеке был длинный такой.
— Михеич вам, ребятки, за пару плиток чая толстую тетрадь таких загадок может настрочить — никто в школе не разгадает. Если захотите, то дайте знать через своего отца. Ну, давайте познакомимся. Евгений Васильевич меня зовут.
— О, как директора нашей школы, — вырвалось у Юрки.
— И что он у вас преподаёт?
— Химию и биологию.
— А я был учителем русского языка и литературы семь лет в Калужской области после Калужского педа. Поэтому здесь моя фамилия Учитель или Филолог. А там у меня тоже два сына почти такого же возраста. И зовут их так же. Только наоборот: старшего — Юра, а младшего — Серёжа. Я о школьной литературе поговорить к вам подсел. Тебе, Серёжа, в восьмом классе что больше всего запомнилось?
— «Кому на Руси жить хорошо», — после недолгого размышления признался будущий девятиклассник.
— «Роман сказал: помещику, Демьян сказал: чиновнику, Лука сказал: попу». Николай Алексеевич Некрасов хорошо писал, доходчиво для простолюдья. Вот, Юра, будете Некрасова проходить, расскажи своей учительнице, что, когда Николай Алексеевич возвращался из Европы в Россию, он такой стишок сочинил:
Наконец из Кёнигсберга
Я приблизился к стране,
Где не любят Гуттенберга
И находят вкус в говне.
Выпил русского настою,
Услыхал «еб…на мать»,
И пошли передо мною
Рожи русские плясать.
— Запоминается легко, расскажу. Только мать у меня будет «едрёна». Некрасов, может быть, обидится, но зато учительница родителей моих в школу не вызовет, — пообещал будущий восьмиклассник.
— Остроумно и разумно, — улыбнулся Филолог.
— Мы уже подъезжаем к повороту, на котором нам надо выходить, Евгений Васильевич, — почтительно предупредил Серёжка.
— Ну, тогда вот вам напутствие, ребята, от Есенина. Вы его в десятом будете проходить.
Не тужи, дорогой, и не ахай,
Жизнь держи, как коня, за узду,
Посылай всех и каждого на х…,
Чтоб тебя не послали в п…у! —
Юра, придумай, чем заменить нужные слова, если в школе захочешь цитировать такого Сергея Александровича.
«МАЗ» затормозил и остановился, из кабины на подножку выглянул Василий Иванович с командой: «Пацаны, слезайте». Корниловы соскочили по заднему колесу из кузова на обочину.
— Евгений Васильевич, так есть ли жизнь на Марсе? — заинтересованно вспомнил Юрка.
— Тоже нету, — со вздохом ответил Учитель и махнул рукой на прощанье.
Всю дорогу по клюквенному болоту до покоса Юрка искал замену двум популярным словам. Но у больших поэтов ведь как: букву фиг заменишь, а тут целых два зарифмованных слова. С «едрёна»-то всё проще было — оно внутри строчки стояло. Дойдя до покоса без найденных замен, Корнилов-средний твёрдо решил нигде не цитировать две последние строчки этого есенинского произведения — вполне хватит и первых двух.
Самое сложное, потому что самое нервное, на покосе — это просушка скошенной травы до состояния сена. А нервное — потому что от погоды зависишь: сушишь-сушишь, а потом сверху ливанет так внезапно, что ты даже и скопнить не успел, и начинай всё заново. А погодой-то не ты управляешь…
Этот дальний покос Корниловы скашивали максимум за три дня, если весь народ был в строю под руководством Василия Ивановича. Сам он обычно выкашивал разные неудобья, а по полянам траву в ряды укладывали остальные. Если погода эти три дня была солнечная, то на четвёртый можно было уже заниматься просушкой того, что накосили в первый.
И в этом деле у Корнилова-главного тоже была своя система.
Утром, сразу после того как сойдёт роса, ряды переворачивались и требушились так, чтобы трава не лежала, а торчала. В пространство между рядами выносилась и растрясалась трава из тех самых неудобий, в которых она сама по себе скорее сгниёт, чем высохнет. Потом разводили костёр, пили чай, купались в речке — ждали, пока солнце, желательно с ветерком, сделают своё дело.
Затем осуществлялся следующий этап, который на языке Василия Ивановича назывался «переворачиваем, как бы согребая»: траву надо было снова встопорщить и одновременно сделать её кучнее, чтобы потом убирать сено в копны или стога было быстрее. Этот этап казался народу излишним, но многократные попытки его отменить снизу, так сказать, успеха не имели: система была нерушима. Дальше шли обедать и отдыхать в ожидании, когда трава окончательно превратится в сено.
Начинали копнить или стоговать, на разных полянах получалось по-разному: на большой — стог, на средней — пара копен, на маленькой — одна копешка, так, чтобы всё завершить до захода солнца, а иначе роса начнёт выпадать, сено станет волглым, а значит, возникает риск того, что оно в стогах и копнах может загореться, то есть начать гнить. Да и на обратную дежурку же надо успеть — не ночевать же на покосе.
Народ сгребал сено в такие кучки, каждую из которых можно было унести вилами в копну или стог за один раз, то есть одна кучка — один навильник. Корнилов-главный в это время устраивал похья для копен и стогов. Слово «похья» в переводе с карельского означает, в широком смысле, дно, а на покосе у Корниловых у него было совершенно конкретное значение: основание для копны или стога, сделанное из жердей и веток, для того, чтобы нижний слой сена в копне или стоге не отсыревал от земли. Когда все похья готовы, кучек сена уже достаточно для того, чтобы начинать складывать первую копну или стог, Василий Иванович и начинал. При этом Ванька переводился с кучкования сена на подгребание: после того как кучку взяли на вилы, он подбирал граблями остатки и клал их на верх ближайшей другой кучки. На покосе Корниловых строго соблюдался принцип: ни одной сенинки не должно оставаться вне копен и стогов. Первые два-три слоя навильников Корнилов-главный складывал один, то есть на стогу никто ещё не стоял. Потом он давал команду: «Давай-ка, Юрочка, залезай на стог», и Юрка переключался с изготовления кучек-навильников на создание стога. Когда всё сено было уже скучковано, то Корнилов-старший тоже брал вилы и начинал метать вместе с отцом, а Лилька за ним подгребала. Анна Каримовна сначала пробовала найти и себе место в общем процессе, но, не найдя его, уходила к костровищу готовить легкий ужин и собирать вещи для отъезда домой.
В двое вил стог поднимался быстрее, но когда наставал момент начинать его вершить, то есть сужать его площадь до такого минимума, чтобы вода от дождей не проникала внутрь, Серёжка уходил начинать следующий стог. Вершить — дело тонкое и слишком ответственное, Василий Иванович делал это лично, без помощников снизу, только с Юркой сверху. А наверху был именно Юрка, потому что на эту роль Корнилов-главный перепробовал весь народ, и у среднего получалось лучше всех. Когда стог начинали вершить, он уже качался довольно заметно при каждом движении Юрки: колышки, воткнутые в качестве подпорок с четырёх, а то и с шести сторон, когда стог уже был достаточно высок, но вершить его ещё не начинали, уже не помогали. Надо было стоять точно по центру стога и поворачиваться на нём, не теряя центр. «Откуда, Юрочка?» — спрашивал отец ласково, тем самым подбадривая сына. Сын стучал граблями по тому месту на стогу, куда нужно было положить очередной навильник сена. Василий Иванович осторожно клал туда навильник, Юрка подхватывал его сверху граблями, потом подтягивал верхний слой навильника на себя и умудрялся подсовывать его под себя: сначала одну часть справа под правую поднятую ногу, потом переступал на правую ногу и вторую часть подсовывал под поднятую левую ногу. В результате соблюдалось важнейшее правило — середина стога должна быть плотно утрамбована — а навильник превращался в слой сена с наклоном от центра к краю, так что вода от дождя будет по нему стекать наружу и не попадать внутрь стога. Так процесс завершения стога шёл по спирали вверх. Размер навильников уменьшали по мере уменьшения площади стога. Последний навильник Юрка запихивал себе под ноги весь и стоял на стогу, уже как цирковой эквилибрист. Чтобы спустить его на землю, Василий Иванович обычно применял гладкую длинную жердь, которую он прислонял к стогу так, чтобы её конец оказался почти у Юрки в руках. С обратной стороны стога вставал Серёжка и вилами подпирал стог чуть выше его середины. Юрка брался руками за жердь, плавно разворачивался и сначала как бы садился на неё верхом, а потом вытягивался вдоль неё и, перебирая руками, спускался вниз. «Обрести почву под ногами» — смысл этой фразы в такой момент он понимал очень хорошо.
При хорошей погоде, то есть без дождей и с солнцем, восемь возов сена на дальнем своём покосе Корниловы имели в стогах и копнах за восемь, а то и семь дней.
С тремя возами около картошки обычно никаких проблем не возникало: трава там была хорошая, место открытое, сохло хорошо. Там только одно технологическое разногласие с народом портило настроение Корнилову-главному. Он считал, что лучше прямо с утра на палках перенести сено с правой от картошки узкой полоски на левую сторону и разбросать там его вокруг будущего стога для просушки. А народ рационально ему возражал: зачем, мол, корячиться, таскать сырую траву, если её в сухом уже виде после обеда можно так же на палках, но с гораздо меньшими затратами сил перенести к стогу. Однажды народ забастовал на эту тему совсем, особенно Юрка усердствовал, и тогда Василий Иванович сделал всё-таки по-своему: один на вилах, а не на палках с кем-либо вдвоём перенёс сырое сено к будущему стогу и разворошил его там под солнышко. Характер, однако.
А с тремя возами на болоте за рекой было сложнее. Осоку приходилось косить между кочек и деревьев, поэтому сено там сохло совсем плохо. Кроме того, туда частенько наведывалось аксасское стадо. Да и таскаться туда — не ближний свет. В силу всех этих причин болото обычно было завершающим аккордом в корниловском сенокосе. В одно лето он получился совсем минорным. Юрка тогда ещё только в четвёртый класс перешёл, а Серёжка, значит, в пятый. Лильку отправили в Геленджик, в санаторий, почки подлечить, а Ванька ещё мелкий совсем был. И вот наступил последний день покоса: надо было сметать сено на болоте и загородить его от коров. Строго следуя инструкциям отца, выданным им утром перед его отъездом на работу в лесосеку, Серёжка с Юркой утром перевернули и растребушили ряды скошенной осоки. После обеда перевернули её, «как бы согребая». А к вечеру сгребли в кучки-навильники: отец должен был приехать с работы и прийти сметать. Сгребли и ждут. Отца нет и нет. Болото это мало того что за рекой, так ещё и под горой. А значит, солнце там пропадает намного раньше. Смерклось — отца нет. Стемнело — отца нет. «Пошли домой, даже если он теперь придёт, метать не сможет, темно уже совсем», — принял решение Серёжка. Когда в кромешной темноте они возвращались домой, засверкало, загрохотало и ливануло. Шли под дождём с грозой и плакали: окончание покоса и наступление настоящих каникул откладывалось. У Василия Ивановича в тот день случилось какое-то ЧП на его лесоучастке. А дождливо было ещё два дня. На второй без дождя день Серёжка с Юркой пришли на болото: кучки их были все приплюснутые и лежали в воде между кочками. Покос в тот год закончили только через неделю.
Всяко бывало.
- «Ну, чем вы сегодня занимались?»
«Если вы оставите солдату хоть одну минуту свободного времени, то он за эту минуту такого натворит, что потом неделю будете разбираться» — так говорил подполковник Боярский, курсовой офицер Корнилова-среднего на военной кафедре в институте. Корнилов-главный, слава богу, никакого отношения к армии не имел: у него был врождённый вывих хрусталика правого глаза и в военнообязанные он по этой причине не попал даже в военные годы. Однако подход Василия Ивановича к свободному времени его детей был похожим на наставление Боярского. Не то чтобы он боялся, что ребятня чего-нибудь не того натворит, — нет, не натворит, в этом он был абсолютно уверен. Но принцип трудового воспитания ценился им очень высоко. Люди должны заниматься делом! Василий Иванович и сам никогда без дела не сидел, и детей своих к такому подходу приучал. Поэтому и в августе, месяце, свободном от больших сельхозработ, он им задания иногда даже просто специально придумывал. И каждый вечер, приходя с работы и сидя на крылечке в ожидании ужина, он обязательно спрашивал: «Ну, чем вы сегодня занимались?» А если ничего толкового в ответ не слышал, то не столько злился, сколько расстраивался.
В обязательные августовские дела входили изготовление берёзовых веников для бани и сбор ягод в лесу для варенья.
За веники отвечали Серёжка с Юркой. Процесс был такой. Сначала они несколько раз с топором и верёвкой ходили в лес, вместе или по отдельности — как получится, и возвращались оттуда с вязанками берёзовых веток, которые складывали в сарае. Потом каждый превращал свою кучу веток в полуфабрикат веников: сложенные в веник ветки перевязывались в верхней части ручки верёвкой или проволокой. Когда полуфабрикаты были готовы, в выходной день отец заходил в сарай, проверял — достаточно ли пышен каждый веник, если нет, то делал из трёх веников два или из четырёх — три, туго перевязывал их, теперь уже насовсем до бани, и ровненько на специальной чурке отрубал топором концы веток. Готовые веники связывались попарно и подвешивались на чердаке дома для просушки и хранения.
За сбор ягод ответственность возлагалась на Лильку. Сначала ходили за малиной, потом поспевала кислица, так называли красную смородину, и собственно смородина, то есть чёрная.
Малину собирали на старых лесосеках, где она возникала и росла несколько лет после того, как там прекращались работы. Собиралась целая бригада сборщиков малины: из Тутуяса приезжали двоюродные сёстры Нинка и Надька, дочки тёти Лизы, в Аксасе к ним присоединялись Лилька, Серёжка и Юрка. Ваньку не брали по причинам его малолетства и дальнего пути до малинников.
Через аксасскую Нахаловку вдоль речки Аксас по старой, зарастающей травой дороге на бывшие лесосеки бригада совершала переход километров в пять-шесть и разбредалась в малиновых кустах, росших по склонам сопок. У каждого на шее висела кастрюлька, куда и собиралась малина. Объём кастрюльки был пропорционален возрасту сборщика: самый большой — у Нинки, потом шли Лилька, Надька, Серёжка и Юрка. Предпочтительней были широкие, а не глубокие кастрюльки, потому что в глубокой малина сильнее проседала под собственным весом. Периодически Нинка или Лилька устраивали перекличку, чтобы никто не заблудился и не потерялся. Нинка любила ближайшему от неё сборщику рассказывать что-нибудь интересное: из своей жизни, из прочитанных книжек, из просмотренных кинофильмов — так малина у неё набиралась быстрее. Если кто-нибудь набредал на большой малинник и понимал, что одному его не обобрать, то он звал на помощь одного-двух членов бригады, в зависимости от размеров и качества малинника и от того, кто сколько уже успел набрать. С неполными кастрюльками уходить домой было не принято, поэтому отстающим помогали добрать свой объём передовики. Отстающим обычно оказывался медленный Юрка, потому что он был не только «тормозом», но и обжорой: малина у него шла больше в рот, чем в его кастрюльку.
Идти назад было тяжелее и в буквальном смысле — из-за собранной малины, и потому что уставали сильно, бродя по жаре на склонах в кустах. Самым выносливым и быстроногим был Серёжка, который устраивал каждый раз такой садистский трюк. Он уходил далеко вперёд от остальной бригады, потом садился на какую-либо валёжину на обочине дороге и дожидался остальных. Когда остальные добредали на своих уже полусогнутых до него и падали на ту же валёжину передохнуть, Серёжка хлопал себя по коленкам, бодренько вскакивал и шёл дальше, при этом через несколько шагов оглядывался и равнодушным голосом произносил: «Сильно тут не рассиживайтесь, а то уже скоро темнеть начнёт».
Перед входом из тайги в посёлок устраивали контрольный осмотр кастрюлек: на людях надо было идти с демонстративно полными кастрюльками, чтобы завидовали. Поэтому если у кого-то малина просела сильно, то верхний слой ягоды временно отсыпался, в кастрюльку укладывался слой травы, на который возвращалась отсыпанная малина. Вечером в разных квартирах Аксаса произносили разным тоном с разными внутренними целями: «Вон, Корниловы опять малины до черта набрали!»
Нинка и Надька уезжали домой в Тутуяс, а Лилька, Серёжка, Юрка и примыкавший к ним Ванька перебирали собранную малину в порядке подготовки её к варке варенья. Поскольку Ванька малины в тайге не ел, то ему набирали стакан ягоды, высыпали его потом в тарелку, наливали туда молока и угощали младшенького. Сами себе такого они не позволяли: считалось, что они наелись в лесу, а принесённое домой предназначено исключительно для варенья. Три кастрюльки с перебранной малиной дожидались родителей. Приходил Василий Иванович, удовлетворённо смотрел на дары тайги, не задавал традиционного вопроса «Ну, чем вы сегодня занимались?», а произносил: «Молодцы!», брал из буфета миску поглубже, щедро насыпал туда малину из кастрюльки, в которой она казалось ему покрупнее, наливал в неё молока доверху и с наслаждением хлебал образовавшийся деликатес. У сборщиков малины нервы не выдерживали смотреть на такое безжалостное и нецелевое уничтожение результатов их похода за тридевять земель, и они уходили на улицу с мрачными лицами. Приходила с работы Анна Каримовна, и через некоторое время из летней кухни начинал распространяться запах будущего малинового варенья.
Со смородиной было и проще, и сложнее. Проще физически, сложнее психологически. Её можно было собирать в ближайших окрестностях посёлка, и поэтому никакого организующего импульса извне не было. Просто Корнилова-младшая, то есть Лилька, и каждый пацан Корнилов знали, что надо собрать хотя бы по трёхлитровому бидончику смородины, чтобы Корнилов-главный был спокоен на сей счёт. Но заставить себя сделать это, когда ещё можно купаться и загорать, играть в футбол и волейбол, не просто. Если смородина уже созрела, а за неделю в доме не появилось ни одной банки свежего смородинового варенья, Василий Иванович мрачнел и в свой первый выходной день молча брал бидон, обувал болотные сапоги и уходил из дома. Все понимали, что к чему, и кто-нибудь не выдерживал и тоже с бидончиком шёл на поиски кустов смородины и обычно натыкался на Корнилова-главного, который в распущенных болотных сапогах стоял на коленках перед кустом смородины и доил её в свой бидон. Остальные, с нервами покрепче, продолжали заниматься своими делами. И второй выходной день отец ни с кем не разговаривал, а мать варила варенье из принесённой им и слабонервным смородины. За следующую неделю план по смородине выполнялся, и атмосфера в доме восстанавливалась до нормальной: Василий Иванович по вечерам с удовольствием играл со своими пацанами в заказного «кинга» — этой карточной игре он их научил лично, с целью развития логического мышления и устного счёта.
Из обязательных хозяйственных августовских дел оставалось привезти сено с покосов домой и забить им сначала сарай, а остальное сложить в скирду перед ним. Корнилов-главный со знакомыми шоферами доставлял его на «МАЗе» во двор, а из кузова Серёжка перебрасывал сено в сарай, где Лилька, Юрка и Ванька распихивали и утрамбовывали его так, что стены и крыша едва не выпучивались. В сарай влезал первый «МАЗ» сена, а второй превращался в скирду. Серёжка подавал из кузова, а Юрка раскладывал. Геометрическое совершенство этого сооружения из сухой травы — мощный параллелепипед, переходящий в высокую, стройную, острую четырёхгранную пирамиду, — неизменно вызывало чувство зависти у всех проходящих по дороге между первым и вторым рядами Мирного: «Ишь ты, как у них красиво получается! И никакой дождь не промочит!»
Август был хорош ещё и тем, что мог приехать дядя Энвер из Янгиюля: города под Ташкентом, в который вернулась из Сибири бабушка Кериме после реабилитации, потому что в Евпаторию возвращаться всё равно было нельзя даже реабилитированным. Аня-то Караманова к тому времени уже Корниловой стала, двоих детей родила, Лильку и Серёжку, да и осталась совсем сибирячкой. А бабушка вернулась в ссыльный Узбекистан, к своему племяннику в Янгиюль. Потом туда к ней приехал и старший сын Энвер — уже с женой, азербайджанкой Тамарой, и двумя маленькими дочками Шафигой и Антигой. Энвер кормил свою семью и мать торговлей. Трудовая книжка у него лежала в мясном магазине, где он работал рубщиком мяса, но этот труд обеспечивал в основном мясом, а не деньгами. Поэтому дядя Энвер жил не на одну зарплату. Как только в начале лета появлялись первые фрукты — вишня, черешня, абрикосы, — дядя начинал заботиться о том, чтобы их смогли покушать и сибиряки. В начале этой своей деятельности он вложил некоторую сумму в покупку официальной справки о том, что является владельцем большого фруктового сада. А эта справка давала возможность беспрепятственно ехать из Узбекистана хоть в Тюмень, хоть в Иркутск, хоть в Красноярск, хоть в Новокузнецк на грузовике, до отказа нагруженном фруктами «из дядиного сада». Фрукты покупались и загружались в окрестностях Янгиюля у настоящих садовладельцев, грузовик нанимался тоже каким-то хитрым образом, а на базарах в этих сибирских городах дядю встречали уже давно как хорошего и, что главнее, — очень щедрого знакомого. Разница в цене на фрукты в Узбекистане и в Сибири, умноженная на тоннаж грузовика в килограммах, давала солидное произведение. А если дядя Энвер приезжал в Новокузнецк, то он старался выделить в своём графике хотя бы половину выходного дня на посещение своей сестры, застрявшей в этом самом, как его… э… а… Тутуясе-Аксасе.
Его приезд становился событием не только для Корниловых — это было всеаксасским происшествием. По, мягко говоря, неровной гравийной дороге в посёлок въезжала белая, но уже изрядно запылённая «Волга» с таксошашечками на боках, заворачивала в проезд между первым и вторым рядами Мирного, останавливалась напротив калитки во двор Корниловых и громко несколько раз бибикала. С переднего пассажирского сиденья выскакивал дядя Энвер — в светлых штанах, остроносых туфлях в дырочку, пижонской тенниске и соломенной шляпе: всё как в иностранных фильмах.
— Сестра! Анифе! Твой брат приехал, встречай! — громко кричал дядя и шёл к багажнику «Волги», из которого доставал несколько ящиков с разными фруктами, в зависимости от того, с чем именно он на этот раз приезжал в Новокузнецк, и пару сеток с дынями и арбузами.
Племянники выбегали вперёд сестры, висли у любимого дяди на шее, а затем тащили всё это несметное богатство домой. Потом выходила Анна Каримовна, обнимала и целовала брата, и они вместе заходили в дом.
— Сестра, извини, у меня только час времени. Тамара ещё торгует остатками на базаре, а вечером у нас поезд в Ташкент.
— Энвер, ты, как всегда, ко мне, будто за пирожками на полустанке выскакиваешь! — сердилась Анна Каримовна.
— Анифе, ты же знаешь, как брат твой живёт. Через три дня я в Янгиюле, а ещё через три дня должен в Омск отправиться, у меня уже грузовик заказан. Если летом не буду так путешествовать, то что я с нашей матерью и моей семьёй зимой буду кушать? А!
Анна Каримовна успевала сделать сырники из домашнего творога, которые очень любил дядя с домашней же сметаной и домашним же молоком. Предложение Корнилова-главного отметить встречу «по сто грамм» шурином почти всегда отклонялось по причинам жары, обратной дороги и завершающих дел в Новокузнецке. Причины признавались Василием Ивановичем уважительными, и он подключался к ребятишкам, уже выбравшим первые арбуз и дыню. Энвер-ака, так его серьёзно в шутку называл зять, за этот час рассказывал сестре новости о матери, о своих дочках и обо всех родных и знакомых в Янгиюле, Ташкенте и Чирчике. Пока дядя ел сырники, племянники успевали слопать арбуз, дыню и уже в изнеможении брали в руки по персику, откусывали разок-другой, но доесть до конца сразу редко получалось.
Заключительным эпизодом визита брата к сестре обычно было их препирательство перед самым отъездом брата, который пытался дать сестре немалую сумму денег. Препирательство это чаще всего заканчивалось тем, что сестра брала два-три червонца из предлагаемой ей кипы, чтобы брат не обиделся.
Дядя Энвер садился в ожидавшую его «Волгу», и она с несколькими протяжными громкими гудками уезжала назад в Новокузнецк. А в первый рабочий день после этого происшествия Анна Каримовна могла появиться в бухгалтерии только с узбекским арбузом или дыней: все бухгалтеры и счетоводы знали, что в Аксас приезжала белая «Волга» аж из самого Ташкента.
А во второй половине августа, ближе к сентябрю, Анна Каримовна брала отгул в бухгалтерии, брала из накопленного за зиму на продаже молока и картошки энную сумму, брала своих мальчишек и ехала в Мыски покупать всё им необходимое к школе. В город приходилось ехать за тем, что не смогли купить в Аксасе и Тутуясе. Райцентровский «пазик» ходил два раза в день, утром и вечером, по маршруту Мыски — Аксас — Мыски. Разумеется, со всеми промежуточными остановками — считаем от Мысков: Устьемрасс, Плотина, Тутуяс.
В Мыски из Аксаса ехать было комфортно: Корниловы на конечной спокойно занимали сидячие места в автобусе, который в Тутуясе набивался уже под завязку. «Как селёдки в бочке!» — так обязательно несколько раз громко на весь «пазик» произносили несколько селёдок. Общий километраж был всего-то километров тридцать, но с учётом качества большей части дороги, а также необходимости переправляться на пароме через Томь, выезжая из дома в девять утра, в город Корниловы попадали только часам к одиннадцати. Ну и нормально — все магазины уже были открыты. Райцентр только по сравнению с Аксасом был большим, а на самом деле его центр с магазинами был в полной пешей доступности от автовокзала.
Программа дня была традиционной: посещение нужных магазинов, примерки-покупки, обед в столовой и возвращение на автовокзал. В магазинах всё шло более-менее спокойно, пацаны сильно не кочевряжились, а мать обеспечивала их приличный вид в школе в пределах взятой из заначки суммы. Конфликт поколений неизменно возникал в столовой. Проголодавшиеся ребятишки набирали на раздаче на свои подносы еды с переоценкой своих пищеварительных возможностей, Анна Каримовна им не препятствовала — денег на питание не жалела. За столом к концу обеда начиналось: «Мам, я это не хочу, мам, я это не смогу, мам…» Мать твёрдым голосом произносила фразу, ставшую впоследствии легендарной семейно-исторической: «Ешьте — уплочено!» Приходилось доедать всё, что взяли. Поэтому на обед уходило времени намного больше, и Корниловы едва успевали с покупками добраться до автовокзала к отходу обратного рейса.
А там уже накопился косяк тех самых утренних селёдок. Никакой очереди не выстраивалось — автобус брался общим штурмом. Хорошо, что у Корниловых был Серёжка: он всегда умудрялся проникнуть в «пазик» одним из первых, занять сиденья, потом принять через окошко покупки, а затем ещё и командовать: «Пропустите мою мамку и братьев — я им тут место занял!»
Вечером дома проходила демонстрация покупок перед остававшейся на хозяйстве Лилькой и вернувшимся с работы Василием Ивановичем. За ужином Корнилов-главный соблюдал традицию обмывки обновок — все были довольны.
А с Лилькой Анна Каримовна ездила отдельно, иногда даже в Новокузнецк: девочка должна быть нарядной, получше других одетой.
В конце августа обычно начинались дожди, и настроение становилось предшкольным.
- Урок правды
Когда в советской, а теперь в российской семье решают, со скольки лет мальчишку в школу отдавать, то главным соображением является такое: сколько у него попыток будет после школы в институт поступить, чтобы в армию не пойти. Если отдать с восьми лет, то возможна только одна, если с семи — то может быть и две, а если с шести — то гарантированно две.
У Корниловых Серёжка с Юркой были октябрьские, с разницей в два года и девять дней, а Ванька — ноябрьский, с разницей чуть более трёх лет от Юрки и пяти лет от Серёжки. Юрку и Ваньку в школу отправили с шести лет, а с Серёжкой не так вышло. Он попал под семейные переезды.
Корниловы же жили сначала в Тутуясе вместе с матерью и двумя незамужними сёстрами Василия Ивановича в половине двухквартирного дома: то есть пять взрослых и четверо детей в двух комнатах (одна проходная, квадратов не более девяти, вторая — «большая», квадратов шестнадцать) с кухней не больше семи квадратных метров. Представили? Ну вот…
Бабушка спала на кухне, тётки — в проходной комнате, а Корниловы, значит, в «большой». Ребятишки-то спали крепко, а тётки прислушивались. И как только Василий Иванович затевал кое-что с Анной Каримовной, то Марфа Ивановна или Фёкла Ивановна не выдерживали и кричали братику: «Васька, ты брось эти дурные мысли!» А если мужу и жене нет места и времени с удовольствием регулярно предаваться своим «дурным размышлениям», то оба же психовать начинают. Друг на друга в том числе. Нереализуемые по таким причинам дурные мысли неизбежно наводят супругов на мысли о перемене места жительства.
Так Корниловы в самом конце 1950-х оказались в Ташкенте. В съёмной комнате с земляным полом. Бухгалтер всегда и везде работу себе найдёт: Анна Каримовна сразу устроилась на пивзавод. А Василий Иванович мыкался безработным среди совсем непривычной ему среднеазиатской обстановки в абсолютно другом для него климате. Так что психовать он стал намного больше прежнего, но по другим поводам. Для нейтрализации его нервов из Янгиюля к Корниловым в Ташкент переехала бабушка Кериме. Реакцию Василия Ивановича представили?! Думаю, не совсем.
Корнилов-главный взял Серёжку и Юрку и уехал среди зимы под Новый год назад в Тутуяс. А летом в Сибирь вернулась и Анна Каримовна с Лилькой и Ванькой, но не в Тутуяс, а в Аксас, где ей дали те самые полдома в среднем ряду аксасского Мирного. Василий Иванович со старшими сыновьями переселился из Тутуяса туда же. Семья воссоединилась, но Серёжке из-за этих пертурбаций с семи лет в школу пойти не удалось. Так расстояние во времени между ним и Юркой рассогласовалось: по метрикам разница два года, а по школьным классам — один.
А школа в Аксасе была только начальная — четыре класса. Вернее даже сказать два, в которых училось четыре. Вольнонаёмных и офицеров проживало в посёлке не настолько много, точнее — у них детей было не настолько много, чтобы даже нормальную четырёхлетку держать.
Представьте перед собой большущую букву «П». Укоротите её ноги и раздвиньте их, а перекладину-живот соответственно расширьте. Сделайте ноги и живот довольно толстыми. Надеюсь, воображения хватило — чего тут сложного-то! Ну, теперь уроните такую воображённую «П» на себя и взгляните на неё сверху. Вот вам внешние контуры плана Аксасской начальной школы. А внутри было так. В левой ноге размещался один класс, в правой ноге — другой класс, в животе умещались коридор между классами, учительская комната, примыкавшая к левому классу, и расширение коридора, в котором на стенах было повешено всё, что положено для советского красного уголка, но на самом деле это было единственное место в здании, где можно было школьникам побеситься на переменах. Дежурные-то всех выгоняли на переменах из классов, чтобы их проветрить, открывая там форточки. Входные двери со стороны автодороги в коридор были напротив красного уголка. Из него можно было через двери, располагавшиеся напротив входных, выйти на школьный двор, огороженный штакетником. Внутри каждого класса было по печке, топить которые входило в обязанности завхоза-сторожа. А ещё приходила техничка мыть полы.
В левом классе учительствовала Людмила Васильевна Гирина, она же и директорствовала во всей школе. В правом классе работал второй учитель школы. Муж Людмилы Васильевны — Сергей Ефимович Гирин — работал в бухгалтерии вместе с Анной Каримовной. Но не это было главным в статусе Сергея Ефимовича. Главным являлась его компартийная должность — секретарь парткома лагпункта Аксас. Поэтому, когда старший бухгалтер лагпункта Аксас — Гохан Николай Никанорович — спился окончательно и его пришлось убрать из старбухов, вопроса, кем его надо-можно заменить, не возникло ни у кого: конечно, Гириным. Так бухстатус Сергея Ефимовича стал соответствовать его партстатусу. Поэтому Людмила Васильевна была не просто директором Аксасской начальной школы, она была ещё и женой секретаря парткома и старшего бухгалтера Аксасского лагпункта, структурным элементом которого была возглавляемая ею школа. Это сказывалось во всём: в её манере говорить, в её походке, в её поведении с родителями учеников — во всём, в общем.
Людмила Васильевна была бессменным учителем-директором в Аксасе, а второй учитель часто менялся, потому что, как правило, женский статус у него был — жена офицера. А я же вам уже растолковал, что офицеры-то: сегодня он в Аксасе, а завтра в каком-нибудь Чуазассе, Баранзассе, …ассе. Ну и учительница туда же, конечно.
У каждой учительницы было два класса: первый и третий — у одной, второй и четвёртый — у другой. На следующий год порядковые номера классов у них, естественно, менялись, увеличиваясь на единицу. Получалось, что если ты попал в первом классе к какому-то учителю, то у него все четыре класса и проучишься, если, конечно, этот учитель все эти четыре года будет работать в твоей школе и никуда не уедет из Аксаса.
Уроки велись каждой учительницей одновременно для двух классов. Дала задания, например, второму классу по арифметике и переключилась на четвёртый — спрашиваешь у них домашнюю работу по природоведению. Интересно, зарплату им платили за два класса? Не знаю, не знаю. Вряд ли. Платили, видимо, за часы, а часы-то тикали один раз.
Между Людмилой Васильевной и второй учительницей всегда шло негласное соревнование: у кого ученики-ученицы лучше-сильнее. И надо отдать должное жене секретаря парткома: у неё всегда учились лучшие ученики и ученицы школы. А поскольку учеников и учениц, конечно, не выбирали, кому пришло время — того и учили, то, значит, учительницей Гирина была объективно хорошей.
Юрка Корнилов попал к Людмиле Васильевне, а Серёжка с Ванькой — к другой учительнице. Даже к двум другим разным учительницам, потому что Серёжкина учительница успела уехать, пока Ванька в школу пошёл. А Лилька вообще в Аксасскую начальную школу ходила только один год: в четвёртый класс к Гириной. К моменту переезда Корниловых в Аксас она уже два года проучилась в Тутуясе, а третий — в Ташкенте.
Юрка с самого начала стал лучшим учеником в своём классе, а значит, и лучшим учеником школы в своей возрастной категории. Очень часто на уроках ему становилось скучновато, потому что он досрочно выполнял те задания, которые давались младшему классу. В таких ситуациях он переключался на урок в старший класс: слушал, что там происходит. И однажды, было это во втором классе, дослушался до похода в угол за печку. Сделав своё второклассное задание, Юрка попал на урок математики в четвёртом. Вовка Бутинцев, четвёроклассник, живший в первом ряду Мирного, в доме через дорогу, сосед Корниловых, короче, сидел за партой рядом с Юркой на соседнем ряду — и в школе был его соседом. Стоял Вовка и отвечал что-то по домашнему заданию, но запурхался. И тут Юрка не выдержал и стал ему нашёптывать правильный ответ. Людмила Васильевна тоже не выдержала и резко оборвала шёпот второклассного выскочки. Следующий урок в четвёртом классе был русский язык. А надо сказать, что учеников-то в классах было мало, и поэтому учительница успевала за урок спросить каждого. И снова Корнилов-средний решил помочь Бутинцеву-старшему, подсказывая какое-то правило про суффиксы. Терпение Людмилы Васильевны тут закончилось уже совсем, и Юрка был в первый (и, заметим, последний) раз в жизни отправлен в угол, в котором продолжал оставаться на уроке не своего, а четвёртого класса.
Но не за это Корнилов-средний невзлюбил директорствующую учительницу Гирину. Ещё в первом классе, уже в третьей четверти, на классном часе Людмила Васильевна расспрашивала первоклассников, кто как делает домашние задания у себя дома: «Вот сели вы за стол с тетрадками и учебниками и делаете уроки. Но кто отвлекается от этого важного дела на разные пустяки?»
Наивные первоклашки стали наперебой перечислять пустяки, на которые они отвлекаются от уроков. Юрка честно признался, что он частенько бросает уроки ради того, чтобы поиграть с любимой кошкой, которая приходит к нему и трётся об ноги, искушая. Ну, признался и признался. И забыл о своём признании, продолжая поддаваться кошкиным искушениям.
Через некоторое время с родительского собрания в первом классе пришла домой расстроенная Анна Каримовна. А со всех предыдущих таких собраний Корнилова-старшая приходила сияющая: сына её среднего всем в пример ставили. Она о чём-то поговорила с Лилькой на кухне, а потом они вместе пришли в большую комнату, где Юрка делал уроки с кошкой на коленках.
— Юрка, ты зачем в школе треплешь чё попало? — с ходу наехала на брата сестра.
— Подожди, Лиля. Он же не понимает, про что ты его спрашиваешь, — остановила её мать. — Юра, вы в школе на классном часе обсуждали, как вы дома уроки делаете?
— Э-э-э… Не помню. Может, и обсуждали. А зачем тебе такие пустяки? — удивился лучший первоклассник Аксаса и показал язык сестре.
— Ты сказал Людмиле Васильевне, что любишь отвлекаться от уроков, чтобы поиграть с кошкой? — конкретизировала Анна Каримовна.
— А, ты про тот классный час, когда все что-нибудь рассказывали про себя! — вспомнил Юрка и рассмеялся. — Наташка Марлинкина знаете что сказала — обхохочетесь!
— Ты нам не про свою Марлинкину, а про себя расскажи. Ты про себя что рассказал? — продолжала строжиться Лилька.
— Правду. Что есть на самом деле, то и рассказал. Вот про неё, — Юрка взял с колен кошку и поставил её на стол, прямо на свою тетрадку, но она вопросительно посмотрела на него, мяукнула, спрыгнула со стола и обиженно ушла на кухню.
— Ну и дурак! — Корнилова-младшая особо не церемонилась. — А Людмила Васильевна рассказала об этом на собрании, и над мамкой все смеялись.
— А что, я врать должен был?! — возмущённо удивился Корнилов-средний.
— Врать не надо было, Юра. Но можно было и промолчать, — грустно ответила Корнилова-старшая.
— Запомни, братишка, на будущее: не про всё надо рассказывать, если тебя даже спрашивают, — сестра перешла на назидательный тон.
— Даже в школе?! — Юрка вопросительно посмотрел на мать.
— Хоть где, сыночек. Ладно, ничего страшного не случилось. Я уверена, что ты всё понял правильно и в такие истории попадать больше не будешь.
Вот этого урока правды Юрка Людмиле Васильевне простить не мог. И с того самого дня он всячески избегал дополнительных, то есть внешкольных контактов с Гириной. Но Анна Каримовна как будто специально… Чёрт, так, наверное, точно специально! В общем, Юрка носил Гириным домой каждый вечер литровую банку молока — они входили у Корниловых в список покупателей. Но остальные-то сами приходили к Корниловым! И Серёжка Гирин, который учился с Корниловым-средним в одном классе и сидел с ним за одной партой (Людмила Васильевна сама так их посадила!), вполне мог бы приходить к Корниловым за молоком. Да нет! Ходить было недалеко: Гирины жили в последнем доме третьего ряда аксасского Мирного. Не в этом дело, понимаете?! Ладно, притерпелся Юрка к этой работе учительским молочником. Но особые внутренние страдания он испытывал на 8 Марта и на день рождения Людмилы Васильевны. Анна Каримовна вручала Юрке кроме банки с молоком ещё и какой-нибудь (э, не какой-нибудь, а всегда очень даже приличный и оригинальный!) подарок для Гириной и велела его вручить учительнице с поздравительными словами, которые «ты, сына, лучше меня придумаешь». И в такой день Корнилов-средний шёл к Гириным медленнее обычного, придумывал красивый текст. У него получалось — ему самому нравилось. Он заходил в прихожую к Гириным, отдавал банку с молоком, брал взамен пустую и тридцать копеек, а потом вручал подарок и тихим голосом говорил: «Мама вас поздравляет с днём рождения (или с 8 Марта)». Поворачивался и уходил.
Однако в сентябре не только в школу надо было начинать ходить, но и ещё надо было картошку выкопать. У Корнилова-главного и в этом деле была своя система. У остальных аксасских и тутуясских картофелекопателей ведь как: идут один-два-три человека, количество зависит от размера семейной бригады, с лопатами и выворачивают кусты с картошкой из земли наружу, а за ними ползут на карачках один-два-три человека с вёдрами и обирают эти кусты, набирая вёдра. Корниловская бригада в шесть человек работала так. Василий Иванович и Сергей Васильевич — копальщики — шли с лопатами ряд за рядом, но в паре с ними работали Юрка и Ванька — трясильщики. Трясильщик брал ботву картофельного куста двумя руками, копальщик втыкал рядом с кустом штыковую лопату, а потом они синхронно тянули-поднимали картошечку на свет божий. Заключительный этап работы трясильщика заключался в том, что он тряс куст за ботву, и все картофелины оказывались на поверхности. И собиральщицам — Анне Каримовне и Лилии Васильевне — уже не нужно было ковыряться в земле в поисках урожая, им оставалось только его в вёдра собирать. Когда вёдра наполнялись с горкой, картошку Юрка и Серёжка пересыпали в мешки или, если она была сыровата, высыпали в бурт, чтобы подсохла до вечера.
Время от времени Юрка менялся с отцом или с Серёжкой местами, чтобы они могли передохнуть. Но долго быть копальщиком Корнилов-средний не выдерживал: он был явно похилее Корнилова-старшего. Работа трясильщика Юрке особенно нравилась тем, что руки были в верхонках и оставались чистенькими. О-о-о… Лучше объяснить, что такое верхонки. Это брезентовые рукавицы, которые выдавались пильщикам и сучкорубам… Э-э-э… Короче, лесорубам. Василий Иванович брал нужное количество верхонок со своего лесоучастка, и недостатка в них Корниловы никогда не испытывали.
Слабым их местом была транспортировка собранной в мешки картошки с огорода домой в погреб. Корнилов-главный брал подводу на конном дворе, если удавалось, или договаривался с каким-нибудь шофёром за поллитровку «московской особой».
Но при хорошей погоде за два полных выходных дня при наличии в строю всех членов бригады Корниловы тему копки закрывали.
А в рабочие, они же и учебные, дни Василий Иванович направлял старших сыновей на уборку картошки в помощь Фёкле и Марфе Ивановнам. Серёжка и Юрка не ехали из школы домой в Аксас, а оставались в Тутуясе и шли к тёткам. Основная их задача заключалась в том, чтобы перенести уже собранную картошку в погреб. В мешках было по три или четыре ведра, расстояние с поля до погреба до ста метров. Вроде и не тяжело было…
Юрий Васильевич вышел из шавасаны, и первой земной мыслью в голове у него была такая: «Скорее всего, оттуда у меня и сколиоз начался!»
- Снотворное «кавзик»
У Корнилова случались два вида бессонницы: «по Растопчиной» и «по Тютчеву». Ну, это Юрий Васильевич их так для себя называл. Из нескольких сотен прочитанных им стихотворений о бессоннице ему понравились только два, да и то не полностью.
Одно из них было написано графиней Евдокией Петровной. Собственно, лишь первая треть её стихотворения прямо легла на душу Корнилову:
Бессонница, — мученье праздной лени, –
Люблю твой полубред в безмолвной ночи час,
Когда уляжется дневная жизнь вкруг нас
И только в сумраке немые бродят тени,
Беседуя с душой… Люблю я в тишине
Припоминать денные впечатленья,
Переживать прожитые волненья
И тайно поверять себя наедине!
………………………………………
Она очень подходила к его первому виду бессонницы — от творческого перевозбуждения, когда он чем-то увлечённо занимался и не мог остановиться-выключиться, ложась спать. Тогда он и не спал долго, а периодически вскакивал с кровати, тщетно пытаясь не разбудить свою очень чуткую жену, бежал к столу и записывал пришедшие в голову мысли по поводу того, чем занимался.
А у тайного советника Фёдора Ивановича Юрий Васильевич взял себе в голову первые две строки и ещё три внутри одного стихотворения:
Ночной порой в пустыне городской
Есть час один, проникнутый тоской…
…………………………………………..
И сердце в нас подкидышем бывает,
И так же плачется и так же изнывает,
О жизни и любви отчаянно взывает.
…………………………………………..
Эти пять строк хорошо описывали второй вид корниловской бессонницы — от творческого кризиса, когда ему всё надоедало и он ничем не мог заниматься с поглощающим всего его интересом, отчего возникало чувство бессмысленности собственного существования такой силы, что и сон как таковой тоже начинал казаться бессмысленным, ну и не приходил поэтому.
Подкидыш-сердце в городской пустыне,
Уставшее в бессмысленности-паутине,
Не хочет биться в мелких дел рутине,
И ум не засыпает по такой причине…
Пробовал Корнилов поговорить в рифму с Тютчевым. Но прекращал, потому что чувствовал, что причина не так проста. Тоской проникнут не один час, а вся жизнь человеческая. «Звенит высокая тоска, не объяснимая словами», — появлялись в ушах строчки нравившейся ему песни. Звон этот есть всегда и у всех, но большинство людей его просто не слышит, а меньшинство старается снижать звук почти до нуля за счёт интересных, кажущихся им важными, большими и нужными дел. И вот когда эти дела заканчивались или человек вдруг понимал, что они вовсе не такие уж важные и нужные, от этого звона в бессонной ночи у него бежали слёзы, и приходилось вставать и бежать не к столу, а к умывальнику. А после умывальника какой сон…
Если с первым видом бессонницы бороться особой нужды не было: надо было просто набраться терпения и дождаться, пока мысли-идеи не иссякнут на тот момент, то со вторым видом Юрий Васильевич бороться пытался разными способами. Одним из этих способов он поначалу считал как раз чтение стихов о бессоннице. Но это действовало слабо, скорее, раздражало, как и всё остальное. И однажды в такой борьбе Корнилов с тоской подумал о том, что когда учился в первую смену, то мог спать даже стоя в школьном автобусе по дороге из Аксаса в Тутуяс. Тут его и осенило: бессонной ночью лежа в кровати, он сел к окну на второе сиденье за шофёром в школьный «КАвЗ» (для несведущих — капотный автобус Курганского автобусного завода на раме ГАЗ-51, этот-то грузовичок все знают) и поехал… Дорогу эту уже после первой четверти пятого класса Юрий Васильевич выучил наизусть. Качество её было таким, что основной передачей на коробке скоростей была третья, с частыми переключениями на вторую и с редкими — на четвёртую. На какой скорости ехал «кавзик», легко определялось на слух.
— Му-у-у-у-у, — так мычал «кавзик» на третьей, что означало: «Ску-у-у-у-чно всё время так ехать — ту-у-у-у-пеешь».
— Ох-хо-о-о-о, — стонал он на второй, что в переводе с машинного: «Хо-о-о-о-оро-о-о-о-шая до-о-о-ро-о-о-га здесь бывает ко-о-о-гда-нибудь?»
— Ве-е-е-е-е, — тарахтел на четвёртой, что передавало редкую его радость: «Ве-е-е-е-е-се-е-е-ле-е-е-ей же так е-е-е-ехать по нормальной дороге-е-е-е!»
Где именно ехал автобус, можно было отслеживать телом, ощущая все вверх-вниз, повороты и ямы. Причём повороты не только в смысле поворот дороги, но и поворот на дороге, чтобы объехать яму. Сначала от остановки напротив Мирного маленький ровный кусочек на третьей до курьи чуть вниз, переключение на вторую и подъём с поворотом направо градусов в тридцать относительно направления движения, переключение на третью и метров двести прямо с подрагиванием от мелких ямок, поворот налево почти под девяносто градусов и мимо корниловского огорода-покоса метров четыреста, опять поворот налево примерно под сорок пять градусов и длинный, километра два, прямой участок до Жёлтой курьи и Горбатого моста через неё с переключениями на четвёртую скорость. Это всегда был лучший участок дороги с лёгкими пригорочками, на нём-то Корнилов обычно уже и засыпал.
У окошка на втором сиденье за шофёром Юрке Корнилову место было гарантировано только с девятого класса. В Тутуясской средней школе старшие классы по сменам разбивались так: пятый, седьмой, девятый — одна смена, шестой, восьмой, десятый — другая смена. Первая и вторая смены чередовались между этими группами классов по учебным четвертям. По сложившемуся исторически негласному правилу проезда в аксасском школьном автобусе ученики последних классов в сменах столбили за собой какое-то место, которое ученики из первых двух классов в сменах могли занимать, только если не было «хозяина». Первые два сиденья, оба — и слева, и справа, занимались обычно взрослыми, которые ехали в Тутуяс или из Тутуяса по каким-то своим делам, а по три двухместных сиденья в обоих рядах распределялись по этому правилу, последнее — сплошное, на всю ширину автобуса, забивалось мелюзгой, которой туда помещалось минимум шесть человек. Кому не хватало сидячих мест — стоял. Ничего страшного, полчаса можно и постоять, прислушиваясь к разговорам шофёра со взрослыми пассажирами. Место у окошка на втором сиденье за шофёром Юрка сам себе выбрал, когда у него появилось право выбора: с него дорогу видно и в лобовое стекло, и в боковое окно, плюс хорошо слышно, о чём взрослые разговаривают между собой и с шофёром. Не то чтобы он специально подслушивал, а просто было слышно, и если становилось интересно, то слушал: в девятом и десятом классах Корнилов уже осознанно готовил себя ко взрослой жизни и автобусные истории были что-то типа кейс-стади для него.
В конце октября, уже в десятом классе, Юрке персонально провёл кейс-стади директор Тутуясской средней школы Евгений Васильевич Исхаков. После урока химии, Исхаков вёл в девятом и десятом химию и биологию, Евгений Васильевич сказал нейтральным тоном: «Корнилов, зайдите ко мне сегодня после уроков». Юрка после шестого урока, до отправления «кавзика» домой оставалось ещё полчаса, шёл в кабинет директора, не особо гадая, зачем его позвал Исхаков. Половина сегодняшнего урока химии опять ушла на жёсткую дискуссию между директором школы и лучшим учеником школы, которого ещё во второй половине девятого класса по настоянию завуча назначили председателем школьной учебной комиссии, предназначенной для подтягивания слабых учеников с помощью сильных учеников через занятия сильных со слабыми по проблемным предметам слабых. А председатель этой самой школьной учебной комиссии должен был координировать-контролировать такую товарищескую, так сказать, поддержку. Корнилов от этого назначения отказывался руками и ногами, как и от любой другой так называемой общественной работы, но в конце концов согласился, признав сильным аргумент завуча, что на данный момент в школе с этим больше никто не справится.
Согласиться-то он согласился, но ехать в этой должности по сложившейся колее не мог в силу вредности своего характера. Формальный подход, с ведением тетради учёта дополнительных занятий в назначенных учителями, классными руководителями, парах «слабый — сильный», Корнилов считал неэффективным. Он настаивал на том, что «слабый» должен сам попросить «сильного» подтянуть его по конкретному предмету, и если «сильный» соглашался, то эта парочка сама договаривалась друг с другом, когда, где, как и сколько они будут заниматься-подтягиваться. Такие по своей воле возникшие «парочки» учитывались в школьной учебной комиссии, а результаты их дополнительного самообразовательного труда определялись по итогам каждой четверти. Вот такую новую систему работы комиссии ввёл Корнилов: Юрка был отъявленным демократом с детства. Естественно, отъявленные слабые вовсе не просили никого с ними заниматься. Были и такие, которые просили, но никто из сильных за них по разным причинам не брался. Корнилов настаивал на том, что в таких случаях школьная учебная комиссия отходит в сторону, а эти индивидуальные сложные задачки пусть решают сами учителя-предметники.
Учителя, конечно, были против и жаловались директору не на своих отъявленных слабых, а на «возомнившего о себе» Корнилова. Директор приходил на биологию или химию в корниловский класс и достаточно мягко вопрошал председателя школьной учебной комиссии, мол, что там с таким-то по такому-то предмету. Председатель в своём ответе особо выражений не выбирал, и начиналось… Юркин класс был всегда очень доволен этими его дискуссиями с Исхаковым: чем дольше длилась дискуссия, тем больше были довольны одноклассники Корнилова — они успевали повторить домашнее задание, а учитель успевал спросить гораздо меньше учеников, чем намечал, поскольку ведь ещё и новый материал на уроке нужно изложить.
В тот день, 22 октября, дискуссия была особенно жаркой и отняла полхимии. Поэтому Юрка внутренне приготовился к воспитательной беседе директора в стиле «я всё понимаю, Юра, но так нельзя, это уже слишком». Но всё оказалось иначе.
Корнилов прошёл через пустую учительскую в кабинет директора.
— Евгений Васильевич, вы просили зайти, — полувопросительно обратил на себя внимание что-то пишущего за своим огромным столом директора.
— А, Корнилов, в учительской никого?
— Никого, вы же знаете, все на обед ушли перед второй сменой. А что?
— Ничего. Это весьма кстати. Закройте, пожалуйста, дверь учительской, вот этим ключом, — Исхаков достал из кармана связку ключей, выбрал там нужный и протянул десятикласснику.
Юрка с некоторым удивлением взял ключи, сходил закрыл дверь, вернулся, отдал ключи директору.
— Присаживайтесь, Корнилов. Мне надо с вами очень серьёзно поговорить. Вы же помните, что через неделю день рождения комсомола. — Евгений Васильевич встал, закрыл дверь между учительской и директорской, снял пиджак и повесил его на спинку стула, взял из шкафа пачку «Примы», подошёл к окну, открыл форточку, чиркнул спичкой, закурил, глядел на октябрьский пейзаж и ждал ответа.
«Ни фига себе, он, оказывается, курит! И чего это он со мной про комсомол… Он же всё понимает», — промелькнуло у Юрки в голове.
— Я не обязан это помнить, Евгений Васильевич. Вы же знаете — я не комсомолец, — Корнилов на всякий случай решил быть нахальным с самого начала разговора.
— Не напрягайся, Юра, — Исхаков затянулся «приминой» и выдохнул прямо в форточку. — Я не про твоё участие в торжественном школьном вечере с декламацией стихотворения, подобающего случаю, — ещё одна затяжка и выдох. — Я не настолько глуп, чтобы тебе это предлагать.
— Евгений Васильевич, я ничего такого и не имел в виду, — Корнилов почуял неординарность разговора и смягчил тон.
— Я прекрасно помню, что ты не комсомолец, — директор школы сделал последнюю затяжку-выдох, загасил остаток сигареты, завернул его в лист бумаги, превратил лист в комок и комок точно бросил в урну в углу кабинета около двери. — Один не комсомолец среди двух выпускных классов. — Исхаков сел на свой стул и стал глядеть на Юрку, не мигая.
— Статистику школы вам порчу, Евгений Васильевич, — Корнилов вернулся к нахальному тону, смотрел в ответ на директора школы, но не мигать у него не получалось.
— Жизнь себе можешь испортить, Юра, совсем зазря, как в народе нашем говорят. Мне будет очень жаль, — Исхаков глубоко вздохнул. — Ты же очень умный парень… Прекрасно всё понимаешь… Куда после школы решил поступать?
— На самолётостроительный факультет в Новосибирске, — Юрке стало жалко директора школы, и он решил закончить его мучения по подбору слов для передачи запретных мыслей. — Я теперь понял, о чём вы.
— А раз понял, — обрадованно подхватил Евгений Васильевич, — то напоминаю, что в комсомол принимают в день его рождения. Процедура простая: пишешь заявление в школьную комсомольскую организацию и отдаёшь его секретарю. Кто у нас сейчас секретарь, знаешь?
— Знаю.
— Вот и прекрасно.
— Там ещё характеристика и рекомендация нужна.
— Характеристика будет, как положено, а рекомендацию я тебе лично дам, об этом не волнуйся. Заявление секретарю надо завтра отдать. Сделаешь?
— Не знаю, Евгений Васильевич, я подумаю. И там уже автобус два раза сигналил, мне надо идти.
— Сделай это, Юра. Не хочешь ради себя — сделай ради меня. Прошу.
— Ладно, Евгений Васильевич, я сделаю это ради нас обоих, — весело рассмеялся Корнилов.
— Вот и договорились, — облегчённо вздохнул Исхаков. — Иди, а то, небось, и правда автобус уже тебя одного ждёт. Пойдём, я тебя выпущу, да и мне хотя бы в буфете надо успеть пообедать. — Он надел пиджак и достал из него ключи.
— Корнилов, опять ты где-то ш-ш-ш-ляешься, а все тебя ждут! — приветствовал Юрку Мишка Исткуль, немного заикавшийся практически бессменный шофёр школьного «кавзика».
— Михаил Оскарович, вы напрасно гневаетесь. У меня с директором школы был серьёзный разговор по его инициативе, — издевательски вежливо возразил Корнилов и взглянул на наручные часы. — А кроме того, ещё только двадцать пять минут третьего, а это значит, что я вовсе и не опоздал — ещё пять минут до отправления.
Очень даже может быть, что Михаилом Оскаровичем Мишку, которому было чуть за тридцать, называл только Корнилов. Кроме того, получалось, что виноват был директор школы. Поэтому Исткуль широко улыбнулся и сказал: «Ладно, раз по инициативе директора, тогда другое дело». «Кавзик» тронулся с места.
— Дядя Миша, дядя Миша, стойте! Вон Танька Крошкина ещё бежит, — заорали хором с заднего сиденья шестиклашки.
— А к-к-к-акого … — Мишка затормозил и автобус, и свой текст. — К-к-кто мне г-г-г-говорил, что только К-к-к-орнилова нет?! — Исткуль обернулся и прошёлся глазами по лицам.
Юрка не стал язвить по ситуации, он уже сидел на своём месте с закрытыми глазами и обмозговывал состоявшийся разговор с Исхаковым. Так и просидел до самого Аксаса, ни разу не заснув. В его подсознании на автомате фиксировались ключевые места дороги: скала, «аммональный» (то есть склад, в котором хранился аммонал), труба (вбитая рядом с дорогой кем-то когда-то в землю, из которой вытекала сероводородная вода), Жёлтая курья, а вот уже и аксасский Мирный. Он мог в любой момент точно сказать, где сейчас едет «кавзик». В восьмом классе Юрка на эту тему спор выиграл: ему завязали глаза, а любой в автобусе в любой момент мог спросить, где мы сейчас едем, и он с точностью до пятидесяти метров всякий раз отвечал. После семнадцати вопросов, уже перед Аксасом, разочарованные проигрышем пассажиры развязали шарфик.
И теперь Юрий Васильевич, взобравшись в свой космический корабль, частенько перенастраивал телескоп так, чтобы видеть сразу всю извилистую нитку дороги между Аксасом и Тутуясом. Вспоминал какой-нибудь интересный узелок на ней и наводил резкость на это место. Он мог детально описать, например, как разливается вода из той самой трубы и в какую сторону она утекает, или нарисовать точный вид склада с аммоналом.
«Ладно, чёрт с ними, вступлю в комсомол на всякий случай. В конце концов, Исхаков по пустякам при мне курить бы не стал. А ведь рисковал мужик, пускаясь в такой разговор со мной. Значит, доверяет мне. И переживает за меня. Надо с ним как-то помягче впредь», — решил Юрка, дохлёбывая тарелку супа, и переключился на планирование осенних каникул.
- Октябрь в ноябре
С момента приёма его в октябрята в первом классе Юрий Васильевич никак не мог понять, почему каждый год 7–8 ноября отмечали очередную годовщину Октябрьской революции. Нет, он знал, что она свершилась в 1917 году, в ночь с 25 на 26 октября по старому стилю, то есть по юлианскому календарю, а в феврале 1918-го большевики ввели григорианский календарь, новый стиль, по которому революция и передвинулась на 7–8 ноября. Непонятно было, почему её назвали просто по названию месяца. Чтобы отличить от Февральской? Но название же революции должно отражать прежде всего её суть, а не месяц свершения. В 17-м в феврале люди вышли на улицы, заставили уйти от власти царя-батюшку, и вроде как народ её взял в свои руки — ну и пусть это называется Демократической революцией. А в октябре 17-го большевики свергли Временное правительство, и власть взяли Советы рабочих, солдатских и крестьянских депутатов — ну и пусть это называется Советской революцией.
А впрочем, какая разница: хоть горшком назови, только в печку не ставь. Гораздо важнее годовщины Октябрьской революции были ежегодные ноябрьские каникулы в школе, да ещё такие, когда во время них папка с мамкой отдыхали дополнительно два дня. Настоящий праздник! Праздник ведь настоящий, когда ни учиться, ни работать не надо.
Хотя один из допвыходных Корниловы-родители всё равно работали, но на себя, что называется, и вкусно. На ноябрьские праздники, так в народе называлась годовщина Октябрьской революции, в Аксасе практически всегда уже стояли лёгкие морозы, лежал тонкий снежок, и, значит, можно было колоть быка или тёлку на мясо. Ну, потому что целого быка или тёлку ни в какой холодильник ведь не засунешь, нужно было, чтобы холодильником становилась вся кладовка. Да и не было тогда у Корниловых никакого другого холодильника.
Непосредственно на убийство Корнилов-главный звал кого-нибудь из знакомых аксасских опытных киллеров. В принципе, он и сам мог зарезать, но, скорее всего, ему было жалко это делать: жертву ведь Василий Иванович притаскивал на руках из стайки в дом сразу после зимнего рождения, чтобы не простыл, несколько дней телёночек жил на кухне, и Анна Каримовна его поила молоком из бутылочки с соской, как ребёночка. А потом телёночка растили полтора года: кормили сеном, поили подогретой водой, в которой на дне лежали размятые рукой несколько отваренных картофелин, а сверху плавал, медленно оседая, комбикорм, подстилали солому в стойле, убирали за ним говно, а в травяной сезон контролировали его наличие при мамке-корове, давали пожевать чего-нибудь вкусненького и соли полизать, искали в нём и вытаскивали из него, если находили, клещей… И когда наставал момент, ради которого, собственно, всё это и делалось, рука у Корнилова-главного на этого Буяна или Красулю уже не поднималась, и он звал убивца. Но убивцу всё равно приходилось помогать. Василий Иванович делал это вместе со старшим сыном Серёжкой. Остальные члены семьи сидели дома и не высовывались до тех пор, пока не начинался процесс разделки туши.
С киллером расплачивались натурой: сердцем, или лёгким, или печенью, или почками убиенного — по выбору киллера. Шкура обильно посыпалась солью изнутри, складывалась несколько раз, пока не замёрзла, засовывалась в мешок и размещалась на полу кладовки на хранение — её потом сдавали за небольшие деньги приёмщикам из потребкооперации, когда те по своему маршруту добирались и до Аксаса. Передние и задние ноги, грудина, разрубленная на две части, подвешивались в кладовке на крючья… В общем, дальше всё шло, как положено. Так что вечером 7 ноября ужин действительно становился праздничным: щи со свежей капустой и парным мясом, жареная картошка с почками, пирожки с ливером. У корниловской восточно-европейской овчарки Лады, разумеется, тоже был праздник зубов и живота. И Буяна или Красулю, чья ещё не разделанная голова замерзала в кладовке, уже было не так жалко. Слово «вегетарианец» Юрка Корнилов услышал впервые, только уже когда учился в институте в Новосибирске.
Демонстраций в честь годовщины Великой Октябрьской Социалистической революции в Аксасе не проводилось: кому и что там было демонстрировать?! Но транспаранты «Да здравствует такая-то годовщина…», «Слава Великому Октябрю!», «Дело Ленина живёт и побеждает!» и тому подобные белые слова на красной ткани развешивались на клубе, магазине, начальной школе. В какой-то год, где-то в восьмом или девятом классе, Юрка, вышедший на крылечко, уже когда киллер со своей добычей ушёл восвояси, вдруг почувствовал, не осознал, а именно почувствовал некую живописную связь между белыми на красном словами и кровью на снегу.
А когда он учился в седьмом классе, Анна Каримовна за праздничным ужином рассказала, как в начале ноября Сергей Ефимович Гирин, ну, помните, который и старший бухгалтер, и секретарь парткома аксасского, агитировал её вступить в компартию. Дело в том, что 6 ноября в клубе обычно проводилось торжественное собрание коллектива лагпункта, а перед ним проводилось тоже торжественное заседание парткома, на котором принимались новые члены КПСС. При этом нужно было соблюдать пропорции: на два вступающих пролетария нужен был один служащий. В силу известной специфики состава вольнонаёмного населения Аксаса выполнять разнарядку по пополнению партийных рядов было не так-то просто. Офицерский состав не в счёт — они уже все обязательно были коммунистами.
— Анна Каримовна, предлагаю вам вступить в партию. — Сергей Ефимович попросил Корнилову задержаться в бухгалтерии после работы для разговора тет-а-тет.
— Сергей Ефимович, очень неожиданное для меня предложение. Даже и не знаю, что говорить. — Анна Каримовна изобразила растерянность, чтобы успеть сообразить, как лучше отказаться. — Да какая от меня особая польза внутри партии будет. Я ведь и так стараюсь быть ей полезной, как член нашего нерушимого блока коммунистов и беспартийных.
— Анна Каримовна, голубушка, а вы лучше о своей пользе подумайте, — вздохнул Гирин.
— Как это?! Что вы имеете в виду, Сергей Ефимович? — эти два вопроса Корниловой были совершенно искренними.
— Не лукавьте, Анна Каримовна. Вы же всё понимаете, — секретарь парткома вздохнул опять.
— Не понимаю. Правда, Сергей Ефимович. Поясните, пожалуйста.
— Ладно, поясню на примере. Вот представьте, что вы с семьёй перезжаете из Аксаса куда-нибудь в город, хоть в Мыски. Вам же работать нужно будет, чтоб зарплата была.
— Переезд в Мыски представляю с трудом, но, конечно, пока на пенсию не выйду, везде работать надо будет.
— А бухгалтером в хорошем месте не так-то просто устроиться. Согласны?
— Не знаю, но, скорее всего, да, непросто.
— Ну, так вот, Анна Каримовна, голубушка, беспартийного какого-нибудь уволят, а вас примут. Понятно теперь?
— Начала понимать, Сергей Ефимович, начала понимать.
— Вот я и говорю: свою пользу видеть надо, свою. Согласны?
— Согласна, пользу видеть свою надо, Сергей Ефимович. Но не за счёт же вреда другим людям её извлекать. Я так не могу и не хочу.
— Ну, как знаете, Анна Каримовна. Желающие и кроме вас найдутся, — обиженно и слегка сердито произнёс Гирин. — Вот вы подумайте — можно вступить и на следующий год.
— Хорошо, я подумаю. Спасибо за предложение, Сергей Ефимович.
Жареную картошку с почками Корниловы после такого рассказа съели молча.
— На следующий год вступишь? — прервала общее молчание Лилька.
— Никогда, — твёрдо ответила мать.
— А тебя здесь из бухгалтеров не уволят? — забеспокоился Серёжка.
— Не уволят, не переживайте. В Аксас переезжать мало желающих коммунистов, а такого опытного бухгалтера, как я, где они здесь найдут. Да и Сергей Сергеевич Гирин с нашим Юркой за одной партой сидит, и Гирины надеются, что он от этого поумнее станет, — рассмеялась Анна Каримовна. — Доедайте пирожки быстрее, по телевизору скоро хороший фильм начнётся про революцию.
Верный своему принципу трудового воспитания, Корнилов-главный заботился о том, чтобы у его ребятни на каждых каникулах обязательно было бы какое-то полезное, важное общее дело. На осенних — это обычно были дрова. Неснижаемый запас дров у Корниловых равнялся двум-трём поленницам перед их половиной дома, и он всегда наличествовал. Но Василий Иванович перед зимой чувствовал себя спокойнее, когда там было пять-шесть. Летом этим заниматься было некогда: покос, картошка — посадка, тяпание, окучивание, да плюс сбор ягод. В сентябре — копка картошки и уборка мелочи на огороде. А в октябре он и готовил фронт дровяных работ. Возможны были три варианта.
Самый лёгкий и красивый — в Аксас со своего лесоучастка он присылал пару «МАЗов» отличных мелкоколотых дров: старался, чтобы были берёзовые, но случалось, что приходилось довольствоваться и осиновыми. Находившиеся дома в момент прихода «МАЗа» с дровами его школьники сбрасывали их с кузова в кучу перед поленницами неснижаемого запаса, а на осенних каникулах эту кучу надо было превратить в новые поленницы. Лилька занималась самой сложной и ответственной работой: складывала крестовины по краям и в середине из выбираемых ею лично ровных поленьев одинаковой длины. От этих крестовин зависела устойчивость поленниц. А пацаны, встав в цепочку — Серёжка и Юрка по краям, Ванька в серёдке, — наполняли поленьями пространство между крестовинами. В общем, фигня вопрос, три-четыре часа работы с перекурами, и всё готово. Скорость процесса зависела от скорости складывания крестовин Лилькой.
Вариант посложнее: Василий Иванович присылал пару «МАЗов» не мелкоколотых дров, а полуфабрикат — чурки примерно одинаковой длины и, конечно, разного диаметра, потому что нарезались они из берёзовых хлыстов. Поэтому возникал подготовительный этап: чурки надо было сначала расколоть на поленья, а потом уже их сложить в поленницы, как в первом варианте. Колкой чурок Лилька, разумеется, не занималась — это было дело пацанов. Когда Ванька был уже в возрасте, позволявшем ему уверенно держать в руках топор, то чурки в поленья в три топора превращались за полтора-два дня. Вернее, не в три топора, а в два, потому что Серёжка орудовал обычно не топором, а колуном: брал самые толстые чурки, раскалывал их на половинки или на четвертинки, а Ванька с Юркой топорами доводили их до поленьев. Попадались и такие чурки — самые толстые и очень сучковатые, что одним колуном Серёжка с ними не справлялся. В таких случаях подключался Юрка со вторым колуном. Но обычно несколько чурок с каждого «МАЗа» не поддавались и такому расколу. Их откатывали в сторонку — придёт настоящая зима, ударят морозы, а на морозе и эти упрямцы никуда не денутся.
Третий вариант был самым сложным, но и самым интересным. Из промзоны, где заготавливались дрова для жилой зоны и квартир офицерского состава лагпункта, трелёвочный трактор притаскивал к дому Корниловых два-три огромных берёзовых хлыста — бухгалтерская позиция Анны Каримовны позволяла ей «выписать хлысты на дрова для частного потребления с оплатой по прейскуранту». Василий Иванович загодя привозил с лесоучастка бензопилу «Дружба-2» и канистру с бензином. И на предподготовительном этапе надо было превратить хлысты в чурки бензопилой. В этом Корнилов-главный участвовал лично, в основном для гарантии соблюдения техники безопасности его пацанами. Обычно он сначала сам отпиливал по две-три чурки с комлей хлыстов, потом передавал бензопилу Серёжке и затем шёл вдоль хлыстов, делал топором насечки для распила, обеспечивая тем самым почти ювелирное равенство длины всех чурок. Юрка с Ванькой толклись рядом и клянчили у Серёжки: «Дай попилить». Когда Серёжка уставал, то соглашался выполнить просьбу братьев, которые в очередь пробовали поработать «Дружбой-2». Корнилов-средний и Корнилов-младший уставали намного быстрее Корнилова-старшего, да и бензопила частенько глохла в их руках. Но за световой день с большим перерывом на обед хлысты превращались в чурки, и все были довольны. Ну а дальше: чурки в поленья, поленья в поленницы, и топи печку зимой в морозы хоть круглые сутки, до светящейся красноты двух чугунных плит на печке.
Но главным развлечением на осенних каникулах было, конечно, катание на коньках. После первых же серьёзных ночных морозов курья и озерцо рядом с аксасским Мирным замерзали. Пара-тройка таких ночей, и можно было уже рисковать и кататься по ним. Сначала осторожно вдоль берегов, чтобы в случае провала льда можно было выбраться на берег — мокрым, но не утонувшим. По мере увеличения толщины льда увеличивалась и площадь катания. Особым шиком считалось набрать скорость вдоль берега и, развернувшись на 90 градусов, уже не шевеля ногами, проехать через середину курьи или озера. Разумеется по одному, а не всей ватагой. Смельчак ехал по заметно прогибающемуся и трещавшему льду, а остальные у берега наблюдали за этим аттракционом. Надо сказать, что под ложечкой от страха за циркача у стоящих около берега сосёт не меньше, чем когда ты сам становишься циркачом и лёд прогибается и трещит прямо под тобой. Для подстраховки на берегу лежали найденные тут же пара длинных жердей, на случай, если… Никто не утонул. Тонули летом в речке.
А речка тоже начинала замерзать у берегов. Но не так быстро, как курья и озеро, — всё-таки течение сопротивлялось. Одним из самых любимых звуков Юрия Васильевича с тех пор оставался звук, издаваемый тонким льдом, когда по нему бросишь камешком. Сравнить его не с чем, поэтому описать словами невозможно, так что проведите эксперимент самостоятельно и послушайте. Только правильно камушек бросайте — точно так же, как летом на плёсе, когда блинчики едите. Юрка прочитал в книжке про голландских конькобежцев-чемпионов, что они в детстве катались на коньках по замёрзшим каналам между городами. Повторить такой фокус-покус было негде: ни тебе каналов, ни городов на них. Но проехать на коньках от Аксаса до Тутуяса и обратно всё-таки иногда удавалось, всё зависело от погоды: нужны были морозы и не нужны были метели и оттепели.
Где-то в восьмом классе на день рождения Юрке подарили настоящие коньки на ботинках, коричневых таких. Когда он учился в институте, то купил у однокашника из Алма-Аты коньки, на которых тот играл в хоккей с мячом в спортшколе. В Среднеградске, в котором Корнилов-средний очутился по распределению после института, он несколько раз пробовал кататься на настоящих коньках для хоккея с шайбой. Но комфортней всего ноги чувствовали себя в подшитых валенках, к которым верёвками или ремнями прикручивались коньки. Э-э-э, вы и не сообразите как… На конёк спереди и сзади привязывались по петле, валенок просовывался в заднюю петлю, на носок валенка одевалась передняя петля, под переднюю петлю просовывалась крепкая палочка, несколько оборотов которой прочно прикрепляли валенок к коньку, а конец палочки подсовывался под заднюю петлю, чтобы передняя петля не раскручивалась. Готово. Надевайте валенки и езжайте. Хоть по льду — коньки только наточите, хоть по ледяной корке на дороге — там острота коньков большого значения не имела. Но валенки обязательно должны быть хорошо подшиты, даже если они новые.
Блин, чую, не понимаете вы меня. Ну, что такое валенки, надеюсь, ещё все знают-помнят. Проведите эксперимент, хотя бы мысленный, наденьте новые валенки на свои ноги. Вот, ногам хреновато, ходить плоховато, всё потому, что подошва у них тонкая и полукруглая. Подшить валенки означает: надеть их на специальные колодки, расколотить их подошвы до плоского состояния и аккуратно пришить к ним вырезанные из голенищ старых валенок по размеру ноги стельки, одну или даже две. Валенки уже были на рантах, что называется. Теперь снимайте их с колодок и снова наденьте на ноги. Почувствуйте разницу. Василий Иванович и сам умел всё это делать, но в сапожной мастерской на жилой зоне среди зэков были такие мастера, что Корнилов-главный предпочитал пользоваться их услугами с оплатой «Беломорканалом».
На коньках катались и после ноябрьских каникул, и даже удавалось поиграть немного в хоккей с шайбой на шикарном прозрачном льду, уже когда его толщина была такой, что можно было не бояться провалиться под него. Но это пока погода позволяла. В смысле, пока лёд не заносило снегом. А когда заносило, то коньки снимались, и начинался сезон «хоккея пешком» и чаще с теннисным мячом, чем с шайбой.
- Мандарины из Батуми
— Делай раз!
Четвероклассники Вовка Бутинцев, Серёжка Бороздкин и третьеклассник Серёжка Корнилов выбегали из-за правой кулисы в чёрных трусах и в белых майках и занимали свои позиции на заранее постеленном в центре сцены старом ковре: Серёжки становились на четвереньки лицом друг к другу в профиль к зрительному залу, а Вовка тоже становился на четвереньки, но лицом к залу так, что оказывался между лицами Серёжек.
— Делай два!
Второклассники Юрка Корнилов, Юрка Кулабеков, Толик Раутов, Наташка Бороздкина и Наташка Пугаева выбегали из-за левой кулисы, тоже в чёрных трусах и белых майках, и занимали свои позиции: Юрки вставали за Серёжками, Толик — за Вовкой, а Наташки — сбоку от Серёжек, в профиль к залу. У Толика на груди были пришиты вырезанные из красной бумаги цифры 96, а у Юрок — цифры 1 (у левого, Кулабекова) и 5 (у правого, Корнилова). У них ещё в одной руке было по красному флажку, а у Толика на голове красовалась Спасская башня Кремля, нарисованная на белом бумажном цилиндре, диаметр которого соответствовал размеру его шапки.
— Делай три!
Юрки вставали на спины Серёжек, а Толик вставал на спину Вовки и брал Юрок за свободные руки. На их майках образовывался наступающий 1965 год.
— Делай четыре!
Юрки отклонялись в стороны от Толика, который крепко держал их за руки, и поднимали другие свои руки с флажками вверх, а Наташки делали мостики слева и справа от Серёжек.
Физкультурная пирамида, казалось, была готова. В зале раздавались аплодисменты. Но это было ещё не всё. С первого ряда в зале выбегала на сцену детсадница Танька Гирина в костюме снежинки, подбегала к Вовке Бутинцеву и садилась на него верхом перед ногами Толика Раутова и начинала весело болтать своими ножками. В зале раздавались смех и бурные аплодисменты.
— Ру-шим!
Процесс строительства прокручивался в обратном порядке, ученики и ученицы исчезали за кулисами вместе с детсадницей, а на коврик из-за центральной кулисы выходила архитектор и прораб в одном лице — Людмила Васильевна Гирина — и скромно кланялась. Аплодисменты повторялись.
Гирина выпрямлялась, превращаясь уже в ведущую предновогоднего концерта аксасской художественной самодеятельности, и объявляла: «Украинская народная песня «Пидманула-пидвела». Исполняют Оксана и Григорий Шевченко, гармонь — младший сержант Валерий Пластинкин», — и скрывалась за центральной кулисой. Григорий Шевченко был замполитом во взводе охраны, а Оксана, его жена, была в декретном отпуске по уходу за их первым ребёнком. Оксане было скучно, и она участвовала во всех предпраздничных концертах в клубе, и ей удавалось иногда затаскивать на них и мужа, благодаря которому гармониста Валерку отпускали со службы на репетиции и концерты.
Пластинкин в солдатской форме выходил из-за центральной кулисы, и, пока он исполнял вступительный проигрыш, на сцену слева и справа из зала поднимались супруги Шевченко в настоящих национальных украинских нарядах и шли навстречу друг другу, останавливаясь около ковра.
Ти казала в понидiлок — пiдем разом по барвiнок,
Я прийшов, тебе нема, пiдманула, пiдвела.
Ти мене пiдманула, ти ж мене пiдвела,
Ти ж мене, молодого, з ума-розума звела, —
спивал замполит глуховатым баском, обиженно глядя на жену.
Я казала у вiвторок — поцiлую разiв сорок,
Ти прийшов, мене нема, пiдманула, пiдвела.
Я ж тебе пiдманула, я ж тебе пiдвела,
Я ж тебе, молодого, з ума-розума звела», —
звонким весёлым голосом отвечала ему Оксана, пританцовывая.
Ну и так у них проходила целая неделя, как положено, причём смену дня недели исполнители отмечали сменой сторон, совершая обороты вокруг ковра. Но в самом конце песни из-за левой кулисы вдруг выбегала семиклассница Лилька Корнилова, подбегала к гармонисту, стучала его кулачком по локтю и что-то шептала на ухо. Валерка кивал ей и сразу начинал играть другую песню — про пять минут.
Пять минут, пять минут!
Бой часов раздастся вскоре!
Лилька начинала петь, пропуская первые пять строчек этой всем известной из кино песни. Супруги Шевченко всплескивали руками и убегали со сцены в зал, а Корнилова-младшая допевала до конца. И надо сказать, что у неё получалось, почти как у Гурченко.
Концерт был окончен, и наступал самый важный момент мероприятия. Два члена комитета профсоюза коллектива вольнонаёмных лагпункта Аксас выходили на сцену, а на ковёр выносили сундук с новогодними подарками для детей. Один член профкома зачитывал ФИО тех, на кого своевременно сдали в профком по рублю за подарок, а другой член профкома вручал бумажный кулёк с нарисованной на нём зелёной ёлкой с красной звездой на вершине и со словами «С Новым годом!», внутри которого были конфеты, пряники, печенье и, может быть, даже фрукты, выходившему на сцену ребятёнку.
— Корнилов Ваня!
— Корнилов Юра!
— Корнилов Серёжа!
— Корнилова Лиля!
— Корнилов Василий Иванович! — под смех в зале вызывался Корнилов-главный, вместо которого на сцену выбегал смущённый Ванька, почти вытолкнутый туда сидевшей в зале Анной Каримовной.
— Корнилова Анна Каримовна! — в зале снова смеялись, а подарок вместо Корниловой-старшей выходила забирать Лилька.
Надо сказать, что в кульках, как правило, было по две штуки каждого наименования всего, что там было. Поэтому два родительских подарка без проблем распределялись дома между четырьмя детскими. Начинался настоящий Новый год!
Ёлка в квартире Корниловых к этому моменту уже стояла наряженная. Конечно, живая. Тогда ведь пластиковых и вовсе не было, да и смешно было бы в тайге ставить пластиковую. Василий Иванович собственноручно изготовил надёжную крестовину, то есть основание для ёлки, куда она вставлялась и где закреплялась. Наряжали все ребятишки: игрушка доставалась кем-либо из них из коробки, обсуждали, куда её лучше повесить, а потом художественный руководитель процесса, Корнилова-младшая, принимала окончательное решение. Если вдруг возникали серьёзные разногласия, то в качестве арбитра приглашалась Анна Каримовна.
С самой ёлкой иногда возникали проблемы. Ну, потому что красота принесённого Корниловым-главным экземпляра оценивалась сначала на крыльце женской половиной семьи. И не всегда срубленная Василием Ивановичем, как правило в сопровождении Серёжки, получала добро и доступ в квартиру. Особенно дочка вредничала: то ей нижние ветки недостаточно мохнаты, то ствол немного кривой, то симметрия веток на какой-либо высоте нарушена.
— Да вы что! Сами не видите, что ли? Вот здесь у трёх веток во какая длина, а с другой стороны ещё четыре намного короче, — кипятилась Лилька, демонстрируя художественные изъяны будущего домашнего украшения. — В лесу надо сразу лучше смотреть!
И что удивительно, Василий Иванович терпел и принимал эту критику: ставил забракованную ёлку в сугроб сбоку от крыльца, заходил в дом, пил чай, брал Юрку вместо Серёжки и шёл в лес за новым экземпляром. В какой-то год он принёс красивую пихту вместо ёлки, никому не говоря об этой замене. И всё сошло благополучно. Но на Старый Новый год в тот самый год, как назло, Корниловым приспичило чего-то пригласить дядю Вилю и тётю Раю Бороздкиных к себе в гости. Ну, хоть и дальняя и непрямая, Филипп Никитич Бороздкин приходился родным старшим братом Семёну Никитичу Бороздкину, который, в свою очередь, занимал должность мужа младшей сестры Василия Ивановича, тёти Лены, а всё же родня, почему бы и не позвать. Видимо, учитывалось при этом и то обстоятельство, что дядя Виля был заведующим гаражом в Аксасе, а значит, мог выделять машину на привоз сена или дров или мало ли ещё для чего. Так что лучше с ним дружить. Сидели себе все за раздвижным овальным корниловским столом в большой комнате, пельменями водку закусывали, начальство аксасское лёгкой конструктивной критике подвергали. Так нет же! Тётя Рая встала из-за стола, подошла к ёлке и давай игрушки на ней рассматривать.
— Красивая у вас ёлочка получилась, — через некоторое время громко, перебив сидящих за столом, похвалила она и с некоторой укоризной посмотрела на мужа: похоже, ей в тот год их ёлка не очень нравилась.
— Это не ёлка, а пихта, — ответил ей пьяненький Филипп Никитич, потрогав нижнюю ветку, дотянувшись до неё левой рукой, не вставая со стула.
Корниловы Бороздкиных-старших больше никогда в гости не приглашали.
До старого Нового года из содержимого подарочных кульков мало что доживало, хотя по совету матери их владельцы старались не съедать всё быстро, а распределять так, чтобы подольше каждый день можно было есть что-то вкусненькое. Например, даже у запасливого и рационального Юрки оставалось только по штуке «Цитрона» и «Василька» и несколько карамелек. «Красная шапочка», «Мишка на севере» и «Три медведя» всеми поедались непосредственно в новогоднюю ночь. А судьба трёх мандаринов складывалась обычно так: один съедался сразу при распаковке кульков, второй — в новогоднюю ночь, а третий — утром первого января, ещё до завтрака. Мандарины были самым ценным из содержимого кульков. Просто потому, что их больше никогда в течение года и не видели даже, не то чтобы поесть. Они не каждый раз и в новогодних-то подарках бывали.
Лесоучасток, возглавляемый Корниловым-главным, постоянно находился в передовиках не только лагпункта Аксас, но и всего Тутуясского лагерного отделения. В какой-то год Василий Иванович вообще годовой план по заготовке леса умудрился выполнить ещё в самом начале октября и вышел в передовики по целому Новокузнецкому лагуправлению. В связи с таким расширением территории лидерства ему кроме премии к зарплате выделили бесплатную, включая железную дорогу в купейном вагоне, путёвку в пансионат на Чёрном море. Прямо в Батуми. Посовещавшись с женой, Корнилов-главный такой подарок от спецчасти лесной советской промышленности принял, облачился в настоящее коричневое кожаное пальто с подкладкой, которое он себе купил-сделал, ещё будучи завскладом в Тутуясе, до их семейного краткосрочного виража в Ташкент, взял чемодан со сложенными туда Анной Каримовной вещами на три недели и уехал в отпуск в самом конце ноября. «Пей там вино настоящее, а не водку. Гуляй больше вдоль моря, но в воду не лезь: простудишься или утонешь» — такие напутственные инструкции он получил от жены, урождённой черноморки, уже когда они шли в Аксасе на остановку к утреннему рейсу мысковского автобуса. Василий Иванович обещал им следовать.
Дать путёвку человеку на Чёрное море в декабре — это, конечно, награда, похожая на издевательство. Однако наивно было бы полагать, что до Аксаса могла дойти путёвка на отдых там в бархатном сезоне, каким бы выдающимся ни был трудовой подвиг, им совершенный: в центральном аппарате Новокузнецкого управления тоже ведь всегда много передовиков работает.
Чем может заниматься там в самый не сезон здоровый мужик под пятьдесят лет возрастом? По рассказам Корнилова-главного, он за эти три недели смог сильно повысить своё мастерство в шахматах (в комнате с ним оказался настоящий перворазрядник), научиться нескольким новым серьёзным карточным играм (играли в библиотеке, запершись на ключ, но не на деньги), посмотреть каждый день по два фильма (половину из которых уже видел), разобраться в грузинских винах (и бутылочных из магазина, и домашних с рынка), немного поправиться (кормили как на убой, но много ходил вдоль моря — вот и не растолстел). Женщин, по словам Василия Ивановича, в их пансионате не было совсем. Да и вообще, грузинки, аджарки, абхазки, мегрелки — абсолютно не в его вкусе. Странные они какие-то.
За день до отъезда домой он зашёл в магазин и купил чёрный чемодан, чуть меньше своего коричневого, с которым приехал. Пошёл с ним на центральный батумский рынок и наполнил покупку мандаринами — влезло семнадцать килограммов, пришлось взять такси до пансионата. На следующий день вечером Василий Иванович занял своё законное нижнее девятнадцатое место в пятом купе восьмого вагона — оба чемодана удачно поместились в багажном отделении под его лавкой с матрасом. Глазомер его не подвёл — он так и рассчитывал. Запах мандаринов вкусно, но не густо распространился из черного чемодана по купе. Тронулись. Спать было рановато, но прилечь хотелось. Прилёг на расстеленное сверху постели одеяло.
— Гражданин! Гражданин! — Василий Иванович проснулся от прикосновений к своему плечу милиционера. Поезд стоял на какой-то станции.
— Сержант, я вообще-то спал, — не сробел Корнилов-главный и занял сидячее положение.
— Предъявите ваши документы и багаж.
— Зачем это? Я из отпуска домой еду.
— У меня есть основания полагать, что вы нарушаете правила перевозки товаров частными лицами.
— Чего?! Какие такие правила?!
— Мандарины везёте?
— Везу, и что?
— Сколько?
— А кому какая разница?
— По правилам, можно не больше пяти килограмм на человека. Покажите свой багаж, — милиционер начал потихоньку серчать.
— Да пожалуйста! — Василий Иванович встал, поднял лавку, достал чёрный чемодан, закрыл лавку, положил на неё чемодан и открыл его.
— Вот — семнадцать килограмм. А вот тебе мой паспорт — посмотри, сколько у меня там детей вписано, да ещё жену приплюсуй. Соображаешь, что я могу везти даже не семнадцать, а целых тридцать килограмм, если по пять килограмм на человека, — Корнилов-главный пробовал выкрутиться.
— Так, — милиционер полистал паспорт, раздумывая. — Всё равно не положено. Вы едете один, без членов своей семьи. Вам придётся пройти со мной с вещами в милицейское отделение на станции: взвесим, составим протокол, оставим вам пять килограмм, и поедете домой. Одевайтесь!
— Сержант, ты понимаешь, что предлагаешь? Поезд же уйдёт!
— Поедете на следующем.
— Следующий через сутки только.
— Это не моё дело.
— Провожающие, выходите из вагона. Через пять минут отправляемся, — несколько раз повторил проводник, идя по коридору вагона.
— Сержант, слышал? Пять минут осталось? — в голосе Василия Ивановича ощутилось отчаяние.
— Выйти успеем. Поторопитесь.
— Никуда я не пойду. У меня и денег-то на новый билет нет. Это если ещё билеты есть, — отчаяние сменилось твёрдой решимостью.
— Согласно правилам, я обязан в таком случае реквизировать весь товар с последующим составлением протокола без вашего участия.
— На, бери, — Корнилов-главный со злостью выставил чёрный чемодан в коридор. — Можешь даже протокол не составлять!
— Это было ваше единоличное решение, гражданин! — милиционер отдал паспорт, козырнул, подхватил чемодан с мандаринами и сошёл с поезда.
После той поездки в Батуми каждый Новый год Корниловы-дети вспоминали эту историю, но отцу про неё не напоминали.
— Ванька, семнадцать раздели на шесть, — проверяли старшие младшего на знание арифметики.
— Ровно не делится, — вздыхал Ванька. — Но почти по три килограмма бы на каждого получилось.
— Это по сколько бы штук вышло?! — огорчались хором Юрка с Серёжкой.
- Свет в окошках
«В другие времена года не замечаешь, а зимой это становится очевидным», — подумал Юрий Васильевич, разглядывая в телескоп занесённый снегом дом Корниловых. Вернее, полдома. А ещё вернее — занесённую часть со стороны большой комнаты, два окна которой выходили на дорогу между первым и средним рядами аксасского Мирного. Роза ветров, понимаешь. В четвёртом классе на уроках природоведения, помнится, Людмила Васильевна рассказывала про неё и даже давала задание вести дневник погоды — специальная тетрадь в клеточку, в которой на каждый месяц разлиновывалась таблица для ежедневного заполнения метеоданными: строка таблицы соответствовала одному дню, а столбцы — разным данным. Среди столбцов был и столбец для направления ветра. Столбец-то там был, но оставался незаполненным, поскольку флюгера во дворе Корниловых не было, а обычно строгая и дотошная Гирина относилась к дневникам погоды демократично: у кого не было градусника снаружи — те не заполняли столбец с температурой, у кого не было флюгера — те не заполняли столбец с направлением ветра. Ну вот, зимой-то преимущественное направление ветра показывало количество снега на крыше дома: над большой комнатой его быстро наметало до фига и больше, а над кухней и маленькой комнатой снега всегда было в разы меньше. А что из этого следует? А из этого следует, что преимущественное направление ветра в корниловском дворе было от сарая в окна кухни и маленькой комнаты.
Снега над большой комнатой уже к началу декабря наметало столько, что Корнилов-главный давал руководящее указание сбросить его, чтобы, чего доброго, крыша не провалилась. А сразу после Нового года, где-то числа второго-третьего января, сбрасывали уже по второму разу. И всё пространство между стеной дома со стороны большой комнаты и забором с примыкавшими к нему снаружи поленницами оказывалось полностью заваленным снегом так, что можно было пройти с крыши дома вниз до поленниц. Тут ещё сказывалось то, что только в это пространство регулярно лопатами выбрасывался снег с широкого тротуара от входной калитки до крыльца, потому что с другой стороны тротуар ограничивала стенка летней кухни. Про турник оставалось только вспоминать, а окна большой комнаты переставали быть окнами, их тоже не было видно. В комнате становилось темно, и нужно было их откапывать: зимой дни короткие, конечно, но не жечь же свет и днём. Да и как-то нехорошо становилось там без дневного света. Про солнечный в эти окна можно было забыть до весны. Откапывать надо было осторожно и только деревянными лопатами, чтобы не разбить стёкла.
Уже стемнело, часов пять вечера по аксасскому времени. Юрий Васильевич подстроил телескоп и заглянул в откопанное правое, если смотреть снаружи, окно. Всё было по-прежнему.
Справа от окна стояла металлическая разборная двуспальная кровать типа «койка», матрац на которой был накрыт бежевым покрывалом с витиеватым узором. У дальней от наружной стены спинки кровати располагались две большие, хорошо взбитые подушки: одна лежала, а другая стояла на лежащей. На стене, разделявшей дом на две половины, на всю длину кровати и на всю высоту от сетки кровати до потолка красовался ковёр с узбекским, скорее всего, орнаментом с преобладанием тёмно-красного или даже вишнёвого цвета.
За кроватью стояла этажерка, забитая книжками, по виду которых можно было сделать правильный вывод о том, что их читают.
Прямо напротив окна находился дверной проём в маленькую комнату. С голубыми косяками, без дверей и без каких-либо признаков, что они здесь вообще когда-нибудь были.
Юрий Васильевич продолжал движение по комнате против часовой стрелки.
Дальше шла задняя стенка печки, она же часть стены между большой комнатой и кухней. По центру этой стенки-стены, чуть ближе к полу, чем к потолку, располагался чёрный квадрат духовки, дополняемый чёрным квадратом её дверцы, настежь открытой в левую сторону. Короче, Малевич отдыхает. Если дверцу закрыть, то чёрные квадраты исчезали, так как дверца снаружи была побелена извёсткой с синькой так же, как и стена, и от духовки оставалась только выступающая как бы из стены ручка-засов и крюк, в который она опускалась сверху вниз. Но духовку закрывали только поздней весной, когда начинали топить печку в летней кухне. А осенью, зимой и большую часть весны она была открыта именно так — настежь, потому что задняя стенка духовки выходила в топку печки, то есть была частью задней стенки печки, и через духовку шло основное тепло в большую комнату, когда печка топилась. Но она работала не только теплопроводником, но ещё и сушилкой: в неё засовывали валенки, рукавицы, носки, уже когда печка протопилась. Случалось, что высохшее добро слегка поджаривалось, когда печку снова растапливали.
Прямо под чёрными квадратами духовки с дверцей стоял деревянный сундук, доверху наполненный разными ценностями, среди которых преобладали отрезы всяких тканей, вроде бы предназначенные на какие-либо практические цели (драп на пальто, крепдешин на платья, сатин на шаровары), но очень редко реально служившие их достижению. Анна Каримовна периодически (раз в полгода как минимум) перебирала сундучное содержимое, и этот процесс был одним из любимых традиционных зрелищ у её деток, которые просили её обязательно называть, зачем в сундуке лежит та или иная вещь. Мать отвечала на полном серьёзе, хотя понимала, что спрашивают её весьма иронически. Но самым важным предназначением сундука являлось хранение в его недрах среди драпов, крепдешинов и сатинов семейных денежных накоплений. И надо сказать, что это был надёжный способ: даже если бы вор, проникший в квартиру Корниловых, сразу знал, что деньги надо искать именно там, в сундуке, всё равно бы у него на поиски ушло немало времени, потом он бы устал искать и ушёл бы ни с чем. Ну, может, драповый отрез понравившегося ему цвета унёс бы под мышкой.
Глядя на сундук, Юрий Васильевич расхохотался, вспомнив Лильку, учившуюся в первую смену и надевавшую снятые с дверцы духовки чулки. Школьное платье и один чулок были уже на ней, она стояла на полу на ноге в чулке, на вторую ногу, стоящую на сундуке, чулок был одет только снизу, на стопу. Дальше процесс не шёл, сестра стояла в таком положении, слегка покачиваясь, она спала. В дверном проёме появлялась мать и, уже не заботясь, что разбудит остальных, кричала: «Лиля! Уже пятнадцать минут восьмого! Ты в школу едешь? Завтракать, наверное, не хочешь!» Девятиклассница вздрагивала, натягивала до конца чулок на ногу, хватала портфель с пола у этажерки и неслась на кухню. Школьный «кавзик» уходил в полвосьмого.
Почти всю остальную часть стены между кухней и большой комнатой заслонял трёхстворчатый шифоньер с большим зеркалом на средней двери. Её открывали редко, пользовались в основном правой дверью, когда нужно было достать какое-либо висящее выходное платье, повесить зимнюю верхнюю одежду на летнее хранение ну и т.д. и т.п. Постоянный житель этой большей части шифоньера, являющийся главной достопримечательностью семейного гардероба Корниловых, — кожаное коричневое пальто, то самое, в котором Василий Иванович ездил на отдых в Батуми, наружу выходил очень редко — в основном для осмотра его целостности. Вот для этих смотрин-то и приходилось открывать среднюю дверь с зеркалом. В левой трети шифоньера с отдельной дверью хранились постельные принадлежности на смену, полотенца, майки, трусы, отцовское тёплое бельё, пацанские трико и прочая, прочая, прочая. Всё было тщательно отутюжено и рассортировано по полкам в нужном Анне Каримовне порядке. Так что оснастить своих мужиков чистым бельём в баню по пятницам ей никакого труда уже не представляло — пять минут, и шагом марш мыться-париться.
За шифоньером, в самом углу, на стуле стояла швейная машинка «Зингер» Подольского механического завода, закрытая сверху фанерным футляром с изогнутым верхом и ручкой посередине, на котором красовалась вышитая салфетка, положенная так, что по бокам футляра свисали треугольники с узорами. Машинка была в рабочем состоянии. Лилька успешно использовала её для выполнения домашних заданий по домоводству, например, трусы братьям сшила. А братья в это время стояли вокруг и терпеливо ждали, пока каждому из них дадут построчить несколько раз по ненужной тряпочке. Анна Каримовна пользовалась машинкой редко: оформить края новой простыни на отрезанном в магазине куске ткани, сшить новые наволочки для подушек, ну и всякое такое простое.
Юрий Васильевич повернул взглядом на 90 градусов и пошёл вдоль наружной стены, отделявшей большую комнату от крыльца. Там на табуретке, укрытой скатертью, превращавшей табуретку в красивую тумбу, стоял чёрно-белый телевизор «Рассвет»: серенькая панель со слегка выпуклым экраном с переключателем каналов в правом верхнем углу и регулятором громкости в правом нижнем углу панели. Интересно, сколько сантиметров по диагонали там у экрана было? Примерно тридцать пять, не больше. Это получается, что на нашем нынешнем «Филипсе» со 107 см по диагонали в Среднеградске поместилось бы минимум девять штук того «Рассвета» в Аксасе. Но те тридцать пять см, появившиеся у Корниловых благодаря непрерывному нытью Серёжки аккурат в канун чемпионата мира по футболу в Мексике в 1970 году, приносили радости, конечно, неизмеримо больше.
Сервант с парадной посудой срезал угол между этой стеной и стеной с окнами под сорок пять градусов, так что за ним образовывалось небольшое треугольное пустое пространство. Но зато при входе в большую комнату посмотришь чуть правее, а там красуются за стеклом рюмки, тарелки, чайный сервиз. А если бы сервант стоял вдоль одной из стен, было бы не так красиво.
Умело наряженная новогодняя ёлка стояла между телевизором и сервантом, но, конечно, вся в этом промежутке не помещалась и выступала немного вперёд.
Перед вторым окном на высоких, слегка пошатывающихся ножках стояла радиола «Рекорд». Перед ней на широкой, застилавшей почти две трети комнаты по её ширине и на всю её длину ковровой дорожке, средняя часть которой была вишнёвого цвета, а по краям по длине шли зелёные полосы сантиметров по пятнадцать шириной, сидел Василий Иванович, подогнув одну ногу под себя, согнув вторую в колене, опираясь на пол левой рукой. Правой рукой он медленно, очень медленно вращал ручку настройки на радиостанции. Сначала проходил всю шкалу на средних волнах слева направо. Потом вдавливал внутрь кнопку, под которой было написано «КВ1», кнопка «СВ» при этом выскакивала в ненажатое положение, и шёл по шкале назад, справа налево. Доходил до левого конца, давил на кнопку «КВ2» и шёл опять слева направо. На правом конце он переключался на «УКВ» и уходил в левое исходное положение. Просканировав таким образом радиоэфир в четырёх частотных диапазонах, длинные волны ловили только советские радиостанции и были ему неинтересны, Корнилов-главный возвращался к засечённым им зарубежным радиостанциям, вещающим на русском языке. Чаще и дольше всего он слушал «Голос Пекина». И вовсе не потому, что Василий Иванович китайцам верил больше, чем американцам, англичанам или немцам, а потому, что «Голос Америки», «Би-би-си», «Немецкую волну» поймать удавалось очень редко, а если и удавалось, то слышно их было нормально совсем недолго — глушили их намного активнее. Да и где Америка, Англия и Германия, а где Аксас. Ого-го! А граница с Китаем-то была всего в нескольких сотнях километрах от его радиолы.
Справа от отца на мини-лавочке сидел Корнилов-средний. Перед ним, между радиолой и сервантом, стояла светло-синяя включённая электродуховка. Юрка был занят изготовлением вкусных печенюшек. Мать доверяла эту решающую технологическую фазу только ему. Дверца духовки была открыта, и он как раз проверял степень готовности фирменных корниловских изделий к чаю. Анна Каримовна на кухонном столе нарезала стаканом печенюшки из созданного по своему рецепту тесту, раскатанному на круги нужной толщины, укладывала их на смазанные маслом два противня из электродуховки, а Юрка потом работал пекарем. И у него печенюшки никогда не подгорали! Так что на эту должность он был назначен экспериментальным путём.
Слева от Василия Ивановича между окнами стоял диван типа тахта в сложенном состоянии с шестью подушками: три большие лежали на деревянном основании, а на них стояли три маленькие, выполняя функцию спинок. На средней большой подушке сидела Лилька и читала толстенную книгу с чёрной обложкой, на корешке и лицевой стороне которой было напечатано белыми крупными буквами: «Л. Леонов. Вор». Она готовилась поступать на филфак Новокузнецкого педа и читала литературу тоннами.
Перед тахтой, в центре комнаты, располагался большой овальный раздвижной стол, покрытый праздничной скатертью. На краю стола, правом, когда смотришь в комнату из окошка, стояла шахматная доска: Серёжка с Ванькой играли уже третью партию. Серёжка сидел на тахте, а Ванька напротив него на венском тёмно-коричневом стуле с гнутой спинкой. У Корниловых таких было шесть штук — каждому по одному. Ещё два стояли у стола, один был под швейной машинкой, а оставшиеся два находились в маленькой комнате. Ванька ещё был совсем начинающим шахматистом, но уже детский мат не просматривал, фигуры не зевал и сопротивлялся довольно прилично. Он сейчас белыми играет.
Над столом под потолком ярко светилась трёхрожковая люстра с белыми матовыми плафонами, смотрящими вверх.
Юрий Васильевич улыбнулся, вспомнив, что мимо всего этого от одного окна к другому прямо над Лилькой несётся Иван-царевич на сером волке со своей Еленой на коленях. Эту картину Васнецова он уговорил мать купить в одну из поездок в тутуясский промтоварный магазин. Ездили не за картиной, конечно, но она в тот момент, на Юркино счастье, там продавалась.
В дверном проёме появилась Анна Каримовна.
— Пельмени готовы. Юра, как у тебя дела?
— Мам, да спеклись они уже, я выключаю духовку, — отвечал пекарь.
— Лиля, Серёжа, пойдёмте, поможете мне всё принести с кухни, ужинаем в большой комнате. Ваня, переставь доску на кровать пока, потом доиграете.
Пельмени ставились на стол в эмалированном тазике — ешь, сколько влезет, всё равно останется. Потом пили чай с ещё тёплыми печенюшками. За чаем Анна Каримовна не выдерживала.
— Наслушался? — обращалась она к мужу.
— Плохо ловит, — миролюбиво после пары рюмок «московской особой», обильно закушенных пельменями, отвечал Василий Иванович.
— Что нового узнал? — продолжала свою линию Анна Каримовна.
— Всякое болтают, спать ляжем — расскажу, — уклонялся Корнилов-главный от содержательного ответа, глазами показывая жене, мол, не при детях же. — Вот, лучше анекдот послушайте. Мужик сидит перед радио, примерно как я. Но слушает Москву. Там объявляют: в столице полдень, в Свердловске четырнадцать часов, в Новосибирске шестнадцать часов. Ну и так до Владивостока. Мужик выключает радио, встаёт, матерится и возмущается: «Полный бардак в стране!»
— Ты дослушаешься, ты когда-нибудь дослушаешься! — не унималась Анна Каримовна, ещё больше встревоженная анекдотом.
— Да брось ты, никто про это не знает. Успокойся.
— Пейте быстрей чай, сейчас концерт по телевизору начнётся, — прерывал родителей бдительный Серёжка.
— Мам, я всё слышала, что там китайцы говорят. Ничего такого, не волнуйся, — подключалась Лилька. — А зарубежные радиостанции не только наш папка слушает. Это я точно знаю.
— Откуда ты можешь знать!
— Оттуда! — у Лильки довольно хорошо получалось представлять эпизоды из «Бриллиантовой руки».
Всё заканчивалось общим смехом.
Резкость у телескопа нарушилась, что ли?! Юрий Васильевич попытался её подстроить. Но не получалось. Когда он на левой щеке ощутил слезу, то понял, что дело не в телескопе.
«Господи, ну вот куда это всё девается?!» — задавал он вопрос, выйдя из шавасаны и скручивая гимнастический коврик. — Всё, всё пожирает время!» — отвечал сам себе, не дожидаясь ответа свыше.
- Ледяной пинг-понг и напольный хоккей
— Иван Васильевич, расскажи стишок! — приставал к пятилетнему Корнилову-младшему кто-нибудь из остальных Корниловых за ужином.
— Я не Иван Васильевич, — хмурился Ванька.
— Как это ты не Иван Васильевич? — вскрикивали хором эти приставучие остальные. — А кто же ты тогда?
— Я просто Ваня! — сердился кучерявый детсадник.
Остальные хором хохотали.
— Ладно, Вануш-ша, расскажи, чему вас в детском саду учат, — просил отец.
— Расскажи, Ванечка, — ласково уговаривала сестра, отсмеявшись.
— Ну не на кухне же стихи читают, пойдёмте в большую комнату, — соглашался Ванька, но ставил условие.
Все совершали указанный им переход и усаживались на тахту и на стулья, а Ванька забирался на сундук.
— Слушайте. Стихотворение Маршака «Февраль»:
Дуют ветры в феврале,
Воют в трубах громко.
Змейкой мчится по земле
Лёгкая поземка.
Поднимаясь, мчатся вдаль
Самолётов звенья.
Это празднует февраль
Армии рожденье.
— Всё, — спрыгивал он с сундука под всеобщие аплодисменты.
Ну, лёгкая позёмка — это, видимо, там, в Переделкине у Самуила Яковлевича. А в Аксасе и Тутуясе в феврале была не лёгкая позёмка, а сильная пурга. А-а-а… Вы же вряд ли разбираетесь в разновидностях метели. Что такое метель? Метель — это перенос приземным ветром падающего и/или выпавшего ранее снега. Так в словарях пишут. Ну вот, а дальше варианты метели возникают в зависимости от силы ветра и от того, идёт ли снег ещё и сверху, или его только снизу поднимает и переносит. Позёмка, да ещё и лёгкая, как вы уже наверняка догадались, это самая слабая разновидность метели: ветерок слабенький и тоненький, то есть у самой земли, снега сверху нет и видно всё далеко и хорошо. А в пургу ветер сильный и толстый, снег снизу поднимается, сверху добавляется, так что ни черта не видно и всё сразу заносит, следы в том числе. При позёмке заходишь в сени, и только валенки в снегу, а при пурге — весь залеплен снегом, с головы до ног. Да и слово «пурга» в русском языке появилось от карельского слова «пургу» или финского «пурку»: ну это без разницы. Так что и в Аксасе, и в Тутуясе, конечно, ещё и поэтому не было никаких позёмок, вьюг и прочих метелей. Была только пурга.
Если она всю ночь, например, мела, а по дороге бульдозер рано-рано утром не протащил треугольник, то между Аксасом и Тутуясом, считай, дороги нет. И на «МАЗе» бесполезно рыпаться, а уж на школьном автобусе и подавно. О-о-о… Вы же наверняка не поняли, о каком треугольнике речь. Представьте себе несколько рядов деревянного дома-сруба, только не прямоугольного, а в форме равнобедренного треугольника. Углы сруба обрезаны заподлицо бензопилой, брёвна скреплены для верности скобами, угол, от которого отходят стороны равной длины, обит толстой жестью, и в него надёжно вмонтированы два мощных крюка, за которые зацепляется трос от трактора типа бульдозер. Ну вот, бульдозер ползёт по центру дороги с опущенным спереди щитом-отвалом, а за собой тащит этот треугольник, третья сторона которого, дальняя от трактора, чуть шире дороги. Тогда за ним дорога и появляется, по которой можно уже на любой машине проехать. Да, чуть не забыл: в треугольнике этом пол есть и на него кладут разные тяжёлые ненужные железяки. Это чтобы он тяжёлым был и реально чистил дорогу, а не ехал поверху, как санки.
Пурга, конечно, не только в феврале случалась, в феврале просто почаще. После нескольких прогонов треугольника по дороге края дороги превращались в высокие отвалы плотного снега, за которыми лежал обычный снег. Идёшь овчарку Ладу прогуливать, бросаешь ей с придорожной горы подобранную на дороге какую-нибудь палку метров на десять от горы с волшебным словом «апорт!», она с неё сигает и полностью скрывается под снегом, потом выныривает из него и плывёт-барахтается к ямке от палки. Ну, почти как весной или осенью при большой воде на реке, только тут течения нет. Но зато и палки не видно, рыться надо. Находит, приносит, отряхивается сама от снега, а потом ещё и ты её отряхиваешь, приговаривая: «Мо-ло-дец, мо-ло-дец!»
Хоккейную площадку на курье, на которой сначала в ноябре играли на коньках и с шайбой, потом даже и не пытались очищать до льда. Ну, очистишь сегодня, но играть уже и сил потом нет, а завтра смотришь — она опять вся снегом заметена. Да и лёд уже не тот, даже если до него чистить будешь. Поэтому её проще было вытаптывать. Чуть разровняешь снег по толщине, а потом становишься с пацанами в плотную шеренгу и семенишь туда-сюда вдоль и поперёк несколько раз. И готово! Можно играть! Не на коньках, конечно, и не с шайбой — так уже не получится, а на валенках и с теннисным мячом.
Не путайте с шариком для настольного тенниса, я говорю о мяче для большого тенниса. Знаете, такие в Мысках зачем-то продавали по 44 копейки за штуку. Ни разу нигде не видел, чтобы кто-нибудь в большой теннис играл в Тутуясском лагерном отделении. Мячи из магазина были белые, в снегу легко потерять было, поэтому их чернилами превращали в фиолетовые.
Клюшки у всех были самодельные, из стволов нетолстых деревьев, нужным образом изогнутых природой у корня. Их с осени надо было заготавливать, зимой уже бесполезно — стволов у корней не видно и не докопаешься. Лучше всех клюшки были у пацанов Корниловых. А потому, что их делал лично Василий Иванович, а другие-то мальчишки сами мучились. Корнилов-главный осенью вырубал шесть берёз или черёмух нужной формы, проводил их грубую предварительную обработку топором и клал сушиться на кухне на печку. Когда наступал хоккейный сезон, он ножом доводил эти заготовки до нужной кондиции. Несколько раз ему удавались прямо-таки шедевры, почти как настоящие клюшки. Сначала Василий Иванович выстругивал три штуки, а потом по мере необходимости — ломались они же, как и у настоящих хоккеистов. Но обычно шести заготовок на сезон хватало.
В будние дни играть если и удавалось, то почти понарошку — не хватало на две команды игроков более-менее умелых, по три класса ведь в смене, да и младшие классы в расчёт можно не брать, от них один писк. Кроме того, если учишься в первую смену, то рано темнеет, а если во вторую — то поздно рассветает. А в выходные дни игры были что надо! Часто играли смена на смену, то есть сборная первой смены против сборной второй смены. Пиковыми событиями хоккейного сезона становились матчи сборной Аксаса против сборной Тутуяса. То в Аксасе, то в Тутуясе. Но Юрка Корнилов в сборную Аксаса не попадал, а Серёжка там был основным игроком. Ванька, когда подрос, заиграл лучше старших братьев, да, впрочем, не только их, а вообще был самым-самым не только в Аксасе, но, пожалуй, и в Тутуясе. Особенно если играли на коньках с шайбой. На коньках ему равных не было. Но к тому времени уже почему-то не играли ни смена на смену, ни Аксас на Тутуяс. У пацанвы появились другие интересы и забавы, видимо.
Когда из-за погоды (мороз за сорок или пурга) играть на улице было невозможно, братья Корниловы всё равно играли в хоккей — в настольный. Его привезли из Янгиюля в то лето, когда дядя Энвер забрал к себе трёх племянников в гости на все каникулы. Юрка тогда перешёл уже в пятый класс, Серёжка в шестой, а Ванька, значит, во второй. Хоккейная коробка была из ослепительно белого пластика, по прямым прорезям в пластиковом льду могли ездить по три нападающих на чужой половине площадки, по два защитника — на своей, а в обоих воротах туда-сюда вдоль ворот могли двигаться вратари. Внутри ворот лежали тонкие медные пластинки — если забивался гол и шайба оставалась внутри ворот, то она ложилась на эту пластинку, замыкалась электроцепь, и сбоку от ворот в бортике загорался красный фонарь, если, конечно, не забыть вставить квадратную батарейку подо льдом.
Ё, всё было по-настоящему!
Таким образом, у каждого из играющих в распоряжении было шесть рычажков за задним бортом хоккейной коробки, двигая вперёд и назад, а также вращая их, можно было атаковать, то есть бросать по воротам противника прямо защитниками или, отдав пас одному из нападающих, бросать шайбу уже ими. Достаточно быстро Корниловы научились бросать крайними нападающими даже так, что шайба не скользила по льду, а шла по воздуху и могла сшибить пластиковую сетку ворот. О! Какие тогда начинались споры — был ли гол?! Ввели правило: если шайба не упала в ворота и фонарь не зажегся, то гола не было. Но самой надёжной тактикой игры было передать шайбу центральному нападающему, который выходил один на один с вратарём, что почти неминуемо заканчивалось голом. Но передачу такую своему центру сделать было не так-то просто — защитники перекрывали практически все возможности. Передача центральному от крайнего проходила только в динамике: например, левой рукой ведёшь шайбу вперёд к лицевому борту, а потом внезапно разворачиваешься и пасуешь в центр-назад, где управляемый правой рукой центральный нападающий подхватывал шайбу и сохранял её у себя. Дальше торопиться не надо было — надо было точно бросить в то место ворот, которое не могли никак защитить вратарь и защитники противника. Но самый надёжный способ передачи от крайних центральному изобрёл Юрка: надо было легонько попасть в нужное место лицевого борта с краю и расположить в нужном месте центрального. Всё. Ты уже один на один с вратарём. Серёжку этот способ прямо бесил, потому что сам он его хорошо никак освоить не мог почему-то.
Если вы думаете, что братья Корниловы играли просто так, то сильно ошибаетесь: у них всю осень, зиму и весну шло параллельное первенство СССР по хоккею с шайбой. В высшей лиге, разумеется. Пардон, тогда это называлось высшая группа, какая лига, к чёрту эти буржуазные западные словечки. Особенно Юрию Васильевичу запомнился сезон 1970/71 годов. На примере этого сезона можно всё и объяснить, как проходил чемпионат в квартире Корниловых.
Девять команд высшей группы по жребию братья распределили между собой — скрученные листочки с названиями тянули по очереди из фуражки Серёжки. Ванька навытягивал себе ЦСКА, «Химик» (не путайте с нынешними примосковскими Химками — это была команда из подмосковного Воскресенска) и горьковское «Торпедо». Юрка получил в своё управление московское «Динамо», ленинградский СКА и новосибирскую «Сибирь». А Серёжке, соответственно, три остальные команды группы достались: московские «Спартак» и «Крылья Советов» да ещё челябинский «Трактор». Серёжка был счастлив, что у него «Спартак» оказался, он был ярым спартаковским болельщиком (слова «фанат» тогда не знали в Аксасе).
Ну вот, проходит, значит, тур в реальном чемпионате, приходит номер газеты «Советский спорт» с его результатами, и, глядя в газету, братья проводили свой параллельный тур. Со сдвигом по времени, конечно. Потому что газеты почта доставляла аксасским подписчикам три раза в неделю — по понедельникам, средам и пятницам. И, разумеется, в понедельник приносили газеты даже не за выходные, а в лучшем случае за прошлые четверг и пятницу, в среду — за… короче, вы поняли. Корнилов-главный углублялся в «Известия» (Советов депутатов трудящихся), а его пацаны в «Советский спорт». «Пионерскую правду» они игнорировали, хотя её всегда тоже выписывали. Лилька только просматривала. А Анна Каримовна читала преимущественно ежемесячный журнал «Работница».
Серёжка, Юрка и Ванька вели тетрадь в клеточку, в которой была в серединном развороте расчерчена турнирная таблица на пять кругов. В остальной части тетради на каждую команду была страничка с основным составом: первые три пятёрки и вратарь. Каждый период в корниловском чемпионате длился 5 минут, третий, не занятый в игре, выполнял роль арбитра и следил по будильнику за временем. Между периодами был минутный перерыв: менялись сторонами, чтобы были равные условия, поскольку с одной стороны похуже работал рычажок с вратарём, а с другой стороны левый нападающий иногда немного заедал. В третьем периоде ровно через две с половиной минуты опять менялись сторонами. Эта смена сторонами была нужна ещё и для того, чтобы чуток размяться, потому что играли в маленькой комнате на узкой ковровой дорожке, расставив ноги справа и слева от хоккея, который становился не настольным, а напольным. Такая посадка игроков была самой удобной для работы шестью рычажками, но ноги и жопы немножко затекали. Матч заканчивался, судья вписывал результат в таблицу, а также против фамилий хоккеистов, забивших голы, указывал, сколько именно они наколотили. Считалось, что первый период играет первая пятёрка состава команды, второй период — вторая, третий — третья. В конце чемпионата определялся лучший бомбардир каждой команды и лучший бомбардир всего чемпионата. Короче, статистика у Корниловых была налажена не хуже, чем в «Совспорте».
А сезон 1970/71 запомнился тем, что в корниловском первенстве чемпионом новосибирская «Сибирь» стала! Хотя в реальном-то она с большим отрывом от остальных команд вылетела из высшей группы.
Кажется, в ту же зиму братья Раутовы ещё учудили-удивили. Их тоже трое было: Васька был ровесник Лильки, только в «б» классе учился, Вовка был на год старше Серёжки Корнилова, а Толик, ну, который в новогодней пирамиде центральной фигурой был, учился вместе с Юркой Корниловым. У братьев Раутовых и сестра была, как у Корниловых, где-то между Вовкой и Толиком. Но, собственно, не про неё разговор. Семья Раутовых жила в третьем доме третьего ряда Мирного — аксасского посёлка в посёлке. Хоккейную коробку вытаптывали на курье напротив их дома при активнейшем участии братьев Раутовых — все трое очень прилично играли в хоккей, особенно на валенках. Входили в сборную Аксаса. Так вот, где-то в середине февраля приходят Корниловы в выходной, значит, туда в хоккей поиграть и… Ба! Вовка с Васькой в настольный теннис режутся, а Толик сбоку счёт очкам ведёт. Вовка в перчатках, а Васька вообще с голыми руками. А стол-то у них ледяной! Идеальная поверхность, точно в размер настоящего теннисного стола, но вместо сетки доска лежит нужной высоты. Умельцы эти утрамбовали кучу снега нужного размера, полили сначала холодной водой её, чтобы она крепкой стала. Потом несколько слоёв сверху тёплой водой заливали, чтобы они ровненько застыли. И в завершение строительства подрезали штыковой лопатой кучу немного внутрь, чтобы ногам не мешалась. Во как!
Завидно стало братьям Корниловым. Затесаться к Раутовым было нереально — их трое, и они играли между собой на вылет. Да и всё-таки холодно на морозе-то в пинг-понг играть. Поиграли в хоккей дотемна, пришли домой, поели. А у каждого в голове «шарик налево — шарик направо» по льду. Серёжка и говорит: «Давайте стол в большой комнате раздвинем, сетку натянем и тоже играть будем. Ничего, что размеры меньше и вообще стол овальный. Если мы на меньших размерах со срезанными углами резать научимся, то на настоящем-то столе летом и подавно попадать будем». И ведь всё получилось, как он предложил! А родители-то никогда не возражали против разных затей своей неугомонной пацанвы.
Так, а что там у нашего Вануш-ши, кроме лёгкой позёмки, ещё было? А, про самолёты: «Поднимаясь, мчатся вдаль самолетов звенья. Это празднует февраль армии рожденье».
В какой-то год 23 февраля пришлось на банный мужской день в Аксасе. Юрка был всегда рад, если уже после парилки и помывки в раздевалке вместе со всей мужской частью Корниловых оказывался и Иннокентий Михайлович. Фамилия забылась напрочь, но точно — не Смоктуновский. Сухой высокий старик с седой бородой клином. Анна Каримовна называла его «имам с бородой». Но вряд ли он был мусульманской веры, как, впрочем, и любой другой. Про него практически никто ничего не знал. Жил на пенсию со своей старухой в отдельном доме за школой да в баню ходил общую поселковую. Больше всех газет и журналов выписывал. Похоже, ещё 19-го века рождения и, скорее всего, из сугубо политических зэков: много у него разных баек было и про Москву, и про Ленинград, и про Магадан. Изредка, в зависимости от того, кто с ним оказывался в банной раздевалке, мог что-нибудь эдакое рассказать и про Сталина, и про Хрущёва, и про Брежнева. А в тот день Красной армии он подробненько рассказал, как всё на самом деле было в феврале 1918 года.
С того года Корнилов-средний совсем перестал 23 февраля армейским праздником считать — исключительно мужской день для баланса женского 8 Марта. Но считал это не вслух, а про себя, разумеется.
- Сибирский загар
Чарым в переводе с шорского это «половина». Так что дело тут не в шорском языке. В толковых словарях чарым – это лёгкий наст. Ну а что такое наст, вы и сами должны знать — корка в верхней части снежного покрова. В Аксасе и Тутуясе слово «наст» не использовали. Только чарым. А чарым уже мог быть крепким или слабым. По крепкому чарыму можно идти в валенках, не проваливаясь, а по слабому — только на лыжах охотничьих, то есть широких, но тоже не проваливаясь, то есть по самой поверхности снега. Физика тут незамысловатая. В оттепель верхний слой снега подтаивает днём, а потом вечером и ночью смерзается в корку. Но это когда уже общая оттепель бывает.
А сначала чарым появляется не из-за общей оттепели, а по причине подтаивания на ярком солнце ещё в морозные дни. И поэтому в марте, конечно, чарым образовывался в лесу не везде, а только на открытых пространствах, где пригревало солнце. Например, на просеках. Поезжайте в Аксас в марте, в яркий солнечный морозный день оденьтесь потеплее, то есть по-сибирски, сибиряки ведь это не те, кто мороза не боится, а те — кто тепло одевается, наденьте охотничьи лыжи и идите в тайгу. Выходите на поляну, найдите пенёк повыше, то есть который видно из-под снега, стряхните с него снежную шапку и садитесь спиной к солнцу. Можете рукавицы на пенёк положить под жопу на всякий случай, а руки куда-нибудь засунуть — в карманы, в рукава. Не спешите, посидите, посмотрите на синее-пресинее небо, на лес вокруг, вспомните картину «Март» Грабаря, снегу только там на ней на ёлки насыпьте, а то, похоже, перед тем как они художнику позировали, он их отряхивал тщательно, с веничком. Почувствовали через полушубок, или через телогрейку, или что там на вас, как солнце греет?! То-то. Но не засиживайтесь особо. Спину-то греет, а спереди в своей тени мёрзнуть начнёте. Продолжайте движение, только не заблудитесь.
А пацаны Корниловы любили по мартовскому чарыму на собаке своей кататься, воображая себя полярниками, пробирающимися к полюсу Земли. Неважно, к северному или южному.
Настоящую восточно-европейскую овчарку Юрка за три имевшихся в его накоплениях рубля через своего дружка Валерку Максимина, у которого отец был капитаном и замполитом во взводе охраны, купил во взводском питомнике ещё маленьким щеночком. Это Лилька ей такое имя необычное придумала — Лада. Тогда ещё никаких «Жигулей-Лад» не было, а была какая-то популярная песня со словами «хмуриться не надо, Лада». Вадим Мулерман с Эдуардом Хилем всё на радио соревновались, кто её лучше поёт. Вот Лилька, скорее всего, из этой песенки имечко-то и взяла для щенка. Через год этот щенок в такую собаку вымахал!
Ну, вот, значит, с утра пораньше, как только солнце встало, берёшь Ладу на поводок, лыжи охотничьи на плечо и санки ещё за собой на верёвке тащишь. Санки эти Корнилов-главный своими руками смастерил: деревянные, лёгкие, уменьшенная копия настоящих оленеводческих, видимо. Иван-то Семёнович немаленькие стада оленей в Карелии имел, и, скорее всего, Василий Иванович санки эти по своим детским воспоминаниям и делал.
Доходишь по дороге до места, где прямо около неё чарымные участки возникали, и погнали к полюсу. Лада мощно тащила тебя вперёд что на лыжах, что на санках. Ей в радость побегать после ночёвки в будке в свёрнутом калачом положении, а тебе и совсем великое удовольствие. Если с погодой на мартовских каникулах повезло, то каждое утро так кататься можно было.
Второе удовольствие на мартовских каникулах, при наличии везения с погодой, было загорать на крыше днём. Да, да, загорать по-настоящему, хотя морозец стоит градусов восемь-десять прямо в процессе загара.
Ещё до каникул надо было очистить до самого шифера часть крыши, которая над кухней и над маленькой комнатой. Солнце к последней неделе марта высушивало этот пляж до конца. Забираешься туда в самое тёплое время, то есть когда солнце на самом верху, стелешь на слегка подогретый солнцем шифер старое ватное одеяло, раздеваешься до пояса догола и пожалуйста, загорай, мальчик. Не Таиланд, конечно, но побронзоветь чуток вполне можно было. Обязательное условие только надо соблюдать — ни малейшего дуновения ветра не должно быть, а не то просифонит сразу так, что никакое солнышко не поможет, и долго будешь потом потеть в кровати под несколькими ватными одеялами от чая с малиновым вареньем.
Третье удовольствие на мартовских каникулах было астрономическим, ночным. Перед тем как лечь спать, суёшь ноги в отцовские пимы, валенки это по-сибирски, они повыше собственных, коленки скрывали, напяливаешь тулуп овечий, закрывающий почти все пимы, был такой у Корниловых — огромный, белый, в них солдаты на вышках стояли, жилую зону с зэками охраняли, на голову, естественно, шапку с опущенными ушами, меховые рукавицы на руки и выходишь во двор. Лучше всего остановиться на тротуаре посередине пути между домом и стайкой. Задираешь голову… Боже мой! Вот это астрономия!
Юрке Корнилову больше всего нравилось созвездие Ориона. Собственно, оно больше всех других и Юрию Васильевичу до сих пор нравится, но где же в Среднеградске такую обсерваторию найдёшь, как в Аксасе. Особенно вот эти три звёздочки в ряд на поясе плюс три звёздочки треугольника — плечи и голова. О, он мог смотреть на эту геометрию очень долго. Тишина, как в космосе! Кстати, просто смотреть, в голове ни мысли, чисто, хоть в шавасану прямо на снег можно было ложиться.
Собака чья-нибудь сдуру загавкает, и на Землю возвращаешься.
Вспоминаешь, что скоро хоккей по телевизору начнётся, да не просто хоккей, а чемпионат мира где-нибудь в неведомом шведском Стокгольме. Здесь-то в Аксасе уже половина второго ночи, а там-то только половина восьмого вечера. Успеваешь чаю выпить с чем-нибудь вкусненьким, которого на каникулах бывало гораздо больше, чем в обычные дни, и к телику. Лилька, Серёжка и Ванька уже перед ним сидят, предвкушают. И понеслось! «Шайба у Старшинова, он передаёт её за ворота Борису Майорову, тот в угол площадки Евгению Майорову, Евгений набрасывает её на пятачок перед воротами, Старшинов подставляет клюшку… Г-о-о-о-о-л!!!» — тараторил и кричал несравненный Николай Николаевич Озеров. Болельщики держали звук на самом малом уровне и старались не орать, как комментатор, потому что в маленькой комнате спали их родители, у которых каникул не было. Анна Каримовна пару раз за матч вставала, заглядывала в большую комнату, узнавала счёт, советовала в перерыве чаю попить и засыпала снова.
А Василий Иванович, похоже, мог выспаться при любом шуме. Однажды летом в дождливый выходной день все были дома. Он прилёг на тахту и уснул. Мать ушла в магазин, а ребятня затеяла играть в жмурки. Носились по всей квартире с визгами, передвиганиями стульев, которые частенько падали на пол, вскакиванием на кровати в большой и маленькой комнатах.
— Есть кто-нибудь из взрослых дома? — остановил игру вопрос пожилой соседки из второй половины дома, возникшей как-то совсем незаметно в проёме входных дверей и неуверенно шагнувшей в кухню.
— А что случилось, Маргарита Фёдоровна? — Лилька сняла шарфик с глаз и удивлённо поглядела на вошедшую, пытаясь хоть немного заправить свои растрепавшиеся волосы.
— Что у вас здесь происходит?! У меня от вашего шума и гама голова уже разболелась, — это соседка проговорила явно угрожающим тоном, обращаясь ко всем игрокам в жмурки, собравшимся на кухне. — И я спросила вас, где ваши родители!
— Мамка в магазин ушла, а папка спит на диване, — простодушно доложил Ванька. — Разбудить его, баба Рита?
— Спи-и-и-и-т!!! — узкие в щелочку маленькие глаза соседки стали круглыми и большими.
— Да, спит, Маргарита Фёдоровна. На улице дождь целый день, вы же видите, и мы на покос не пошли, делать там в такую погоду нечего, — подтвердила и объяснила Лилька на правах старшей. — Так папку-то разбудить, Маргарита Фёдоровна?
— Н-н-не-е-т. Н-н-не н-н-на-а-до, — каким-то непонятно отчего задрожавшим голосом ответила бабуля и удалилась.
Незапланированным и не имеющим поэтому порядкового номера удовольствием на весенних каникулах, когда Корнилов-средний учился в восьмом классе, стала поездка в Волгоград. Тогда только недавно был открыт мемориальный комплекс защитникам Сталинграда на Мамаевом кургане, и вся страна ездила посмотреть на Родину-мать.
Сергей Ефимович Гирин устроил две бесплатные, то есть за счёт профсоюза, путёвки на Тутуясскую среднюю школу в пионерскую туристическую группу от Мысковского района. Конечно, одна из них была негласно целевая и предназначалась Сергею Сергеевичу Гирину, а вторую вручили Юрке. Хотя и со второй вряд ли обошлось без мнения секретаря парткома, поскольку Юрка с его Серёжкой считались друзьями и сидели за одной партой, но оправдать такое решение в школе было намного проще — лучшего ученика восьмых классов премировали поездкой в Волгоград. Вопросы у кого-нибудь имеются? Вопросов ни у кого не возникало. А про первую путёвку никто и не спрашивал — всё всем и так понятно было.
Сергей Ефимович пробил поездку аксасского автобуса прямо в новокузнецкий аэропорт и лично сдал экскурсантов руководительнице группы. Да-а-а-а… Это был первый Юркин полёт на самолёте. Да целых два раза! Туда из Новокузнецка и обратно в Новокузнецк. Архитектурно-скульптурный комплекс на Мамаевом кургане произвёл ошеломляющее впечатление. Корнилов-средний взял оттуда камень из бассейна с Площади Героев, в котором в марте ещё не было воды, и привёз в Аксас на память. Первый раз кино в настоящем кинотеатре посмотрел: фильм «Один из нас» с Юматовым. Тот самый, фраза из которого «Мальчик, иди катайся на своём велосипедике!» стала самой вежливой формой посылания в общении между пацанами. Первый раз спектакль в театре оперетты. Юрий Васильевич уже и не помнил какой, но впечатление было очень хорошее: и от театра, и от оперетты.
Однако самым запоминающимся этапом той поездки стал заключительный: от Новокузнецкого аэропорта до Аксаса. Лилька Корнилова в тот год уже второкурсницей Новокузнецкого педа была и брату среднему всё разъяснила, что, как и когда надо делать, чтобы с самолёта максимально быстро домой в Аксас добраться. Юрка вместе с Серёжкой Гириным выполнил всё в точности: с самолёта на электричку до Новокузнецка, в Новокузнецке на электричку до Междуреченска, но выйти в Бородино, в Бородино от железнодорожной станции добежать до дороги, чтобы успеть на мысковский автобус, и всё — ты уже, считай, дома. Зимой, да-да зимой, март там ещё очень даже зима, дорога-то была, можно сказать, как асфальт, и доезжали намного быстрее, чем летом. И на пароме не надо выходить — переезжаешь по замёрзшей Томи, как будто её и нет вовсе.
Сергей Ефимович Гирин прибыл в Новокузнецкий аэропорт встречать парочку восьмиклассных туристов на аксасском автобусе с совсем небольшим опозданием: ещё и группа вся не разошлась — не разъехалась. Руководительница выслушала всё, что он о ней думает, но твёрдо стояла на своём: мальчики предупредили её, что будут добираться сами, а что их кто-то будет встречать прямо в аэропорту, никто её не предупреждал. Сергей Ефимович примчался на ж-д вокзал Новокузнецка. Но многократное громогласное объявление «Мальчики Сергей Гирин и Юрий Корнилов! Вас ожидают у справочного бюро вокзала!» результатов не дало — мальчики были уже в электричке и слышать его не могли. Короче, эти догонялки секретарь парткома проиграл. Неизвестно, что там с Серёжкой Гириным дома было, потому как впоследствии выяснилось, что его-то отец предупреждал, что он приедет в аэропорт его встречать, когда они вернутся из Волгограда, а Юрка-то Корнилов про эти гонки от матери своей узнал. Она сказала, что вся бухгалтерия со смеху покатывалась, когда смеявшийся и сам старший бухгалтер им историю про неудавшийся трансфер туристов рассказывал.
Но в марте интересным было не только его окончание по причине каникул, но и начало из-за того самого 8-го числа, которое уравновешивалось 23-м февраля. Международный аспект женского дня — борьба женщин за свои права во всём мире — не вдохновлял ни мальчишек, ни девчонок. Зато разницу между ними подчёркивал и в связи с ней многое обещал в перспективе. Инициатива была за девчонками просто потому, что так всё по календарю сложилось. Если девчонки в классе кооперировались, скидывались и поздравляли мальчишек всерьёз, то есть с какими-нибудь презентами, а не только с открытками, то мальчишкам, разумеется, приходилось отвечать равноценным образом. Но всё равно самым интригующим было разглядывать свою открытку и угадывать, кто конкретно из девчонок писал «Дорогой Юра…». Распределение между девчонками мальчишек и между мальчишками девчонок в деле написания поздравительных текстов считалось не случайным, оно могло выражать соответствующие симпатии. А если мальчишка угадывал, кто именно подписал открытку ему про 23 февраля, и поэтому брал на себя подписание ответной открытки про 8 Марта, то это признавалось практически взаимным признанием. За десять классов в школе Корнилов-средний видел три случая, когда после прошедших праздников происходили пересадки: признавшиеся объединялись на одной парте.
В третьем классе Юрка Корнилов сказал одноклассникам, что он будет подписывать открытку только Наташке Марьиной, хотя пропорции в классе были такими, что один мальчишка должен был подписывать открытки полутора девчонкам. Вот чёрт его знает почему, но Корнилов-средний только с её появлением в третьем классе начал реально осознавать, что девчонка это не мальчишка. Отец её был замкомандира взвода охраны, и они приехали в Аксас только где-то в середине августа. Поселились во второй квартире первого дома первого ряда Мирного. Ну, первого сентября Людмила Васильевна, как положено, представила классу новенькую. Ну, ничего же особенного в ней не было! Худая, бледная, с веснушками по бокам от длинного прямого носа, с обычной школьной причёской обычных каштановых волос. Ё! Ничего особенного, а вот через пятьдесят лет закрываешь глаза и всю её в деталях и видишь. Начали учиться — она так себе, с тройки на четвёрку. Вот всё так себе, но уже в октябре Юрка из школы ходил вместе с ней да ещё и портфель её тащил. Э-э-э… Да и по утрам он норовил пойти так, чтобы её по дороге в школу догнать.
Сме-хо-та…
А на следующее лето Марьины из Аксаса уехали — отца Наташки опять перевели куда-то по службе. И всё…
Не, ни фига, через пятьдесят лет закрываешь глаза и…
- Жизнь — борьба
Почему-то на этот раз у Юрия Васильевича не получилось взобраться на его космическую станцию, и он вдруг очутился совсем в другом месте.
Эту чебуречную Корнилов-средний обнаружил и попробовал месяц назад в прошлый свой приезд на станцию метро «Колхозная». Собственно, он, разумеется, не на «Колхозную» ездил, а в приёмную МВД СССР, которая располагалась примерно метров в трёхстах от этой станции. Юрий Васильевич тогда в приёмной справился довольно быстро: и письмо на имя министра внутренних дел Щёлокова сдал в одно окошечко, и на приём записался в другом окошечке. Он наивно полагал, что к министру попадёт, но тётенька в форме вежливо выяснила, по какому вопросу товарищ Корнилов обращается, и записала его к полковнику Ледовитову, который эту тему курировал. «Ладно, схожу к полковнику, письмо-то я всё равно министру написал — должен ответить!» — успокаивал себя на обратном пути Юрка в тот сентябрьский день и перед тем, как занырнуть в метро, зашёл в возникшую перед глазами и входом в «Колхозную» чебуречную. Ему тогда понравилось. Правда, есть здесь приходилось стоя, а, с другой стороны, чего рассиживаться-то, он же не чебуреки сюда кушать приезжает.
Ну и в день приёма младший научный сотрудник Корнилов где-то минут за сорок до назначенной ему встречи с Ледовитовым купил аж три чебурека и два стакана компота из сухофруктов: утром-то в своей общаге в Среднеградске чай только с парой пряников успел заглотить — и на электричку. В своей лаборатории 8 он, конечно, никому не распространялся, зачем едет в Москву. Да его никто и не спрашивал: у аспиранта-заочника было полное право раз в неделю поехать в столицу, в ГПНТБ, или в Ленинскую библиотеку, или к своему научному руководителю по диссертации — куда ему нужно, туда и едет. Просто говорит начальнику своего сектора: «Завтра я в Москве», и всё. И два рубля пятьдесят копеек за билет туда и обратно бухгалтерия на следующий день ему компенсировала тоже без вопросов. Так что проесть в этот день эти 250 копеек он мог с чистой совестью, хотя в Среднеградске позволял себе тратить на еду не больше полутора рублей.
«Ох, чего-то не нравится мне полковничья фамилия — Ледовитов. Сразу как-то Ядовитов в голове возникает», — подумал аспирант-соискатель, приступая к первому чебуреку.
«Так, Юра, не заводись раньше времени! И вообще не заводись! Заведёшься — всё дело испортишь, — начал себя настраивать на миролюбивый лад Корнилов-средний. — Поразмышляй лучше дальше о пространстве и времени, а то что-то у тебя никак всё с первой главой диссера не складывается».
Тема его диссертации была про применение неклассических вариантов механики деформируемого твёрдого тела при расчёте авиационных и космических конструкций из композиционных материалов. И плясать приходилось от самой печки: с перестройки системы гипотез в теоретических моделях этих самых конструкций и материалов. То есть фактически возвращаться к самым истокам механики: к Галилею, Ньютону, Гуку и прочим классикам. Короче, философствовать надо было.
«Ну, вот классический континуум, то есть сплошная среда, если по-русски выражаться: всё пространство состоит из бесконечно малых точек, все точки одинаковы, каждая точка может перемещаться прямолинейно в трёхмерной системе координат XYZ. Когда внешние силы — ветер, снег, груз и прочее — воздействуют на это сплошное однородное пространство-материал-конструкцию из точек с одинаковыми свойствами, расстояние между точками за счёт их перемещений изменяется, и поэтому возникают внутренние силы сопротивления. Конструкция деформируется так, чтобы внутренние силы, возникающие в её материале, уравновесили внешние силы и при этом конструкция не сломалась. Это классика. А теперь даём дополнительные степени свободы каждой точке: она не только может перемещаться, но и вращаться. Плюс в общем случае свойства материала могут быть разными, то есть континуум реально неоднородный. За счёт вращения точек появляется дополнительное внутреннее сопротивление внешнему воздействию».
Первый чебурек был съеден, и две трети первого стакана компота были выпиты.
«Но всё это годится для описания равновесных состояний. Теперь вводим четвёртое измерение в эту модель — время. Вот прямо из начала пространственных координат XYZ рисуем ось времени «Т» куда-нибудь от себя и чуть влево вбок. Потому что ведь надо уметь описывать динамические процессы: внешняя нагрузка меняется во времени, свойства материала меняются со временем. Время идёт, и всё течёт, всё изменяется. Ха-ха, течёт, если материал пластичный, а если материал ползучий, то ползёт».
Половина второго чебурека была съедена, и первый стакан компота был допит.
«Ё, ё, ё! А с чего это мы взяли, что время идёт?! Никуда оно не идёт! Это четвёртая ось нашего четырёхмерного пространства-времени. От нуля на меня — в будущее, от нуля и от меня — в прошлое. Нуль — это дата нашего рождения. Вот каждый из нас и топает по этой оси, отсчитывая своими днюхами пройденный путь. И каждый из нас — это точка в континууме человечества. Кто-то может двигаться только прямолинейно, а кто-то умеет и вращаться. Вот папка вращаться не умеет, поэтому его все и обогнали… Во дофилософствовался!»
Второй чебурек исчез, второй стакан компота начат.
«А что, неплохая аналогия получается. Шагая по оси времени, можно, а чаще всего и приходится, перемещаться ещё и в пространстве, меняя пространство, так сказать, своего пребывания. Вот я из Аксаса очутился сначала в Новосибирске, в пространстве самолётостроительного факультета электротехнического института, а потом оттуда в Среднеградске Приокской области. Лилька через филфак Новокузнецкого педа, оставаясь в пределах Кемеровской области, забралась в деревеньку Ижморского района. Серёжка через эл-тэ-эф НЭТИ — в Кемерово на ТЭЦ. А Ванька так вообще — в Ташкенте, через тот же электротехнический факультет, что и Серёжа, того же института, что я и Серёжка, только не на тепловой, а на гидроэлектростанции. Да, а папка с мамкой в Аксасе застряли, хотя Аксаса как такового уже и нету. И я должен помочь им сменить пространство на оставшееся в их жизни время».
Аспирант вытер руки салфеткой, сделал последние два глотка компота и двинулся по оси времени, чтобы сменить пространство чебуречной на пространство приёмной МВД Советского Союза.
— Корнилов Юрий Васильевич, — выкликнул Юркино ФИО молоденький лейтенант, заглянувший в комнату ожидания посетителей в приёмной.
— Я здесь, — поднялся Юрка со стула у окна.
— Пойдёмте со мной.
Вместе с лейтенантом, молча тоже вместе с ним, Корнилов-средний поднялся на четвёртый этаж и зашёл в обычный небольшой кабинет: у единственного окна большой стол, за столом спиной к окну полковник, лысоватый мужик под пятьдесят, что-то пишущий в какой-то бумаге, слева от него за небольшим столом, приставным к большому, женщина годиков эдак под сорок, секретарь, видимо, перекладывала из одной папки в несколько других пачечки бумаг, скреплённых скрепками, справа от Ледовитова на стене расположился Феликс Эдмундович, внимательно надзирающий за их работой.
— Присаживайтесь, — бросил полковник Юрке, поведя своим подбородком в сторону стула, стоявшего впритык к его столу по его правую руку.
Посетитель выполнил указание, оказался напротив женщины с папками и в профиль к полковнику и почувствовал, как Дзержинский начал буровить своим взглядом его спину точно между лопаток. Лейтенантик скромно присел на стул около входной двери в кабинет. «И не убежишь, если вдруг захочется», — подумал Корнилов-средний, пытаясь такой шуткой себя подбодрить, но тут же понял, что он вовсе и не пошутил.
— Степан Петрович, вот, — секретарша протянула Ледовитову листок бумаги, расправленный после конверта, исписанный с двух сторон.
Полковник его взял, а Юрка увидел оборотную сторону со своим почерком и подписью в самом конце. Это было его письмо Щёлокову.
— Юрий Васильевич, ваша информация, изложенная в вашем письме на имя министра, не подтвердилась. Я лично вчера по телефону разговаривал с замначальника Новокзнецкого лагуправления Зеньковским, которого вы тут в своём письме упоминаете. Ничего не подтвердилось. Как вы это можете объяснить? — Ледовитов наконец поднял свои глаза на Юрку и слегка прищурился.
— Степан Петрович, что именно не подтвердилось? — Корнилов-средний прямо обрадовался такому началу разговора, поскольку он его предвидел, как оказалось, на сто процентов верно, и теперь можно было двигаться по продуманному в электричке сценарию. — Лагерный пункт Аксас ликвидирован в связи с тем, что сначала ссыльные, а потом зэки-рецидивисты вырубили весь деловой лес в радиусе пятидесяти километров вокруг него?
— Ликвидирован, — кивнул полковник и усмехнулся.
— Вот, значит, эта моя информация подтверждается и вами, — стараясь придать своему голосу оттенок безразличия, зафиксировал Юрка. — Корнилов Василий Иванович имеет более сорока лет трудового стажа в Новокузнецком лагуправлении, является ветераном труда и имеет право на предоставление ему благоустроенного жилого помещения за счёт лагуправления. Правильно?
— Правильно, — кивнул Ледовитов, но без ухмылки.
— Лагерное управление обязано расселить вольнонаёмных работников, вышедших на пенсию и остающихся в ликвидированном лагерном пункте. Так ведь?
— Так, — снова прищурился полковник и откинулся на спинку стула, слегка на нём поёрзав ягодицами.
— Ну вот, вы же сами сейчас всё подтвердили, что я написал министру, – сказал Корнилов-средний и не смог удержать своей полуулыбки.
— Юрий Васильевич, вы прекрасно понимаете, что я имел в виду, а тратите время попусту. А у меня на вас всего полчаса отведено.
— Хорошо. Я продолжу прямее и быстрее. Я летом, будучи в отпуске и навещая родителей в Аксасе, вместе с отцом побывал на приёме у этого самого Зеньковского в Новокузнецке, и выяснилось, что за девять лет, которые отец стоит в очереди на получение квартиры, он не только не продвинулся в ней вперёд, а, наоборот, откатился назад. Как такое может быть?
— Есть льготные категории: офицерский состав, прапорщики. Они имеют преимущество перед вольнонаёмными.
— Э-э-э, нет, Степан Петрович. Меня на мякине не проведёшь. Это разные очереди. Я говорю об очереди для вольнонаёмных. И неужели вы были настолько наивны, когда звонили Зеньковскому, что ожидали подтверждения с его стороны моей информации в письме министру про то, как он двигает эту очередь вверх-вниз своими единоличными решениями?!
— Молодой человек, рано вам так разговаривать в таких местах, как это, не забывайтесь, где вы находитесь! — Лицо Ледовитова стало ядовитым.
— Моего отца, значит, можно вниз задвинуть, а тех, у кого большие пасеки, много мёда, а значит, и много денег от его продажи, — вверх поднять.
— Что вы имеете в виду? — вопрос полковника уже был откровенно угрожающим.
— Степан Петрович, вы прекрасно понимаете, что я имел в виду, а тратите время попусту. А у вас на меня всего полчаса отведено, — с издёвкой передразнил Ледовитова Корнилов-средний, Юрку понесло. — Я ведь и конкретные фамилии могу назвать, которые пока в письме Щёлокову не написал. Придётся, видно, написать! Это мне несложно, на следующей неделе завезу сюда новое письмо министру. А в нём заодно и про наш сегодняшний разговор напишу, особенно про вашу проверку фактов, изложенных в моём первом письме. И почему-то мне кажется, что у меня есть шанс попасть на приём уже не к вам, полковник. Вы бензопилу в руках держали? Трелёвочный трактор видели?
— Ты что, угрожать мне ещё будешь, щенок! Да пиши что хочешь и кому хочешь! Пошёл вон! — Ледовитов уже был самим собой, наверное. — Лейтенант, уведите посетителя!
— Надеюсь, внизу меня отпустят, — попытался напоследок пошутить Юрка уже в дверях кабинета, не оглядываясь.
— Что скажешь, лейтенант? — Корнилов-средний решил как-то сориентироваться в произошедшем по дороге вниз с четвёртого этажа.
— Я здесь уже четвёртый год — ни разу не видел, чтобы кто-то с Ледовитовым так разговаривал, — по голосу лейтенанта было трудно понять, одобряет он или осуждает посетителя.
— А делать-то мне дальше что? Подскажи. Ты же в этой кухне больше моего понимаешь.
— Жизнь – это борьба. Борись дальше, — то, что лейтенант тоже отвечал на ты, обнадёживало.
— Мысль правильная. А конкретно?
— Сюда после такого разговора больше не суйся — бесполезно. Надейся, что на тебя никто ничего в горком Среднеградска не напишет. Ты партийный?
— Нет, конечно, ты что.
— Ну, ты даёшь! Но всё равно, пиши теперь в ЦК КПСС.
— А кому конкретно там писать? ЦК большой…
— Этим не заморачивайся. Пиши сразу на генерального секретаря Брежнева — там разберутся, кому читать. Только по почте не отправляй, а сдай своё письмо в приёмную ЦК на Старой площади.
— Понял. Спасибо тебе большое за подсказку.
Юрка сразу поехал в приёмную ЦК, ну, чтобы понять, что там и как. В большой комнате почти по всему её периметру к стенам были приделаны наклонные доски, то есть, скорее, верхние части парт. Человек двадцать стояли за этими партами и что-то писали. В левом дальнем от двери углу находилась выгородка от пола до потолка с большим окном-отверстием в ней, в котором виднелся мужик, принимающий написанное гражданами. Всё ясно.
На следующей неделе в среду, 10 ноября 1982 года — свой аспирантский день мнс Корнилов брал обычно по средам, устраивая себе некую перемену обстановки среди недели, — он снова был здесь. Поехал утром сразу с электрички сюда, чтобы потом можно было уже полностью переключиться на изучение нескольких статей на немецком в Ленинке, с которыми он связывал некоторые надежды на прояснение своих тёмных мест в неклассическом континууме. Юркино письмо на имя дорогого Леонида Ильича заняло два листа в разворот с двух сторон: потратил на него целую субботу и почти всю тетрадь в клеточку, разогнув в её середине скрепки и вынимая двойные листы. Без помарок-то получилось не сразу. Черновики изорвал на мелкие кусочки и спустил в унитаз. Штирлиц, блин!
В большом окне-отверстии приёмной ЦК КПСС за большим столом в этот раз сидела тётка, а не мужик. Она взяла письмо, минуты полторы его просматривала и потом положила наверх большой кипы других писем, растущей у неё на столе. На Юрку даже не взглянула, ни слова ему не сказала. А собственно, ей там не до взглядов и разговоров: Корнилов-средний отстоял очередь к ней из девяти человек, а за ним уже стояли другие семь писателей. От такого потока Юрку охватило сомнение — будет ли хоть какой-то толк от потраченной субботы и тетради.
В Среднеградск аспирант возвращался с таким расчётом, чтобы успеть к началу праздничного концерта по телевизору в честь дня милиции — это были лучшие концерты из тех, которые в честь кого-то или чего-то показывали. В электричке он услышал разговор двух мужиков, сидевших напротив, о том, что концерта, скорее всего, не будет сегодня — отменят наверняка. Юрка не выдержал и встрял к ним со своим «почему?». Мужик, сидевший у окна, наклонился к нему и очень тихо сказал: «Брежнев умер».
На следующий день за утренним чаем в лаборатории 8 Корнилов-средний, не особо углубляясь в детали, сокрушённо поведал своему другу инженеру Андрею Случевскому, что вчера он отправил своё письмо мертвецу. «Ё, смешнее, чем у чеховского Ваньки Жукова, получилось. Не «на деревню дедушке», а намного дальше. В одно из тёмных мест континуума». — «Надежда умирает последней», — философски произнёс Андрей Андреевич, успокаивая Юрия Васильевича.
Письмо сработало при Юрии Владимировиче, Андропов имеется в виду. Быстро. Следующим летом Юрка ехал в отпуск к родителям уже не в Аксас, а в Абагур лесной, который под Новокузнецком, где, как написала Анна Каримовна, отцу наконец-то дали квартиру. Корнилов-средний не смог сообщить точной даты своего приезда и поэтому застал родителей врасплох. Отца вообще не было — он пошёл к своей сестре, то есть к тёте Лене, на огород что-то там ей помочь. Бороздкины переехали в Абагур лесной из Тутуяса намного раньше: у Семёна Никитича была довольна большая пасека. Мать засуетилась и побежала в магазин: чего-то важного ей не хватало к обеду. И Юрка минут на двадцать остался в «квартире» один.
Это была комната с отдельным входом на первом этаже двухэтажного длинного деревянного дома. Размер комнаты был примерно такой, как большая комната в квартире в Аксасе. Внутренняя перегородка с дверным проёмом без двери разделяла её на почти равные части, в каждой части было по одному окну. В первой, чуть меньшей части справа от входной двери располагалась печка. У окна стоял кухонный стол, по бокам которого приткнулось по одному стулу. Напротив печки, слева от двери, находился холодильник и лавка с двумя вёдрами воды. Во второй части комнаты встык с печкой через перегородку стояла кровать, за ней помещался только шифоньер, напротив кровати было окно, под ним стоял сундук, а напротив шифоньера помещался овальный раздвижной стол, на котором в углу комнаты стоял телевизор. Под стол было подсунуто ещё два стула. Между шифоньером и телевизором по стене мчался Иван-царевич со своей Еленой на коленях. Всё.
Юрка ходил вдоль комнаты через проём в перегородке от Ивана-царевича до холодильника и назад, заглядывая при каждом проходе в окна, не идёт ли мать, и взглядывая на себя в зеркале на шифоньере. Ему хватало восьми шагов. И с каждым проходом туда-сюда он чувствовал, как что-то нехорошее возникает-накапливается в нём. Накапливается, накапливается… «Су-у-у-ки-и-и, всю жизнь людям исковеркали, а теперь ещё под конец в клетку их засунули», — заорал он в конце концов во весь голос. Корнилов-средний плюхнулся на сундук и заплакал. Навзрыд.