Повесть
Опубликовано в журнале Урал, номер 6, 2020
Николай Горнов (1966) — родился в Омской области. Окончил Сибирский автомобильно-дорожный институт. Работает обозревателем-аналитиком омского делового еженедельника «Коммерческие вести». Публиковался в журналах «Если», «Полдень, XXI век», книжных сборниках издательств АСТ и «Эксмо». В Омске издавались авторские сборники «3000 метров ниже уровня моря» и «Убей в себе космонавта». Переводился на польский язык
Граница
Всю дорогу от железнодорожной платформы в Новоалексеевке до Чонгара таксист Василий инструктирует меня, как не следует переходить границу с Крымом. Никаких особенных сложностей нет, по его словам, но все же лучше придерживаться нескольких простых правил. Главное правило — не иметь при себе ничего запрещенного. Еда, алкоголь, включая пиво, а пуще того, холодное и огнестрельное оружие — харам. Все запрещенное лучше оставлять дома. Про наркотики на границе шутить не рекомендуется. Набиваться по пять человек в одну машину — не рекомендуется. Путешествовать с детьми до шестнадцати лет — не рекомендуется. Харам.
При переходе границы лучше не иметь при себе и на себе никаких наклеек и нашивок с политическими лозунгами и государственной символикой. Символика обязательно будет кого-нибудь раздражать. Украинская — россиян, российская — украинцев, а европейская или американская — тех и других. Документы следует иметь при себе безупречные, то есть они должны быть без подчисток и исправлений, а на фотографиях в паспортах каждый должен быть похож сам на себя. Теоретически пропускные пункты на границе с Крымом открыты круглосуточно, но лучше пересекать кордон ранним утром. Днем перед переходами скапливаются большие очереди, а ночью там пусто, поэтому пограничники шерстят всех подряд.
Держаться на границе следует спокойно, ровно, вежливо, приветливо, на все вопросы и просьбы людей в форме реагировать быстро и адекватно. Не рекомендуется сидеть в машине с таким видом, как будто ты президент Украины, не следует пялиться на стражей границы в упор. Впрочем, и взгляд прятать тоже не нужно. Категорически нельзя нервничать и потеть при досмотре багажа, не рекомендуется много говорить, а тем более задавать глупые вопросы.
В разговоры о политике не следует вступать вообще. Ни при каких обстоятельствах. Особенно если эти разговоры инициируют попутчики или водители такси. С украинскими пограничниками тоже лучше не вступать в длительные беседы, причем на любые темы, не только политические. А они поговорить любят. Подолгу выясняют, кто и с какой целью пересекает границу с Крымом, и если кандидат на пересечение начинает спустя некоторое время путаться в «показаниях», то могут легко его развернуть.
Сложнее всего границу с Крымом переходить таким, как я, у которых пониженный интерес к общению с людьми, трудности в принятии решений, нарушенная концентрация внимания, проблемы с памятью, частые апатии, быстрая утомляемость, сильная раздражительность, недостаток мотивации, постоянное чувство вины и заниженная самооценка. Таким не стоит даже пытаться, как считает мой таксист. Но мне отступать некуда. Буду стараться изо всех сил. Тем более что все вышеперечисленные недостатки, включая быструю раздражительность, меркнут в сравнении с главным моим недостатком — паспортом гражданина России, который лежит сейчас во внутреннем кармане куртки.
Ну откуда же я мог знать, что гражданин России, желающий проехать с территории Украины на территорию Крыма, должен в первую очередь озаботиться получением некой специальной бумажки, которую выдает украинская миграционная служба на украинском языке? Что это за пропуск и дают ли его кому-то на самом деле — таксист Василий не знает да и не стремится узнать, поскольку сумасшедших россиян, желающих попасть в Крым через украинский пропускной пункт «Чонгар», ему еще не доводилось видеть ни разу. Я — первый. И я даже немного этим горжусь.
Василий предполагает, что без спецпропуска проскочить все же удастся, но сделать это будет непросто. И потребуется какой-нибудь веский повод. Более веский, чем детская мечта о посещении Воронцовского дворца или «Ласточкиного гнезда».
— А если у меня бабушка в Феодосии смертельно заболела? — уточняю я.
— Вот про бабушку лучше вообще не вспоминать, — смеется таксист. — У каждого второго, кто едет в Крым, обязательно болеют бабушки в Феодосии, Симферополе, Севастополе, Саках и Евпатории. И практически все они при смерти.
— И что же мне делать?
— Не паниковать, — советует таксист. — Сами-то откуда?
— Сами-то? Из Сибири мы.
— Ну, тогда вообще базара нет, если из Сибири. — Василий удовлетворенно скалится. — У нас к сибирякам особое отношение. Чонгар от фашистов сибирская дивизия освобождала.
— В смысле? От каких фашистов? — не сразу понимаю я.
— От тех самых. Которые Гитлера к власти привели. У нас и памятник есть воинам-сибирякам. Мы его на майские от херсонских бандеровцев защищали. Понаехали тут, понимаешь! А мы цепью вокруг памятника, и хрен им в глотку!
— А, ну теперь ситуация стала понятнее, — киваю я.
Пункт пропуска «Чонгар» — это узкая серая дорога, черные пыльные обочины, раскатанные миллионами колес, пылящие даже зимой, заборы, измеряемые сотнями погонных метров, они из тускло поблескивающей, а местами и ржавой металлической сетки, шлагбаумы, несколько сине-желтых будок, странного вида временное сооружение из выстроенных в ряд вагончиков, наспех обшитых щитами из прессованной щепы, и длинный односкатный шиферный навес. Летом, когда границу между Украиной и Крымом люди переходят массово, да еще и с детьми, над «Чонгаром» круглосуточно клубятся страх и усталость, слышится непрекращающийся гомон.
А зимой здесь пусто. Сейчас тишину могли бы разбавить пассажиры автобуса, прибывшего из Харькова, но хмурые харьковчане в однотонной мешковатой одежде жмутся под навесом молча и как-то совсем обреченно. Никто никуда не торопится, что удивительно. Я тоже не тороплюсь к вагончику, где проверяют документы, и занимаю место в самом хвосте очереди. Мне здесь всё интересно. Я наблюдатель за происходящим, ведь область пограничья — это особенное и противоречивое образование, в котором соединяется несоединимое и устанавливается предел возможностям человека.
Я где-то читал, что опыт прохождения границы обостряет восприятие мира и дает возможность для познания более глубокого слоя жизни, поскольку на границе ставятся под сомнение все нормы и критерии. Считается, что здесь заканчивается одна реальность, а на другой стороне начинается другая, и даже время на границе ощущается как-то иначе, что оно течет как бы слегка параллельно основному потоку. И я действительно вижу, как люди, словно в замедленной съемке, предъявляют свои паспорта неторопливому пограничнику за мутным от грязи стеклом, что-то тихо говорят, заторможенно кивают головами, а потом протискиваются через узкий турникет и попадают на нейтральную территорию.
Куда они все идут потом — не видно из-за тумана, сколько ни заглядывай через забор. Теоретически я знаю, что в нескольких километрах за КПП «Чонгар» находится тот самый знаменитый Чонгарский пролив, а через него переброшен тот самый мост, в опорах которого с украинской стороны уложили, как уверяют злые языки, две сотни килограммов тринитротолуола, а сразу за мостом — настоящая благодать, в смысле крымский КПП «Джанкой». Но это чисто теоретически. На практике же я вижу, как грязный туман сгущается сразу за металлической сеткой, и люди тонут в этом тумане, растворяются в зыбкой пограничности.
Очередь переминается с ноги на ногу, кряхтит, пыхтит, вздыхает, потеет, выпускает кишечные газы, шелестит о чем-то своем, словно осенний лес, но вперед продвигается крайне медленно. Мне нечем занять мозги, и от этого в голову лезет всякое. Я знаю, что лучше всего тревожность глушить абстрактной тарабарщиной, поэтому тщательно вспоминаю весь тот бред, который когда-то читал о границе.
Ну да, нормальному человеку в такое трудно поверить, но есть люди, которые искренне считают, будто бы граница не столько разделяет, сколько соединяет разное, формируя особый «мир на границе». Они уверены, что в этих пограничных, предельных состояниях становится возможным даже выход человека к более глубоким смыслам, иногда приобретающим характер «судьбоносных событий». Они думают, что граница — это не данность, а заданность смыслов. Поскольку смысл всегда где-то в самой глубине, в сущности, а сущность никогда не проявляется сразу, то и движение смыслов никогда не бывает равномерным, в какой-то момент обязательно происходит разрыв.
Не имею ни малейшего представления, как должен выглядеть этот разрыв шаблона, поэтому кручу головой и на всякий случай запоминаю все увиденное в мельчайших подробностях, чтобы потом, если появится такая возможность, пересказать свои ощущения специалистам по границе. Они ведь никогда здесь не бывали. В большинстве своем они хорошо умеют складывать умные слова в произвольном порядке, но вот физических контактов с реальной границей — я более чем уверен — эти специалисты побаиваются. Предложи им для расширения границ собственного чувственного опыта пройти через пункт пропуска «Чонгар» — они все умрут от страха еще по дороге. Они же специалисты в широком смысле, а в узком — это уже не к ним…
От нечего делать разглядываю очередь. Молодая девушка с кожаным рюкзачком смотрит исключительно перед собой и держится независимо. Две степенные дамы прижимают к груди ручную кладь. Некоторые хоть и переговариваются друг с другом, но делают это вполголоса, почти шепотом. Впереди меня опирается на алюминиевую палку старушка в темном шерстяном платке и темно-зеленом болоньевом плаще, выпущенном не позже середины семидесятых годов прошлого века. Ее, видимо, сопровождает сын — побитый жизнью мужчина лет сорока с землистым лицом. Ему зябко. Одет он явно не по погоде — в серый клетчатый пиджак, широкие черные джинсы, серую мохеровую кепку и темно-синие кеды.
Я закрываю глаза и резко втягиваю носом воздух. Он здесь тяжелый, наполненный какой-то совершенно безумной смесью запахов. Пограничный переход «Чонгар» пахнет одновременно сырой землей, страхом, тревогой, пластиком, разогретой сталью, дизельным топливом, синтетическим машинным маслом и почему-то прелыми листьями. За моей спиной пристраивается семейная пара с сынишкой лет шести и большим черным чемоданом. Мальчишка задумчиво вертит в руках трансформер. Он с ним уже наигрался, и сейчас парню скучно. Зажатый между родителями и чемоданом, он крутит головой по сторонам, изучает стыки между листами шифера и медленно пятится назад, прощупывая границы дозволенного на узкой полосе между Украиной и Крымом.
Но граница — это все же не черная дыра, и время здесь не может растягиваться до бесконечности. Старушку с «клетчатым» сыном успешно поглощает туман, и вот я вплотную приближаюсь к паспортному контролю. Трижды произношу шепотом короткую молитву и протягиваю документ хмурому лейтенанту-пограничнику. Он механически берет его в руки и упирается взглядом в двуглавого орла на обложке. Брови пограничника удивленно приподнимаются, он переводит непонимающий взгляд на меня, потом опять на паспорт, открывает первую страницу, смотрит на фото и опять поднимает взгляд на меня, как бы еще сомневаясь, а не мираж ли у него в руках.
— Фамилия, имя, отчество, куда следуем? — произносит пограничник автоматически.
Я озвучиваю свои паспортные данные раздельно, внятно, почти по слогам. Цель моя — туризм.
— Гражданин РФ? — уточняет лейтенант. На его лице читается неверие в реальность происходящего. Он даже зависает на несколько секунд перед тем, как нажать кнопку вызова подмоги. — Пройдите на личный досмотр, Ульян Сергеевич.
— На досмотр? — обреченно переспрашиваю я. — Зачем? У меня из личных вещей только рюкзак.
Но пограничник уже берет себя в руки. Он уже способен действовать решительно. Он машет кому-то сзади себя и кричит:
— Михайлусь, займись гражданином РФ.
Открывается малоприметная дверь, из нее вываливается двухметровый прапорщик и бурчит: «А як же! Обов’язково. Пройдемте, гражданин».
Я вынужден подчиниться грубой силе.
— Ждите, — говорит мне прапорщик, кивая на пустой стул за железной перегородкой в углу вагончика, и куда-то уходит, плотно прикрыв за собой дверь…
Немного о себе. Не алкоголик, не курильщик, не наркоман, не игроман, не шопоголик, не бабник, не транжира, не скупердяй, не предприниматель, не лентяй, не страдал никакими маниакальными и сексуальными расстройствами. Вполне себе рядовой циклотим. У меня пониженный интерес к жизни и общению с людьми, явные трудности с принятием решений, нарушенная концентрация внимания, давние проблемы с памятью, частые апатии, быстрая утомляемость, сильная раздражительность, недостаток мотивации, постоянное чувство вины, заниженная самооценка, повышенный аппетит, низкое либидо, меня часто преследуют идеи саморазрушения, а по ночам регулярно донимает бессонница, во время которой со мной по очереди ведут назидательные беседы моя покойная бабушка и демон Бегемот.
Всю свою сознательную жизнь я проторчал в Сибири, на берегу великой реки Оби, чем совсем не горжусь. Место, честно говоря, отвратительное, несмотря на большое количество солнечных дней. Не Лазурный берег. Настоящую гордость за Сибирь я испытал всего трижды. Два раза это случилось быстро и неожиданно, как ночная поллюция, и я почти ничего не успел понять по причине юного возраста. Первый раз, когда в младших классах мне прицепили звездочку с портретом кудрявого Володи Ульянова. Второй раз, когда повязали красный галстук советского пионера.
А вот в третий раз все произошло осознанно. К тому времени СССР вместе с пионерией, комсомолом и кодексом строителя коммунизма благополучно скончались, а Европа пребывала в панике по поводу активной фазы исландского вулкана с эльфийским именем Эйяфьятлайокудль. Вулкан пыхтел и выбрасывал в небо над Северной Атлантикой миллионы кубометров серой субстанции, которую одни называли вулканической пылью, другие — тефрой, и эта на редкость летучая дрянь буквально за пару дней распространилась над всей Европой, после чего небо потемнело и стало создавать опасность для пролетающих по нему авиадвигателей. Напуганные авиапассажиры набились в аэропорты, как норвежская селедка в финские консервные банки, совершенно не понимая, что будет с Европой завтра.
Исландские вулканологи никаких вразумительных ответов не давали. Только свистящим шепотом рассказывали про предпоследнее извержение многоуважаемого Эйяфьятлайокудля, которое началось в декабре одна тысяча восемьсот двадцать первого года, а завершилось в январе одна тысяча восемьсот двадцать третьего. Отдельные пессимисты из числа ученых заговорили даже о полном прекращении всех полетов над Европой чуть ли не на годы, поскольку в Исландии, мол, вулканов много и ожидается дальнейший рост их активности. А я слушал всю эту ахинею и почти неделю гордился местом, где живу.
В Сибири всегда спокойно. Да, зимой у нас мертвый холод, как на поверхности Луны, зато весной, осенью и летом не бывает тропических ливней, наводнений, цунами, землетрясений и прочих природных катаклизмов, негативно влияющих на повседневное существование. Даже странно, что сибиряки не научились пользоваться своими очевидными географическими преимуществами. У нас есть то, чего не хватает большинству, — нейтральность. Она по определению должна быть востребована.
Если правильно регион позиционировать, то мы от инвесторов устанем палками отмахиваться. Они к нам в очередь, а мы им чайником по их сытым харям: «Ахтунг! Хэндэ хох! Дас ист фантастиш!» Но некому заняться правильным позиционированием Сибири. А меня никто слушать не хочет. Включая нашего губернатора. Я ему в прошлом году практически каждую неделю письма отправлял с очень заманчивыми предложениями. Ни на одно не получил ответа.
Даже как-то обидно…
Прапорщик Михайлусь возвращается через два часа. В руках у него литровые бутылки с питьевой водой и бумажные пакеты с бутербродами.
— А можно задать вопрос о причинах досмотра? — интересуюсь я.
— Не можно, — равнодушно отвечает прапорщик.
— Для задержания гражданина другой страны у вас должны быть веские основания. Я буду обращаться в российское консульство и в ваше пограничное управление!
Прапорщик бубнит что-то неразборчивое и быстро покидает вагончик…
Вообще-то я писатель-фантаст. То есть автор фантастических романов. Хотя последние пятнадцать лет работаю мастером-приемщиком в фирме «Цифровые окна». Окна я ненавижу, но вынужден их терпеть, поскольку работа мастера-приемщика не отягощает мозги: знай себе принимай звонки от клиентов, иногда выезжай на замеры оконных проемов и следи, главное, чтобы мастер производственного цеха ничего не напутал, а рабочие изготовили пластиковые заготовки нужного размера.
Ничего цифрового в наших окнах нет, разумеется, просто наш хозяин считает себя безумно креативным парнем, а слово «цифровой» — магическим. Он думает, что такой маркетинговый ход увеличивает продажи, а работники офиса, которых он периодически строит и увольняет без всякой жалости, смотрят ему в рот и боятся сказать правду. Мне тоже наплевать на правду, просто я за десять лет слегка устал объяснять клиентам, почему наши окна называются цифровыми…
Мои сослуживцы и хозяин нашей фирмы не догадываются, чем я занимаюсь на досуге. Модные издатели меня тоже не знают. Да и читатели, думаю, совершенно безразличны к моей персоне, поскольку все свои романы я пишу под псевдонимами. И даже денег писательство мне не приносит, поскольку пристраивать рукописи мне удается только в те издательства, которые считают себя вершиной пищевой цепочки и не платят авторам гонораров из принципа. Адреса издательств я выписываю из литературных журналов, которые получает наша публичная научная библиотека имени Льва Толстого, и отправляю по этим адресам свои рукописи. И на бандеролях не пишу даже обратного адреса.
Так же делал, кстати, мой любимый американский писатель Килгор Траут, который за свою короткую жизнь написал сто пятьдесят фантастических романов. И так же, как мой любимый писатель, я ищу потом свои романы среди развалов уцененных книг в мягкой обложке. Иногда нахожу. Но значительную часть моих рукописей, видимо, поглощает клокочущая пустота всемирной энтропии, которая поджидает их на полпути к читателям. Но я убежден, что каждому воздастся по заслугам его. Ведь стал же Килгор Траут под конец жизни классиком научной фантастики. А перед смертью ему даже хотели вручить Нобелевскую премию в области медицины. Было официально признано, что его тексты оказали положительное воздействие на душевное здоровье человечества…
Опять возвращается Михайлусь. С ним заходят двое — выбеленная до полной победы над здравым смыслом блондинка в «цифровом» камуфляже и мужчина в гражданском кожаном пальто до колен. У мужчины тусклый бегающий взгляд и настолько незапоминающееся лицо, что сразу становится понятно — это и есть тот самый куратор из СБУ. Куратор внимательно разглядывает меня и кивает камуфлированной блондинке.
— Встать, — тут же командует блондинка.
Я послушно встаю, вытягиваясь по стойке «смирно», поедаю блондинку глазами и как бы спрашиваю: «Девушка, может, пора меня отпустить, ведь у меня на сегодня было много планов».
Она смотрит на меня с укоризной и как бы отвечает: «Придется вам свои планы скорректировать, гражданин!»
Пограничную блондинку зовут Оксана. У нее нарисованные ниточкой брови, длинный нос, асимметричное лицо, румяные щеки и подбородок с ямочкой. Она возглавляет какой-то отдел с труднопроизносимым названием. Представителя СБУ, обладателя женской задницы, зовут Олесь. Я замечаю, что он морщится, когда Оксана пытается обращаться к нему по имени. Оно и понятно, с таким именем жизнь у него не сахар. По себе знаю. Я бы вполне мог поделиться своим опытом выживания с этим Олесем, но он, как я вижу, не расположен к общению. Смотрит сквозь меня и думает о чем-то своем.
— Рассказывай, — выдавливает из себя Олесь, устраивая свою огромную задницу на шатком пограничном стуле.
Я пожимаю плечами.
— И рассказывать-то особо нечего.
— Так уж и нечего? — с явным укором произносит Олесь и сует мне в нос старый «Айфон» с трещиной в стекле. — А вот это кто?
Я долго рассматриваю на экране мутную фотографию, видимо со служебного удостоверения, сильно увеличенную и рассыпающуюся на квадратики. На фотографии хмурится коротко стриженный молодой человек в форменной рубашке с майорскими погонами.
— Не узнаешь?
— Первый раз вижу.
Олесь хмыкает.
— А это ведь ты, мудрила. И зовут тебя не Ульян Горюнов, а Владислав Семенчук. Должность — руководитель группы специальных операций ГРУ Генерального штаба МО РФ. Познакомься. Фотография сделана ровно год назад. Запираться смешно, майор.
— Да? — удивляюсь я. — Можно еще разок взглянуть на фото? Если там я, то за последний год я постарел лет на двадцать как минимум. И еще у меня куда-то пропала большая родинка над левым глазом. И нос вытянулся. И уши уменьшились.
Олесь придирчиво рассматривает мутное изображение на своем смартфоне, потом внимательно изучает мое лицо, еще раз смотрит на фотографию, молча выключает экран, засовывает смартфон в карман брюк и несколько минут любуется стеной в серых разводах. На его лице не отражается ни одной мысли. Видимо, мозг совсем пуст.
— Допустим, — оживляется наконец оперативник. — А что тогда ты делал вчера в Запорожье? Изучал возможность совершения диверсии на Запорожской АЭС?
— Неужели у вас есть фотография, как я хожу по улицам Запорожья на предмет диверсии? — уточняю на всякий случай.
— Коллеги из Запорожья опознали тебя по телефонограмме. В смысле, по описанию внешности…
— Тогда это точно был не я. Вчера мне довелось прогуляться только по Андреевскому спуску и Нижнему валу. А где находится Запорожье, я не представляю даже теоретически.
— Хочешь сказать, в Кривом Роге ты тоже не был? И в районе Донецкого аэропорта никогда не появлялся? И не знаешь офиса волонтеров в городе Мариуполе, обстрелянного людьми в масках 29 ноября? — наседает на меня оперативник.
За обедом он явно переусердствовал с чесноком. Я слегка отстраняюсь, но делаю это мягко, чтобы не спровоцировать ответную агрессию.
— Про Мариуполь слышу впервые. И в Джона Кеннеди с Джоном Ленноном стрелял тоже не я.
— Пациент у нас с юмором, как я посмотрю, — кривится Олесь, откидываясь на спинку стула. — Допустим, что ты не российский диверсант и тебя действительно зовут Ульян Сергеевич…
— Так и есть.
— Ну, тогда расскажи о себе. Кто ты? Зачем приехал в Украину?
— Инженер, турист, писатель, — произношу я скороговоркой. — Ульян Сергеевич Горюнов. Направляюсь в Крым с туристическими целями.
— Пейсатель? — переспрашивает Олесь и выжидательно смотрит на пограничную девушку Оксану.
Она почему-то краснеет и долго откашливается.
— Про это мне ничего не известно…
— Пролистал я тут на днях книжку одного пейсателя из Харькова… — Олесь загадочно улыбается. — Пьесу он изволил накалякать, понимаешь. Про разрушенный российской ядерной бомбой Киев. Столица наша у него практически вся стерта с лица земли, а в подвале ресторана «Рай» на Крещатике оказываются случайно шестеро — священник, студент, бандит, проститутка, автослесарь и владелец ресторана. Выбраться они не могут, выход завалило бетонными плитами, и вот они сидят, понимаешь, в этом самом «Раю» при свечах и рассуждают вслух, как им, попавшим в рай, жить дальше. Полное упадничество и метафизика, короче. Фамилию пейсателя произносить не имею права, информация для служебного пользования, да и ни к чему она тебе, все равно он ничего больше не напишет…
— Почему не напишет? Умер? — интересуюсь я.
— Да нет пока. Но подписку дал, гад.
Мы некоторое время молчим. Олесь лениво ковыряется в зубах спичкой. Другой рукой достает пачку «Мальборо». Вздыхает. Кладет пачку обратно в карман.
— Курить бросаю.
— Все-таки насчет меня как? — напоминаю я.
— Так ты, значит, точно не диверсант?
Я киваю. В смысле, что точнее некуда.
— Тогда тебе нечего опасаться, пейсатель, — фыркает Олесь. — Врятуйте наші душі. Сейчас передам тебя Оксане Мыколаивне, она оформит задержание, как положено, и поедешь дальше в Бостон. Не захочешь в Бостон, ехай хоть в Катманду. А ты думал, мы тут дикари? Думал, мы сейчас расстреляем тебя на мосту, а труп кинем в Чонгарский пролив на съедение пираньям?
Противоречие
Через железнодорожную насыпь вьется тропинка, убегающая в пыльную, замусоренную бесконечность. Где-то за этой бесконечностью плещется бесконечное Черное море. Я сижу на заиндевевших рельсах. Прошел почти час. Мне, если честно, не очень хочется возвращаться во двор дома номер семь по улице 3-я Железобетонная, где в тени редких для Феодосии тополей дымит импровизированный кирпичный мангал. Одним ухом я прислушиваюсь к шуму, который доносится со стороны трехэтажного строения, возведенного из монолитного железобетона без малого пятьдесят лет назад по личному приказу директора крымского треста «Спецмолтяжмонтаж», а вторым — к звукам, которые издает мой собственный живот. Звуки живота мне не нравятся тоже.
Жизненный опыт подсказывает, что я не очень везучий. Единственное, в чем мне точно повезло, — я родился в самый разгар лета. Правда, как гласит наша семейная легенда, именно в то самое утро, за несколько часов до моего первого крика в качестве новорожденного, ровно в пять утра по Гринвичу, чудесная летняя погода стала вдруг резко портиться, с неба хлынул почти тропический ливень, а после еще целую неделю, не прерываясь ни на час, моросили дожди. Но моего папу, как гласит та же семейная легенда, погодные казусы нисколько не смутили, и под стенами роддома он возник вовремя. Хотя и совершенно вымокший.
«Кто???» — громко поинтересовался он одними руками у моей мамы, смутно различимой за разводами грязи на оконном стекле.
«Мальчик!!!» — так же громко одними руками ответила мама.
А когда папа возвращался домой, хлюпая отсыревшими ботинками, в его счастливую голову пришла светлая мысль, что новорожденному сыну необходимо, вопреки капризам погоды, дать солнечное имя. Покопавшись в своей памяти, папа смог выудить из нее только два подходящих, как ему казалось, имени — Гелиос и Ульян.
Вечером к папе в гости заглянул наш сосед дядя Ваня, его давний товарищ, с которым папа и обсудил свою идею. Гелиосом меня решили не называть, поскольку дяде Ване удалось убедить моего родителя, что русскими людьми такое имя будет восприниматься не совсем правильно. Насчет Ульяна некоторые сомнения были тоже, дядя Ваня долго морщил лоб, склонял это имя по родам и падежам, но после четвертой рюмки «Столичной» все сомнения у него отпали. Мама моя в момент принятия решения по поводу имени сына соображала с трудом, а иначе бы она даже на пальцах смогла объяснить моему папе, что имя Ульян никакого отношения к Солнцу, Луне и другим небесным телам Солнечной системы не имеет. Это всего лишь русская транскрипция латинского имени Юлиан.
Как и все, кого нарекли при рождении Ульяном, я развивался быстро. Ходить и говорить стал рано. Но разговаривал при этом неохотно, ленился. До пяти лет был предрасположен к простудным заболеваниям, чем мог бы доставить изрядные хлопоты своим родителям, если бы они, пропадавшие все время на работе, узнали про эту мою предрасположенность вовремя. С пяти до десяти я был упрям, местами до настырности. И чрезмерно требователен к окружающим. В подростковом возрасте был импульсивным. В знакомой обстановке не сдерживался в эмоциях, но с посторонними вел себя предельно осторожно. Самым сокровенным не делился ни с кем, даже с лучшими друзьями.
После тридцати я вынужден был признать справедливость вообще всех прогнозов относительно себя. Даже тех, которые вычитал в популярных журналах с кроссвордами. Последним из сбывшихся прогнозов стала моя нелюбовь к телефонам. Пару лет назад, когда я устал подавлять в себе отвращение к мобильникам, наткнулся в чулане на старую, зачитанную до дыр книжку про имена. Перечитал раздел про мужчин, получивших в детстве имя Ульян, и облегченно рассмеялся. Оказалось, мобильники я терял не по рассеянности. Все было предопределено давно. Еще до их изобретения…
— Лё-о-оли-и-ик!!! — ревет пьяный хор «ахейцев».
Это они меня так зовут — Лёлик. Им кажется, что это смешно…
Пошарив рукой вокруг, я набираю горсть мелкой щебенки и медленно забрасываю камешками зеленую лужу под насыпью. По поверхности лужи расплывается радужная мазутная пленка…
— Лё-о-о-олик!
Из последних сил стараюсь не обращать внимания на пьяные вопли.
— Лё-о-о-ли-и-ик!
Когда же они угомонятся?
— Лё-о-о-ли-и-ик!
Нет, они никогда не угомонятся…
Осторожно спускаюсь с насыпи. У забора вспоминаю, что оставил на рельсах книгу. Приходится опять карабкаться наверх, где мой томик с «Илиадой» и «Одиссеей» уже дочитывает вечерний ветерок.
Гомер достался мне без первых страниц и выходных данных. Напечатан он был в каком-нибудь Ташкентском книжном издательстве, потом, судя по размытому синему штампу на семнадцатой странице, долго пылился на полке в одной из средних школ города Самарканда, а на древнюю крымскую землю попал, вероятно, с потоком беженцев и намотал, вероятно, не одну сотню километров, пока судьба не забросила его на кухню к Дементию, чтобы он мог стать наконец подставкой для донецкой чугунной сковороды. Именно под сковородой я его и приметил. Дементий в ответ на все мои претензии только развел руками: мол, знать не знал, что это литературный памятник. И тут же выразил готовность совершить обоюдовыгодный обмен — отдать раритет за две бутылки пива. В итоге мы с Дементием ударили по рукам, и с тех пор Гомер, перекочевав в мою палатку, которую я делю с Лёхой Хилесовым, стал своим гекзаметром скрашивать мое вынужденное «ничегонеделанье» на окраине славной Феодосии.
«После того же, как солнце зашло и сумрак спустился, спать улеглись все ахейцы вблизи корабельных причалов. Но лишь взошла розоперстая, рано рожденная, Эос, в путь они двинулись снова к пространному стану ахейцев с ветром попутным, который ахейцам послал Аполлон Дальновержец. Белые вверх паруса они подняли, мачту поставив, парус срединный надулся от ветра, и ярко вскипели воды пурпурного моря под носом идущего судна; быстро бежало оно, свой путь по волнам совершая. После того, как достигли пространного стана ахейцев, черное судно они далеко оттащили на сушу и над песком на высоких подпорках его укрепили. Сами же все разошлись по своим кораблям и по стану…»
В мое отсутствие в стане «ахейцев» диспозиция не изменилась. У кирпичного мангала во дворе дома номер семь по улице 3-я Железобетонная по-прежнему спит лицом вниз уставший Зяма, он же Ростислав Непомнящих, очень отзывчивый человек, с которым мы недавно познакомились на автостанции Коктебеля и тут же стремительно сдружились. Чуть в сторонке на пластиковых раскладных стульях отдыхают лучшие друзья Зямы по босоногой юности: Вован Меняйлов со своим сводным братом Виктором Агаповым — Агапом.
Центральную позицию занимает неутомимый Алексей Хилесов, он же Лёха-космонавт. По общему мнению жителей Челноков, из него ничего путного не должно было выйти в принципе, но Лёха так сильно хотел попасть в детстве на Луну, что почти добился успеха. Нет, на Луне он, конечно, не побывал, иначе мы бы это знали, но все же дослужился до майора ВВС. И даже, по его словам, целых два месяца стоял в очереди на зачисление в отряд космонавтов.
— Ёпрст, Лёлик! — машет мне руками Вован и громко икает. — Ты зачем дес-с-сантируешься от коллектива?
В юности Вован играл левым крайним полузащитником в трех командах второй лиги, дотянул до диплома в физкультурном институте, после чего незаметно оказался на тренерской работе в детском спортивном клубе «Спартаковец».
— Или ты, типа, нас не уважаешь?
Я молчу в ответ. С одной стороны, этот коллектив уважать мне, собственно, не за что. С другой стороны, ведь что-то же меня здесь держит.
Агап пьяно кивает в такт словам брата и опрокидывает в себя содержимое стакана. В отличие от своего добродушного брата, обменявшего большую часть волос на массивное пивное брюхо, Агап меня напрягает. Я думаю, что он непредсказуем, и при взгляде на Агапа в груди у меня непроизвольно возникает холодок.
Высокий, жилистый, дерзкий, со сбитыми кулаками, Агап успел побывать и юным спортивным дарованием, и чемпионом области по боксу, и «бригадиром» на Центральном рынке, и подозреваемым по громкому делу о хулиганском нападении на группу торговцев из Азербайджана. Последние десять лет Агап, на радость старушке маме, имеет статус индивидуального предпринимателя. Бизнес у него нехитрый — в нескольких контейнерах на местной оптовке сбывает втридорога бракованную китайскую сантехнику. Покупатели, конечно, пытаются жаловаться и даже приносят на возврат купленный товар, но после разговора с владельцем торговых точек становятся более покладистыми…
— Лёлик, ну ты чего? — примирительно улыбается мне Лёха-космонавт. — Ты на пацанов зла не держи. Садись, скушай шашлык-машлык. А то этот «Чойс» у меня лично уже обратно лезет. С утра он с грибами, в обед — с говядиной, на ужин — аналогичная хрень. Мы так скоро по-корейски закукарекаем… Ты у нас по званию кто?
— Лейтенант запаса, — говорю. — По последнему мобилизационному предписанию — командир понтонно-мостового взвода.
— Тогда тебе «три звездочки». Не откажи в любезности откушать, сударь!
Быстро вливаю в себя едкую жидкость коньячного цвета, закусываю куском холодной свинины и киваю в сторону мангала.
— Зяма наш не подгорит?
— Зяма-то? А где наш Зяма? — Лёха крутит головой. — А, ну теперь мне все понятно. То-то я думаю, куда Зяма подевался? А он уже того… почти готовченко.
Вован поднимается и, шатаясь, идет к мангалу, где пытается поддеть ногой неподвижное тело друга юности.
— Вставай, Зяма, за тобой Жанночка пришла. Ну, давай же, черт лохматый! Жан-на пришла, говорю! Вставай, а то мамка ругать будет!
Имя суровой жены вызывает в недрах Зямы слабый отклик, он даже пытается приподняться, но Лёха не успевает его подхватить, поэтому Зяма падает опять и мгновенно сворачивается калачиком.
— Эй-эй, ты поосторожней, — волнуется Лёха
— И снится нам не рокот космодро-о-ома, — неожиданно взрыкивает Вован. — Не эта ледяная синява-а-а-а!
Лёха с тоской смотрит на Зяму, как бы снимая с себя всю ответственность за последствия, возвращается к самодельному столу и разливает по пластиковым стаканчикам остатки коньяка. Для порядка интересуется:
— Ну что, пацаны, за нас с вами или за хрен с ними?
Впрочем, опрокинуть в себя очередную порцию «трехзвездочного» никто не успевает. В этот момент во двор дома номер семь, вытирая потный лоб, входит местный участковый уполномоченный, старший лейтенант милиции Аджунбай Багатырлы. «Ахейцы» замирают со стаканчиками в руках.
Участковый останавливается на безопасном расстоянии.
— Разрешите доложить, на вверенной нам территории происшествий нет, — улыбается полицейскому Лёха. — Не желаете разделить, так сказать, скромную трапезу?
— Здравия желаю, трищ страшный лэйтинант! — из последних сил кричит Вован и мягко заваливается на правый бок.
Участковый Багатырлы поправляет фуражку и оглядывает двор. На лице его лежит глубокая печаль. Этот район спокойным нравом не отличался никогда, в каждом из бараков, что выстроились вдоль улицы 3-я Железобетонная, можно было, не особо утруждаясь, набрать полный комплект асоциальных элементов, и единственной отдушиной в этом темном царстве всегда был дом номер семь — трехэтажный, крепкий, окруженный железобетонным забором. И надо же было такому случиться, что именно в этом единственном во всей округе спокойном доме обосновалась шумная компания из пяти мужчин не первой свежести.
Ну да, пока никаких хулиганских действий они не совершили и даже местных правонарушителей слегка утихомирили. Когда временный криминальный авторитет Сиплый, отсидевший срок за воровство, вдруг перестает совершать свой ежевечерний моцион в окружении подрастающего поколения гопников, — это само по себе неплохо. Глядишь, еще немного — и уровень безопасности в микрорайоне «Железобетонный» взлетит на недосягаемую прежде высоту. Но кроме плюсов есть и минусы — народ жалуется, и на жалобы нужно как-то реагировать. Жителям дома номер семь не нравится постоянное присутствие группы лиц мужского пола в собственном дворе.
— Опять нарушаем и безобразничаем, — со вздохом говорит участковый, косясь на остывающий мангал.
— Не придирайся, командир, сидим спокойно, никого не трогаем, можно сказать, культурно отдыхаем, отмечаем праздник, — без эмоций, на одной ноте бубнит Лёха. — Ну, слегка поем. Но тихо поем, опять же. Практически шепотом…
— Он тоже отдыхает? — кивает участковый в сторону спящего Зямы.
— А он отдохнул уже, — хрюкает Вован, довольный своим внезапно проснувшимся остроумием. — Копит силы перед новым отдыхом…
Участковый Багатырлы опять замирает в раздумье. Видно, как его разрывают изнутри сложные и противоречивые чувства. Ему хочется покончить со всеми этими безобразиями и одновременно не хочется искать повода для принятия «активных мер быстрого реагирования», как того требует ситуация и общественность во главе со старшей по дому Ираидой Степановной Куликовой-Полевой.
— Значит, без СОБРа не разобраться, — ворчит Багатырлы. — Будем вызывать?
Агап машет руками, взывая непосредственно к корневому каталогу совести участкового:
— Э-э-э, Аджунбай, дорогой, зачем нам твои собры-шмобры? Мы что, сами не разберемся?
— Обещали уже дважды. Дважды! А жалобы на вас опять идут. Зачем общественный порядок нарушаете, людям угрожаете? Вот люди и жалуются.
— Кто жалуется? — искренне удивляется Агап. — Да кто им угрожает-то вообще? Мы все тут мирные, как танки на параде!
— Вот он, например, угрожал, — кивает Багатырлы в сторону спящего Зямы.
— Он? — еще больше удивляется Агап. — Да наш Ростислав таракана постесняется раздавить!
— Насчет тараканов не знаю… — участковый неторопливо достает из папки двойной листок из школьной тетрадки, демонстрирует его всем присутствующим и откашливается, прочищая горло. — По существу угроз, поступавших от гражданина Непомнящих в адрес жильцов дома, имею сообщить следующее. Не далее как сегодня утром гражданин Непомнящих кричал всем выходящим из подъезда, что Илион будет разрушен. Кричал? То-то и оно. Может, у него вообще террористические намерения имеются, я откуда могу знать. А еще Непомнящих несколько дней подряд будил весь дом ровно в шесть утра пением гимна России и очень громкими выкриками непонятного содержания. На хулиганство пение государственного гимна, конечно, не тянет, но все-таки имеется непорядок…
— Он Гомера декламировал, — не выдерживаю я. — Это стихи такие.
— Все вопросы решим, командир, не переживай, — заверяет Агап участкового. — Завтра же с утра все, кто подписал заявление, заберут его обратно. Ну, ты же и сам мужик, должен же нас понять. Как мы можем отсюда сняться, пока мы здесь, а они там? Это же, грубо говоря, вопрос мужского достоинства.
— А-а-а!!! — подскакивает задремавший было Вован. — Ленка!!! Су-у-ука!!! Убью!!!
— Заткнись! — дергает брата за воротник Агап и опять поворачивается к участковому. — Видишь, Багатырлы, плохо человеку совсем. Все потому, что он душевно сопереживает. А если бы от тебя, например, жена так же ушла? Ни слова, ни полслова — и поминай как звали. И сразу к трахарю своему в койку. Понимаешь?
— Понимаю, — кивает участковый. На губах Багатырлы появляется улыбка, но он тут же спохватывается, улыбку гасит и твердо произносит:
— Нехорошо!
— Так и я о том же, — радуется Агап. — Мы же здесь исключительно с целью восстановления семьи, частной собственности и общественного порядка.
— Семья — это правильно, — соглашается участковый. — Но если жалобы есть, я обязан разобраться…
— Это Ираида на нас кляузы строчит, точно говорю, — вклинивается в разговор Лёха. — Вон она, душегубка, в окошко высунулась. Сволочь чекистская! Это ее папаша гноил в лагерях наших отцов, дедов и прадедов. Пусть сначала за преступления сталинского режима ответит!
— Попрошу без оскорблений, — осаживает Лёху участковый. — А то привлеку по всей строгости…
— Это еще надо разобраться, кто кого оскорбляет! — начинает заводиться Лёха.
— Тихо! Можно мне теперь высказаться? — вмешиваюсь я.
От неожиданности все замолкают.
— Говори, Лёлик, — удивленно бормочет Лёха.
Выдержав драматическую паузу, я медленно раскрываю свой потрепанный томик Гомера и с выражением читаю:
— Девять уж лет пробежало. Бревна на наших судах изгнивают, канаты истлели. Дома сидят наши жены и малые дети-младенцы, нас поджидая напрасно, а мы безнадежно здесь медлим, делу не видя конца, для которого шли к Илиону. Так давайте же выполним то, что сейчас вам скажу я: в милую землю родную сбежим с кораблями немедля. Трои нам взять никогда не удастся!
Агап берет участкового под локоть.
— Видишь, Аджунбай, дорогой, у пацанов совсем башню сносит. Давай-ка отойдем-ка. У меня к тебе интимный разговорчик есть…
В прошлой жизни, когда по разным причинам мне нужно было рано вставать ежедневно, подъем всегда занимал массу времени. Первый будильник я сразу отключал. Когда звонил второй, я закручивался в одеяло, давал себе слово, что «встану прямо сейчас, вот только закрою глаза на пять минуточек», в итоге почти всегда и всюду опаздывал. А во дворе дома номер семь по улице 3-я Железобетонная, где никто не мешает спать до обеда, я просыпаюсь ровно в половине седьмого. Некоторое время после пробуждения я тихо лежу, глядя в темноту, в которой угадывается брезентовый потолок палатки, вдыхаю прохладный воздух с легким ароматом хвои, перекатываюсь с боку на бок в двойном спальнике из искусственного пуха, завидую Лёхе-космонавту, закопавшемуся в верблюжьи одеяла по самый нос, и надеюсь, что законный сон ко мне еще вернется.
Меня не раздражают полевые условия, я толерантен к солдатскому юмору и мужским подвижным играм на свежем воздухе, просто отсутствие некоторых признаков цивилизованного быта, таких как душ и туалет, например, задают свои стандарты поведения. Каждое утро я вынужден, резко освободившись от спальника, за пару секунд натягивать на себя джинсы и куртку, дабы не потерять ни одного килоджоуля драгоценного внутреннего тепла, потом в темноте на ощупь собирать в полиэтиленовую майку рулончик туалетной бумаги и умывальные принадлежности, завернутые в полотенце, и бежать за железную дорогу по зову организма.
С малой нуждой я справляюсь, используя складки местности и заросли сирени в глубине двора, но когда возникает проблема большой надобности, то тут, не скрою, я бываю в тупике, хотя и имею богатый жизненный опыт. Во-первых, нужно каждый раз искать новое уединенное место. Во-вторых, раздражает холод. В-третьих, даже на просторах дикого поля, загроможденного строительными конструкциями, приходится периодически сталкиваться с местным населением, которое непонятно зачем шмыгает постоянно на Черепаховое озеро. В этом смысле ранние подъемы весьма кстати. В утренних сумерках вероятность столкнуться в поле с аборигенами существенно ниже…
Умывание у водоразборной колонки — еще одно удовольствие не для слабонервных. Понятно, что Крым — не Сибирь, здесь даже в конце ноября климат позволяет многое, но все же обжигающая холодом струя воды, которую нужно еще добыть, осторожно потягивая вниз длинный холодный рычаг, не самое приятное начало дня, так что на личную гигиену я отвожу максимально короткий промежуток времени, ровно такой, чтобы хватило сбрызнуть водой открытые участки лица и шеи, быстро покрутить зубной щеткой во рту, а потом остатки влаги промокнуть грязным полотенцем. Стирать повседневную одежду и принимать душ я приноровился у Дементия. Раз в два дня. Он не возражает и даже приглашает заходить почаще. Мол, ему ржавой воды для хорошего человека не жалко…
У колонки неожиданно появляется Ростислав и смотрит на меня глазами нагадившего в тапок спаниеля.
— Сигаретку бы, — говорит он хрипло, похлопывая себя по карманам. — Мои отсырели, похоже.
Я не реагирую.
— Лёлик, ну, хоть ты-то понимаешь, что мы тут делаем?
Я опять не реагирую.
— Что-то я устал, блин, так отдыхать. Плохо мне, Лёлик.
— А ты перестань водку литрами кушать, и сразу полегчает.
Зяма скисает совсем.
— Я же серьезно… Я ведь чего хотел? Просто хотел время провести со старыми друзьями. Мы ведь столько лет были вместе. В баскетбол, в футбол, в походы ходили, кабинет химии сожгли. Клево было… А что теперь? Теперь мне с моими старыми друзьями так муторно, как будто я уже умер. А почему? Нет, я понимаю, что пить надо меньше. Но ведь не могу меньше. Если не выпью, мне еще муторней становится. Вообще видеть не хочу никого. И уйти нельзя. Если я сейчас уйду, будет не по-товарищески. И перед тобой стыдно. Втянул зачем-то в эту фигню…
— За меня не переживай, — успокаиваю Зяму. — Я тут на добровольных началах.
Некоторое время мы молчим. Зяма внимательно изучает нагноение на большом пальце своей правой ноги.
— А если мне покинуть лагерь по медицинским показаниям?
— Извини, — говорю. — Медицинские показания должны подтверждаться справкой от врача. И справка должна быть правильная, с синей печатью. Выдана такому-то тогда-то, ввиду невозможности участвовать в осаде дома номер семь по улице 3-я Железобетонная с целью возвращения домой гражданки РФ Елены Меняйловой, неверной супруги гражданина РФ Владимира Меняйлова.
— Вот ты смеешься, а мне вообще ни разу не смешно.
Зяма смотрит на меня слезящимися глазами. В этот момент он похож на больного енота, и меня еще больше разбирает смех.
Насколько я успел узнать, Елена, она же Ленка-чума, законная, но неверная супруга Вована, — была далеко не ангелом во плоти, а той еще сукой. В свои двадцать семь лет она искренне уверена в своей неотразимости, чему сильно поспособствовали сексуально озабоченные феодосийские мужики, которые хороводились вокруг нее с подросткового возраста. Происхождение Елена имела относительно благородное, папаша ее, Зевс Тимурович, владел сетью общественных туалетов в центральной части Феодосии и шиномонтажной мастерской «Спарта», так что мог позволить себе, по местным меркам, многое. Он бы мог поспособствовать, разумеется, и счастью дочери, если бы она хотя бы разок его послушалась.
Когда Елену после девятого класса сплавили в химико-технологический колледж, весь школьный педагогический коллектив дружно сплясал гопака. Но она и в колледже не успокоилась. Организовала там команду по чирлидингу, договорилась с директором футбольного клуба «Кафа», чтобы выступать в перерывах матчей, и довыступалась в итоге до того, что сбежала с подающим надежды футболистом Игорем Бесединым в Краснодар, когда его пригласили во второй состав ФК «Кубань». Подругам эта идиотка рассказала, что ее похитили и увезли силой. Папаша, естественно, был в шоке, нанял частного детектива, и через три месяца юных влюбленных благополучно нашли.
По одной версии, блудную Елену притащили домой сразу. По второй — она оказалась глубоко беременной, поэтому ей дали возможность в Краснодаре родить и только потом вернули отцу, пристроив ребенка в католический приют Святой Марии, чтобы никто ничего не узнал. Вован Меняйлов в ту пору учил детишек футболу в спортивной школе «Спартаковец», а папаша Елены юным футболистам оказывал спонсорскую помощь — форму покупал, мячи, ну и остальное по мелочи, а пока покупал, почему-то проникся симпатией к их тренеру. В общем, когда Елена вернулась домой, Зевс Тимурович предложил Вовану занять вакантное место зятя со всеми вытекающими.
Вован предложение радостно принял. Свадьбу сыграли отменную, в свадебное путешествие в Грецию скатали, Вован на супругу смотрел как на богиню, не мог надышаться. Да и тесть не обманул: на работу пристроил, квартиру помог приобрести, денежное содержание положил достойное. Елена благополучно родила в браке дочку, которую, по настоянию Зевса Тимуровича, назвали Артемидой. Казалось бы, живи да радуйся, так нет, через полгода после родов у Елены прохудилась крыша, и она стала распускать слухи, что Артемиду родила вовсе не от Вована.
Потом, кстати, выяснилось, что это чистая правда. Вован был единственным, кто получал доступ к телу супруги только по большим праздникам, остальным особям мужского пола она отдавалась по первому требованию. Даже отцовство ребенка установить, как говорят, достоверно не удалось. Елена, уже будучи в браке, спала чуть ли не со всей мужской частью папиной фирмы. А Вована она еще и поколачивала иногда в профилактических целях. Тот долго пыхтел, обижался, но, когда все прегрешения супруги вскрылись, великодушно ее простил. А куда деваться? Когда Елена успокаивалась, то была послушной и шелковой, да и со статусом зятя Зевса Тимуровича расставаться не хотелось.
А потом в шиномонтажку «Спарта» устроился простым охранником некий Геннадий Парусов, бывший стриптизер, считающий себя начинающей моделью. И Елена не устояла перед его обаянием. Впрочем, не она первая. В прежней жизни, когда Гена был старшим лейтенантом инженерных войск, его даже из армии выперли за порочные связи с женами офицеров полка.
Папа у Гены — тоже не из простых. Бывший партийный деятель, успешно поучаствовавший в первой волне приватизации госимущества, поднял и выпустил в жизнь пятерых детей. Вот только Гену всю жизнь держали в удалении. В восемь лет его отправили в интернат, потом было престижное суворовское училище, военное училище, а когда весь выпуск Гены поехал служить в жаркую Одессу, то единственным, кто получил назначение в Забайкальский военный округ, был именно Гена. После скандального увольнения из армии папа смилостивился, приобрел отпрыску квартирку в Феодосии, где зимой от скуки впору вешаться, и сурово приказал: живи, сын, как хочешь, но ко мне за подмогой не бегай.
Со слов Зямы, а он хорошо знает старшую сестру Гены — амбивалентную тетку с высокими сексуальными требованиями, рифмующую тексты про космос и хаос и изредка печатающуюся под псевдонимом Кассандра, появление Парусова в шиномонтажке нельзя считать случайностью. Не может качок, пижон, позер и стриптизер, пользующийся популярностью в элитных симферопольских гей-клубах, неожиданно прозреть, осознать, что живет порочно, кардинально измениться и стать ближе к народу. Он под прикрытием одной только своей фамилии мог бы пристроиться в десяток мест получше. Но он решил стать охранником именно в шиномонтажке. И там вдруг неожиданно встретил Елену…
Следствие
У квартиры номер тринадцать, где Парусов прячет свою возлюбленную от законного супруга, мы дежурим по очереди. Я от обязанностей не увиливаю, в отличие от Лёхи-космонавта, и на ответственном посту не засыпаю. Мне эти «бдения» не особо нравятся, но и хлопот не доставляют. И даже успокаивают. Можно просто молчать в свое удовольствие на самодельной лавочке у подъезда, уставившись взглядом в одну точку. И думать о приятном.
Хотя странно, конечно. Восемь суток уже прошло — и никаких сдвигов. Разве что во дворе стало чуть тише, чем в первые дни, когда на ультимативные требования Вована о возвращении супруги, прикрепленные скотчем на дверь Парусову, «ахейцы» получили ответ в виде среднего пальца, торчащего из форточки. Средний палец Елены — а это был именно ее палец, Вован перепутать не мог — вызвал у оскорбленного в лучших чувствах супруга бурю негодования, в силу чего он бушевал потом целые сутки.
Сначала Вован стоял на коленях под окнами ненавистного Парусова, пытаясь выманить неверную супругу хитростью и лаской, потом забрасывал окна дорогими рыночными помидорами и бился животом о железную дверь. Он даже забрался на старый тополь, который вырос как раз напротив окон Парусова, чтобы увидеть собственными глазами, что же происходит в ненавистной квартире, но ничего полезного для себя разглядеть не смог, естественно, поскольку предусмотрительный Парусов занавесил окна простынями и пододеяльниками.
Жильцы дома номер семь, надо отдать им должное, относились к проказам Вована терпеливо. Хотя, судя по реакции «железобетонных вдов», собиравшихся во дворе стайками, в этой ситуации они были на стороне Елены. Старушки зло косились на Вована и остальных «ахейцев», перешептывались, обсуждали подробности внезапно вспыхнувшей любви и побега Елены от «ненавистного супруга» и смаковали только им одним известные подробности про частое отсутствие мужа по служебной надобности, про страстные ночи с любимым и побег с наличностью и драгоценностями на остров Кипр. Елена всем «железобетонным вдовам» почему-то приглянулась. И даже когда Парусов трусливо отказался побеседовать с Вованом по-мужски, симпатии большинства остались на стороне Гены…
К исходу третьего дня на вечернем «военном совете» одобрили мое предложение о прекращении активных военных действий. Как противник насилия, я предпочитаю позиционную войну. Остальные «ахейцы», подумав, согласились. Ну, в самом деле, разве не логично, что у запертых в квартире любовников, не имеющих возможности пополнять запасы продовольствия, через несколько дней сдадут нервы и они выбросят белый флаг. Я искренне считал, что Елена и сама намерена вернуться домой — к дочери и законному супругу, просто она слишком упряма. Но я ошибался, видимо.
Дни идут, и мы имеем в итоге патовую ситуацию. В стане «ахейцев» апатия. По вечерам «ахейцы» дружат со спиртными напитками, а после обильных возлияний спят по палаткам как убитые. К моему удивлению, любовники тоже никакой активности не проявляют, на произвол в полицию не жалуются, хотя, будь я на месте Парусова, уже давно покинул бы дом под покровом ночи, а к утру был бы за пределами Крыма, в полной недосягаемости для Вована и его психованного брата. Но они попросту забаррикадировались и молчат. И ни в чем не нуждаются, судя по всему. Продуктовые запасы любовникам помогают пополнять сочувствующие соседи. Не особо это скрывая.
— Добрый день, — вежливо киваю выходящей из подъезда Ираиде Степановне Куликовой-Полевой, успешно совмещающей заслуженный отдых с бурной общественной деятельностью в рамках местного самоуправления. Старушка сегодня явно не в настроении. Гордо подняв подбородок, она дефилирует мимо. Даже не удостаивает меня своего обычного, полного глубокой ненависти взгляда.
Я зеваю и поправляю козырек дежурной кепки с меховой опушкой, которую надевают все часовые в целях идентификации. Солнце подтягивается к зениту, а я тянусь за поддержкой к томику Гомера. Открываю наудачу и зачитываю вслух:
— Бьется волна об утес выступающий; нет ей затишья; гонят ее и туда и сюда всевозможные ветры. Встали и двинулись толпы, рассеялись между судами. Дым заклубился над станом. Садились ахейцы обедать. Каждый другому из вечных богов возносил свою жертву, жарко молясь, чтоб избег он ударов Ареса и смерти. Во славу сверхмощного Зевса владыка мужей Агамемнон тучного богу быка пятилетнего в жертву зарезал и пригласил к себе лучших среди всеахейских старейшин…
Сегодня по кухне дежурит Зяма, дисциплиной он не отличается, так что на обед я особо не рассчитываю. Судя по тишине в стане, Зяма спокойно спит в своей палатке вместо того, чтобы разжигать костер и заботливо греть воду для приготовления давно надоевшей всем «ахейцам» быстрорастворимой лапши. Пытаюсь опять отвлечься Гомером, но магия закончилась, в этот раз гениальный сказитель бессилен перед черной меланхолией, которая накинулась на меня с самого утра. Всю свою жизнь я пытаюсь написать что-то значительное, которое переживет меня в веках, но каждый раз, когда дохожу до дела, зажмуриваюсь и берусь за очередную лабуду, опасаясь фиаско. А сейчас, оглядываясь назад, я понимаю, что и начинать уже поздно. Или не поздно?
Хочу ли я проснуться знаменитым? Разумеется, черт подери! Кто же не хочет красиво и умно говорить, и чтобы все слушали, открыв рты? Да, я понимаю неисполнимость своих желаний. И слегка завидую своим популярным коллегам. Перечитывая собственные тексты, я каждый раз ощущаю себя трудолюбивым, но неудачливым виноделом, который хорошо знает ремесло, строго придерживается семейного дедушкиного рецепта, а вместо благородного напитка раз за разом получает отличный виноградный уксус. Как становятся популярными писателями? В чем секрет успеха? Над этими вопросами я размышляю давно, но у меня нет на них ответов все равно.
Самые модные и состоявшиеся писатели сегодняшней земли русской — Жан Грушковецкий и Виктор Палёный — в моем понимании, совершенно друг на друга не похожи. Жан — рубаха-парень, тоже из Сибири, как и я, не столько писатель, сколько артист разговорного жанра, щедрый на эмоции, приторно-сентиментальный, как любой романтик. Он всегда открыт, как колодец в постоялом дворе, и имеет привычку выкладывать в общедоступные места полную информацию о себе и своей личной жизни, вплоть до настроения собаки и способов лечения простуды у детей. Ценность его художественных приемов — а также устных и письменных историй — вызывает у меня сомнения, но большое количество людей считает иначе и массово скупает в магазинах любые книги с картинками, где на обложках стоит его фамилия.
Палёный — совсем другая история. Мистик-одиночка, исследователь бытового и коммерческого солипсизма, составитель гениальных трипов. По будням — главный специалист по онтологии мирового детства, по выходным — душеприказчик олигархов. Личность свою Виктор тщательно маскирует, в отличие от Жана Грушковецкого. В инфосферу напускает густого тумана, поощряя горячие дебаты среди своих поклонников на отвлеченные темы типа: Виктор Палёный — мексиканский кактус, взращенный на подоконнике редакции журнала «Знамя». К «палёным» текстам я и сам, признаться, питаю некоторую слабость, с неизменным любопытством открываю каждую новую его книгу и не считаю, что гений уже не тот.
Мне даже иногда кажется, что я знаю Витю Палёного, как самого себя. Знаю, что в школе он был сложным мальчиком. Лицо его всегда выражало скептицизм, он постоянно над кем-нибудь насмехался. С одноклассниками разговаривал свысока, любил приврать, даже без выгоды для себя, и если снисходил до общения с окружающими, то в голосе его всегда чувствовалась издевка. Если Витя находил хотя бы малейший повод кого-нибудь и как-нибудь унизить, то никогда этой возможностью не пренебрегал. Особо близких друзей не имел. Да и какой-либо повышенной склонности к литературному творчеству за ним никто не замечал. Учился и жил он ровно, без всплесков, не выделяясь — круглый хорошист, без изъянов.
Все то же самое, кстати, можно рассказать и обо мне. В моем роду тоже не было премьер-министров, политиков, советников президента, миллиардеров, академиков, лауреатов-писателей, великих театральных деятелей, олимпийских чемпионов, полярных исследователей, летчиков-испытателей, покорителей космоса и знаменитых путешественников. Мои предки — как по материнской, так и по отцовской линии — были людьми преимущественно неглупыми, ответственными, сильными духом, но чрезвычайно простыми. Происхождением мы с Витей похожи. Вот только он стал тем, кем стал, а я остался никем.
И не сказать, чтобы не старался. Пахал ведь не покладая кайла, как шахтеры в забое. Складывал графические символы в слова миллионы раз, раздолбал две с половиной пишущие машинки, десяток клавиатур и пять ноутбуков, не спал зимними ночами, прислушиваясь к шепоту беззвездной городской темноты за подмороженным окном, заполнял пустоту между словами тенями смыслов, но так и не смог сочинить ни одного текста, который сделал бы меня человеком. Того самого единственного, честного, искреннего, пробирающего ценителей изящной словесности до спинного мозга и заставляющего трепетать их светлые души.
Когда Палёный однажды пришел ко мне во сне, я хотел спросить его напрямую: что я делаю не так, мол, расскажи. Гений земли русской попросил перед консультацией стакан водки, а когда я признался, что водки в доме не держу, стал издеваться, корчить рожи, высовывать язык и всячески безобразничать, бегая по потолку и раскачиваясь подолгу на бабушкиной люстре из фальшивого хрусталя. После этого я окончательно понял, что мое историческое предназначение — завершить жизнь в полной безвестности, описывая приключения космических спецназовцев…
— Сидим, значит? — интересуется у меня высокий грузный мужчина в нелепом оранжевом пуховике и армейских ботинках.
— Сидим, — соглашаюсь я. — Хороший денек, не правда ли?
Мой собеседник демонстративно отворачивается и комкает в руке предмет, снятый с головы. Я его знаю, его зовут Герман, и Гене Парусову он приходится старшим братом.
— Да уж, хорошего мало, — ворчит старший брат.
— Солнышко светит, все живы-здоровы. Что еще надо в нашем возрасте? — улыбаюсь я. — Присаживайтесь.
Герман садится на лавочку, положив между нами свое нечто, имеющее функционал головного убора, долго вздыхает и теребит свернутую трубочкой газету Berliner Morgenpost.
— Что там в Берлине? Есть свежие новости? — прерываю молчание первым.
— В Берлине? — рассеянно переспрашивает Герман. — Издеваетесь? В Феодосию даже московские новости доходят с опозданием.
— Ну, мы здесь и сами немножко отстаем от актуальных тенденций.
— Если вам действительно интересно, прокуратура Берлина опубликовала на днях информацию о расследовании, которое проводится по фактам мошенничества при выдаче водительских удостоверений. Берлин по этому поводу бурлит. Оказывается, многие тысячи автомобилистов попросту купили себе права у недобросовестных владельцев автошкол и коррумпированных экзаменаторов. Когда всех заподозренных стали заново проверять на знание правил дорожного движения, большинство экзамен провалило. А практические навыки вождения отсутствовали вообще у всех…
— Мир катится в ад?
Брови Германа взлетают вверх домиком.
— Не думаю. Особенно насчет Германии я бы не стал беспокоиться. Она со своими проблемами справится. Просто мы возвели в степень немецкую законопослушность, а немцы — они тоже люди и жалуют свои правила нисколько не больше, чем мы. Самое массовое развлечение немецкого народа, если судить по количеству новостей и собираемых штрафов, — нарушение правил парковки. Если не ошибаюсь, в бюджет Берлина за год поступает почти 30 миллионов евро штрафов за неправильную парковку, в том числе с заездами на тротуар… Немцы, кстати, не отличаются и выдержкой. Если кто-то кого-то не так обогнал на дороге, резко затормозил, подрезал, блокировал выезд со стоянки, то «виновный» обязательно нарвется на агрессию. Немецкие водители не гнушаются даже применением физической силы. Вы знали, что за непристойные выражения и жесты, которыми немецкие автомобилисты награждают друг друга и полицейских, в Германии существует даже своя шкала штрафов? За «идиота», например, судья выпишет вам двести пятьдесят евро.
— Мне?
— Не только вам. Вообще выпишет. А за «тупую свинью» — уже пять сотен евро. «Глупая корова» обойдется еще дороже — от семисот евро. Если «свинья в униформе», то штраф автоматически повышается до тысячи. За демонстрацию среднего пальца, а это в Германии самый популярный жест, которым обмениваются автолюбители, придется заплатить от шестисот до четырех тысяч. Дешевле будет просто покрутить пальцем у виска, всего-то четыреста евро… Вы вообще бывали в Германии?
— Не доводилось. Денег не хватало на путешествия, — признаюсь я.
— И напрасно. Новые впечатления позитивно влияют на многие функции головного мозга. Вот и сейчас вы сидите тут сиднем вместо того, чтобы набираться впечатлений. Вокруг вас, между прочим, прекрасный новый мир. Вы в Феодосии бывали раньше?
— Проездом. Ехал из Симферополя в Керчь.
— Тогда мой вам совет: не тратьте время, прямо сейчас поезжайте в Курортное, подышите густым воздухом Кара-Дага, посмотрите Лисью бухту…
— Это не та ли Лисья бухта, где наркоманы, социопаты и прочие любители позагорать без трусов ощущают единение с природой? — уточняю я.
— Летом там действительно шумно. А зимой вполне душевно…
Я хмыкаю. Местные таксисты в Лисью бухту не возят, опасаясь за подвеску, поэтому желающие увидеть это волшебное место обречены идти туда пешком, а чтобы они успели почувствовать глубину своего счастья, им приходится больше часа пробираться между береговых камней, битых бутылок, старых резиновых шлепанцев и грязных полиэтиленовых пакетов. Летом в Лисьей бухте не протолкнуться от машин и палаток, покрытых мелкой сланцевой пылью. Пыльные туристы суетятся буквально под каждым кустом. Одни готовят себе завтрак, обед или ужин на присыпанных пылью столиках, остальные ловят сорвавшиеся от ветра накидки или тенты. И да, еще вокруг кучи мусора, навоза и человеческих фекалий, поскольку туалетов там не было никогда, а людям нужно как-то справлять нужду.
Можно было бы подумать, что кто-то переносит эти унижения ради моря, чистейшего как слеза. Так нет, даже небольшого волнения в Лисьей бухте достаточно, чтобы поднять со дна вековую муть. И в эту муть тоже не так-то просто окунуться, поскольку линия прибоя всегда завалена мусором и булыжниками, отнюдь не облегчающими жизнь купающимся. Да и традиции у старожилов Лисьей бухты избавляться от мусора довольно странные. Когда кучи становятся нестерпимо огромными, они обливают их бензином и поджигают. Редко кучи прогорают за день, чаще тлеют сутками, распространяя вокруг себя нестерпимую вонь. Отдых в диких местах Крыма и раньше славился уникальной возможностью гадить где хочешь, а сейчас в этих местах других возможностей уже и не осталось…
Чем больше узнаю Германа, тем больше удивляюсь. В нем грозность внешней оболочки легко сочетается с уникальным внутренним миролюбием. Хотя, конечно, непросто поверить, что крепкий мужчина под два метра ростом и весом под сотню килограммов, с короткой стрижкой, тяжелым подбородком боксера-профессионала и холодным блеском в серых глазах, каким Голливуд наделяет киллеров, на самом деле добрейшей души человек, который по выходным строит скворечники и проводит экологические акции, а по будням — пишет кандидатскую диссертацию и обучает древней истории студентов местного филиала Севастопольского госуниверситета.
— Может, вы денег хотите? — осторожно интересуется он. — Много не смогу дать, но если требования будут разумными…
— Вы видите здесь кого-то, кому нужны ваши деньги? — демонстративно оглядываюсь по сторонам, заглядываю под лавку, а потом смотрю на Германа почти в упор, не мигая. — И каковы, кстати, «рамки разумного»? Мне это не интересно, просто для понимания. В какую сумму в рублях вы оцениваете спокойствие вашего непутевого братца?
— Пятьдесят тысяч рублей, — бормочет огорошенный моим напором Герман.
— Сколько?
— Хорошо, пусть будет пятьдесят пять. Вы же разумный человек. С вами, в отличие от ваших друзей, можно говорить конструктивно. Чего вы добиваетесь этой странной акцией? Очевидная же глупость. Вы ведь понимаете, что такими методами семейные проблемы не решаются? Неужели вам не надоело тут торчать?
Герман трет покрасневшие от холода уши.
Я кручу в руках томик Гомера.
— Иногда мне кажется, что меня здесь вообще не должно было быть. А потом мне приходит в голову, что от меня вообще ничего не зависит. Но я хочу вас заверить, мне в любом случае было приятно с вами пообщаться. Вы знаете, кстати, как размножаются пчелы?
— Пчелы? — удивляется Герман.
— Значит, не знаете. Но вы не волнуйтесь, я вам сейчас все расскажу. Это намного проще, чем теория струн. Пчелы — они очень интересные насекомые, у них все роли расписаны. Рабочие пчелы — это всегда девочки, но они не размножаются, яйца не откладывают, они только работают. Функция размножения — прерогатива пчелиной матки. Причем она умеет откладывать в ячейки два вида яиц — оплодотворенные и неоплодотворенные. Из оплодотворенных рождаются пчелы-девочки, от которых многого ждут. Из неоплодотворенных — мальчики, которых еще называют трутнями, и от них вообще ничего не ждут, поскольку работать они не умеют, они лишены от рождения рабочих инструментов для сбора меда, хотя едят при этом в три раза больше рядовой рабочей пчелы. Главное предназначение трутней другое — массовое совокупление с пчелиной маткой…
— При чем здесь пчелиная матка, ничего не понимаю, — бормочет Герман.
— Не перебивайте, я еще не закончил… Так вот, совокупление пчел — это настоящее чудо. Каждой матке для совокупления дается только один единственный шанс в жизни, вот они и стараются, чтобы было что вспомнить долгими зимними вечерами в улье у камина. Когда молодая матка готова, она вылетает и летит со всей мочи подальше от своего улья, распространяя вокруг себя химический сигнал. И вот тут-то начинается апофеоз. Вокруг невесты мгновенно образуется рой из женихов, жаждущих ей вдуть, причем прилетают трутни не только из своего улья, матка старается охватить максимальное количество потенциальных женихов, чтобы они соревновались за право размножиться. И они будут соревноваться изо всех сил, ведь повезет редким счастливчикам, их будет пять-шесть, от силы десяток. В зависимости от любвеобильности матки.
И пчелиная свадьба — не какое-то там банальное изнасилование, нет. Матка спаривается с трутнями не торопясь, она сама выбирает себе пару, а копуляция происходит в позиции «дама сверху». Если вам интересно, половой орган счастливчика в процессе копуляции отрывается. А сам трутень тут же умирает и падает на землю. Пчеловоды даже определяют успешность «облета» матки по белому шлейфу, который состоит из фрагментов половых органов трутней. Если шлейф заметен издали, то матка возвращается оплодотворенной, то есть она способна создать новую семью. Ну а если что-то помешало «облету», погода была плохая, например, то быть беде. От такой матки никакого проку. Она до конца жизни будет откладывать только яйца с трутнями…
Некоторое время Герман молчит.
— Вы что, биолог?
— В некотором смысле, да. Я натурфилософ. Ну, а если быть совсем точным — фантаст.
— Фантаст? В смысле, футуролог? — улыбается Герман.
— Ну да, футуролог, — улыбаюсь я в ответ. — Если хотите, могу предсказать финал всей этой истории. Мне это не трудно. Помните, как там у Гомера? Илион будет разрушен…
Якоже сияет солнце видящим, тако о мученицех словеса слышащим. Радость моя не знает границ. Лёха Хилесов обо мне не забыл, сменил на посту почти вовремя, Зяма не проспал обед, раскочегарил туристическую плитку, сделал на всех кипяток, причем с запасом, и теперь я с чувством выполненного долга растворяю в мокром кипятке сухое картофельное пюре. Сегодня мы шикуем, у нас в меню картошка и консервированное мясо цыпленка с грибной белой подливкой. После недели сплошной быстрорастворимой лапши — пища богов, чес-с-слово…
Зяма отказывается от своей порции чая и уползает обратно в палатку. Агап ковыряет спичкой в зубах, его затуманенный взгляд бродит по окрестностям и периодически останавливается на занавешенных окнах несговорчивого Гены Парусова. Вован Меняйлов хмурится, чешет пятерней давно не мытую копну волос и косится на брата. Настроение у всех «ахейцев» аховое. Во всяком случае, не боевое. Кое-какие остатки оптимизма сохраняет Лёха-космонавт, но источник его оптимизма мне известен, он имеет химическое происхождение, и надолго его не хватит. В общем, нам срочно требуются изменения. Какие именно — пока не знаю. Надо подумать.
Можно, конечно, провести и мозговой штурм в лагере, но для этого нужны как минимум мозги. А штурмовать с Вованом и его братом — напрасная потеря времени. О чем вообще можно говорить с людьми, которые искренне считают, что Google Maps нужно засекретить, запретить через Совет безопасности ООН применение лучевого оружия, которым американцы со своих спутников связи ежедневно оглупляют российских чиновников, и постоянно высказывают готовность поучаствовать в отлове шпионов-провокаторов, внедряемых ЦРУ для подрыва суверенитета России путем усиления коррупции, бюрократизма, некомпетентности и прочих безобразий?
Надо смотреть правде в глаза, сил для продолжения осады у нас уже нет. И время работает, увы, не на нас. Сейчас я почти убежден, что начатые мирные инициативы нужно повсеместно углублять. Вплоть до заключения мирового соглашения. И брат Гены, как я думаю, охотно согласится стать посредником. В Феодосии начинается эпидемия ОРВИ, плавно переходящая в сезонный грипп. Сможем ли мы в полевых условиях обеспечить необходимую профилактику, рациональное питание и витаминно-минеральные комплексы?
Погода тоже портится. Со дня на день в Феодосию окончательно и бесповоротно придет зима, пространство между домами, которое мы по давней традиции называем улицами, покроется белыми кристалликами воды, перед рассветом столбик термометра начнет опускаться в глубокий минус, а это значит, что максимум через пять дней весь лагерь зачихает, зашмыгает носами и свалится с температурой. И я очень сомневаюсь, что после всего этого мы, кашляющие и истекающие соплями, сможем разговаривать с Геной Парусовым с позиции силы.
Но еще хуже, если какой-нибудь шахид подорвет себя в каком-нибудь людном месте Москвы или Санкт-Петербурга. А если подрыв будет сопровождаться жертвами, тогда все органы правопорядка по всей стране начнут бдить с утроенной силой, а в Крыму — с удесятеренной, учитывая сложную политическую обстановку. Нетрудно спрогнозировать, что в каждом, кто хотя бы немного выделяется из толпы, заподозрят террориста, а при взгляде на полевой стан «ахейцев» у любого правоохранителя сразу возникнет желание окружить, обезвредить и ликвидировать. А разбираться, кто мы и откуда, уполномоченные органы будут потом.
Передо мной неожиданно возникает Лёха-космонавт.
— Ты чего? — удивляюсь я, чуть не выронив кружку с чаем. — Почему пост бросил?
Лёха каменеет лицом и выдыхает:
— Смерть наша пришла!
— Кто пришел? — пытаюсь сообразить я, глядя на Лёху так, как смотрел артист Броневой на артиста Тихонова в знаменитом сериале по книге знаменитого писателя Юлиана Семенова. — Ты кого там увидел, Алексей?
— Жанну увидел, супруженицу нашего Зямы. Она там. Как живая. Из машины выходит. Скоро будет здесь. Эх, нам бы только день простоять да ночь продержаться…
Детерминация
За свою жизнь я переезжал много раз. И полжизни прожил в арендованных квартирах. Признаться, мне не всегда было легко находить общий язык с соседями, зато я помню каждого, с кем вынужден был уживаться. Первым был ветеран-танкист Николай Петрович, который требовал, чтобы я звал его непременно «деда Коля», а при каждой встрече сетовал на жившую через стенку таксу, жалобно скулившую, когда соседи уходили на работу.
Во второй съемной квартире прямо надо мной наркоманил тихий парень по имени Виталик. Из-за него у меня на кухне периодически воняло ацетоном. Впрочем, к запаху я быстро адаптировался, а в остальном Виталик досаждал мне редко, образ жизни вел размеренный, и, если бы ко мне периодически не вламывались с воспитательными беседами участковые, путая этажи, я бы про Виталика даже и не знал.
В третьей съемной квартире меня сильно донимали специфические соседи — тараканы, мыши и муравьи. По самым свежим научным данным, эти биологические виды никогда не уживаются вместе, но мои почему-то уживались, причем на тридцати шести квадратных метрах.
В пятой съемной квартире моим соседом был депрессивный инвалид-колясочник с женой-учительницей и двумя детьми-подростками. Инвалида звали Витей, ног он лишился самым обидным образом, заснув по пьяному делу на морозе, а ко мне периодически стучался, когда хотел занять денег. Ему я оставил в наследство, когда съезжал, еще вполне пригодный диван «Юность», с которым устал таскаться по чужим углам.
Шестая квартира запомнилась тем, что рядом с ней открылся первый в городе круглосуточный супермаркет «Кошёлочка», туда я мог ходить за продуктами в домашних тапочках. Особенно хорошо было посещать этот магазин после полуночи. Когда меня одолевала острая тоска, я подолгу бродил между высокими стеллажами, забитыми яркими упаковками, обменивался дежурными фразами с охранниками и сонными продавщицами, а потом брал с полки какую-нибудь мелочь типа упаковки чипсов или соленых орешков.
В первой квартире, купленной в ипотеку, меня взяли в окружение силовики. Сверху жили два полковника МЧС, получившие долгожданное жилье от государства, напротив — старший лейтенант полиции Лебядкин с юной женой Вероникой, страдающей легкой формой косоглазия, а рядом — работник частной охранной фирмы «Витязь» Борис Борисович, которому предпенсионный возраст не мешал в любую погоду заниматься на своем балконе дыхательными упражнениями в жанре цигун.
На какой-то из промежуточных квартир много веселых минут доставлял мне Вадим — владелец полусгнившего корыта, произведенного концерном «Тойота» где-то в середине 80-х. Это чудо враждебной техники самостоятельно передвигаться уже не могло, и хозяин перетаскивал своего железного коня с места на место волоком, привлекая для таких целей парочку собутыльников. С весны до осени разваливающийся на части японский рыдван тихо спал на общей автостоянке, а на зиму хозяин перемещал свое бесценное имущество поближе к своему балкону, расположенному по соседству с моим, и там это имущество зимовало, засыпанное снегом по самую крышу, перекрывая проезд снегоуборочной технике.
Еще у соседа в запасе были и гвардейская «Волга», списанная из какого-то чиновничьего гаража, и ВАЗ-2104 непонятно какого года выпуска, и полуторатонный самодельный автоприцеп из оцинковки. В общем, Вадиму всегда было чем себя занять. Хочешь — ремонтируй во дворе свои антикварные автотранспортные средства, не хочешь — расставляй их в шахматном порядке. Убитая «четверка», кстати, обладала отличной способностью глохнуть на морозе, поэтому в холодные ночи сосед выбегал прогревать ее каждые пару часов, и всему дому приходилось засыпать и просыпаться под чихание простуженного двигателя.
А про сигнализации его машин я мог бы, наверное, написать целый роман, поскольку за несколько лет достаточно хорошо изучил все их подлые повадки. Вадимова «Волга» любила отзываться пронзительным воем на снег, дождь, ветер, сырость, сильный мороз, праздничные фейерверки и даже на пробегавших мимо йоркширских терьеров. В награду за долгую верную службу хозяин периодически цеплял ей на крышу «шашечки», и по большим праздникам они вместе гордо уезжали таксовать.
Ну а что? Кто может запретить патриоту России скупать за копейки гнилые авто? Никаких законов он ведь не нарушал. Да и вообще он славный малый, вовсе не даун, а соль земли, малый предприниматель. До сих пор, наверное, продает на рынке «Панорама» растительный спрэд под видом дешевого сливочного масла, помогая малоимущим бороться с продовольственной безопасностью. И мама у него тоже работящая — была диспетчером в нашей управляющей компании, пока не выгнали за подделку документов.
Дементий открывает дверь после первого же короткого звонка, словно давно ждет гостей. Это его особенность — он всегда готов к неожиданностям.
— Привет, — говорю и ныряю в сырую темноту прихожей.
— Ну-ну, — усмехается Дементий и отступает в глубину квартиры. Это его вторая особенность — он никогда не здоровается. — Как жизнь? Чаю бушь?
От чая не могу отказаться физически.
— Если ты в душ, то не получится, — кричит мне Дементий из кухни, громыхая посудой. — Воду отключили еще вчерась. Какой-то очередной прорыв на трассе.
— Обойдусь и без душа. Я просто так зашел.
А вообще в Крыму плановое и неплановое отсутствие воды в течение двух-трех дней — явление обыденное. А горячей воды нет ни в городах, ни в пригородах, централизованное водоснабжение отсутствует как класс, поэтому все давно пользуются электрическими бойлерами или газовыми колонками.
Дементию зябко, на нем толстый клетчатый кардиган.
— И каковы успехи в деле длительной осады врага? — ехидно интересуется он.
Я с осторожностью приземляюсь в шаткое кресло и пожимаю плечами.
— На западном фронте без перемен… Хотя нет, вру, в наших рядах возникли первые потери. Вчера за одним из героев супруга приезжала. Собрала его в охапку — и домой. Все, говорит, Ростислав, отвоевался.
— Бывает, — философски замечает Дементий, пристраивая красные рекламные кружки и большой глиняный заварочный чайник на колченогий табурет. — Наливай.
В однокомнатной квартире Дементия не теплей, чем на улице. В Феодосии с ее относительно южным климатом центральное отопление и раньше-то было не в почете, а в нынешние нестабильные времена у коммунальщиков Крыма руки вообще ни на что не поднимаются. Если в крымской квартире зимой восемнадцать градусов тепла — это удача. У Дементия комната угловая, значит, у него еще холоднее, чем средняя температура по палате. Впрочем, и обстановка у него соответствующая температуре, почти спартанская. Кроме кресла, в котором сижу я, и табурета, на котором остывает алюминиевый чайник, Дементий владеет старой деревянной кроватью со скрипучей панцирной сеткой, полированной тумбочкой, на которой красуется бесполезный телевизор «Сони Тринитрон», благополучно сгоревший от скачка напряжения еще несколько лет назад, и поцарапанным антикварным трехстворчатым шкафом мебельной фабрики имени Луначарского. Всю оставшуюся площадь квартиры Дементия занимает пыль.
Я наполняю кружку зеленым чаем со вкусом мокрого веника и подхожу к окну. Вижу все еще зеленые листья на деревьях, небольшие аккуратные снежинки, плавно опускающиеся на Феодосию, полосатого кота Лютика, свернувшегося клубком на пыльном подоконнике, серое пыльное небо, такое же полосатое, как Лютик, голодных чаек, ищущих себе пропитание в помятых мусорных контейнерах, и меньшую половину двора. Лагерь «ахейцев» из окна Дементия не просматривается.
— Так ты у нас, выходит, кулак, — хмыкает Дементий, имея в виду, видимо, какой-то наш неоконченный разговор.
— Нет, не так чтоб совсем кулак, — уточняю я и пытаюсь вспомнить, как именно мы с ним вышли на эту скользкую тему.
Ах да, пару дней назад в разговоре с Дементием я упомянул своего деда Лаврентия, который был предусмотрительным и не стал ждать завершения коллективизации, а закопал под крыльцом свою казачью шашку, схватил в охапку мою бабулю и сбежал вместе с ней из далекой степной губернии в еще более далекую Сибирь, где и прожил потом до середины шестидесятых. Когда деда утихомирил последний в его жизни сердечный приступ, мне было полгода, так что перенять у него опыт предков я не успел. Видимо, поэтому никогда и не испытывал ностальгии по Оренбургу и его окрестностям.
Уральские степи не вызывают во мне вообще никаких эмоций — ни положительных, ни отрицательных. Будучи молодым инженером, я пару раз там побывал, но из всех достопримечательностей Оренбуржья запомнил только два объекта — реку Урал и газпромовскую гостиницу «Факел». Родственников искать даже не пытался. Предусмотрительный дед изменил в нашей общей с ним фамилии одну букву, чтобы было легче укореняться в Сибири, и тем самым навсегда отсек своих многочисленных потомков от еще более многочисленной оренбургской родни.
— А вот мой дед Врангеля из Крыма прогнал, — гордо говорит Дементий.
Я пожимаю плечами. Мне как-то пополам, кто кого куда гнал. Двадцатый век — время сплошных парадоксов.
— Петр Николаевич Врангель, кстати, считается прямым потомком генерал-аншефа Ибрагима Петровича Ганнибала, прадеда поэта А.С. Пушкина, — говорю я. — То есть «черный барон», смертельный враг большевиков, доводится интеллигентному Пушкину внучатым племянником, поскольку его родная бабушка, мать отца, была троюродной сестрой поэта. Помнишь Пушкина, который чудное мгновенье?
— Помню Пушкина, — на полном серьезе кивает Дементий. — Но я сейчас о другом хотел поговорить. Долго вы еще будете сопли жевать под окном у Генки? Не надоело дразнить бабушек?
— Надоело, — говорю я.
— Тогда решайтесь уже на что-нибудь.
Я вздыхаю…
Фамилия у Дементия простая и очень русская — Кононов. Сколько ему лет, сразу и не скажешь, но он успел потрудиться на бывшей секретной Карадагской биостанции еще в советские времена, а это значит, что он меня старше. Вспоминать о тех временах Дементий не любит. В Крыму оказался случайно. Служил на минном тральщике, потом окончил школу мичманов в Североморске, оттуда прибыл по распределению в город-герой Севастополь. О том, что местом распределения военного моряка был Институт биологии южных морей, не особо задумывался. И только в Крыму узнал, что этот секретный институт, филиалом которого была Карадагская биостанция, занимался дрессировкой военных дельфинов.
Первыми черноморских афалин выдрессировала группа специалистов из Ленинграда под командованием капитана первого ранга Калганова, это было в одна тысяча девятьсот шестьдесят пятом году в Севастополе, в бухте Казачья, на объекте под кодовым названием «Площадка 75», где обучалось несколько женских особей, выловленных у берегов Гурзуфа. Позже аналогичные опыты стали проводить на Карадагской биостанции. В то время гражданская наука гордо объявила о наличии у дельфинов собственного языка и интеллекта. Отдельные смельчаки даже уверяли, что эти морские животные могут создавать вокруг себя особое биополе.
Чуть позже военная наука обнаружила, что дельфин с помощью эхолокации различает две совершенно одинаковые мишени, выполненные из разных металлов — нержавеющей стали и латуни, например. А Карадагская биостанция стала первым учреждением в СССР, поместившим дельфинов в условия бассейна. Когда удивительными способностями афалин заинтересовались специалисты военного НИИ гидроакустики, главком ВМФ лично разрешил построить два секретных дельфинария — в Севастополе и в бухте у горы Карадаг. О том, что их скопировали с Центра по изучению морских млекопитающих МВС США в калифорнийском Сан-Диего, главкому не доложили.
По сегодняшним стандартам оба дельфинария давно устарели, зрителям там тесно, неудобно, но, когда их строили, никто не собирался показывать аттракционы для детской аудитории. Перед дрессировщиками стояла конкретная задача по превращению афалин в камикадзе. Потом обучающую программу немного скорректировали, и они стали доставлять магнитные мины к подводным лодкам, взаимодействовать со своими боевыми пловцами и противостоять чужим подводным диверсантам, поскольку натренированный дельфин без труда пеленгует под водой человека на расстоянии до полукилометра.
По словам Дементия, с семьдесят пятого по восемьдесят седьмой год афалины с Карадагской биостанции наравне с бойцами легендарного 102-го отряда боевых пловцов охраняли Балаклавскую бухту, где находился ремонтный завод для подводных лодок. Боевое дежурство дельфины несли в специальных вольерах. Обнаружив подводного пловца, они должны были нажать на специальную грушу, чтобы вольер открылся и они могли помчаться на перехват чужаков.
Вопреки распространенному мнению, убивать людей их не учили. Против диверсантов никогда не применялись ни отравленные дротики, ни иглы. Дельфинов снаряжали захватом типа «паук». Подплывая к неопознанным аквалангистам, животные тыкались в них носами, захват срабатывал, локализуя пловцов, а на поверхность выбрасывался сигнальный буй. После этого дельфин возвращался в свой вольер, где получал в награду порцию ставриды, а в дело вступали бойцы спецназа, дежурившие на быстроходном торпедном катере у входа в Балаклавскую бухту.
В 1991 году все военные программы по использованию морских млекопитающих в Крыму свернули. Боевые дельфины оказались никому не нужны. И большая их часть потом всплыла в дельфинариях Турции, Ирана, Дубая и Катара. А у Дементия от лучших времен остались только яркие воспоминания и одна-единственная фотография, которую он долго от всех прятал. На фотографии запечатлен молодой моряк, балансирующий в резиновой лодке, одной рукой он придерживает лихо заломленный спецназовский берет, другой — подбрасывает вверх рыбу. А за лодкой из воды в фонтане брызг выпрыгивает пятилетняя дельфиниха Радуга…
— Далеко Крым от Сибири? — интересуется у меня Дементий.
— Смотря на чем добираться, — говорю. — На самолете — не очень далеко, всего-то четыре с половиной часа. На поезде через Краснодар — четверо суток. А вот если пешком — очень далеко. Месяца три-четыре придется идти.
Дементий хмыкает.
— А ты в тайге был?
— Был.
— И как там?
— Ну, тайга — она разная, — говорю. — Есть сосновый бор, он красивый, относительно светлый, особенно в яркий солнечный день, идешь по нему, весь такой на подъеме, хрустишь задорно шишками и опавшей хвоей, ягодами лакомишься, насвистываешь, дышишь смолой, любуешься белками и бурундуками, слушаешь ветер, как он шумит в высоких кронах. А есть еловый урман, темный, почти непроходимый, где под ногами болото чавкает. Впрочем, ночью в любой тайге жутковато, хоть в светлой, хоть в темной. Бывает, так жутко становится, аж сердце из груди выпрыгивает. Мы в детстве с пацанами на спор ходили. Ночью больше десяти минут никто не выдерживал, голоса начинали слышать, звуки странные, а потом паника накатывала, и неслись мы назад с выпученными глазами и без ног.
— Везет тебе. А я всю жизнь тайгу мечтал увидеть, но так и не довелось.
— Насчет везения — это как посмотреть, — не соглашаюсь я. — Вот ты всю жизнь на море жил, а мне только один раз удалось его пощупать, когда в молодые годы отдыхал на Тузле. Мне даже плавать негде было научиться.
— На Тузле? — удивляется Дементий. — Я однажды на Тузле всю зиму проторчал безвылазно, когда в пансионате «Два моря» сторожем работал…
Я помню пансионат «Два моря». И пансионат «Альбатрос» помню. И еще был катер «Пион», который курсировал между Тузлой и причалом портофлота. Я вообще о Тузле вспоминаю часто, как ни странно. Вроде бы ничего не значащая полоска суши в Керченском проливе, в длину чуть больше шести километров, в ширину — три сотни метров максимум, ничего там не было, кроме заболоченных соленых озер и птиц, а поди ж ты, не отпускает она меня даже после разового посещения…
— Честно сказать, я бы тоже не отказался на Тузле перезимовать, — говорю с легкой завистью.
— Вот это ты, не подумав, сейчас сказал, — смеется Дементий. — В Керченском проливе люто-бешено штормит, а та зима была совсем штормовая, днями на улицу из здания конторы выйти не мог, ветер с ног сбивал. Там же волна, если чуть посильней, она и через остров может перемахнуть. В самые сильные шторма Тузла вся ходуном ходит. Иногда казалось, сейчас под воду уйдет. Но и шторма, я тебе скажу, не самое страшное. Когда мертвые голоса начинаешь слышать — вот это реально жуть…
— Мертвые голоса? Это как?
— Каком сверху! — хмыкает Дементий. — Обычные голоса мертвых людей.
У меня нет повода не верить Дементию, но все же…
— С тобой что, мертвые разговаривали?
— Не могу дать гарантию, что именно со мной. Скорее, они иногда просто бубнили вслух, причем почему-то все вместе, и получался такой равномерный гул. Но изредка я все же понимал, о чем они говорят.
— И о чем?
— Рассказывали себе, о том, как умерли. А что, тебе действительно интересно?
— Еще как, — киваю я, ощущая холодок в районе затылка. — Ты знал, что в древнегреческой географии район Керченского пролива был запретным для посещений местом? Как считали дорийцы, там располагался один из проходов в царство мертвых…
Дементий разводит руками и подкладывает мне черствых баранок.
— А еще мне один парень очень долго снился.
— Мертвый?
— Да нет, этот был живой вроде. Обычный парень, лет тридцати. Невысокий, худой, с усами. Либо украинец, либо русский. Весь январь снился и большую часть февраля. В моем сне у него жена погибла в автокатастрофе, и он с тоски хотел сначала с крыши сигануть, а потом на Тузлу приехал. Зачем приехал — я не очень понял. И он, значит, зимует на острове. И я зимую… Чем все кончилось, уже и не помню. Жутко мне было и от снов, и от голосов. Ты даже не представляешь как. И деваться, главное, некуда. Связи нет, сотовые телефоны тогда только у олигархов были и у бандитов. Сижу дурак дураком в центре Тузлы и не могу понять, снесло у меня крышу ветром насовсем или не насовсем. Я тебе первому про это рассказываю, кстати. Раньше как-то стрёмно было…
— А я в тайге однажды заблудился. — Признание вылетает неожиданно. На выдохе. И я некоторое время молчу, набираясь решимости. — Еще школьником, шестой класс только закончил. Думал, кранты мне…
Дементий меня не торопит, заваривает новую порцию зеленого чая.
— Приехал со старшими на туристический слет. Они в соревнованиях участвовали по спортивному ориентированию, а меня, чтобы в лесу не потерялся, на пикет посадили, пересчитывать пробегающих мимо. Я всех пересчитал и сижу. Время идет, я сижу. За мной не приходят, я уже проголодался. Ну и решил двигать в лагерь самостоятельно. А тогда, сам же помнишь, не то что GPS-навигатор, а даже обыкновенные механические часы были не у всех. Мне родители только в восьмом классе часы подарили…
— Ревел? — Дементий улыбается.
— Почти до рассвета, — киваю я. — Потом упал под большой куст, нагреб на себя сухой травы, согрелся кое-как и уснул. Проснулся, ничего понять не могу, в лесу какая-то ватная тишина, только дятел стучит где-то вдалеке. Я так перепугался, что даже голод перестал чувствовать. Ягод немного пощипал, чтобы пить не хотелось, и шел, пока опять не стало темнеть. Устал, помню, как бродячая собака. Сижу на гнилой коряге, сопли со слезами мотаю на кулак. Чувствую, кто-то на меня смотрит. Поворачиваюсь — девушка. Невысокая, волосы под кепкой, одета в зеленую туристическую штормовку и полукеды. Говорит: что такое, зачем плачешь? Я отвечаю: заблудился. Тогда она берет меня за руку и куда-то ведет. Не поверишь, через полчаса мы были уже на проселочной дороге. И сразу деревенская хлебовозка навстречу. Я кручусь, ищу взглядом свою спасительницу, чтобы поблагодарить, но вокруг никого. И водитель деревенский этой девушки не видел. Только меня…
Дементий вызывается меня проводить. Заодно, мол, и консервы заброшу Парусову.
Почему нет, собственно?
— Хочешь, я тебя с Генкой познакомлю? — искренне предлагает Дементий.
— Давай как-нибудь потом, — говорю я. — Вряд ли он сейчас захочет со мной знакомиться.
— Генка так-то нормальный парень, это его ядовитая муха цеце, видать, укусила. Или давай я сам с ним поговорю.
— О чем?
— Ну, обо всем этом, — разводит руками Дементий.
— Попробуй, — равнодушно пожимаю плечами я. Мне в самом деле наплевать. Я чувствую, что эта история уже и так подходит к логическому концу. И завершится она без моего деятельного участия…
Пока спускаемся по лестнице, я украдкой выглядываю в окно. Перед подъездом никого из «ахейцев» нет. Лавочка пуста. Никто не дежурит. Дементий стучит по железному косяку. Трижды по три раза. Видимо, это какой-то условный код. Я упираюсь спиной в холодную стенку, разглядываю отвалившуюся с потолка штукатурку и черную плесень по углам. Говорят, дышать такой плесенью вредно для здоровья. Споры проникают глубоко в легкие и начинают там размножаться, пока из ушей не полезут грибы…
Металлическая дверь Гены Парусова со скрипом приоткрывается на несколько сантиметров. Из щели высовывается палка с крюком.
— Бу-бу-бу, — произносит кто-то за дверью.
— Ты чего, Гена? — удивляется Дементий,
— Бу-бу бу-бу бу-бу, — раздается ответ из-за двери.
— Да сам ты конь с педалями!
— Бу-бу бу-бу-бу бу-бу-бу!
Дементий зеленеет, но все же вешает на крюк полиэтиленовый пакет с продуктами и отходит от двери на несколько шагов. Пакет исчезает, дверь закрывается. Дементий еще некоторое время стучит по косяку, но со стороны Парусова никакого ответа нет.
— Гена, слышь, не дури! Открой! Поговорить надо. Я к тебе завсегда как к родному! — возмущается Дементий.
— Может, пойдем уже? — предлагаю я.
— Он меня конем обозвал, — обиженно говорит Дементий.
— В каком смысле?
— Сказал, что я — конь троянский.
— А, в этом смысле. — Я морщу лоб, как будто думаю. — Да, доля справедливости в его словах есть.
Дементий достает из кармана пачку местной «Примы» с фильтром. Прикуривает. Долго смотрит в окно на редкие снежинки.
— У тебя никогда не возникает чувство, словно живешь не своей жизнью? — спрашивает вдруг он. — То есть должен быть где-то там, но не можешь, поэтому обречен жить здесь…
— Да через день, — киваю я.
Дементий делает несколько нервных затяжек.
— Издеваешься?
— Нисколько. У психологов есть отдельная теория на этот счет. Это не дежавю, не ложная память, это немного другое ощущение, как будто действительно живешь не своей жизнью, оно реже у людей случается.
— И кем ты должен быть в другой жизни?
— Ничего особенно выдающегося, обувщиком в Милане, — говорю. — У моей настоящей семьи очень распространенная итальянская фамилия, что-то типа Джованьоли или Мончини, и я получил в наследство маленькое семейное обувное предприятие. Иногда я прям вижу эту фабрику в небольшой зеленой деревеньке под Флоренцией. Ее основал мой прадед еще во времена Муссолини, а потом передал моему отцу, когда уехал искать счастье в Америку. И я вроде бы вполне доволен своей жизнью, у меня есть жена и двое сыновей, я их всех люблю, хотя мой младший и объявил себя геем. Мне нравится продавать классические мужские туфли ручной работы, у меня есть какая-то девица для мужских шалостей, небольшие арендованные магазины в Милане, Риме и Монако, зимой я езжу на обувные выставки в Ниццу и Лондон, а лето провожу на побережье в Кьявари. Домик я покупал давно, в период большого кризиса на рынке недвижимости, и с тех пор он подорожал втрое. Все из-за богатых русских, которые массово скупают недвижимость в этих местах.
— Даже не знаю, что тебе сказать…
Дементий рассеянно бросает непогашенный окурок в пластиковую банку. Пластик начинает дымиться. Вонь расползается на весь подъезд. А тут, как назло, из своего ниоткуда возникает Ираида Степановна Куликова-Полева, лицо которой не предвещает ничего хорошего…
Эманация
Некоторые мои сны почему-то повторяются много раз. Видимо, тот, кто распределяет их на небесах, не всегда бывает трезв. Или не ведает, что творит. В любом случае ценные ресурсы он тратит, я считаю, неэффективно и неэкономно. Вот зачем мне повторы? Ну, запомнил я некоторые сны после неоднократных просмотров. А что приобрел в результате? Даже меньше, чем ничего…
В молодости мне часто снилось, как я воюю. Прям вот по-настоящему воюю, бегая по городу в полной выкладке, на мне тяжеленный бронежилет, на голове каска, в руках модернизированный АК-74 калибра 5,45 мм, вот только почему-то с цейсовской оптикой. И очень все это странно, если учесть мой идейный пацифизм. В реальности автомат имени Калашникова я держал в руках всего пару раз, причем в мирной обстановке, на стрельбище, когда не удавалось вовремя спрятаться от нашего районного военкома — глуповатого, деспотичного, но изобретательного в своем коварстве подполковника Жулина.
Нет, я во сне ни на кого не нападал, скорее защищался, но делал это отчаянно. Точнее сказать, я защищался вынужденно. В моем повторяющемся сне безопасная в сейсмическом плане Сибирь оказалась почему-то разрушена землетрясением. Стихия, разорвавшая землю, за пару минут уничтожила крупные города, погубила огромное количество людей, а чудом выживших вынудила прятаться по подвалам и руинам. Родное правительство в моем сне поступило с сибиряками не слишком гуманно. Районы бедствий сразу окружило карантинными кордонами и за пределы разрушенных городов никого не выпускало. Армия и МЧС откапывали завалы, хоронили трупы, оказывали людям посильную помощь, в том числе медицинскую, пострадавшим раздавали изредка гуманитарную помощь, но эвакуировать выжившее население почему-то никто не спешил.
И хотя варианты выхода из кризиса предлагались различные, некоторые уральские и дальневосточные регионы в моем сне были готовы принять и разместить значительную часть пострадавших даже за свой счет, но федеральному правительству требовался показательный компромисс, поскольку одна группа экспертов, к мнению которых прислушивался премьер, настаивала на восстановлении разрушенных стихией городов, другая группа, к которой прислушивался президент, настаивала на переселении сибиряков в абсолютно новые города, которые планировалось построить в европейской части РФ силами пула компаний, принадлежавших друзьям детства президента.
В итоге, пока политики несколько лет ожесточенно спорили, не приходя к единому мнению, влиятельные подрядчики разворовали все деньги, выделявшиеся на решение проблем пострадавших от землетрясения, а сибиряки в разрушенных городах выживали, как могли. И постепенно зверели. Фактически они занимались только перераспределением материальных благ. Естественно, многие люди предпочитали самые доступные способы перераспределения — грабежи и мародерство.
Вот с одной из таких групп бандитов-мародеров мне и пришлось в моем сне выяснять отношения. Главенствовал в банде некий Мясник. Я с ним ни разу лично не встречался и даже не знал, как он выглядит. До землетрясения Мясник был приемщиком на сервисной станции дилера «Тойоты», а когда мир перевернулся с ног на голову, взял в руки автомат и сделал мгновенную карьеру. Я до землетрясения был инженером-взрывотехником и немного смыслил в инженерных боеприпасах, так что интерес ко мне со стороны его банды был вполне объясним.
Вот только я не хочу зависеть от каких-то криминальных авторитетов. Я стараюсь держаться в стороне не только от криминала, но и вообще от коллективов. Пытаюсь выживать самостоятельно. Вернее, мы пытаемся вдвоем с супругой. И оба почему-то верим, что Родина о нас обязательно вспомнит и со дня на день в эвакуационный пункт № 647 поступит приказ о моем переводе на Дальний Восток, где я продолжу службу командиром взвода подрывников в отдельном саперном батальоне.
В моем сне я каждый раз открываю глаза в одном и том же сыром подвале с низким потолком, где мы с супругой живем. В руках у меня изрядно потертый АК-74, я вдыхаю кислый запах пороховых газов, рассовываю по карманам видавшей виды разгрузки запасные магазины и выбираюсь на поверхность под сухой треск автоматных выстрелов. Уворачиваясь от шальных пуль и осколков бетона, сползаю в канаву с мусором. Я знаю, что впереди меня ждет длительный марш-бросок, поэтому трачу силы экономно.
С утра моя жена ушла за почтой. Еще она собиралась зайти в распределительный пункт, чтобы получить гуманитарную помощь, у нас закончились аспирин и йодные таблетки для обеззараживания питьевой воды. Но ее слишком долго нет, я начинаю беспокоиться, а потом получаю посылку от банды Мясника, в которой нахожу окровавленный мизинец и пожелание плодотворного сотрудничества…
Я каждый раз долго и упорно куда-то бегу, используя в целях маскировки кучи железобетона, обгоревшие остовы автобусов, развалины домов, естественные преграды и складки местности, в меня со всех сторон стреляют, я отстреливаюсь короткими очередями. Стреляю я достаточно метко, судя по предсмертным вскрикам моим врагов. Примерно как в 3D-шутере от первого лица, с той лишь разницей, что первый раз этот повторяющийся сон мне приснился задолго до того, как я впервые увидел персональный компьютер сингапурской сборки. Жаль только, что свою миссию мне ни разу не удалось завершить. Каждый раз в моем сне в последний момент что-то мешает мне найти супругу, и я просыпаюсь в липком поту, так и не отомстив проклятому Мяснику…
В три часа ночи я просыпаюсь от холода. Долго вслушиваюсь в хрустальную тишину, пытаясь сообразить, где нахожусь. Вспоминаю в итоге, что сплю в палатке, а рядом со мной, завернувшись в натовское тактическое верблюжье одеяло, дрыхнет Лёха-космонавт. Еще некоторое время ворочаюсь с боку на бок, пытаясь согреться, а когда слегка согреваюсь и почти уже проваливаюсь в долгожданный сон, начинает храпеть Лёха.
Чертыхаясь, я перебираюсь через его ноги, натягиваю холодные ботинки и выползаю из палатки в морозную темноту. Раз уж все равно не усну, то хотя бы справлю малую нужду. До утра мне все равно не дотерпеть. На улице позывы становятся сильней. Обычно я стараюсь подальше отходить от палатки, но в этот раз не успеваю. Ведь нужно еще успеть расстегнуть и застегнуть брюки до того, как озябнут руки без перчаток. А в перчатках справлять нужду неудобно. Я пробовал.
Небо высыпало яркими звездами. За забором слышу какие-то звуки. Из любопытства заглядываю в пролом. Источник звуков не виден из-за насыпи. Но мне не настолько любопытно, чтобы я захотел перелезать ночью через железную дорогу, поэтому я возвращаюсь. И в этот момент что-то меня останавливает. Я буквально на пару секунд замираю…
Спустя пару дней мне будет казаться, что в этот момент включилась моя интуиция и я что-то почувствовал перед самым взрывом. На самом деле нет. Мое шестое чувство молчало, как и остальные пять. И никакого движения горячего воздуха со стороны дома номер семь по улице 3-я Железобетонная, скорей всего, не происходило. И взрывом меня никуда не отбрасывало, потому что взрыва как такового не было. Я услышал глухой хлопок, вслед за которым последовала вспышка. И не очень-то яркая она была, по правде сказать. Масштабность и хлопку, и вспышке дорисовывает, видимо, мое воображение.
Это же воображение вынуждает меня в момент хлопка пригнуться пониже, и я не сопротивляюсь, падаю на снежную землю, закрывая голову руками. Первые мысли — панические. Я думаю: «Неужели война началась?» Но через пару минут прихожу к выводу, что звук был слишком слабый, это не обстрел с кораблей военно-морских сил Украины и уж точно не бомбовый удар авиации агрессивного блока НАТО.
Я встаю, медленно поворачиваюсь к дому и облегченно выдыхаю. Хлопок газа…
Разрушений особых нет, если не считать выбитых стекол в нескольких квартирах. Сильней всего пострадал дальний угол дома, а это значит, что источник проблем вполне мог находиться в кухне Дементия. Я понимаю, что сейчас необходимо бежать, искать Дементия и других возможных пострадавших, кого-нибудь героически спасать, но ноги предательски подкашиваются, я спотыкаюсь о стропы палатки, падаю с нецензурными высказываниями по поводу строп и краем глаза замечаю, что рядом со мной падает вся палатка.
Ну а в палатке спит Лёха-космонавт, естественно. По инерции лечу вперед и внутренним зрением вижу, что он в этот момент открывает глаза от моих криков и замечает падающий потолок. Вообще-то у Лёхи крепкие нервы, я неоднократно в этом убеждался, он может спать почти в любых условиях, но падающий посреди ночи потолок — это все-таки слишком даже для его крепких нервов. С ревом раненого буйвола ничего не понимающий Леха-космонавт вскакивает на ноги, вернее, пытается вскочить, окончательно запутывается в тяжелом брезенте и вместе с палаткой валится на меня.
Мне не больно, меня разбирает смех, но я не могу двигаться. Я пытаюсь выбраться из-под палатки, Лёха-космонавт пытается выбраться из палатки, у нас обоих это плохо получается, поскольку мы не можем договориться о совместных действиях и друг другу только мешаем. В общем, к тому моменту, когда я подбегаю к дому, чтобы кого-нибудь героически спасти, спасать уже некого. В окне, где раньше были видны сполохи огня, никаких признаков возгорания нет. И даже дыма нет.
Возле крайнего подъезда роятся «железобетонные вдовы» во главе с Ираидой Степановной Куликовой-Полевой. Из закопченного кухонного окна Дементия выглядывает измазанный сажей Гена Парусов, успешно поборовший огонь, и весело машет старушкам рукой. Сам специалист по боевым дельфинам тоже здесь, среди соседей. Кутается в одеяло и пытается им что-то объяснить. Видимо, ему не терпится рассказать о причинах взрыва и пожара, но его решительно осаживает гражданка Куликова-Полева. Старшая по дому, судя по суровому выражению её лица, не очень-то расположена верить Дементию. Она готова, скорее, вывернуть его мехом вовнутрь, а внутренние органы продать на черном рынке в назидание потомкам. И я вполне могу её понять…
«Ахейцы» группируются. Они еще не до конца проснулись, никто из них пока не понимает происходящего, братья Вован и Агап курят, Лёха-космонавт натягивает поглубже красную вязаную шапочку и пытается собрать руками распадающееся после вчерашних возлияний лицо.
Дементий дергает меня за рукав.
— Короче, — говорит он мне и заговорщицки подмигивает. — Бежать вам надо.
— Куда бежать? — не понимаю я.
— Подальше бежать, короче. Бабки наши, дурынды, с испугу во все службы позвонили, скоро сюда прибудут и пожарники, и полиция, и «скорая помощь», и даже Росгвардия…
Я смотрю на Дементия, и до меня только сейчас начинает доходит, что выглядит он не настолько расстроенным, как должен, по идее, выглядеть человек, чья квартира только что полностью выгорела.
— Так, погоди, — говорю я Дементию и отодвигаю его в сторонку. — Нам сейчас нужно кое-что срочно обсудить…
Если вдуматься, эта суета со взрывом — буквально подарок Вовану. Гена Парусов сейчас занят общественно полезным делом, и он точно не готов к отражению нашей последней атаки. Троянский конь Дементий свою миссию выполнил, хотя его об этом никто не просил, и надо быть совсем идиотом, чтобы упустить такой благоприятный момент.
Жаль, конечно, что нет здесь Зямы, он в компании «ахейцев» был самым адекватным, он бы понял меня мгновенно и смог бы растолковать остальным. Но Зяму увезла супруга, так что придется мне напрячь свои способности и попытаться донести эту нехитрую мысль до Вована.
— Вова, ты не забыл, зачем мы здесь? — спрашиваю я и с намеком оборачиваюсь на темный дом в глубине двора.
Вован Меняйлов шмыгает носом.
— В смысле?
— Думаю, за все время нашей осады у нас не было более подходящего момента. Сейчас Гена Парусов занят тушением пожара в квартире соседа, так что самое время тебе показать свои возможности. Беги хватай свою дражайшую супругу в охапку.
— Думаешь? — все еще колеблется Вован.
Я громко фыркаю, теряя терпение.
— Да что тут думать? Беги к ней галопом!
Вован крякает и как-то боком, по-крабьи, начинает перемещать свое тело к подъезду Гены Парусова. На полпути останавливается и оглядывается на нас. Хочет проверить, видимо, не шутка ли это была.
— Галопом! — громким шепотом повторяю я.
Вован встряхивается, как бигль, почуявший добычу, и скрывается в темноте подъезда.
— Ну и что теперь? Разбегаемся? — уточняет Лёха-космонавт. Заметно, что ему этого не очень хочется.
— Разбегаемся. И желательно нигде не тормозить, — киваю я. — Мигом забрасывайте все барахло в прицеп, потом разберетесь, где чьи вещи. Сейчас нет на это времени. Причину взрыва даже искать не будут, полиция сразу попытается всех собак на нас повесить. Им и доказывать ничего не придется. Толкались неделю на месте взрыва подозрительные личности? Толкались. Участковый их видел? Видел.
Дементий кивает в такт моим словам.
— Линять вам надо. Менты вас сразу повяжут, точно говорю…
Нет, не похож Дементий на человека, который только что лишился всего своего имущества. Хоть тресни не похож…
Во двор торжественно въезжает пожарный расчет.
Агап и Лёха подрываются ликвидировать лагерь. Я отвожу Дементия в сторонку.
— Что сам-то думаешь делать, поджигатель? Тебя же разоблачат через два дня.
Дементий вяло отмахивается.
— Надоело все. Не могу. Душно мне. Давно хотел отсюда уехать, а тут такой случай. В Сибирь, наверное, поеду. А что? Я тайгу ни разу не видел. Только по телевизору… А хочешь, вместе куда-нибудь двинем автостопом? Возьмешь меня в напарники?
— Я сам еще не знаю, где буду завтра, — говорю. — Подзадержался я у вас в Крыму. Разве что Севастополь еще хочется увидеть…
— Вот в Севастополь мне как раз нельзя, — огорчается Дементий. — Судебный запрет на въезд. Судья мне не только три года условно впаял за попытку похищения дельфинов из дельфинария, но и не поленился отдельное постановление сочинить. Теперь мне долго в Севастополе нельзя будет появляться.
— Ты что, реально дельфинов пытался украсть? — Я удивлен до глубины души. — Зачем, Дементий?
— В море выпустить хотел. На свободу… Да что говорить, дело давнее…
Любовь — беспроигрышная тема для любого писателя. Если книга о любви, у нее всегда найдутся поклонники. Поэтому любовные романы и пишут, собственно. Тысячи литераторов во все времена сочиняли истории о больших светлых чувствах, и никто из них не прогадал. Все прославились. Вот только у меня про любовь ничего не выходит. Не дается мне эта тема. И во всем моем большом творческом багаже, если подумать, нет ни одного текста о любви.
Была мысль пересказать своими словами одну романтическую историю, которую поведал мне школьный приятель Гоша, перебравшийся пять лет назад в Адлер и там же сгинувший, но не судьба, видимо. А история действительно интересная. Про нашего общего знакомого Мишу Игнатьева. В детстве мы все вместе футбольный мяч пинали, а потом Миша стал средней руки криминальным бизнесменом.
Как-то наш Миша, будучи проездом в столице, случайно оказался на вечеринке реально богатого московского туза. Праздновали завершение успешной сделки по поглощению бельгийского предприятия, добывающего бокситы в Бразилии. Игнатьеву быстро стало скучно, но уйти он опасался, дабы не обидеть влиятельного хозяина, поэтому просто слонялся по углам с бокалом белого. И в одном из углов наткнулся на весьма ухоженную и очень даже привлекательную женщину за сорок.
Звали ее, как потом оказалось, Мирабель. И была она супругой крупного бразильского предпринимателя, выходца из забытого богом штата Мату-Гросу. Муж привлекательной бразильянки имел в активах фармацевтическую корпорацию, заводы, пароходы и большое ранчо на родине. Но самое любопытное, что эта Мирабель чем-то вдруг напомнила нашему Игнатьеву его супругу Миру, загадочно исчезнувшую почти пятнадцать лет назад.
История с пропажей жены предпринимателя Игнатьева действительно была резонансной, я ее прекрасно помню. Вроде бы молодожены Игнатьевы собирались расслабиться в свежем, только что открывшемся ночном клубе «Платформа». Игнатьев хорошо знал друга совладельца клуба, поэтому почти даром раздобыл пригласительные в вип-зону. Как уверял Миша, он был не в духе, сначала вообще не хотел идти в клуб, потом они слегка повздорили с супругой, потом он как-то слишком быстро напился, на что Мира обиделась, высказала свои пожелания на повышенных тонах и ушла одна на танцпол. Миша остался запивать обиду в барной зоне. И в этот момент в клубе началась паника. Все вдруг бросились к выходу на улицу, опрокидывая друг друга.
Как потом установили правоохранители, люди в этот момент себя не контролировали, они находились под воздействием некоего химического вещества неизвестной природы, подброшенного неустановленными лицами в систему вентиляции ночного клуба. Причем все пострадавшие описывали разное. Игнатьеву показалось, что сама «Платформа» ожила и жаждет крови. Но он не растерялся и под истерический визг женщин в вечерних платьях бросился искать жену. Поток бегущих людей прижал Игнатьева к стене, он выронил сотовый телефон, и трубу тут же втоптали в пол. Наткнувшись на службу безопасности клуба, он стал орать и скандалить, его скрутили, но спустя пять минут, разобравшись, отпустили.
Когда паника схлынула, Игнатьев заглянул во все уголки пустого танцпола, искал жену в коридорах, служебных помещениях, женских туалетах. Обманув охрану, Игнатьев пробрался в подвал, откуда ему послышались приглушенные вскрики. В подвале он столкнулся с совладельцем «Платформы». Тот выслушал взволнованного Мишу, проводил в какую-то полутемную комнату и продемонстрировал нескольких перепуганных молодых девушек. Мол, зачем тебе жена, забирай любую из этих, если хочешь. Игнатьев вспылил, после чего охранники поколотили его для острастки и бросили в мусорный контейнер у служебного входа.
Дома Игнатьева, вопреки надеждам, встретила только сонная кошка. Не пришла Мира и к вечеру следующего дня. И телефон ее был вне зоны доступа. Игнатьев написал заявление о пропаже жены, но в полиции его заявление встретили равнодушно. В первую неделю вообще не хотели возбуждать уголовное дело. Да и весь первый год Игнатьеву приходилось наседать на правоохранителей, чтобы регулярно менявшиеся оперативники и следователи хотя бы делали вид, что им интересно искать пропавшую. Игнатьев появлялся в районном отделении чуть ли не каждый день. И деньги в полицию регулярно заносил. Там их охотно брали.
Искать супругу Игнатьев пытался и самостоятельно. Подогревал братков, платил частным детективам. Но первый детектив оказался сильно пьющим. Второй и третий были откровенно туповаты, а последний настолько глуп, что не мог запомнить даже имя пропавшей жены Игнатьева. В электронных отчетах о проделанной работе он постоянно называл ее Марой. В итоге Игнатьев переключился на экстрасенсов, трезво рассудив, что от них пользы будет даже больше. Но одни экстрасенсы, услышав про «Платформу», сразу отказывались от общения с Игнатьевым, другие искали спустя рукава. Хотя все сходились во мнении, что исчезнувшая супруга жива.
Спустя семь лет Игнатьев сдал одежду жены в благотворительную организацию и свернул поиски. Спустя двенадцать лет похоронил кошку Марыську, которая была последним напоминанием о ней. Но сердце все равно разрывалось, поэтому Игнатьев так и не женился больше. Пару раз попытался, но ничего не получилось, все претендентки на его деньги сначала смертельно ревновали к пропавшей жене, а по итогу гордо уходили в закат…
При виде супруги бразильского бизнесмена, очень похожей на его Миру, у Игнатьева перехватило дыхание. Он как-то смог пробиться через телохранителя, чтобы перекинуться с ней парой фраз, что-то ей рассказал, несмотря на отвратительный английский, и смог даже украдкой сунуть ей свою визитку. Через два дня Мирабель перезвонила. Пригласила на протокольное мероприятие в посольстве, которое устраивал ее муж. С фуршета они сбежали вместе и потом долго катались на такси по ночной Москве, взявшись за руки. Разговаривали мало, поскольку русский Мирабель не знала, а Игнатьев не владел португальским. Игнатьев не решился спросить, откуда родом сеньора, но ему все больше и больше казалось, что именно так могла бы выглядеть его супруга спустя 15 лет.
Ближе к утру Мирабель попросила таксиста остановиться на Тверской и пересела в свой лимузин. Но когда Игнатьев на прощанье решился ее поцеловать, бразильянка вдруг поинтересовалась, жива ли еще кошка Марыська. Игнатьев механически ответил, что кошку он схоронил три года назад, и, только когда лимузин уже скрылся из виду, сообразил, что не рассказывал Мирабели ни о своей пропавшей жене, ни о пушистой рыжей бестии…
Помнится, я почти созрел для этой лавстори, составил подробный план, как положено, но долго не мог решить, каким же должен быть финал и правильно ли будет с моей стороны оставить его открытым. Я даже подбрасывал несколько раз монетку по примеру своих более именитых коллег, а в итоге не написал ничего. Меня, откровенно говоря, смущали некоторые нестыковки в истории реального Игнатьева. Не зря же многие наши общие знакомые остались тогда в неуверенности. Были версии, что Миша, воспользовавшись происшествием в ночном клубе, сам избавился от супруги. И еще я опасался, что главный герой этой истории, прочитав мою трактовку событий, начнет предъявлять претензии. Вплоть до физического воздействия.
Видимо, я рожден сочинять тексты о подвигах бравых космических спецназовцев…
Правда, теперь у меня есть шанс написать эпическую лавстори о похищении Геннадием Парусовым красавицы Елены Меняйловой. А что? Мог бы получиться весьма неплохой роман, я считаю. И не только о любви. Как выяснилось, Парусов в равной степени покусился и на Елену, и на выручку из кассы шиномонтажной мастерской Зевса Тимуровича, так что у Вована Меняйлова вполне достаточно поводов для праведного гнева.
Вот только в этот любовный роман будет нелегко вмонтировать ключевой эпизод встречи Вована со своей женой после долгой разлуки. В реальности Елена, когда увидела в окно обманутого супруга, который направлялся к ней восстанавливать статус-кво, с перепугу спряталась в шкафу. А Вован, распахнув дверцу и увидев среди одежды дрожащую от испуга Елену, которая была почти неглиже, сильно перевозбудился и исполнил свой супружеский долг тут же, не отходя от шкафа. Причем уложился в рекордные двадцать секунд. После чего молча завернул оцепеневшую супругу в шубу и забросил в свой большой джип. Согласитесь, не очень романтичный момент, не тянет он на кульминацию.
Вряд ли найдется место в романтическом тексте и для законной жены Гены Парусова. Да, как ни странно, он успешно женат, его половинку зовут Элла, и она все еще работает медсестрой в местной поликлинике. Отсутствие дома Эллы во время похищения Елены объясняется ее плановой поездкой в Бобруйск, в гости к родной маме. Вернулась Элла ровно через день после взрыва в квартире Дементия. Представляете ее удивление, когда она услышала, о чем судачат бабушки-соседки?
В дальнейшем мои дороги с Вованом, Агапом, Зямой, Еленой, Геннадием Парусовым и Лёхой-космонавтом не пересекутся. И я могу лишь догадываться, что Гена за свой изысканный «кобеляж» обязательно получит от супруги Эллы причитающееся, после чего еще долго будет ходить, уткнувшись взглядом в землю. И Елена едва ли сильно станет по нему горевать: она должна догадаться, что от этого ее жизнь станет совсем уж невыносимой. Норовистая красавица и без этого, я думаю, будет регулярно получать оплеухи от Вована, возомнившего себя спасителем семейной чести.
Вероятней всего, герои осады вернутся домой не сразу. Первое время, пока правоохранители будут проводить свои предварительные расследования, неторопливо выясняя все обстоятельства происшествия, а на самом деле просто притормозят проверку в ожидании денежной подачки от отца Елены, всем «ахейцам» придется отсиживаться неделю-другую в каком-нибудь укромном месте. Да и по возвращении домой они вряд ли узнают славу и почет. И отец Елены, Зевс Тимурович, едва ли быстро простит своего зятя, поскольку поиск виноватых — это любимая человеческая забава, а Вован самый очевидный кандидат в виноватые. Но обидней всех, я думаю, будет Алексею Хилесову, не зря же он не особо стремился домой. В этой истории он вообще человек случайный, но огребет, надо полагать, по полной. Как будто родной.
Впрочем, дальнейшая жизнь Елены после возвращения домой все же не столь однозначна, как кажется, и если бы я действительно взялся за книгу про ее похищение, то мне пришлось бы выбирать финал как минимум из пяти разных вариантов. Елена вполне способна дожить до глубокой старости, похоронив по очереди всех своих недоброжелателей, а может и умереть в расцвете сил от какой-нибудь нехарактерной для Крыма болезни типа лихорадки Эбола. А еще она может, собрав волю в кулак, уехать из Феодосии далеко-далеко, в какой-нибудь Судак, например, посидеть там на горе Сокол, достичь нужной стадии просветления, стать жрицей собственной религии и отомстить руками учеников тирану-отцу и садисту-мужу, принеся их в жертву на пустынном острове Змеиный. Ну а после своей смерти Елена вполне может соединиться со своим возлюбленным Геннадием Парусовым, чтобы вечно блаженствовать вместе с ним на Елисейских полях на берегу реки Океан, где всегда весна и нет ни болезней, ни страданий…
Кто однозначно вытянул свой счастливый билет, так это «железобетонные вдовы». Не случись в их жизни похищения Елены, осады «ахейцев» и взрыва газа, устроенного бунтарем Дементием, они точно не дождались бы государственной поддержки, а умирать, не получив от государства ничего даром, как-то грустно. А теперь у них есть шанс на признание дома аварийным и подлежащим расселению по госпрограмме. И думается мне, Ираида Степановна Куликова-Полева этим шансом непременно воспользуется…
Движение
Ближе к Керчи степной тип растительности становится преобладающим. Я иду пешком по обочине дороги, и вокруг меня разворачиваются типичные, петрофитные, а местами и полупустынные степи. По идее здесь должен быть еще луговой тип, но он мне почему-то не встречается. И деревья тоже не встречаются. Изредка вдоль федеральной трассы «Таврида» растут мелкие и невыразительные кустики, узнать которые мне не по силам. Вроде они похожи на шиповник и боярышник, но не поручусь. В Сибири боярышник другой.
А вот травы, встречающиеся в степи под Керчью, мне хорошо знакомы. Я опознаю и ковыль-волосатик, и типчак, и различные злаки, и шалфей, и клевер, и чабрец, из которого в Сибири тоже любят заваривать чай. Обильная местная растительность обеспечивает прокорм степной фауне, которая вблизи Керчи представлена мелкими млекопитающими, в основном из отряда грызунов: суслики, хомяки, мыши-полевки. Грызуны в свою очередь дают возможность прокормиться здешним хищным птицам: степным орлам, пустельге и совам. А ближе к побережью гнездятся еще и водоплавающие, в том числе горластые и вороватые чайки, на которых я вдоволь насмотрелся на многочисленных помойках Феодосии.
Из пресмыкающихся в районе Керчи часто встречаются обыкновенные крымские ящерки и степные гадюки. Но в здешних местах, как мне рассказывали, следует опасаться не столько гадюк, сколько каракуртов и сколопендр. Я не знаю точно, как выглядит сколопендра, поэтому в моем воображении она похожа на фантастического гада из серии кинофильмов про Чужих. С таким монстром мне встречаться не хочется, поэтому я стараюсь не сходить с обочины и не углубляться в припорошенную снегом степь…
Между окраинами Феодосии и Керчи расстояние небольшое, чуть больше сотни километров. Я сейчас нахожусь посредине. Иду по мелкой щебенке и плохо понимаю, почему я оказался именно здесь. Еще несколько часов назад я был твердо уверен, что буду встречать закат с кружкой горячего глинтвейна на знаменитой набережной Севастополя, а следующий день потрачу на обозрение его улиц, площадей и иных достопримечательностей, после чего поеду наконец в Бостон, штат Массачусетс. Но мое прибытие в крупнейший город региона Новая Англия опять откладывается, поскольку в силу непонятных мне обстоятельств я вынужден двигаться в противоположном от Севастополя направлении.
Дорога через Керченский полуостров прямая, без особых красот. Позади меня остаются поселки Луговое, Красногорка, Ленинское. Где-то впереди должен быть поселок Фонтан. Хочется надеяться, что Фонтан меня не разочарует. Немного в стороне от моего маршрута остается Ленино, этот небольшой городок на волне декоммунизации был дистанционно переименован парламентом Украины в Еди-Кую, но де-факто все еще верен вождю мировой революции, а его главной достопримечательностью еще долго будут руины недостроенной с советских времен Крымской АЭС.
Вечерние сумерки сгущаются. Я иду вперед размеренно пружинящей походкой, оставляя за спиной очередные километры. На мне изрядно растоптанные, но все еще добротные непромокаемые ботинки с какой-то высокотехнологичной мембраной в подошве. Через такие ботинки холод земли одолеть меня не сможет. От ветра и снега я надежно защищен армейской утепленной курткой N-3B из крепчайшего парашютного нейлона, настоящей «аляской», как у палубных команд американских авианосцев. Моя «аляска» за время путешествия слегка засалилась и потерлась на обшлагах, но тепло держит.
Мимо меня на большой скорости несутся в обе стороны автомобили, в которых сидят не очень дружелюбные люди, если судить по их реакции на мою выброшенную вбок руку. Подсаживать к себе в теплую и чистую машину незнакомого человека, бредущего с рюкзаком по федеральной трассе, да еще и вечером, желающих мало. Вернее, их нет совсем. Мне немного не по себе, если не сказать больше, но я справляюсь со своими страхами, стараюсь не думать о них, я представляю себя великим Марко Поло и продолжаю идти вперед, в полную неизвестность, не останавливаясь…
На достопримечательности Фонтана я смотрю уже из салона автомобиля. Меня соглашается подбросить до Керчи фермер Алмаз. Он родом из Бахчисарая, летом выращивает виноград для местного винзавода, а зимой кормит туристов в своем кафе «Тюльпан», которое он уместил в старом морском контейнере, брошенном на обочине дороги. У него сильно подержанный, но еще годный Renault Symbol, на котором он едет к родне в Керчь. В машине Алмаза самая древняя магнитола, которую мне приходилось видеть, он слушает на кассетах крымско-татарские песни и иногда подпевает. Его любимая певица — Джамала.
— Куда спешишь, уважаемый? — интересуется Алмаз.
Я объясняю, что никуда не спешу, а просто путешествую.
— Путешествовать — хорошо! — говорит он, причмокивая губами.
— А хорошо путешествовать — еще лучше! — соглашаюсь с ним.
Мы оба смеемся, и у меня улучшается настроение. Я уже почти согрелся и даже заморил червячка какими-то маленькими вкусными пирожками, которые Алмаз напек себе в дорогу. Он большой любитель готовить. На втором месте в топе его увлечений — рыбалка. Каждый раз, когда Алмаз попадает к родственникам, он обязательно отправляется удить рыбу. У родственников есть свой катер, а в прибрежных водах Керчи с катера можно добыть много чего — пиленгаса, кефаль, сардину, несколько видов бычковых и даже неведомого мне саргана.
Алмаз вытаскивает из бардачка кассету с песнями Джамалы, и мы вместе ей подпеваем. Между песнями Алмаз рассказывает мне о крымских татарах, и я узнаю много нового. Оказывается, народ Алмаза состоит из трех субэтнических групп: ногаев, татов и ялыбойлю. Семья Алмаза — таты, горцы. До сталинской депортации они жили в горных и предгорных районах Крыма. Крымские татары называют эту территорию «орта йолакъ», средняя полоса.
Таты гордятся тем, что в их жилах течет кровь чуть ли не всех племен и народов, населявших Крым во все времена: тавров, скифов, сарматов, аланов, готов, греков, черкесов, хазар. Происхождение слова «таты» неясно. Почти загадка. По одной из версий, во времена крымского ханства татами называли принявших мусульманство христиан. При этом сами таты делятся на бахчисарайских и балаклавских. Бахчисарайские, как говорит Алмаз, считают сами себя более интеллигентными.
Ногайский тип сформировался в степных районах Крыма. В генах степняков есть гены половцев, кыпчаков и частично северокавказских ногайцев. По внешности большинство степняков — монголоиды. Они все небольшого роста, с круглым лицом и узким разрезом глаз. По языковым особенностям степные крымские татары неоднородны. Выходцы из северо-западного Крыма говорят не совсем так, как жители центральной степи. А ногаи Керченского полуострова вообще считают «настоящими» степняками только себя и пренебрежительно отзываются о евпаторийских ногаях, среди которых встречаются и светлокожие, с каштановыми волосами.
Ялыбойлю — южнобережный тип, белая кость. Считается, что настоящие ялыбойлю жили на участке от Фороса до Алушты. А восточная часть южного берега — уже как бы не совсем ялыбойлю. В судакском регионе живут ускуты, и у них свои особенности. Впрочем, у всех южнобережных в крови тоже коктейль, они считаются потомками греков, турок, черкесов и генуэзцев. Внешне ялыбойлю не похожи на монголоидов, скорее на смуглых представителей южной Европы, по легенде, среди ялыбойлю могут встречаться даже голубоглазые блондины. Еще считается, что южнобережные от природы более предприимчивы и обладают лучшей деловой хваткой, чем остальные татары Крыма…
У Алмаза какие-то дела в морском порту, он едет в центр, а я выхожу у железнодорожного вокзала. Вообще-то мне приходилось бывать в Керчи, только очень давно, миллион лет назад, поэтому в памяти сохранились лишь жалкие остатки нужной мне информации. Я отчетливо помню, где искать улицу Советскую, по которой можно выйти к морю, и достаточно легко найду набережную, которая омывается водами Керченского пролива. А еще в той Керчи, которая была миллион лет назад, мне запомнились две точки общепита — государственная блинная и кооперативное кафе, где готовили вкусные татарские пироги «кубете». Впрочем, слово «кооперативный» сейчас лучше не вспоминать, его точное значение плохо помню даже я.
Почему я вышел у вокзала? По многим причинам. Во-первых, на вокзалах всегда много отчаянно спешащих, неярко одетых усталых людей, среди которых легко затеряться. Во-вторых, если нужно где-то переждать долгую ночь бесплатно, то лучше всего для этого подходит вокзал, ведь он работает круглосуточно и имеет зал ожидания. Но эти правила, как оказалось, не распространяются на Керчь.
Вокзал в Керчи красивый, но очень маленький. Как в Жмеринке. Видимо, уезжать из Керчи некому. Кто хотел, те уже давно уехали, и теперь через станцию Керчь зимой ходит всего один поезд — до Джанкоя. При советской власти, когда паромная переправа перестала возить пассажирские составы через Керченский пролив из порта Крым в порт Кавказ, город превратили в железнодорожный тупик. Но сегодня-то все иначе. Сегодняшняя Керчь — это ворота в Крым, о чем керчане гордо сообщают посредством плакатов каждому въезжающему…
У входа в вокзал традиционная рамка и полицейский пост в составе сержанта и его лохматой овчарки. Рамка тихо попискивает, сержант зевает, глядя в окно, псина внимательно следит за моими передвижениями по пустому помещению вокзала, положив голову на ботинки сержанта. Я несколько раз прохожу от неработающей кассы до пустого табло, дважды утоляю жажду бесплатной водой из рекламного кулера, тщательно изучаю ассортимент закрытого ларька с прессой, выхожу на перрон и возвращаюсь назад. Похоже, больше на керченском вокзале заняться нечем.
— Гражданин, могу я чем-то помочь? — лениво интересуется страж порядка. — Что вы хотели узнать?
— Хотел купить билет на «Титаник».
— Касса не работает, — вяло реагирует страж. Судя по его пустому взгляду, лохматая овчарка в части интеллекта даст ему сто очков форы.
Я разочарованно качаю головой и выхожу на привокзальную площадь. Там есть информационные стенды. В два ряда. На стендах все про Керчь. Обхожу их по часовой стрелке и узнаю, что город вытянулся вдоль побережья Керченского пролива на сорок два километра, рельеф местности здесь преимущественно мелкохолмистый, средняя высота холмов от сорока до восьмидесяти метров, а самый высокий холм — гора Митридат, она возвышается в центре Керчи на сто метров. В черте города находится, как оказалось, и самая восточная точка Крыма — знаменитый в узких кругах мыс Фонарь.
Еще я теперь знаю, что за семь веков до рождества Христова на месте современной Керчи греческими колонистами из Милета были основаны Пантикапей и множество других мелких поселений. За пять веков до рождества Христова Пантикапей получил гордое звание столицы Боспорского государства, а спустя еще двести лет его почти разрушили гунны. В шестом веке уже новой эры город ненадолго оказывался под властью Византийской империи, которую вытеснили из Крыма армии Тюркского каганата, а в восьмом веке Керчь попала в сферу влияния Хазарского каганата.
К десятому веку полноправными хозяевами Северного Причерноморья стали славяне, построившие на берегах Керченского пролива Тмутараканское княжество. В начале четырнадцатого века город вошел в состав генуэзских колоний в Северном Причерноморье, центром которых была Феодосия. После захвата генуэзских колоний турками в пятнадцатом веке Керчь отошла к Османской империи. При турках город пришел в упадок, не выдержав регулярных набегов запорожских казаков, а по итогам русско-турецкой войны в восемнадцатом веке Керчь с прилегающей территорией отошла к Российской империи.
В общем, в Керчи есть на что посмотреть и помимо железнодорожного вокзала…
Кровать в четырехместном номере убитого хостела «Усадьба графа» — это лучшее, на что я могу рассчитывать за свои пятьсот рублей. И это еще с учетом «не сезона». Вообще-то я умею торговаться, но это умение в Крыму не помогает. Крымчан «ан масс» не интересуют чужие умения. Крым — это территория абсолютной свободы, в том числе от здравого смысла. Летом за любую пригодную для проживания туристов койку здесь попросят полтора «косаря»…
Время еще не позднее, я не желаю сидеть в четырех стенах.
— Не подскажете, я попаду на этом троллейбусе к морю? — вежливо спрашиваю у старика интеллигентного вида, в больших роговых очках с толстыми стеклами.
Он смотрит на меня удивленно.
— К морю? Конечно…
У меня есть два варианта — пойти на набережную или подняться на гору Митридат. На горе оборудована смотровая площадка, откуда хорошо просматривается чудо российской инженерной мысли — Крымский мост. Но я выбираю набережную. Мне не нравится Крымский мост. Вернее, я глубоко к нему равнодушен. Хотя бы потому, что при строительстве этого чуда был фактически уничтожен остров Тузла. И я не понимаю, зачем нужно было это делать.
Тузла — не первый в мире остров, который оказывается на дороге у мостостроителей. В одном из ранних проектов Эресуннского моста, соединившего датский Копенгаген и шведский Мальмё, тоже предполагалось закатать в асфальт остров Сальтхольм в Эресуннском проливе. Но под давлением общественности мостостроители пересмотрели свои планы и оставили Сальтхольм в покое, потому как там гнездились птицы. А для мостовых нужд намыли из песка и скальной породы четырехкилометровый искусственный остров Пеберхольм, который потом тоже превратили в заповедник.
Теперь в Эресуннском проливе два острова и мост, а в Керченском проливе только мост, и жителей Крыма этот печальный факт почему-то не возмущает. А ведь у российского и датского островов даже названия схожи до степени смешения: Сальтхольм — «соль-остров» в переводе с датского. Тузла — «соленое место» в переводе с татарского.
Нет, проектировщиков Крымского моста я понимаю, им совершенно наплевать и на каждый отдельный остров, и на все острова в Керченском проливе, вместе взятые, они-то не местные, они хотели как проще, а мостостроители хотели как можно быстрей освоить кучу бюджетного бабла, ведь за большие бабки можно и маму родную в опору забетонировать. Я не могу понять керчан. Почему они даже не пытались возмутиться? А вдруг бы им удалось отстоять Тузлу в своем родном Керченском проливе? Почему им-то было наплевать?
Впрочем, эти же вопросы можно сформулировать иначе. Можно спросить: почему не возмущался я? Ведь знал, что принято именно такое проектное решение? Почему молчал, когда Тузлу распахивали бульдозерами, превращая в часть Крымского моста? Ну да, мой родной Обск отделяют тысячи километров от Керченского пролива, и едва ли мои земляки смогли бы понять и разделить мои опасения за судьбу песчаного кусочка суши длиной всего в шесть километров. Но я ведь тоже часть России. Почему я не возмущался в социальных сетях? Почему не попытался найти единомышленников?
И даже если бы единомышленников не оказалось, я вполне мог организовать одиночный пикет. А что? Разве нельзя было в одиночку пройтись по центральным улицам Обска с плакатом «Строители Крымского моста, руки прочь от Тузлы!». Максимум что грозило бы мне за несанкционированный митинг — два часа в горотделе полиции. Это что, большая плата за попытку помешать произволу чиновников? Зато потом я мог бы сказать сам себе, что сделал все возможное для спасения острова. Выходит, мне на Тузлу тоже было наплевать, как и всем керчанам…
Выхожу из троллейбуса на остановке «Площадь Ленина». Игнорирую Большую митридатскую лестницу, спускаюсь вниз по улице Театральной к набережной. Со стороны пролива наползает туман, со стороны города — сумерки. Вдоль набережной горят веселенькие фонарики, люди неспешно прогуливаются, вдыхая сырой воздух, кормят лебедей-шипунов. Эти красивые птицы каждый год прилетают в Крым на линьку и зимовку. Знают толк в хороших местах…
Он подходит откуда-то сбоку, тихо присаживается рядом на лавочку и вежливо говорит:
— Меня зовут Юрий Сингулярный. А как зовут вас?
Я вздрагиваю от неожиданности и протягиваю руку для рукопожатия:
— Ульян.
— Я — поэт-депревист, — доверительно сообщает мой собеседник, крепко пожимая протянутую руку. На нем старомодное длиннополое пальто, вокруг шеи несколько слоев красного шарфа, а на коротко стриженной ушастой голове криво сидит вязаный берет.
— Какой вы поэт, простите?
— Депревист… Я часто гуляю здесь вечерами. А вас вижу впервые.
— Я недавно приехал…
— Тогда все понятно. Не теряйте времени, сударь, любуйтесь нашими просторами, — предложил поэт-депревист, картинно махнув рукой в сторону моря. — Я пью Отечество свое глотками мелкими из ложки, так водку пьют до неотложки, до черта в ступе, до гармошки, когда застолье запоет. Так пьют из ухарства, вином небрежно запивая водку, до ходки в гиблую Находку, до — не спасет ни сталь, ни подкуп, в итоге забываясь сном. Я пью свое назло врагу, чужое — было бы противно. Пусть это выглядит картинно, я пью до одури, до «Крымна»… но все напиться не могу.
— Это ваши стихи? — уточняю я.
— Да, — скромно сообщает Сингулярный. — Хотите, я вам еще что-нибудь свое почитаю?
Я пытаюсь сообразить, как мне лучше ответить, но поэт-депревист в моих ответах, похоже, не нуждается.
— Эсхилл проснулся… Это название такое… — он набрал в легкие побольше воздуха. — Призывно за окном шумят Афины, ночная жизнь затеплится вот-вот, но взгляд уже не ясный, а совиный, и ложе недвусмысленно зовёт. Сон не идет. И мысль в иные сферы уводит, чуть назойливо дразня: ведь здесь клопы сосали кровь Гомера. А вдруг дойдет черед и до меня? И гения прекраснейшие гены меня изменят, и тогда ментально стану я умнее Диогена, что, впрочем, помня бочку, ерунда. Зато во мне, опережая время, проснутся Аполлоний, Мосх, Эсхил… И тут меня кольнуло что-то в темя. Да чтоб тебя… И вот пишу стихи.
— Вообще-то я в стихах не очень… — предупреждаю на всякий случай.
— Интуиция мне подсказывает, что вы либо художник, либо архитектор. Но точно имеете прямое отношение к искусству. Я прав?
— Не совсем. Я — писатель-фантаст. А литературная фантастика — это как бы не искусство. Скорее, ремесло.
— Да, наша неожиданная встреча не была случайной. Беседа становится все интересней и интересней, — оживляется мой собеседник, поправляя беретку. — Итак, вопрос по существу: о чем вы пишете, коллега? Не возражаете, если я буду вас так называть?
— Не возражаю. О разном.
Я пока не знаю, с какой стороны ждать подвоха от поэта-депревиста, поэтому стараюсь говорить быстро, короткими, рублеными фразами.
— Об инопланетном разуме, например, пишете?
— Бывает.
— Прелестно!
Где-то на соседнем столбе динамик перестает изливать на наши головы популярную музыку, и какой-то диджей Федул с радиостанции «Керчь FM», периодически срываясь на смех, сообщает нам, что завтра-послезавтра, согласно данным Крымгидромета, в Керчи ожидаются похолодание до нуля, мокрый снег и сильный северо-восточный ветер, скорость которого превысит 17 метров в секунду.
— Пройдут дожди, пройдут наверняка, — сразу реагирует на климатическую новость Юрий Сингулярный. — Во тьме ночной, в глазах не отразимой, пройдут, не опустившись до «пока», холодные заснеженные Зины. Пройдет в тумане брызнувший рассвет, не обнажая призрачные зори. Пройдут, не оставляя лишний след, случайные, как приступ, мезо… Зои. Они пройдут, спеша за горизонт, и не оставят в памяти ни тени… А я останусь коротать сезон, предавшись обольстительнице — Лене.
— Да уж… — говорю я, поскольку не знаю, что еще можно в данной ситуации сказать.
— Простите, коллега, я вас перебил совершенно по-хамски. Вы хотели рассказать мне про свою книгу, над которой трудитесь в данный момент…
— Хотел рассказать? — я уже начинаю уставать от его настойчивости.
— А разве нет? Так о чем же ваша книга?
— Э-э-э… она о долгожданном контакте землян и инопланетян с планеты Зоргия, — сочиняю я буквально на ходу. — Предполагается масштабное художественное полотно, в котором будет множество героев и смыслов. Как минимум в трех томах. А начинается книга с прибытия на землю летающей тарелки. Пилота этого инопланетного корабля зовут Зорг. Он направлен к нам, чтобы установить контакт. Но проблема в том, что жители планеты Зоргия общаются друг с другом не звуками, издаваемыми голосовыми связками, как жители Земли, а звуками кишечника. Ну а нюансы своего эмоционального состояния зоргиане традиционно передают движениями ног. Попросту говоря, их общение выглядит как танец, напоминающий земную чечетку, при этом сопровождается этот танец громким попёрдыванием. Да и сами зоргиане хоть и имеют вид гуманоидов, но у них есть небольшие рожки и длинный хвост, который почему-то не успел отвалиться в процессе эволюции, как у вида хомо сапиенс. И вот инопланетный посол доброй воли совершенно случайно оказывается в российской провинции, в малосемейке, которая раньше была общежитием оборонного завода «Сверхточпроммаш», а теперь держится исключительно на честном слове. Зорг видит здание, которое в его понимании вот-вот развалится, но земного языка он не знает, поэтому пытается предупредить людей о грозящей им опасности на своем языке. А жители провинциального городка, бывшие работники оборонного завода, увидев перед собой Зорга с рогами и хвостом, громко попердывающего и отбивающего копытами энергичную чечетку, вполне логично хватаются за бейсбольные биты. В итоге Зоргу в процессе контакта были нанесены травмы, не совместимые с жизнью. А через две недели после его смерти произошло частичное обрушение несущих конструкций здания бывшего общежития, в результате чего погибло более десяти человек, среди которых трое детей.
— Печально, — кивает Сингулярный. — Очень печально… Думаете, ваша книга будет востребована рынком?
Я пожимаю плечами.
— Не знаю. Мы с моей книгой еще в самом начале большого пути…
— Ну что сказать? Помните, коллега, будущее — это дамоклов меч. Оно преследует нас с неотвратимостью поезда… Хотя вот я, например, даже не убегаю…
Сущность
Решено. Еду в горы. Крымские горы — это, конечно, не Гималаи, не Каракорум и даже не Алтай. В этом смысле полуострову похвастаться нечем. Его горная система совсем крошечная, состоит из трех невысоких гряд, разделенных двумя продольными долинами, которые идут параллельно друг другу с северо-востока на юго-запад, от мыса Фиолент до города Старый Крым. У всех трех гряд одинаковый характер склонов: пологий с севера, крутой — с юга. Общая длина Крымских гор — всего сто шестьдесят километров. Ширина — около пятидесяти километров. Высшая точка полуострова — гора Роман-Кош, высота которой чуть более полутора километров. Если быть точным, одна тысяча пятьсот сорок пять метров. И это совсем смешно. Даже долина между хребтами Северного Тянь-Шаня, где расположено популярное рекреационное озеро Иссык-Куль, и та повыше будет.
В общем, такими вершинами я вряд ли бы соблазнился, но в Крымских горах есть кое-что поинтересней вершин. Например, глубокие карстовые пещеры Чатыр-Дага. Про горный массив Чатыр-Даг слышали даже самые ленивые туристы, поскольку находится он на густонаселенном юге полуострова, всего в десяти километрах от моря, к нему легко добраться со всех сторон, а особенно от Ангарского перевала, где делают остановку четыре маршрута троллейбусов, доставляющих уставших от жары жителей Симферополя в Ялту и Алушту.
Впрочем, доступность Чатыр-Дага не отменяет его уникальности. В этом классическом карстовом районе найдено и не до конца исследовано несколько сотен различных пещер, шахт и полостей. Нижнее плато вообще изрезано карстовыми пещерами, как французский сыр эмменталь дырками. И если у культурных туристов наибольшей популярностью пользуются облагороженные, такие как Мраморная, Эмине-Баир-Хосар и Эмине-Баир-Коба, то дикие спелеологи предпочитают забираться в малоизученные пещеры, такие как Суук-Коба.
А неподалеку от Чатыр-Дага, в Долгоруковском массиве, есть знаменитая Кызыл-Коба — самая большая пещера в Крыму. Протяженность только изученной ее части — почти тридцать километров. Вернее сказать, Кызыл-Коба — это не одиночная дырка в горе, а система подземных полостей, сложный и очень запутанный подземный лабиринт в шесть этажей. По первому этажу там протекает подземная река Кизилкобинка. Собственно, река и была причиной образования этой пещеры. Вытекая из горы, она превращается в знаменитый водопад Су-Учкан.
К большим и темным пещерам я неравнодушен с детства. То есть в реальности за всю свою жизнь я не спустился ни в одну из них, и даже мимо не проходил, и вообще никаких усилий не предпринимал, чтобы оказаться с ними хотя бы в одном районе, но я много читал и часто о них думал. Иногда даже представлял себе, как было бы здорово, если бы выдалась возможность спуститься в какую-нибудь пещеру-лабиринт, чтобы исследовать адские глубины, нацепив на себя белую каску с фонарем, как у настоящих спелеологов.
Ведь это не моя вина, согласитесь, что рядом со мной не оказалось вовремя единомышленников. Я переболел многими активностями, когда был юн. Увлекался в школе пешим туризмом. Да и в студенческой молодости охотно соглашался потоптаться по лесным тропам с рюкзаком, палаткой и термосом. Понятно, что мои маршруты были не самыми сложными, а иногда даже разминочными для настоящих энтузиастов, и кто знает, как бы я показал себя в сложном зимнем походе где-нибудь в Карпатах или на Северном Урале, но если бы среди моих друзей нашелся хотя бы один спелеолог, то я бы однозначно увлекся этим делом.
Упущенного, увы, не наверстать, но с подачи поэта-депревиста Юрия Сингулярного мне удалось познакомиться с настоящими энтузиастами пещерного досуга. Это семейная пара из Чили, остановившаяся на пару дней в Керчи, чтобы посетить Аджимушкайские каменоломни. Им обоим по тридцать три. Детей нет, но в перспективе обязательно будут. И как минимум трое. Главу семьи зовут Хесус Мигель Матео, он невысокий, щуплый, у него прямые длинные волосы, карие глаза и короткая светлая бородка. Его стройная супруга с выразительной испанской внешностью представилась как Мария Кристина Матео. Мне она напомнила актрису Пенелопу Крус в молодости.
Раз в три года им положен длительный отпуск как преподавателям университета, и они пролетели полмира на нескольких самолетах, приземлились в Москве, взяли там в аренду микроавтобус с кухней, спальней, холодильником и автономным отоплением, то есть настоящий дом на колесах, доехали на нем до Волги, заехали в Воронеж, откуда родом прабабушка Марии, тоже Мария, кстати, а потом, чтобы еще ближе познакомиться с Россией, отправились в Крым, о котором много читали.
К своему стыду, я о Чили не читал вообще ничего. И знаю об этой стране совсем немного. Для меня Чили — это еще дальше, чем Луна, Марс и даже спутники Юпитера. На моей политической карте мира, которая долго висела на стене в прихожей, закрывая позорную дыру на обоях, эта страна была похожа на кишку, длинную и узкую, растянувшуюся вдоль западного края южноамериканского континента.
Из книги про футбол я знаю, что чилийцы его любят. Из рок-оперы про незадачливого Хоакина Мурьету я знаю о существовании чилийского поэта Пабло Неруды. Знаю, что все чилийцы говорят на испанском, как и большинство жителей Латинской Америки, за исключением бразильцев, а еще выращивают авокадо и делают красное вино, которое вполне успешно конкурирует в наших супермаркетах с австралийским. Краем уха я слышал, что Чили сегодня — одна из самых процветающих стран континента.
В одном из дальних отделов моей памяти хранится история о прогрессивном чилийском президенте Сальвадоре Альенде, который хотел счастья своему народу, поэтому во времена своего президентства национализировал американские компании и дружил с самой дружелюбной страной мира — Советским Союзом. Но в одна тысяча девятьсот семьдесят третьем году этот посланец мира был убит агрессивной чилийской хунтой под предводительством кровожадного полковника Аугусто Пиночета, который пришел к власти при поддержке вездесущего ЦРУ. И с тех пор Пиночет и Альенде — самые известные чилийцы среди россиян старшего поколения.
В том же дальнем отделе хранятся еще две знаковые фамилии — чилийского коммуниста Корвалана, которого Советский Союз спас от неминуемой смерти, удачно выменяв на советского писателя-диссидента, и простого чилийского парня с гитарой Виктора Хары, которого Советский Союз по непонятным мне причинам от смерти спасти не смог, и тот был жестоко убит солдатами хунты во время военного переворота.
Но теперь-то я времени не теряю, выспрашиваю и жадно впитываю информацию о Чили и чилийцах непосредственно от Хесуса и Марии. Мы едем по скучной трассе «Таврия» до Симферополя в арендованном комфортабельном кемпере со средней скоростью восемьдесят семь километров в час, ничего примечательного вокруг нас нет, и они охотно отвечают на мои вопросы. Вернее, отвечает Мария, причем на достаточно хорошем русском, а Хесус оживленно жестикулирует, иногда даже двумя руками, забывая про руль. В большей части он соглашается с супругой, ведь русским Хесус владеет плохо, ну а я, как говорится, «но эбле эспаньоль».
Судя по рассказам Марии, она и Хесус Мигель, для своих Чучо, познакомились в самом раннем детстве. Оба родились в портовом городе Вальпараисо на побережье Тихого океана, в ста километрах от столицы. Как ни странно, из этого же города, который стоит на сорока двух холмах и считается главной чилийской военно-морской базой, родом и Аугусто Пиночет, и Сальвадор Альенде, и даже Пабло Неруда. Хесус и Мария учились в разных школах, поскольку их семьи имели разный достаток, но жили по соседству. И хотя родители Марии возражали против слишком тесной дружбы с соседским пареньком, но родительские предубеждения их любви не помешали.
«Си, си!» — горячо кивает Хесус, когда Мария со смехом рассказывает мне, как с ее консервативной мамой Хуанитой Розарией Санчес каждый раз случалась истерика, когда она заставала в своем доме «этого хулигана».
Учиться в Университет Сантьяго они тоже поехали вместе. Только Хесус поступил на технический факультет, где получил образование инженера-энергетика, а Мария Кристина — на факультет гуманитарных наук, где получила диплом историка. После университета они сразу поженились, потом была магистратура, они одновременно получили магистерские степени, а потом уехали вместе из столицы на самый край света, в Университет Магеллана, который находится в Пунта-Аренас. Когда-то этот город строился силами каторжников на континентальном берегу Магелланова пролива как порт и тюрьма, а когда в районе пролива обнаружили нефтяные залежи, все сразу изменилось. Теперь это экономически привлекательный городок, а доходы местных жителей, считающих себя магелланцами, настолько выросли, что уже соревнуются с доходами жителей столичного региона. Формально Пунта-Аренас считается самым южным из больших городов земли. Если судить по рассказам Марии, они там живут примерно так же, как наши люди в Мурманске, только там меньше снега и нет вечной мерзлоты, в отличие от побережья Баренцева моря, а самый холодный месяц года не январь, а июль. Ну, а если быть совсем точным, то Пунта-Аренас можно получить, если смешать в равных пропорциях Якутск с Анадырем, добавить в полученную смесь долю Петропавловска-Камчатского, а сверху бросить для вкуса немного Южно-Сахалинска и щепотку Владивостока.
С Марией и Хесусом можно говорить на любую тему. Они хорошо образованны, начитанны, наблюдательны. Приехав впервые в Россию, Мария сразу отметила, что россияне очень похожи по менталитету на чилийцев, несмотря на огромное расстояние, которое нас разделяет.
— И в чем именно мы похожи? — интересуюсь я.
— Чилийцы преданы своей стране. В нас очень силен дух патриотизма. Мне кажется, что россияне тоже очень любят свою страну. И еще, как мне показалось, жители вашей страны жизнерадостны, открыты, дружелюбны и оптимистичны. И этим вы тоже похожи на чилийцев.
По наблюдениям Марии, российские люди так же тепло приветствуют друг друга, как чилийцы. В Сантьяго или любом другом крупном городе Чили при каждой встрече вас обязательно расцелуют как самого лучшего друга. И не имеет значения, пришли вы на вечеринку или на занятие по йоге, где видите всех впервые. Правда, в России Марии пока не приходилось видеть, как люди здороваются с незнакомцами в общественном транспорте, а вот для Чили — это норма. Нередко в чилийском автобусе можно услышать, как какой-нибудь пожилой пассажир интересуется делами водителя, и делает это не формально, а вполне искренне.
В наших странах, как считает Мария, люди очень по-особенному относятся к детям, родителям, семейным и родственным отношениям, к браку, хотя в Чили разводы разрешили совсем недавно, поэтому очень многие чилийцы официально не регистрировали свои отношения, а просто жили вместе, растили детей. При этом оба наших народа одинаково небрежно относятся к пунктуальности. Большинство россиян, как и большинство чилийцев, опаздывают всегда и всюду.
— Мне кажется, понятие «завтра» у нас и у вас легко трансформируется в понятие «когда-нибудь», — делится своими наблюдениями Мария. И я не могу с ней не согласиться.
А еще чилийцы и россияне, по мнению Марии, одинаково не умеют отказывать, если их о чем-то сильно просят. Именно поэтому в наших странах нельзя быть уверенным ни в чем. И не потому, что россияне и чилийцы плохие люди. Просто никто не хочет обидеть собеседника отказом. Разница лишь в том, что чилиец может легко пообещать и так же легко забыть про свое обещание, и не станет особо мучиться, просто извинится и всё, а вот россиянин обязательно изведет себя муками совести, а потом все равно не выполнит своего обещания. И извиняться точно не станет…
— Есть у нас какие-то привычки, которые показались вам совсем странными? — интересуюсь я.
Мария несколько секунд хмурит лоб, а потом опять начинает улыбаться.
— Пожалуй, самой удивительной мне показалась ваша привычка снимать обувь. Понимаете, когда люди заходят в квартиры… И не только в чужие, но и в свои тоже. Это очень странно. Поначалу я даже вздрагивала, когда все начинали снимать обувь в прихожей, а потом поняла, что эта традиция связана с очень плохой погодой. Да?
— В общем, да, — киваю я.
— В вашей стране почти всегда холодно, часто идут дожди, много снега, много грязи, мало тротуаров, плохие дороги. А грязь для вашей домохозяйки — это почти катастрофа. Ей пришлось бы мыть полы в своей квартире постоянно. В нашей стране уличную обувь снимать не принято, когда приходят в гости, еще и потому, что очень многие семьи могут себе позволить нанять помощницу. Наны, женщины, помогающие поддерживать чистоту в доме и готовить еду, явление у нас очень распространенное. И это не показатель высоких доходов.
Еще мне сильно любопытно, как отличаются люди, родившиеся на берегу океана, от нас, сухопутных крыс, которым в радость любая мелкая речушка с глинистыми берегами и маленькое озеро в камышах. Судя по Марии, разница между нами огромная. Мария категорически другая. Она не похожа на вялых сибирских девушек. И даже когда она молчит, в ней, как мне кажется, бушует энергия океана.
— В моем понимании, Вальпараисо — это почти рай. Как можно было оттуда уехать? — искренне удивляюсь я. — Круглый год тепло, можно купаться, загорать. Я бы с удовольствием в Тихом океане поплавал. Хотя бы раз в жизни…
— Порке парадизо? Но! Но! — отрицательно мотает головой Хесус.
— Вальпараисо — это совсем не рай, — приходит на помощь мужу Мария. — В нашем океане трудно плавать. Очень сильное течение, круглый год холодная вода. В районе Вальпараисо вода никогда не бывает теплее семнадцати градусов. Плавают только самые отчаянные. А загорают на пляжах только туристы. Мы в детстве любили играть в футбол на песке и устраивали на пляжах пикники…
Симферополь встречает нас замусоренными обочинами. Хесус и Мария не хотят задерживаться в столице Крыма даже на ночевку, и я с ними согласен. На мой взгляд, в городе, построенном в голой степи, делать категорически нечего. В Симферополе от одного только списка официально признанных достопримечательностей нормальному человеку становится тошно. От списка веет такой зеленой тоской, что сам начинаешь зеленеть. Мечеть, собор, монастырь, собор, этнографический музей, опять собор, парк, еще один музей, театр, а потом снова собор. Полное безумие.
— Скажи, ты часто вспоминаешь свой родной город? — неожиданно интересуется Мария.
Вспоминаю ли я свой родной Обск? Разумеется. Он настолько уродлив, что забыть его практически невозможно. А как приятно туда прилетать зимой — это вообще отдельная тема. Сначала самолет делает долгий полукруг над нефтяными факелами и серыми промышленными зонами, размазанными по степным кочкам на несколько сотен квадратных километров, а потом вдруг в одно мгновенье погружается в жутковатое полудикое пространство, в бесконечную снежную белизну. И на километры вокруг только темнота и холод. И лишь совсем вдалеке, если постараться, можно разглядеть прямоугольный железобетонный силуэт аэровокзала, на крыше которого круглосуточно горит короткое емкое слово из четырех покосившийся букв: «ОБСК».
Мне не доводилось приземляться в Смоленске, Сарапуле, Сызрани, Саранске, Соликамске, Стерлитамаке, Семипалатинске или каком-нибудь, прости господи, Сыктывкаре. Я допускаю, что аэропорты там еще хуже, чем наш, хотя и наш-то можно смело предлагать голливудским продюсерам для съемок фильмов-катастроф. И я верю, кстати, что рано или поздно его снесут, чтобы построить новый, красивый, современный. Но пока жителям Обска даже теплое багажное отделение в радость, ведь еще недавно им приходилось искать свои чемоданы в продуваемом всеми ветрами ангаре, где было всего на пару градусов теплее, чем на улице.
Как-то раз, помнится, со мной рядом, подпрыгивая от холода, дожидался багажа молодой немец. Сначала он пытался что-то выяснять у окружающих по-английски, но результат оказался нулевой. Потом он на ломаном русском пытался узнать у меня среднюю стоимость проезда на такси до центра и несколько раз переспрашивал, как правильно произносится «улица Волховстроя». А когда получил свой рюкзак, пошел ловить такси далеко не сразу. Долгих пять минут он вздыхал, оглядываясь по сторонам, и в глазах его читалась полнейшая растерянность.
Вот и я сейчас не знаю, как ответить искренней и доброжелательной чилийке, чтобы она поняла всю глубину моих чувств к родному городу…
На выезде из Симферополя Хесус замечает дорожного полицейского со вскинутым жезлом и причаливает дом на колесах к грязной обочине. Пока полицейский вразвалочку движется в нашу сторону, я открываю дверь.
— Ну и кто у вас на этом авианосце главный? — хмуро спрашивает полицейский, опираясь ногой на ступеньку. И хотя он никуда конкретно не смотрит, но явно успевает оценить комфортные внутренности кемпера.
— Ола! Комо эстас? Как дела? — с широкой улыбкой интересуется Хесус у стража дорог.
— У меня-то хорошо дела, — откликается полицейский. — А вот как у вас — сейчас посмотрим. Предъявляем водительское удостоверение и документы на это дивное транспортное средство…
Хесус достает из бардачка пластиковую папку с бумагами, которую получил в прокатной конторе, и свои права из бумажника. Они отличаются от наших только дизайном.
— Мы из гуманитарной миссии, — говорю я и предусмотрительно протягиваю полицейскому раскрытый паспорт. — Супруги Матео — граждане Чили. Они участвуют в важной спелеологической экспедиции, совместной с Российским географическим обществом. Я — сопровождающее лицо из российского представительства. Поясните, лейтенант, какой пункт правил дорожного движения мы нарушили.
Полицейский скользит взглядом по моей фотографии в паспорте.
— Что-то вы на себя не похожи совсем, Ульян Сергеевич.
— Не могу похвастаться, что время надо мной не властно…
— Большой автомобиль. И дорогой, наверное, — говорит полицейский, механически перебирая документы из папки Хесуса.
— Там все написано. Автомобиль был взят в аренду. Счет оплатила чилийская сторона.
— Понятно. — Лейтенант забирает у меня из рук паспорт. — Гуманитарная миссия, значит… Можете выйти со мной на минуточку?
Я неопределенно пожимаю плечами и спрыгиваю на грязную обочину. Лейтенант медленно обходит наш дом на колесах вокруг, я иду за ним следом. Останавливаемся перед капотом.
— Ульян Сергеевич, сколько ваш водитель вчера выпил?
— Ни грамма, — говорю я.
— Но запах-то есть. Значит, это вы пили? — не сдается полицейский.
— Я за последние пять лет даже пива в рот не брал.
— Понятно… — Лейтенант тяжело вздыхает и с явной неохотой возвращает мне паспорт. — Ну, хорошо. Можете следовать дальше по своему маршруту.
Чтобы попасть в село Мраморное, нужно свернуть с трассы Симферополь–Ялта в районе Заречного. Мы пропускаем указатель из-за сильного снега и спохватываемся только на перевале. Хесус расстроен. Мы с Марией его успокаиваем, как можем. Предлагаем, раз уж так вышло, считать это знаком свыше. Да и вообще, разве плохо подышать горным воздухом на перевале и там же пообедать в придорожной едальне?
Снег усиливается с каждой минутой, дворники с ним уже не справляются, и Хесус, подумав, соглашается на знак свыше. Потертый мужик, торгующий рядом с троллейбусной остановкой разным металлическим барахлом, сушеными травами и вареньем из кизила, указывает нам рукой на турбазу. Она в паре сотен метров от трассы по лесной дороге. Мол, самое приличное питание — это там. Сегодня главная по кухне — баба Галя, а у нее на обед всегда вкусный борщ с пампушками.
На белых склонах Чатыр-Дага пусто. Пункт проката лыжного снаряжения закрыт на большой висячий замок. В кафе тоже нет аншлага. Небольшая компания молодых мужчин за деревянным столом в углу пьет темное пиво из больших кружек. Молодая пара за пластиковым столиком угрюмо кормит супом ребенка лет пяти, одетого в ярко-сиреневый комбинезон.
Чилийцы очень неуверенно поддерживают мое предложение насчет борща с пампушками, но охотно соглашаются на гуляш, пирожки с капустой, которые, как оказалось, очень похожи на чилийские эмпанадас, и чай из крымских трав, к которому они уже успели привыкнуть. Пока нам накрывают на стол, я прислушиваюсь к чужим разговорам. Молодые супруги переругиваются из-за простывшего в очередной раз ребенка. А со стороны сугубо мужской компании долетают звучные, местами даже эльфийские топонимы: Эклизи-Бурун, Казу-Кая, Холодный кулуар, Демерджи, Бабуган.
Мужчины расслабленно выясняют, чей проверенный маршрут интересней. Один считает, что лучше идти по северному склону горы Кичхи-Бурну и по грунтовке спуститься к поляне Вольская. Другой уверяет, что нужно сворачивать вправо, к реке Яныкерь, а потом двигаться по тропинке мимо кизиловой рощи. Но все согласны, что на подходе к Азапсын-Сырту лучше слегка срезать через Тигровое ущелье. А спускаться с Азапсын-Сырта правильней всего будет по Муравьиной тропе. А потом нужно пройти по берегу реки Альмы, после чего двигаться за солнцем на восток, вдоль горы Сараман…
— У вас всегда так мало людей, или сегодня какая-то магнитная аномалия? — интересуюсь я у официантки с усталым лицом.
— А что? Хотите у нас остановиться? — сразу интересуется она.
— Нет, спасибо, нас давно ждут в приюте «Биюк-Янкой», мы просто случайно его проехали, вот и решили притормозить у вас, чтобы пообедать, — зачем-то говорю я.
Официантка поджимает губы.
— Если кого-нибудь здесь интересует мое мнение, в Биюке делать вообще нечего. Ни летом, ни зимой.
— Значит, все-таки плохой день?
— Да уж, бывали дни и получше… — неохотно признается официантка.
Я старательно улыбаюсь. И заказываю еще один чайник с травяным чаем…
На обратной дороге мы уже готовы к неожиданностям и вглядываемся вдаль более внимательно. Сворачиваем с трассы, заметив поворот на пещеру Мраморная, несколько километров движемся в сумерках по свежевыпавшему снегу в сторону чего-то массивного на горизонте. Видимо, это и есть Чатыр-Даг. В некоторых местах снега намело уже столько, что у нас возникают обоснованные опасения остаться на дороге навсегда. Все же кемпер — далеко не внедорожник.
У очередной развилки тормозим. Я натягиваю капюшон куртки поглубже, выхожу, останавливаю медленно ползущий навстречу автомобиль и на всякий случай уточняю у водителя направление. Говорю: добрый человек, помогите, не хочется ошибиться. И действительно, если бы поехали по более накатанной колее, как собирались, выехали бы не к туристическому приюту, а к нижнему плато Чатыр-Дага и пещере Мраморной. А нам нужно двигаться прямо, как советует добрый человек. И тогда в конце дороги мы найдем поселок Мраморный, он же бывший Биюк-Янкой, несколько домиков при некогда знаменитом щебеночном карьере.
Видимо, при слове «карьер» мое лицо перекашивается, и добрый человек бросается меня успокаивать. Мол, не беспокойтесь, зимой карьер не работает, шум от дробилок не помешает вашему отдыху. Ровно на миг мне становится интересно, как же работают дробилки летом, но свое любопытство мне удается побороть. Главное сейчас, чтобы мы не промахнулись мимо приюта…
Возможность
Утром на Мраморное опускается густой туман. Зимой у Чатыр-Дага это частое явление. Пока пережидаем плохую видимость, знакомлюсь с инфраструктурой приюта «Биюк-Янкой». Территория у него большая — с полгектара. Одна половина вытоптана туристами, а на второй половине растет подлесок из дикой сливы и вишни. В центре каменный дом, одноэтажный, вполне просторный, в лучших традициях корпусов пионерских лагерей. Все комнаты — от двух до четырех коек. Внутри все скромненько. Как считает хозяин приюта, в самый раз для горно-походной жизни. При желании на койках можно спать без белья, на собственном спальнике. Но можно и с бельем. Сейчас все комнаты пустуют. Кроме одной, где ночую я.
Санитарные удобства общие. В длинном коридоре два санузла — женский и мужской. Горячая вода подается через бойлеры, но зимой они не работают. Хозяин говорит, что по техническим причинам, но я думаю, причины чисто экономические, из-за малочисленности гостей. По территории приюта разбросаны несколько деревянных беседок с мангалами разных размеров. Есть большое кострище в окружении лавочек. Сейчас оно засыпано толстым слоем пушистого снега.
Из живности в приюте имеются: кошка Агата, чей главный враг — приблудная одноглазая лисица Огонек, которую вылечили и оставили жить в вольере, и две мелкие крымские лошадки — Каюк и Мангазея, зимой они проводят дни преимущественно в безделье, а летом за большие деньги катают автотуристов и их толстых женщин, которые очень хотят посмотреть Долину привидений, но самостоятельно не могут преодолеть даже подъем в сто метров. Охраняет это скромное хозяйство большая и крайне лохматая собака с порванным ухом и без хвоста, которая днем прячется в будке и откликается на кличку Шайтан.
Наличие дикой лисицы сильно радует Хесуса, лошадками долго восхищается Мария, я почти сразу прикипаю всей душой к Шайтану, чья простодушная черная морда мгновенно вызывает у меня доверие, а все вместе мы радуемся нашему проводнику Георгию, который с самого утра появляется в приюте и всего за десять минут укрепляет нас в вере, что мы сделали единственно правильный выбор, приехав на Чатыр-Даг, и все задуманное так или иначе нам удастся осуществить.
Можно было бы подумать, что Георгий в прошлой жизни был цирковым гипнотизером, но нет, он обычный врач-пульмонолог, а все свободное время отдает своему главному увлечению — спелеотуризму. Жил в Иркутске. Был дважды женат. Воспитывал сына и дочь. Десять лет назад у Георгия случился кризис середины жизни, после чего он с одним картонным чемоданом перебрался в Крым, поближе к любимым пещерам. Сначала ютился по углам у разных друзей-спелеологов из Симферополя и Ялты, а когда накопил немного денег, купил себе домик-развалюху в Заречном.
Последние лет пять Георгий людей уже не лечит, специализируется на индивидуальных турах по малоизученным пещерам, много чего знает, и эти его знания как раз и были последним решающим аргументом в пользу поездки двух чилийцев в Россию. Это именно он уговорил их уделить время крымским пещерам, когда случайно пересекся в интернет-сообществе «диких» спелеологов с Марией Матео.
Мы с Георгием находим общий язык легко. Да иначе и быть не может, мы же оба коренные сибиряки, а Обск и Иркутск — они почти рядом. Две с половиной тысячи километров — не расстояние, если смотреть на карту Сибири из Крыма. На гладком прокопченном лице Георгия я легко читаю все преимущества долгой жизни у подножья Чатыр-Дага и вполне понимаю, почему он предпочел Крым родному Прибайкалью. Но еще я вижу, что Георгию бывает одиноко. И скучно. Все же Крым — это не центр, а самая настоящая жопа мира. Георгию не с кем здесь даже поговорить «за жизнь». Ну, или хотя бы обсудить актуальную политическую повестку.
Сейчас ему очень интересно, как человек с континента, то есть я, относится к очередному расследованию Независимого фонда поддержки демократии. Я не имею ни малейшего понятия о сути расследования, которое так волнует Георгия, поскольку давно уже в дороге, а она не оставляет места для большой политики, но могу догадаться, что наши демократизаторы нашли какие-нибудь очередные тайные офшорные счета высших лиц, вероятнее всего, очередного вице-премьера, что угрожает как минимум безопасности государства.
Поскольку деталями я не владею, не могу высказать Георгию своего отношения к очередной политической сенсации. Могу лишь посетовать, что разнонаправленный информационный шум, создающийся в процессе работы государственной пропагандистской машины, давно превысил порог моего восприятия. Ну и попутно засорил информационные каналы. В результате огромный, часто сырой массив приблизительных данных о злодеяниях президента и его многочисленных друзей мы уже воспринимаем не как нечто выходящее за рамки, а как повседневный фон. Мы просто перестали воспринимать серьезно любую информацию.
Полное ощущение, что стоишь на вокзале в ожидании своего поезда в окружении пританцовывающих сетевых торговцев счастьем. И каждый из них вопит что-то свое, пытаясь навязать товар, который был кондиционным много лет назад. И кричат эти торговцы счастьем так громко, что заглушают голос информатора. Ты вслушиваешься, ловишь далекие хрипы динамиков, пытаешься понять, какой же поезд прибывает на пятую платформу, ну а в результате опаздываешь на свой скорый. Естественно, теплых чувств ко всем этим торговцам уже не возникнет, даже если потом выяснится, что трое из двадцати говорили чистую правду и предлагали качественный товар.
И ладно бы президент отвечал своим оппонентам, тогда мы смогли хотя бы атмосферой привокзального базара насладиться, но он ведь молчит. А молчание в таких случаях — признак силы. Это аксиома. Нас так в школе учили. Чтобы стать национальным героем, нужно молчать, когда тебя враги вешают. Вот и президент молчит. Герой или не герой — еще непонятно, но симпатию у народа его позиция точно вызывает. Оппозиционеры ногами топают, слюной брызжут, орут, как потерпевшие. А он молчит…
Мраморное прилепилось у самого входа в ущелье Тас-Кора, которое глубоко врезается в горный массив. По правую сторону от ущелья тот самый карьер, куда мы чуть не уехали в метель. А теперь, когда туман сдуло ветром, мы оставляем его далеко слева. Вообще Шатер-гора — это два полноразмерных плато, поставленные одно на другое. Верхнее напоминает сибирскую степь: куда ни глянь — кругом белые километры, и только на самом горизонте глаз цепляется за два культовых возвышения — Эклизи-Бурун и Ангар-Бурун.
Передвигаясь с ревом и сизым дымом на двух арендованных квадроциклах, мчимся по водоразделу между оврагами, оставляя в стороне гору Таз-Тау. Объезжая какой-то острый гребень, поднимаемся на нижнее плато Чатыр-Дага. Через несколько сотен метров подъема выезжаем к урочищу Чумнох, лежащему у подножия небольшой горы по имени Бельбек-Отар.
На Чатыр-Даге даже самая скромная возвышенность или низменность обязательно имеет название. Это дань традиции. Если уж Чатыр-Даг величественный, значит, и любая его часть заслуживает уважения. Особо романтичные туристы любят расковырять ботинком снег, под которым всегда есть выходы коренных пород, насобирают волнистых камней, а потом всем рассказывают про застывшие следы волн древнего моря…
На юго-восток от урочища Чумнох — карстовая котловина, куда ведет хорошо утоптанная тропа. Нам нужно именно туда. С правой стороны у нас остается сильно закопченный Охотничий грот, с левой стороны — пещера Холодная. За ней, в следующей карстовой воронке, будет одна из наших сегодняшних целей — Бинбаш-Коба. Она же Тысячеголовая, самая мрачная пещера Чатыр-Дага…
Вход в Бинбаш-Коба узкий, длинный, с гладкими стенами, словно его обтесали воды древней реки. Но когда минуешь вход, тоннель сразу расширяется, превращаясь в большую карстовую полость, где многие натеки разрушены посетителями, жаждущими оставить на стенах свои автографы. Вверху небольшое отверстие, через которое пещера наполняется естественным светом. На потолке жемчужные капельки конденсата. И это все, собственно. Самое здесь интересное, на мой взгляд, — старая медная пластина-жетон с именем пещеры, она прибита справа от входа.
А Тысячеголовой пещеру назвали не из-за ее запутанности или большого размера, как можно было ожидать, а из-за черепов. По легенде, древние жители Алуштинской долины пытались спрятаться там от завоевателей-кочевников и нашли свою смерть. Не желая оказаться в руках завоевателей, люди пытались пореже выходить из убежища, но их стали одолевать муки голода и жажды. В итоге кочевники узнали место, где отсиживались жители прибрежных поселений, разожгли у входа в пещеру большой костер, и все, кто прятался внутри, задохнулись…
Тысячеголовую открыли заново в девятнадцатом веке. И увидели заваленный черепами пол. Некоторые исследователи Крыма сразу предположили, что жертвами геноцида были татары. Другие пришли к выводу, что пострадавшими могли быть греки или генуэзцы. Но часть историков придерживается все же менее драматичной версии, согласно которой дикие племена тавров хоронили в пещере своих умерших.
Хесуса и Марию бэкграунд Тысячеголовой явно вдохновляет. Они с любопытством крутят головами, неспешно прогуливаются вдоль карстовых потеков, по команде Георгия чувствуют какие-то эманации. Я в Тысячеголовой никаких особых красот не нахожу, никаких эманаций не ощущаю, и внутри мне откровенно скучно. Еще мне представляется странным тот факт, что кости и черепа, которые имелись якобы в большом количестве, куда-то вдруг исчезли. И мне вовсе не кажется достоверной версия, что тысячи черепов растащили на сувениры многочисленные туристы…
Обедаем холодными пирожками и горячим чаем, который мы захватили с собой в большом термосе. Георгий подливает чилийцам душистый травяной настой и бодро пересказывает байки крымских спелеологов. Вообще-то, конечно, спелеология — это целая наука, которая находится на стыке с минералогией и геологией, но люди науки — осторожные, интеллигентные, эрудированные, плохо оснащенные с точки зрения оборудования — в Крымских горах, как уверяет Георгий, уже практически не встречаются. Они сидят по своим светлым кабинетам и мечтают о продолжении советских полевых исследований темных крымских пещер.
Здешние подземные пустоты в основном осваиваются дилетантами, дикими любителями подземных пространств, которым не хватает ярких впечатлений в обычной жизни. Впрочем, дикие — весьма неоднородная масса. Внизу пищевой цепочки — молодые, дерзкие, бедные, они копят на французское и швейцарское снаряжение годами и забиваются в темные уголки подземных пустот ради спортивного интереса, чтобы удовлетворить присущий каждому человеку исследовательский инстинкт. Все несчастные случаи и исчезновения происходят именно с ними.
На вершине пищевой цепочки немногочисленная группа профи, это люди постарше и поопытнее, хорошо оснащенные, имеющие нужные связи среди чиновников в местных муниципалитетах, им плевать на славу первооткрывателей, они зарабатывают на человеческих страстях, сопровождая богатых бездельников, которым хочется узнать, как это, когда спускаешься в ад. Многие молодые стремятся стать именно такими к середине жизни, но не у всех получается. Да и состоятельных клиентов мало, далеко не каждый полезет в пещеру.
— Одни прыгают с моста на привязанной к ноге резинке, другие пикируют на самолетах до сжатия ануса в точку, и только очень странные мечтают забраться в узкую темную нору, и это нормально, у каждого свои предпочтения, — с усмешкой рассказывает Георгий. — Но умным людям было бы скучно просто так бродить по темным проходам бессознательного, а объяснять любовь к пещерам чистым фрейдизмом им кажется оскорбительным, они не хотят считать спелеологию еще одной формой сексуального удовлетворения и не ставят знак равенства между недрами земли и половыми органами матери, вот они и придумали для себя достойное оправдание — мистическую составляющую. Для большинства спелеологов пещера — это не узость в скалах, сквозь которую нужно обязательно протиснуться, не темная ниша, где холодно, сыро и грязно, а мистическое место.
Впрочем, мистику пещер разные люди тоже воспринимают по-разному. Как говорит Георгий, для одного мистика — это странные растения в глубокой штольне, которые умудряются обходиться без света. Для другого — гигантская крыса, прозрачный таракан или летучая мышь-вампир. Третьи видят среди сталактитов и сталагмитов темные фигуры и светящиеся силуэты, видят бледных мальчиков, мертвых спелеологов с продавленной грудиной, а иногда и молодых красивых женщин. Четвертых настигают голоса и разные космические откровения в самых дальних и глухих подземных залах. Были случаи, когда такими откровениями людей «накрывало» так, что друзья потом с трудом поднимали их на поверхность.
— А на поверхности «накрытые» отходят? — интересуюсь я.
— В каком смысле? — непонимающе смотрит на меня Георгий.
— В прямом. Как они дальше-то живут? Они счастливы?
Георгий на пару мгновений задумывается.
— От родных многое зависит. Если семейный человек в ступор впадает, бредит — этого трудно не заметить. Был, например, весельчак, рубаха-парень, а вернулся из очередного похода задумчивый, бормочет себе что-то под нос. Таких обычно жены сразу к психиатрам определяют. Бывает — вылечиваются. А которые одинокие и покрепче, те могут и год-другой продержаться. Нескольких я лично знал, на кого откровение снизошло. Они даже гуру какими-то стали, до сих пор проповедуют. В Алуште, например, есть группа Андрея Светлого. Был нормальный парень, а после одного из спусков стал какие-то внеземные голоса слышать. У всех по-разному, короче, последствия проявляются…
У Хесуса с русским языком плохо, он понимает далеко не все, поэтому Мария ему переводит. Хесус периодически хмурится и задумчиво кивает.
Я интересуюсь у Георгия: а встречался ли он сам с мистикой в пещерах?
— Конечно, — кивает Георгий. — А я что, особенный? Такой же, как и все. Еще в советское время, помнится, помогал проводить серию экспериментов в Красной пещере по передаче мыслей на дальние расстояния. Кроме меня еще человек десять было испытуемых. Собрали нас в каком-то из больших залов нижнего яруса, всем раздали цветные карандаши. Говорят: рисуйте. А я последний раз рисовал в седьмом классе средней школы. Но ничего, справился. Нарисовал им море под Феодосией. Причем у меня неплохо получилось. Но самое интересное, что другие тоже нарисовали крымские пейзажи. И наши наброски точь-в-точь повторили рисунки студентов, которых в это же время собрали в Москве, в одной из студий художественного училища имени Сурикова, и попросили нарисовать по памяти Крым. Как вам такое, а?
— Но энтьендо… — ошарашенно говорит Хесус.
— Да я и сам не понимаю, — смеется Георгий. — Но это, как говорится, установленный медициной факт…
Пещеры Чатыр-Дага, как и все остальные пещеры в мире, делятся на три больших категории — экскурсионные, общедоступные и спортивные. Экскурсионные оборудованы лесенками и перилами, освещены, там можно ходить без опаски, поскольку рядом обязательно будут экскурсоводы, знающие о красотах карстовых полостей Крыма практически все. Именно к таким пещерам относится Мраморная. Там нужно обязательно подойти к кассе и купить билет.
В общедоступных пещерах касс нет, как нет и лесенок, и экскурсоводов, но при этом они почти не опасны для посетителей. К такой категории пещер относится, например, Тысячеголовая. Для ее прохождения не нужны альпинистские веревки и специальные устройства для спуска и подъема тел. А вот спортивные пещеры — это развлечение для самых отчаянных. Там понадобятся и специальное снаряжение, и навыки скалолазания, и опыт, и хорошие нервы, чтобы не запаниковать и не застрять в узости.
Хесуса и Марию, как я понимаю, интересуют любые категории пещер, поскольку интерес у них специфический, и нужная им пещера может оказаться как экскурсионной, так и труднодоступной. Они ищут не сталактиты и сталагмиты, не сифоны и узости, через которые нужно протискиваться из последних сил, а пещеры с историей. Вернее, не просто пещеры, а сложные многоуровневые подземные системы.
А если быть совсем точным, Марию профессионально интересуют природные и искусственные лабиринты. В любом их виде. Поскольку сфера ее интересов — история появления и строительства трехмерных структур, которые представляют собой множество запутанных путей, ведущих к выходу. Если я правильно понял, Мария готовит материал для большой научной статьи. У нее есть какая-то собственная теория относительно происхождения лабиринтов, и она хочет получить докторскую степень по культурологии…
Что знаю о лабиринтах я? Если подумать, практически ничего. Слово «лабиринт» у меня ассоциируется только с античной эпохой и архитектором Дедалом, который построил для царя Мидаса дворец в Кноссе. Дворец этот отличался большим количеством подземных этажей с неисчислимым множеством комнат и анфилад и очень сложной системой входов-выходов, куда царь поселил потом незаконнорожденного сына своей законной супруги. Пасынок Мидаса был странноват, имел бычью голову и буйный нрав, за что потом и пострадал — был убит случайно оказавшимся на Крите афинянином Тесеем.
О том, что серьезные исследователи считают кносский лабиринт в большей степени порождением народной фантазии, чем реальным сооружением, я никогда не задумывался. Не задумывался и о наличии у него реальных исторических корней, которые тянутся из фаюмского храмового комплекса в Египте. Хотя Дедал вроде бы и не отрицал, что строил свой лабиринт по египетскому образцу, только в сто раз уменьшенному.
Лабиринт в моем понимании — это культурный код, а не архитектура, символ тупиковой ситуации, но если есть такие увлеченные люди, как Мария, и они готовы тратить свое личное время и свою жизнь на их изучение, то почему бы и нет. Вдруг в недрах лабиринтов скрываются смысловые глубины, о которых никто пока не догадывается…
— Я объяснила, наверное, совсем, совсем плохо? Георгий не понял, что нас интересует? — печально произносит Мария, глядя в одну точку. Она явно не в настроении.
— Завтра попытаюсь ему объяснить еще раз, — обещаю я.
Мария смотрит на меня своими большими карими глазами и задумчиво качает ногой.
— Ульян, не хочешь вина?
— Нет, спасибо, после такого длинного дня вино точно будут лишним.
Но дело не в усталости, конечно. Просто Хесус уже спит в своем кемпере, в холле у телевизора мы с Марией остались вдвоем, а мне не хочется оказаться в глупой ситуации…
По телевизору крутят крымские новости. Я прислушиваюсь одним ухом. В эфире народная рубрика «Криминал». Прошлой ночью при въезде в Судак со стороны курортного поселка Новый Свет в поворот не вписался внедорожник. Силой инерции автомобиль на совершенно пустой трассе вынесло на встречную полосу, перевернуло и сбросило в обрыв. Пострадавших четверо: первый заместитель прокурора Судакского района, старший помощник прокурора и два следователя из межрайонного следственного отдела. Все скончались на месте от тяжелых травм. Старшему из них было слегка за тридцать. Младшему — двадцать четыре года.
За рулем, кстати, был не просто работник прокуратуры, а еще и единственный сын первого заместителя главы администрации Судакского района по социальным вопросам. Откуда мчались на своем внедорожнике молодые правоохранители — выяснилось сразу. Местные жители, прибежавшие первыми на место аварии, увидели валяющиеся кругом шампуры, мангал, недопитые бутылки со спиртным и прочие предметы, которые используются на пикниках. И теперь местная пресса задается вопросом: должны ли работники силовых структур соблюдать правила дорожного движения или законы физики обязательны для исполнения только обычными людьми?
Да, дорога — она коварная. И ошибок никому не прощает…
Меня будит негромкий лай. Открываю глаза. Вижу густую темноту за окном и пытаюсь снова заснуть, но Шайтан продолжает на кого-то ворчать, не успокаиваясь, и я принимаю это как данность. Встаю. Надеваю джинсы. Иду в туалетную комнату. Плещу в лицо немного ледяной воды из-под крана. Пытаюсь почистить зубы, но у меня почти сразу замерзают руки. Отплевываюсь от зубной пасты и вытираю лицо полотенцем. Улыбаюсь сам себе в квадратном зеркале. Настроение утром так себе, тоже квадратное, и моя улыбка сильно напоминает оскал.
Шайтан сидит столбиком у крыльца, терпеливо ждет.
— Иди ко мне, мой красавчик! — говорю я псу и наклоняюсь потрепать его за холку. У меня есть для него половинка вчерашнего пирожка.
Пес тянется ко мне, берет еду с ладони аккуратно, передними зубами, и мгновенно ее всасывает, даже не разжевывая, словно пылесос в турборежиме. Теперь можно приступать к утреннему моциону. Мне нравится с утра полчасика гулять по территории турприюта, дышать мокрым воздухом, который приносит с собой дикий ветер с Чатыр-Дага, планировать наступающий день. Шайтан ходит за мной и периодически вздыхает.
Перед самым рассветом мы слышим шум приближающегося автомобиля. Это Георгий. Шайтан опять оживляется.
— Привет! — машет мне Георгий, а собаке скармливает кусок сосиски. — Все нормально, командир?
Георгий бодр, весел и готов к новым свершениям. На нем легкая, «дышащая» швейцарская куртка для прогулок в горах, специальные трекинговые ботинки с противоскользящей подошвой, усиленным носком и выводящей влагу мембраной. Я коротко пересказываю ему свой вечерний разговор с Марией. Он отстегивает капюшон со штормовыми клапанами, хмыкает и почти минуту задумчиво чешет затылок.
— Лабиринты, говоришь… То есть я несколько дней оказывал не ту услугу, и мы напрасно спускались в Азимутную, Обвальную, Двухсотую и Трехглазку? Неудобно получилось, недопонял интуристов. Им нужны какие-то конкретные лабиринты или вообще?
— Нет, лабиринты вообще. В их совокупности. Она — историк. Изучает, — поясняю я.
Георгий вздыхает.
— Надо подумать, с чего начинать.
— Прости, я знаю с чего. Мне сегодня ночью топор приснился.
— Какой топор? — удивляется Георгий.
— Двусторонний. Секира. Лабрис. — Я рисую стилизованное изображение двустороннего топора на пушистом снегу. — От него, как предполагают, и произошло слово «лабиринт». Типа лабиринт — это путь, прорубленный в скале лабрисом. Такие топоры находили в большом количестве при раскопках кносского дворца на Крите. Понимаешь, Крым — ее последняя надежда. Она как-то рассказывала, что лет семь назад прожила почти полгода в Греции, объехала весь Пелопоннес, побывала на Крите и на других крупных островах и осталась сильно разочарованной в итоге. Не нашла нигде Элладу. В смысле, античную Грецию. А потом она прочла у кого-то из русских писателей, не помню, у кого точно, что греческие боги, когда их выдавили с Олимпа, перебрались в Крым, и вместе с богами, мол, туда же переехала Эллада…
Георгий хмурится.
— Говорят, спелеология лучше, чем секс. Знаешь, почему?
— Нет, — говорю я, энергично растирая ладони. Становится немного холодновато без перчаток.
— Если тебе нравится спелеология, ты можешь смело повесить календарь с изображением пещер у себя в кабинете, а также рассказывать анекдоты про спелеологию и приглашать коллег по работе сходить в поход, не опасаясь, что тебя сочтут озабоченным. Можешь попросить профессионала в спелеологии проконсультировать тебя на досуге. Можешь снимать видео во время походов и спусков, не опасаясь, что эта запись тебя опозорит, когда ты станешь знаменитым. И самое главное, когда твой постоянный партнер по походам вдруг потеряет интерес к пещерам, это не будет означать, что тебе тоже придется завязать со спелеологией…
— Ну вот, есть контакт. Теперь я вижу, что мы друг друга понимаем, — киваю я.
— В Крыму, собственно, есть только одна-единственная пещера, которая может заинтересовать нашего иностранного специалиста по лабиринтам, — Кизил-Коба. Она же Красная…
Георгий замолчал, глядя на качающийся от ветра старый флагшток.
— Что-то не так с Красной?
— Даже не знаю… Глобально все с ней в порядке, — заверяет меня Георгий. — Туда каждый год масса народа ходит. Открытые для посещений карстовые полости Красной совершенно безопасны. И при этом совершенно неинтересны. А вот попасть в неисследованную часть будет сложно…
— Сложно или невозможно? — уточняю я. У меня отчего-то кольнуло вдруг под ложечкой.
— В Крыму при сильном желании возможно все…
Необходимость
Темнота и тишина…
Сейчас я точно знаю, что такой тишины нет больше нигде в мире, кроме пещер. Причем в Красной тишина какая-то своя, особенная, пугающая. Хотя я не могу поручиться, что мне это не кажется, поскольку длительное пребывание в пещере не идет на пользу моему бедному мозгу. А я брожу в полном одиночестве довольно долго. Примерно сутки. Сколько точно — сказать не могу, я споткнулся и случайно стукнул об камень свои «Командирские» часы с модным вращающимся безелем. Я искренне считал, что они водонепроницаемые и противоударные. И продавец меня в этом уверял. Теперь я точно знаю, что мы оба заблуждались.
В принципе, я устал не столько физически, сколько морально. Я же не спелеолог, никакого опыта передвижения в пещерах у меня нет вообще. Может, поэтому мне все время кажется, что пространство вокруг меня сжимается. Да и вообще, в кромешной тьме идти не так-то просто. Нужно постоянно проверять пространство впереди себя ногой и рукой, быть предельно осторожным, поскольку внизу могут оказаться в любой момент скользкие камни, и если наступить на них неудачно, то можно легко сломать себе какую-нибудь часть тела.
Иногда я зажигаю стеариновую свечу и осматриваюсь, но это больше для самоуспокоения, поскольку в темноте пещеры пользы от неверного огонька свечи немного. А батарейки в фонаре мне приходится жестко экономить. Но двигаться все равно нужно, иначе я могу элементарно замерзнуть. Температура в Красной даже жарким летом не поднимается выше десяти градусов тепла…
Низкая галерея, неровный сухой пол с островками глины, волнистые известняковые своды, будто присыпанные светлым коричневым порошком выветренных натеков. Метров через двадцать дорогу мне преграждает каменная осыпь. Я останавливаюсь, зажигаю свечку и обхожу осыпь как можно осторожней. Вижу округлые своды пещеры, которые становятся влажными — это конденсируются водяные пары. Слева два небольших круглых лаза. Мне кажется, что я их уже видел два часа назад…
Наслушавшись Георгия, я стараюсь не делать по дороге никаких отметок на стенах. В пещерах, по его мнению, вообще глупо рисовать топографические знаки. Почему? Во-первых, если вести себя по-варварски, пещера может отомстить. Во-вторых, в качестве маркеров гораздо лучше использовать готовые ориентиры, которых под землей даже больше, чем на поверхности. В качестве ориентира сгодится и выступ скалы, напоминающий какую-то сказочную птицу, и глыба, похожая на тюленя. Вот только нужно непременно оглядываться, а иначе есть вероятность попасть впросак, ведь «надежный ориентир» с другого ракурса может выглядеть иначе…
Пещера Красная состоит из шести ярусов, длина всех ее галерей — больше двадцати шести километров, общая глубина — сто тридцать пять метров, она официально считается самой длинной пещерой Европы, и это только с учетом исследованной части, а пещера каждый год прирастает: через нижние этажи протекает река, вымывая новые полости и пустоты, открывая новые галереи, коридоры и огромные залы, так что при желании бродить по Красной я могу долго. И могу даже потеряться совсем. Понятно, что желания теряться у меня нет. Наоборот — я хочу выбраться из Красной живым и по возможности невредимым.
Ну, а главная моя цель — найти Марию. Я думаю, она просто заблудилась в недрах этой гигантской пещерной системы и сейчас где-то сидит в ожидании помощи. Опытные спелеологи уверяют, что в пещерах, а особенно крымских, заблудиться невозможно. Вернее, теоретически такая возможность есть, но для этого нужно, мол, сильно постараться. Я не думаю, что Мария старалась. Скорей всего, она на что-то отвлеклась, а потом испугалась, потеряла ориентир и пошла в другую сторону, а когда поняла свою ошибку, то запаниковала еще больше и заблудилась окончательно.
Совет новичкам: если вам все же довелось заблудиться в пещере, не мечитесь в поисках выхода, а посидите, подумайте, вспомните все пройденные ориентиры. Если и это не поможет — спокойно ожидайте помощи. Она обязательно придет. Не огорчайтесь и не поддавайтесь панике. Впрочем, чем дольше я нахожусь в Красной пещере, тем больше понимаю, что паника сильнее меня. Сейчас, спустя сутки моих блужданий, мне кажется, что шансов на благополучный исход мало. Я даже не уверен, что смогу выбраться на поверхность. Мог ли я вообще подумать, что наступит такой момент, когда мне захочется самого простого — увидеть солнечный свет?
Когда-то бог изначальных времен, не помню его имени, сошел на землю, где не было вообще ничего. Существовал лишь полный Мрак. Но у бога изначальных времен было орудие — лабрис, обоюдоострая секира, и этим орудием он сотворил мир. Он стал ходить посреди Мрака, описывая круг за кругом, рассекая темноту и прорезая борозды своей секирой. Дорога, которую он прорезал, с каждым шагом становилась светлее, позже ее стали называть «лабиринтом». Когда бог изначальных времен, рассекая Мрак, дошел до самого центра лабиринта, он увидел, что его секира превратилась в Свет, он уже держал в руках не оружие, а факел, который ярко освещал все вокруг.
И это была конечная точка его пути, он достиг Света…
Все, что происходило до входа в пещеру, кажется мне теперь тусклым и невыразительным, словно снятым на бракованную кинопленку…
— Почему вы так на нас смотрите? — раздраженно спрашиваю я начальника отряда контрольно-спасательной службы Крыма по городу Алуште.
— Как именно? — говорит спасатель, переводя взгляд с меня на Георгия и обратно. Фамилия начальника — Соболев. Об этом сообщает нашивка над левым карманом его форменной куртки.
— Вы как будто хотите сказать: «Ну что, придурки, допрыгались?»
— Именно это мне и хочется сказать, только более экспрессивно, — признается спасатель Соболев. Выглядит он моложаво, но возраст выдает седина, заметная даже при его короткой стрижке. — И я бы даже с удовольствием воспользовался ненормативной лексикой.
— Петрович, — с укоризной говорит Георгий.
— Нет, ну это действительно полный песец! Какого вас туда понесло? От кого угодно, что угодно, но от тебя я точно такого не ожидал…
— Да, вот именно, зачем? — кивает в такт словам спасателя полицейский майор с говорящей фамилией Расторгуев. Про таких говорят: из-за щек ушей не видно.
На круглом лице представителя правоохранительных органов отражается сложная гамма чувств и переживаний. Он все еще надеется, видимо, что недоразумение рассосется само собой и на нем не повиснет необходимость заводить уголовное дело по факту исчезновения в пещере Красная гражданки иностранного государства. Собственно, я их вполне понимаю. Когда сидишь в тепле и безопасности аварийно-спасательного поста, то очень трудно поверить, что такое возможно.
Происшествия в пещерах случаются в Крыму редко. Еще реже в карстовых пустотах проводятся спасательные работы. А чтобы кто-то заблудился в пещере — это вообще суперсобытие. За пятьдесят лет существования Крымспаса такое было дважды. Последний случай, когда горноспасатели искали потерявшегося, случился в сентябре восемьдесят девятого, тогда юная студентка Ленинградского инженерно-строительного института отстала от своей группы в Солдатской, запаниковала и ушла, непонятно почему, в другую сторону. Ее нашли на следующее утро…
— И вы абсолютно уверены, что эта гражданка…
— Мария Матео, — в пятый раз терпеливо повторяю я.
— Она не могла просто пошутить? — недоверчиво выспрашивает луноликий майор.
— Мы просто теряем время на эти пустые разговоры, — говорю я. — Нет ни малейшего повода воспринимать исчезновение Марии Матео в качестве шутки или розыгрыша. Нам сейчас нужно не сопли жевать, а срочно начинать ее поиски.
— Давайте здесь буду командовать я, — прерывает меня спасатель Соболев. — Сначала мы должны понять, что именно между вами произошло. Только после этого я смогу принять правильное решение по поиску.
— Год какой-то ненормальный, — со вздохом произносит майор Расторгуев. — Может, это из-за активного солнца?
Год и вправду выдался для Крымспаса урожайным. В начале февраля спасателям пришлось эвакуировать группу спелеологов из Красной за четыре дня до завершения контрольного срока. Начались февральские «окна», резко потеплело, снег стал таять, в пещеру хлынула вода, и пришлось принимать меры. А спустя всего пару недель один из туристов провалился в вертикальную пещеру. Туристы из Симферополя шли через Долгоруковскую яйлу, один поскользнулся на крепком снежном насте и угодил в воронку глубиной восемь метров. По счастью, он выжил.
А вот на майские праздники произошел смертельный случай. Спелеотуристы из Москвы спускались в пещеру Монастырь-Чокрак на Караби-яйле, и один из них сорвался с восьмидесятиметровой высоты. Обрыв веревки. Редкий и оттого совсем печальный случай. Парню было всего двадцать…
— Георгий Семенович, позови-ка мне сюда этого Хуана, — говорит спасатель Соболев. Он достает из непромокаемого рюкзака и разворачивает на столе крупномасштабную карту Долгоруковской яйлы. Поверх кладет схемы горизонтов Красной пещеры.
Георгий с сомнением качает головой.
— Вряд ли у тебя получится, Петрович. Парень сейчас не в себе. Расстроен. Да и по-русски он плохо понимает. Ему супруга переводила.
— Тогда расскажи мне, где ваш маршрутный лист. Кто его подписывал? Он вообще-то был?
— Не было, — неохотно признается Георгий.
Спасатель Соболев играет желваками.
— Не хочу даже спрашивать, как тебе это удается… Покажи на схеме, где вы в последний раз были все вместе.
— На главной галерее пятого этажа я шел замыкающим. Потом осматривали Органный зал, вернулись к Ветровому окну… Дальше не могу ничего гарантировать.
— Там и заблудиться-то негде. Получается, она что, растворилась в воздухе? — Соболев пристально смотрит на нас обоих. — Кто-то из вас по-любому должен был ее видеть.
Мы переглядываемся с Георгием. Невероятно, но факт. На несколько долгих секунд мы потеряли друг друга из виду. Мы оба думали, что Мария осталась с Хесусом. А Хесус, засмотревшийся на причудливые натёки, подумал, как потом выяснилось, что Мария ушла вперед, с нами.
— Вниз, в засифонную часть, эта гражданка не могла пройти? — уточняет спасатель.
— Маловероятно, — задумчиво говорит Георгий. — Первый сифон сейчас маловодный, но без гидрокостюма его все равно не пройти… Хотя, знаешь, я уже ни за что не поручусь, Петрович…
Я сейчас тоже ни за что не поручусь. Я уже давно блуждаю в полной темноте, постоянно сбиваюсь при подсчете поворотов, и мне многое теперь видится иначе. Я постоянно хочу есть, от пещерной тишины у меня случаются звуковые галлюцинации, мне кажется, что я хожу кругами по одним и тем же местам. Когда мне чудятся мои собственные следы, я едва сдерживаюсь, чтобы не начать кричать и громко звать Марию в надежде, что она меня услышит. Но кричать в пещерах нельзя, это я помню, громкими звуками можно вызвать обвал слабо держащихся в осыпи камней…
И еще мне не дает покоя мысль о том, кто же будет искать меня, если в этом возникнет необходимость. Ведь сейчас никто не знает, что в пещере Красной кроме Марии нахожусь еще и я. И если я по какой-то причине не смогу найти не только Марию, но и выход, а такое возможно вполне, если учесть мою общую невезучесть, то по всем формальным основаниям я буду считаться потерявшимся. И хотя я отгоняю все панические мысли подальше, они возвращаются ко мне снова и снова. С упорством, достойным лучшего применения.
— Ты идиот, — тихо подбадриваю я сам себя. — Не мог записку оставить… Так и так, ищите, господа хорошие, меня там-то и там-то… Хотя это было бы глупо, конечно…
Меня слегка успокаивает мысль, что Георгий может догадаться, что я исчез не просто так, а направился в Красную. Ну а действительно, куда еще я мог уйти среди ночи, если не в пещеру? И он точно знает, где именно я в нее зашел, ведь это он и показал мне тот малоприметный лаз, через который можно попасть не в общедоступную галерею, а в закрытый для экскурсий лабиринт средних этажей…
Проход опять расширяется, и я снова расправляю плечи. Мне представляется над головой большой свод. И еще я слышу тихую песню на незнакомом языке. Опять слуховые галлюцинации?
— Эй, кто там? — шепчу я на всякий случай и оборачиваюсь по сторонам.
К своему удивлению, я вижу темный силуэт. Он похож на человека, присевшего отдохнуть на камень.
— Мария, это вы?
Песня обрывается, слышится шорох, сильно похожий на смех.
— Эй, последний раз предупреждаю, я вооружен! — зачем-то говорю я, вжимая голову в плечи от накатывающей на меня волны ужаса.
Пока я пытаюсь зажечь трясущимися руками свечу, силуэт светлеет, и я начинаю понимать, что передо мной стоит невысокая женщина. Она оборачивается навстречу, и я, к своему удивлению, узнаю бабку Дьелену. В прошлом году я снимал у нее комнату, когда путешествовал по Алтаю.
— Здравствуй, Ульян, — радуется мне алтайская ведьма.
— Привет, бабка Дьелена, — ошарашенно говорю я. Меня вдруг разбирает нервный смех. Я хихикаю и никак не могу успокоиться.
— Что, заблудился? — Бабка Дьелена подходит, тихо шурша юбками и бренча своими железячками. На ней темный платок, низко надвинутый на лоб, какие-то меховые сапоги, по виду мягкие, и сильно засаленная длиннополая безрукавка из темно-зеленого бархата. — Помнишь, я тебя предупреждала: не торопись. А ты как будто хочешь сам себя обогнать…
— Мне просто очень нужно найти Марию. Она издалека приехала, из Чили. Мы в пещере на экскурсии были, а потом она заблудилась, видимо, — пытаюсь оправдаться я.
На самом деле я не знаю, что произошло с Марией. И даже предполагать не берусь. Но очень хочу надеяться на лучшее…
— У нашего народа есть поучительная сказка. Мне моя бабка ее рассказывала, а ей — ее бабка. Рассказать?
Я киваю. Почему нет? Хуже уже не будет.
— Тогда слушай и не перебивай, — просит бабка Дьелена. — Дело было очень давно. Под высокой горой, поросшей дремучим лесом, есть пещера Аю-Таш. Когда-то там жил людоед. Никто его не видел, но молва говорила, что людоед скачет верхом на синем быке, у него семь голов, семь ртов, четырнадцать глаз. Однажды мимо высокой горы ехал смелый батыр, сын хана, а рядом с ним бежал его лучший друг — собака. Когда батыр проезжал мимо пещеры, собака громко залаяла, забежала в пещеру и пропала. Сын хана был храбрым воином, но все равно далеко в пещеру зайти не смог, выбежал оттуда, весь дрожа от страха.
Батыр добрался до ближайшего селения, стал расспрашивать людей об этой пещере. Местные жители рассказали ему много страшных историй про людоеда, но сын хана не мог бросить в беде своего друга. Вернувшись к пещере, он просидел рядом с ней несколько дней, не решался войти. На четвертый день, когда зашло солнце и страшно стало даже в лесу, сын хана встал и подошел к пещере. Сделал первый шаг, второй, третий… А потом решительно зашагал в темноту. Так он шел, пока не показался другой выход из пещеры, а за ним солнечная поляна, на которой пасся синий бык. А еще храбрый батыр увидел на поляне того самого людоеда с семью головами, играющего с собакой. Собака очень обрадовалась, увидев друга. И людоед оказался вовсе не людоедом, хотя и выглядел он с семью головами очень грозно…
— Мораль такая: надо идти вперед, пока не придешь к Свету, — говорю я. — Правильно?
Алтайская ведьма загадочно улыбается, медленно качает головой, как Будда, а потом дует на мою свечу. Я опять остаюсь в полной темноте…
По моим ощущениям, проходит пара часов. За это время прохожу две или три развилки. Каждый раз сворачиваю направо. Изредка, отчаявшись, включаю фонарик. Он уже почти не горит. Периодически я слышу за собой шаги. Как только останавливаюсь, шаги затихают. Снова развилка, и я опять поворачиваю вправо. Изящные каменные арки, мокрый наклонный спуск. Придется лечь на пол, поскольку впереди низкий и узкий лаз. Здесь я точно еще не был. Поворот, неглубокая выемка, заполненная конденсационной водой, еще один поворот. Сзади шорохи и чье-то тяжелое дыхание.
— Кен эс? — Испуганный женский голос раздается совсем рядом. — Кто тут?
Мое сердце от волнения начинает биться в два раза быстрей. Я лезу в карман за спичками, но руки не справляются, коробок улетает в темноту.
— Мария?
— Ола! Я здесь! Кто это?
— Это я, Ульян.
— Ола, Ульян! Комо эстас? Это правда, ты здесь? Или мне кажется?
Мария вываливается откуда-то сбоку, из темной ниши, и сразу обвисает на моей руке.
— Ты не представляешь, я так очень испугалась. Ты заблудился тоже?
— Надеюсь, что нет.
— Тогда что ты делаешь здесь?
— Тебя ищу.
— Это правда?
Конечно. Вот только у меня первое время плохо получалось. Я вздыхаю и не могу удержаться от ворчанья.
— Куда ты пропала-то вообще? Разве так можно? Как маленькая, в самом деле! В пещерах нужно всегда держаться вместе. И быть предельно внимательным. А ты что делаешь? Мы с Георгием на одну секунду отвернулись и тут же недосчитались тебя. Как корова языком слизнула…
Мария еще тесней прижимается в темноте к моему плечу.
— Смешно сказал: как корова языком…
— Да уж, смешно…
— А Хесус меня ищет? У него все в порядке?
— Конечно. Тебя все ищут. Мне просто повезло найти тебя первым. Сильно проголодалась?
— Очень сильно голодала, да. И пить очень сильно хочется, — грустно говорит Мария.
Я достаю из поясной сумки пластиковую бутылку. Вода — конденсат, на мой вкус, слегка затхлая, но лучше такая, чем никакой. И распечатываю неприкосновенный запас — энергетические батончики из сухофруктов.
Мария шелестит металлизированной упаковкой. А я наигранно спокойным голосом произношу:
— Ну что, пора выбираться на поверхность?
На самом деле мне неспокойно. От волнения даже живот подводит. Где-то в глубине меня поселилась и обжигает внутренности космическим холодом черная дыра. И мне сейчас совсем не помешает консультация опытного спелеолога. Да и не только опытного. По правде говоря, я охотно выслушаю сейчас совет любого человека, кто может знать, где именно искать эту самую поверхность. Или хотя бы в каком направлении нужно идти…
— Нам точно идти вперед? Разве мы не можем подождать спасателей здесь? Нас ведь уже ищут? В вашей стране ведь есть специальная служба, которая спасает людей в горах и пещерах? — заваливает меня вопросами Мария.
— Ты сильно устала?
— Просто я когда хотела найти выход сама, то сделала только хуже. А когда перестала искать — меня нашел ты. Энтьендо?
— В целом ты права, да. Первый совет всем, кто потерялся: не паниковать. И никуда не ходить. Всегда лучше оставаться поближе к центральным галереям. Вот только в нашем случае этот совет, я боюсь, не сработает.
— Почему? — удивляется Мария.
— Мы забрались так далеко, что хуже точно не будет.
— Ты думаешь, нас здесь найдут, когда будет поздно?
— Я думаю, лучше не рисковать.
— Мне холодно и страшно, Ульян… Что ты делаешь, когда тебе страшно?
— В детстве я пел специальную вдохновляющую песню, которая помогала мне справиться со страхом. Она называется «Шел отряд по берегу». Ее нужно исполнять вполголоса, но решительно.
— Спой мне вдохновляющую песню, Ульян.
Я честно вытягиваю два куплета из песни товарища Блантера про партизанский отряд товарища Щорса, а на выдохе — э-э-эх, красный командир! — захлебываюсь кашлем. И тут же слышу, как с облегчением выдыхает Мария.
— Не понравилась моя специальная песня? — со смехом спрашиваю я. — Забыл предупредить: голоса и слуха нет и никогда не было.
— Почему не понравилась? Мне песня понравилась очень. Она такая необычная…
— Революционная, про Гражданскую войну.
— У вас была Гражданская война? — В голосе Марии слышится легкий испуг.
— Была, но очень давно. Сто лет прошло, — успокаиваю я. — Готова идти? Или еще раз вдохновимся, песню споем?
— Готова, да. — Мария вздыхает. — Но лучше еще раз споем…
С группой горноспасателей — одной из трех, отправленных на наши поиски, — мы сталкиваемся через несколько часов блужданий по пещере. Блуждаем мы хоть и хаотично, но все же в верном направлении. Судя по движению воздушных масс, точка нашей встречи находится недалеко от выхода. У нас был шанс выбраться из пещерного плена самостоятельно, но я все равно страшно рад, что нас нашли.
Мы, два мокрых, перемазанных в глине, но при этом очень счастливых существа, долго обнимаемся со спелеологами из ялтинского горного клуба, которых подняли по тревоге, узнаем у них последние новости о наших поисках, охотно доедаем остатки их сухих пайков, запиваем еду чистой родниковой водой из фляжек, а потом как-то неожиданно оказываемся на поверхности, где видим просторы Долгоруковской яйлы, вдыхаем полной грудью пьянящий воздух и едва не падаем от счастья в бездонное ночное небо, усыпанное звездами…
Проведенному в пещере времени я ужасаюсь только на следующий день. Но перед этим отбиваюсь от врачей и сплю двенадцать часов подряд, плотно завтракаю обедом и закусываю ужином. Причем в уютном кафе при кемпинге «Сказочная долина» денег за вкуснейший плов и греческий салат с меня не берут. Похоже, я на некоторое время стал героем, и это мои пять минут славы.
Ко мне постоянно подходят какие-то веселые молодые люди в крепко перемазанных глиной куртках, о чем-то спрашивают, хвалят, хлопая по спине и плечам, и я даже начинаю беспокоиться, не останутся ли у меня на спине синяки от такого дружелюбия. А вот с Георгием мы ни о чем не говорим. С тех пор, как я вывел Марию из пещеры и она попала под опеку врачей, мы с ним общаемся только взглядами. Но взгляд, надо отметить, у него неодобрительный. Видимо, мои поступки идут вразрез с каким-нибудь древним кодексом крымских спелеологов.
Но даже если это так, даже если я виноват, то должен быть прощен прямо на месте и безоговорочно, поскольку к спелеологии не имею вообще никакого отношения. Мне просто повезло. Именно так я всем и говорю, кто смотрит на меня с недоверчивым прищуром. Да, повезло. Сегодня мне — завтра вам. Ничего личного. Фортуна — она девушка ветреная…
Вечером мы с Георгием идем выручать арестованного за дебош Хесуса.
Это я, как гражданин России, на уровне инстинкта понимаю, что в пещеру лучше пробираться незаметно, через неохраняемый вход в верхних уровнях, а наивный Хесус помчался спасать Марию открыто, через главные ворота Красной, как это принято в демократической стране. От него, естественно, потребовали билет. Он вернулся с билетом, прошел с экскурсией до конца цивилизованного участка по освещенной галерее, а потом стал рваться в недра Красной через первый сифон.
Экскурсовод выдернул Хесуса из ледяной воды и вызвал по рации охрану. Хесус сдаваться не пожелал, пожилому охраннику подсветил глаз, опять нырнул в сифон, но сразу же замерз, потому что вода в сифоне круглый год нестерпимо ледяная, без «сухого» гидрокостюма нормальный человек, если он не морж, проплыть под скалой не сможет. В итоге замерзшего и мокрого Хесуса пещерная охрана повязала, а потом передала полиции.
Обычно всех буйных, задержанных в Красной, увозят сразу в Алушту, но сейчас половина полицейского начальства Алушты здесь, поэтому и Хесус тоже здесь. Я знаю, что его держат в отапливаемом складском помещении кемпинга, угрозы для его жизни нет, но вторые сутки в тесном помещении — это все равно слишком много для неподготовленного к российской демократии иностранца, его нужно срочно оттуда доставать. Вот только для этого мне придется сильно напугать майора Расторгуева, который пугаться никак не хочет.
— Вы вообще понимаете последствия? — наседаю я на майора. — Господин Матео — гражданин иностранного государства!
Майор кривится, как от головной боли. Я мешаю ему культурно вкушать бараний шашлык в кафе.
— Хесус Матео избит, не обеспечен едой, водой и должной медицинской помощью, консульскому отделу в посольстве Чили вы ничего о задержании не сообщили. Хотите дипломатического скандала? Так он будет. Я вам его гарантирую. Одно дело, если бы гражданина Чили задержали в каком-нибудь Урюпинске, и совсем другое — в Республике Крым.
— Почему вы еще не уехали? — грустно спрашивает майор Расторгуев. В его понимании, видимо, все мировые проблемы от меня, и только один сифилис от любви.
— Как я могу уехать, когда в Крыму творится полицейский беспредел? Вы поймите, ваши гоблины — они не себя позорят, они нашего президента позорят. Выставляют Владимира Владимировича перед мировой общественностью в негативном свете. Охранники Красной имеют какие-нибудь претензии к господину Матео? От них что, заявление в полицию поступило?
— Не поступало, — признает очевидный факт майор Расторгуев, промокая салфеткой жирные губы. — Но этот ваш чилиец сотрудников оскорблял нецензурно. Как с этим быть?
— Оскорблял нецензурно? Не смешите. Он по-русски всего два слова знает: «здравствуйте» и «спасибо». В общем, майор, предлагаю освободить чилийца прямо сейчас. Тогда и у него, я думаю, не будет никаких претензий к доблестной крымской полиции.
— Уверены?
— Уверен! — решительно говорю я. — А уважаемый Георгий Семенович, который хорошо вам знаком, будет в данном соглашении посредником. Он проследит за исполнением договоренности сторонами.
Сторона правоохранительная в лице майора Расторгуева долго смотрит вдаль, катая во рту зубочистку, потом тяжело вздыхает, выуживает из поддельного портмоне «Гуччи» несколько некрупных купюр, оставляет их на столике и уходит в сопровождении Георгия к основному корпусу кемпинга.
Вот и все. Теперь я могу считать свою миссию выполненной.
— Вас подбросить, Ульян Сергеевич?
Я оборачиваюсь и вижу спасателя Соболева. Оказывается, все это время он сидел за соседним столиком.
— Подбросить? — автоматически повторяю я и некоторое время задумчиво молчу. — Ну, разве что до Ангарского перевала…
— Можем даже до Алушты. С ветерком. Вы же теперь герой, — улыбается мне Соболев.
— Нет, спасибо, дальше я как-нибудь сам. На троллейбусе…