Повесть
Опубликовано в журнале Урал, номер 6, 2020
Юлия Лукашук (1990) — родилась в с. Сотниковскоv Ставропольского края. Окончила Российскую академию правосудия, а также Высшие Литературные курсы при Литературном институте им. Горького, отделение поэзии. Юрист, прозаик, поэт. Участник литературных фестивалей «Красная площадь», ММКЯ 2019 г. Публиковалась в журнале «Лиterraтура».
Nec dues intersit1.
Глава 1. Ноль лет
Голубика.
Голубика растёт во всех районах северного полушария планеты. Преимущественно в лесах с умеренным и холодным климатом. Ещё на болоте и в верхнем поясе гор. В Исландии, Германии, Румынии, Португалии, Латвии и почти везде на Евразийском континенте, до самого Дальнего Востока. Ещё в Японии, Марокко, Канаде, Мексике и США.
Ягоды голубики съедобны. Есть их можно как в сыром, так и в переработанном виде. Из них делают варенье, а также используют для приготовления вина. У ягод голубики приятный прохладный вкус — не очень насыщенный, не сладкий и не кислый. Её употребляют для нормализации обмена веществ, укрепления стенок сосудов и работы сердца… ТУК-ТУК!
Сердце.
Каждый миллиметр моего тела дрожит от этого туканья. Оно не прекращается и мешает думать. А я непременно должен думать!
Голубика — это кустарник. Ну, или полукустарник… Листья у него плотные, тонкие, продолговатые…
ТУК! ТУК! ТУК! ТУК-ТУК-ТУК!
Почему нельзя это выключить!!!?
Ягоды голубики синевато-чёрные, с сильным голубовато-сизым налётом и зелёной мякотью… ТУК! ТУК-ТУК-ТУК-ТУК! ТУТ-ТУТ! ТУТ-ТУТ! Тут я, тут!
Я так напуган и растерян, что начинаю рыдать. Горько, тонко, отчаянно! Мой плач разливается в воздухе и просачивается внутрь земли. Он течёт по узким каменным коридорам, отражается эхом от горячих стен и пропитывает их во всей их рыхлой толщине. Кое-где в тех местах, где в стены врезаны железные решётки, мой плач слышен сухим пескам и белому раскалённому небу. Но за песками голодный капкан океана, и мой плач тонет в нём.
Железные решётки — не просто моя фантазия. Сегодня я родился весной. На юго-востоке Бразилии. В городе, который называется Рио-де-Жанейро. В тюрьме.
Моя мать, смуглая худая бразильянка, лежит на сыром полу и истекает кровью. Она умрёт. Не сейчас. Через пару часов. А я ничего с этим не сделаю.
Я беспомощен.
Я — младенец.
Кто-то, у кого горячие мозолистые ладони, берёт меня на руки и укутывает в колючую, пропитанную потом простыню. Я открываю глаза, но вижу только тёмные, обведённые светом пятна. Я злюсь и снова рыдаю. То, что сразу после рождения людям запрещается видеть, несправедливо. И бессмысленно. Потому что я и так всё забуду. Совсем скоро, как только младенец уснёт, мои воспоминания о том, кто я есть и ради чего снова родился, исчезнут. Это только пока я всё помню. Это только пока я знаю, что меня ждёт. Хотя какая в этом может быть тайна. Жизнь это будет. Жизнь. Которую я смогу, хочу и должен прожить. Для этого и родился.
Я успокаиваюсь, и ребёнок успокаивается тоже. Я должен всё обдумать, пока могу. Возможно, всё не так уж плохо. Я родился. Я жив. Я в Бразилии. Хотя нет — всё хуже быть не может. В Бразилии голубика точно не растёт. Меня засунули дальше некуда.
Женщина, качающая меня на руках, добрая и тёплая. Она что-то ласково шепчет мне и бережно прижимает к своей груди. Мне даже кажется, что я знаю язык, на котором она говорит. Правда, он не тот, на котором говорят в Бразилии. Другой.
Покачивание в уютных руках убаюкивает, и мне приходится бороться с собственным дыханием, чтобы не уснуть. Пока рано. Сейчас я должен что-нибудь сделать, чтобы выбраться из тюрьмы. С этой женщиной у меня есть шанс. Хотя и крохотный.
Лицо женщины склоняется надо мной. Замолкнув, я смотрю на неё долгим взглядом чёрных пустых глаз. Тонкий луч солнца больно уколол их в роговицу, но я не заплакал. Даже не моргнул. Я должен делать вид, что смотрю. Именно сейчас в моих зрачках танцует солнце, а эта женщина смотрит на меня и видит, как на чёрном их фоне появляются светлые карамельные блики. Если она их увидит, то полюбит меня. Точно полюбит! Такая, как она, не может не полюбить. Женщина крепче прижимает меня к груди и, наклонившись, целует мой лоб мокрыми губами.
Я дышу очень быстро. Почти так же быстро, как колотится сердце внутри моего совсем ещё маленького тела. Жаль, если ничего не получится, но большего я сделать не могу.
Женщина тихо поёт мне песню. Солнце больше не колется. Время, которое считает необходимым заковывать в свои невидимые наручники всякого пришедшего в этот мир, находит и меня. Оно вместо благословения кладёт на мой лоб свою тяжёлую ледяную ладонь, и я наконец-то закрываю глаза.
Я засыпаю. На целую долгую неизвестную жизнь…
Глава 2. Шесть лет
— Алесандро Сантино, вылезай немедленно! — мамин голос звучал так строго, что я чуть было его не послушался. Котёнок же там, в темноте, жалобно мяукнул.
В канализации было прохладно, но пахло очень плохо. Я шёл на звук, упираясь ладонями в земляные стены. Фонарик выпал из моего кармана почти сразу, как я спрыгнул под люк. Воды было по колено, и мои шлёпанцы застревали в тягучей грязи.
— Эй, ты где? — спросил я шёпотом, чтобы не услышала мама.
— Алесандро!!!
Услышала. И в тоне ещё больше твёрдости. Прямо как у папы.
— Будь уверен, я всё расскажу отцу о твоих выходках!
Я вздрогнул, но сделал ещё пару шагов вперёд. Правый шлёпанец остался в рыхлом дне.
— Вот ты где! — обрадовался я, заметив две звёздочки впереди. У котят глаза в темноте блестят и они всё видят. — Я скоро тебя спасу. Оставайся на месте! — велел я котёнку.
Сверху доносились обрывки маминых слов. Я почти ничего не мог разобрать, но был совершенно уверен, что хорошего они мне не сулят.
И откуда она только узнала, что я полез в канализацию? Наверное, это та противная бабка, синьора Лаура, наябедничала. Вечно следит за мной из своего немытого окна!
Последние два шага были легче. Без шлёпанцев всё-таки удобнее. И почему я не снял их ещё наверху? Уверен, мама будет ещё больше ругаться, когда узнает, что я их потерял.
Я протянул руки, и котёнок запрыгнул в них, больно вцепившись коготками в мои запястья. Испугался, бедняжка. Я бережно прислонил его к груди, и он тут же перецепился на футболку. Малыш всё понимал и не хотел больше меня царапать.
На обратном пути я нашёл правый шлепанец и надел. Есть крошечная вероятность, что за один потерянный шлёпанец меня поругают меньше, чем за два. Босой ногой я старался наступать на пятку, потому что поранил ступню. Я шёл, а из неё лилась моя горячая жидкая кровь. Быстро лилась. Прямо в грязь.
Глава 3. Девять лет
Жалко, что родители считают папин перевод в новейшую больницу в Мексике, где изучают самые сложные и неведомые болезни, важнее моего счастливого детства. И ещё они искренне верят, что детская гимназия при этой больнице-институте будет в миллион раз лучше моей бывшей школы при женской тюрьме. А для меня вообще-то это был лучший в мире мир!
Мы летели в самолёте, и я тихо посмеивался над дрожащими от страха родителями. Они сидели с опущенными головами и хватали друг друга за руки на каждой «кочке». Мне же хотелось одного — высунуться из окошка и посмотреть, откуда же в небе кочки и отчего наш самолёт, который летит выше птиц, так часто подпрыгивает на ровном пустом небе. Но в малюсенькое окошко, у которого я сидел, был виден только кусок крыла самолёта. Изредка у крыла появлялись облака, и я вскакивал, чтобы увидеть их лучше и придумать, на что они похожи. Сидящая позади женщина то и дело цокала.
— Quem acalmara esta crianca? (Кто-нибудь успокоит этого ребёнка?), — причитала она негромко, но так, чтобы (как она, наверное, думала) мои родители услышали и приняли меры. Но родители её не слышали. Они оба так боялись самолётов, что решили уснуть, чтобы не умереть от страха.
После часа полёта мне стало совсем скучно. Я пролез по родительским ногам и стал бродить по проходу между креслами. Я разглядывал пассажиров и их вещи. У одного мужчины было красное толстое лицо, а его живот едва помещался между ним и креслом впереди. И почему тётенька в аэропорту не дала ему билет в самый первый ряд? Тогда бы ему не пришлось так тужиться и втягивать своё необъятное пузо.
Девушка, сидящая через пару кресел от толстяка, увлечённо разглядывала журнал с глянцевыми страницами. Она часто вздыхала — то восторженно, то печально, — и то и дело гладила рисунки, нашёптывая странные, неизвестные мне слова: «диор», «прада», «макквин»… Очень было похоже, что девушка повторяет какие-то заклинания. Рони, мой друг, точно бы решил, что она ведьма и занимается ужасным колдовством!
Худая рыжеволосая женщина смотрела фильм в наушниках. В руках у неё была маленькая коробочка из пенопласта с наклейкой, на которой было написано «Mirtilo2». Я приподнялся на носки, чтобы разглядеть содержимое коробочки. «Mirtilo» оказались приплюснутыми тёмно-синими бусинами, которые женщина быстро, как орешки кешью, забрасывала себе в рот.
— Хочешь попробовать? — спросила женщина, заметив меня.
— А что это?
— О, малыш, это ягоды! У нас они очень редко встречаются.
Некоторое время я размышлял, стоит ли поддаваться любопытству и пробовать эти таинственные mirtilo. Мама, конечно, этого бы не одобрила, но… Было страшно интересно. Я сверлил глазами протянутую мне бусину, и тут снаружи сверкнула молния, а самолёт подо мной наклонился. Голос пилота сообщил, что наш самолёт начинает посадку и всем пассажирам нужно занять свои места и пристегнуть ремни безопасности.
— Алесандро! Алесандро! — услышал я встревоженный мамин голос. Виновато посмотрев на рыжеволосую женщину, я вернулся к родителям и сел на место.
Самолёт сильно трясло и наклоняло то вправо, то влево. Папа дрожал, мама не отрывала ладони от лица. Сначала я испугался, но потом успокоил себя. Родители всего в самолётах боялись, и я решил, что брать с них пример не стоит. Наверняка с самолётами так всегда бывает, когда они садятся на землю. Тем более что женский голос, раздавшийся по всему самолёту, попросил всех пассажиров соблюдать спокойствие. Я послушался и сохранил спокойствие, потому что этот голос был очень заботливым и приятным.
А потом мои уши заложило, точно так же, как при взлёте, и спустя несколько минут самолёт ударился о землю. Так сильно, что я даже подпрыгнул в кресле. И мы стали не лететь, а ехать. На большой скорости. Мы ехали и ехали… А потом споткнулись. На какой-то очень большой кочке. Такой большой, что самолёт даже подпрыгнул. А когда снова коснулся земли, стал ехать с таким ужасным скрипом, что у меня заболели уши.
— Что-то не так, — прошептал папа. — Что-то не так…
В маленькое окошко я увидел, что из земли выпрыгивают и врезаются в наш самолёт большие оранжевые искры. По салону вместо приятного голоса женщины звучало противное шипение, а свет начал часто мигать. Я закрыл глаза, а мама обняла меня так сильно, что мне стало трудно дышать. Я хотел вырваться и подышать, но она не отпускала.
Самолёт трясся и жутко скрипел, и я слышал, что люди вокруг кричали. Мама крепче зажала мои уши своими руками, но тут сильный толчок отбросил меня от неё на стекло. Я ударился головой, а спустя мгновение что-то острое порезало моё тело. Стало так страшно, что даже глаза отказались открываться.
Последнее, что я почувствовал, — это как моё лицо обдувает ветер и мелкие горячие ручейки текут по моим плечам, рукам и вискам. Моё сердце стучало быстро-быстро. Я вспотел, и от этого почему-то замёрзли и задрожали все мои клеточки. А потом я почувствовал боль… Она оказалась такой сильной, что я не смог даже закричать. Я улетел. Потерял сознание. Как девчонка.
Глава 4. Десять лет
«Дорогая донья Мария Петровна!
Пишу вам потому, что эти люди из приюта наконец-то вас нашли.
Прошу, не сердитесь за это письмо, потому что меня написать его заставили. Сам я этого не хотел. Честно! Они думают, что вы — моя бабушка. И не верят, что вы никакая мне не бабушка. И заставляют вам писать. Хотя я им говорил, что вы — просто мама моей мамы.
А мама умерла. И папа тоже. Они оба умерли. Когда мы летели в эту проклятую Мексику. Самолёт плохо сел и развалился. А потом взорвался. А я выжил и теперь живу тут. В приюте для сирот. И никто не знает, что со мной делать. А тут они нашли вас. Вот и заставили написать.
Я бы сам не стал вам писать, но никто во всей этой мерзкой Мексике не знает русский язык. А меня учила мама, и поэтому я умею хорошо на нём писать.
Я знаю, что вы старая. Надеюсь, что вы не умрёте от моего письма. Хотя это можно. Я и сам хотел умереть, когда узнал.
Эти люди, видимо, думают, что вы приедете и заберёте меня к себе в Россию. Раз вы моя бабушка. Но я бы этого не делал на вашем месте. Меня родители усыновили, и я не настоящий их сын. А моя настоящая мама сидела в тюрьме. Вдруг я тоже сяду в тюрьму, когда стану взрослым?
Тем более что я уже почти взрослый. У меня даже есть работа. Маркус со свалки готов нанять меня насовсем, как только мне исполнится 14 лет. У меня будет настоящая зарплата и свой собственный трейлер. Я буду жить очень хорошо. На свалке много зарабатывают.
А вы, донья Мария Петровна, уже старая, чтобы воспитывать подростка. Тем более меня уже поздно воспитывать.
Ладно. Думаю, что это хорошо, что я вам написал. Мама была бы мне благодарна. Она вас очень любила.
Алесандро Сантино».
Глава 5. Тринадцать лет
— Ты снова не голоден?
Она убрала стоящую передо мной тарелку с почти не тронутыми щами.
— Я мало ем, — ответил я, морщась от запаха жирной пищи. Эта женщина постоянно кормит меня всякой русской дрянью: пирожками, беляшами, чебуреками. И щи эти кислючие… Ненавижу их! А до неё не доходит.
— Ну, как знаешь, — нервно дёрнув плечами, сказала она и при этом даже не посмотрела в мою сторону. — Ты выучил уроки?
Я промолчал.
— Учитель русского языка недоволен тобой. Он говорит, что старается не быть к тебе слишком требовательным. Он знает твою ситуацию и даёт тебе задания легче, чем у других…
Я снова не ответил, встал из-за стола и подошёл к окну. На форточке сидела бабочка, которую ветер насильно вогнал в квартиру, и теперь она слабыми крыльями упиралась в стекло и не понимала, почему не может найти выход. Прямо как я. Меня так же на аркане, как дикого зверя, втащили в эту холодную серую страну, в эту гигантскую старинную квартиру, в плен к этой мрачной старой даме.
— Александр, ты должен учиться, — в стотысячный раз повторила она.
— Зачем?
— Чтобы получить образование.
— Зачем?
Она подняла на меня свои бледные безразличные глаза. У неё всегда был одинаковый взгляд. Она была старой, одинокой и несчастной.
— Действительно… Есть ли смысл в образовании? Ты же мечтал собирать мусор на свалке в Акапулько.
Она ушла в свою комнату и включила там телевизор. Я прислонил ладонь к стеклу и аккуратно, чтобы не спугнуть, подтолкнул бабочку к щели в открытой форточке. Бабочка улетела. Я ещё некоторое время постоял на месте, а потом, взяв ключи от квартиры и деньги, которые она оставила мне на обед, пошёл вон из этого места.
— Не забудь позвонить во время большой перемены! — услышал я её командный, навязчивый голос, когда закрывал дверь.
Позвонить? Она всегда просила ей позвонить. Делала вид, что ей до меня есть какое-то дело.
Я ненавидел эту старуху! Она, Мария Петровна, полгода назад заявилась в приют, где её никто не ждал, и забрала меня. Мол, так хотела бы моя мама. А явилась она на три года позже, чем полагалось, потому что у неё, видите ли, был инфаркт. Ну и что? А у меня были вши! Но я же не ждал три года, пока они сами поуползают!
А эти идиоты из приюта, миграционной службы, правительства, посольства — все они идиоты, — страшно обрадовались и мигом оформили все нужные для вытурения меня документы. Конечно! Их ведь заслуга, что в Мексике на одного убогого сиротку будет меньше. Запылились только эти их бумажки, пока старуха соизволила за мной явиться.
И сразу засунула меня в школу. И ни за что я не поверю, что это ради заботы о моём образовании. Скорее чтобы продемонстрировать всем своим русским родственникам, как хорошо она справляется со всеми своими опекунскими обязанностями. Тем более что труда это ей не составило. Она когда-то была в этой школе директором.
Помимо репетиторов, с которыми я должен был заниматься после уроков, мне навязали ещё и психолога. Я, правда, быстро от него отделался. Уже через три недели он заявил моей «бабушке», что я здоров и не нуждаюсь в его помощи.
Естественно, я здоров! У меня с мозгами всё в порядке. Иначе как бы я понял, чего от меня хотят все эти мудрые, уверенные, знающие тонкости моей психики, характера и душевного состояния люди. Я был спокоен, делился своими трогательными переживаниями (теми, которые якобы должны быть у нормального подростка, потерявшего родителей и переехавшего в другую страну) и несколько раз поплакал. Без слёз обойтись было нельзя, иначе психолог бы решил, что у меня нарушен «эмоциональный фон». А так, со слезами, оказалось, что я чувствую всё как надо. Правда, как психологи понимают это «надо», для меня по-прежнему загадка.
Ох, как бы мне хотелось, чтобы меня не трогали с этими сопереживательными беседами и сочувствующими взглядами! Спасибо, наслушался уже по гланды мудрых советов о смирении и сущности бытия в мексиканской церкви! Туда меня под конвоем водили каждое воскресенье. И намолился я там тоже на десять жизней вперёд. Правда, кому молиться и зачем, мне было до лампочки. Я даже пару раз помолился богу, которому молился Тито — мой «сокамерник» по приюту.
А почему бы и нет? Тито верил в очень классную и интересную веру! По ней, люди после смерти могли попасть только в рай. А ада никакого не было.
— Но только непременно с одним условием!
— Каким таким условием?
— Что выполнишь обещание, данное тобой Богу перед рождением.
— И что это за обещание? — поинтересовался я, а про себя посмеялся (про себя — потому что Тито был гораздо крупнее меня, да и старше на четыре года).
— Сделать что-то… Пока живёшь. Ну, типа проходного экзамена. Выполнишь задание — в рай переходишь, не выполнишь — остаёшься на второй год. Как в школе.
— Аааа…
— Чего «аааа»? Тебе разве всё понятно? Проблемы никакой не видишь?
— Так…
— Ясно всё с тобой, — Тито снисходительно усмехнулся. — А проблема, мелкий, в том, что люди, когда рождаются, забывают, в чём это обещание состоит.
— Как это?
— Ну, вот ты, например… Ты мог пообещать Богу, что, когда родишься, станешь музыкантом покруче Моцарта. И напишешь какую-нибудь сто десятую симфонию. И чтобы была она в тыщу раз круче, чем у него, у Моцарта, а ты чтобы стал тогда великим музыкантом! Но ты же не знаешь этого? — Я покачал головой. — Не знаешь! Потому что ты всё забыл. Жизнь так устроена. И вот живёшь тут, работаешь всю жизнь на свалке с Маркусом, а музыкантом так и не становишься. Ну, или становишься, но симфонию не пишешь…
— И что тогда?
— Что-что?! Умрёшь вот, предстанешь перед боженькой, а он тебе скажет: извиняй, брат, в рай не положено, ибо обещания ты не сдержал…
Я тогда насупился. Музыку я не сильно любил, и симфоний мне писать никаких не хотелось.
— Ну, может, и не симфонию, — разрешил Тито. — Вряд ли в рай попадают только великие и знаменитые. Людей много, а Моцартов мало. Дед говорил, что большинство обещает чего-нибудь попроще: влюбиться в кого-нибудь, например, родить сына, искупаться в море или увидеть закат. Ну а что? Очень даже по-умному поступают такие люди, не думаешь? Увидел разок, как солнышко скрывается за океаном, и всё — небеса гарантированы!
Хорошо вещал Тито. Прямо как юный пророк — плечистый такой желтокожий Мухаммед.
— Вот я почти уверен, — говорил он, — что я пообещал стать богатым. И мне же лучше, если так и будет. Потому что если я не исполню это обещание, то придётся мне реинкарнироваться, то есть жить снова и снова, пока не стану как следует богатым!
Философом, короче, был Тито. И вором, конечно! А вера его всячески в этом ему помогала.
— А так называемые грехи — это совсем никакие не грехи. А такие же, как и все, человеческие поступки, которые люди совершают для того, чтобы выполнить это самое обещание. И не важно, какими способами. Там на это никто не смотрит, главное — результат.
Ну, вообще удобная вполне себе вера. Делай что хочешь и оправдывай себя тем, что это всё ради выполнения обещания. Даже исповедоваться и молиться не обязательно. С молитвами у Тито, кстати, тоже было довольно просто. Его богу молиться можно было где и когда угодно. Тито вот в церкви молился. Я спал, а он молился.
Было время, когда я слушал Тито, жадно открыв рот и хлопая ушами (благо уши достаточного размера), стараясь не пропустить ни слова. Так искренне Тито верил и оттого так упоённо рассказывал. Это уже потом до меня дошло, что Тито сам эту веру и придумал. Надо же было ему объяснить себе, для чего ему понадобилось грабить ювелирку на соседней улице.
Я доотбывал свой последний год в приюте, когда мой друг-пророк реализовал-таки свой план и укатил на Карибские острова, распевая во всю глотку мексиканско-доминиканские гимны. С тех пор живёт он очень даже замечательно. Буквально полгода назад присылал мне фотку своей подружки-красотки. А на прошлой неделе написал, что скоро станет отцом. Миллион восклицательных знаков поставил — видимо, и вправду был рад.
Вспомненная радость Тито пролилась на меня холодным ливнем. В этой ужасной стране сейчас поздняя весна, но всё вокруг по-прежнему до мерзости серое и грязное. В очередной раз я пожалел, что не сбежал с Тито, когда тот предлагал. Но тогда же я не знал, что так погано всё обернётся. Тогда я был уверен, что не моё это — мотаться в краденых тачках с колготками на голове за потрёпанными бумажками и блестящими побрякушками. И что свобода моя мне дороже всякого там богатства. А в тюрьме свободы не бывает.
И до того, как явилась эта бабка, я верил, что эта моя свобода у меня будет. Я даже разработал план на будущую жизнь и скопил 50 тысяч песо. Этих денег мне могло хватить, чтобы свалить из интерната по-английски и даже без прощальной записки.
Но я не успел. А денежки все накопленные пришлось спустить в унитаз. В буквальном смысле… Ну да, не фанат я денег. А с другой стороны, на кой мне песо в Волгограде? Да и я на кой в Волгограде? Ах да, «чтобы учиться»! Как мне пояснили сегодня утром старые мудрые люди…
***
Я был на уроках. Отсидел все, от начала и до конца. И даже исправил «кол» по русскому. Не потому, что эта бабка так сказала, а потому, что мне самому нравилось учиться. И контрольную я тогда завалил только потому, что Евгений Николаевич дал мне другой текст, не такой, как у всего класса. «Он намного легче, чем у остальных», — заявил он прилюдно. Как будто я нуждаюсь в его подачках! А если он планировал таким образом продемонстрировать свою лояльность к убогим, то пусть ищет для этих целей кого другого. Я лично себя к убогим не отношу.
И я, естественно, не позвонил на большой перемене.
Вернувшись в квартиру этой бабки (я даже в мыслях не мог называть это место своим домом), я сразу направился к кухне. Хотелось есть. Мне всегда хотелось есть. Но в холодильнике было пусто. Совсем: ни чебуреков, ни щей, ни даже сырых яиц.
Из комнаты бабки доносились приглушённые звуки работающего телевизора. Дверь в комнату была открыта, и я осторожно, стараясь не шуметь, заглянул. Она сидела в кресле, и её спина держалась ровно, как подвязанная к палке. Она смотрела какую-то видеозапись.
«Кем ты хочешь стать, когда вырастешь?» — спросил голос за кадром круглолицую светловолосую девочку. У неё было два бантика на голове, а в руках она сжимала большую плюшевую собаку. «Путе…» — девочка испуганно осеклась и покосилась влево, на кого-то за кадром. «Пу-те-шест-вен-ни-ком», — подсказал ласковый женский голос. «Путесестиком!!! — восторженно провозгласила девочка. — Как папа!» — «Правильно, как папа…» В кадре появилась женщина, тоже светловолосая, и обняла девочку.
— Твоя мама с самого детства хотела путешествовать, — заговорила Мария Петровна, не поворачивая головы.
Значит, она услышала, что я рядом.
— Представляешь, ей было четыре года, а она уже хотела путешествовать. Я часто думаю, может, в этом была и моя вина, и может быть, это я поселила в ней желание стать, как папа, «путешественником». Я так ей говорила, когда она спрашивала, где папа. Знаешь, я думала, это будет лучше, чем сказать, что у него другая семья. А она даже не разозлилась на меня, когда узнала правду. Напротив, сказала мне спасибо за то, что я подарила ей мечту. Ха! Мечту! Подарила…
Она, наверное, усмехнулась в тот момент, но я не смотрел в её сторону. Мое внимание было приковано к телевизору, где моя четырёхлетняя мама качалась на качелях, подвешенных на яблоне, и боязливо-крепко цеплялась за жёсткие толстые верёвки. Мне стало жалко её детские ладошки.
— Я считала её «мечту» глупой, нелепой и незрелой, — тем временем продолжала она. — И велела ей учиться на врача. Ведь это было лучше, правда? Врачи хорошо зарабатывают, их уважают. В конце концов, врачи спасают жизни. А моя Света была очень доброй и постоянно всех спасала. А я была её мамой и лучше знала, о чём ей следует мечтать. Дети — слабые. Они не знают, чего на самом деле хотят, потому что многого в жизни не видели. Ведь как часто бывает, что они передумывают…
А взрослые мудры. Я ей, Свете, так и сказала. А она… Знаешь, что сделала? Нашла ту лазейку, которую давал ей медицинский университет, куда я заставила её поступить, и уехала. Отправилась лечить людей в африканских племенах и латинских тюрьмах. После третьего курса. Когда была ещё даже не совсем взрослой…
Она наконец-то подняла на меня глаза.
— Света никогда меня не слушалась. Поступала только так, как сама считала нужным. А я хотела, чтобы она делала так, как велела ей я! И даже тогда, когда я узнала, что она… п-погибла… я… Знаешь, что я подумала? Мне было невыносимо, но я всё же допустила в своей голове эту мысль… Мысль… Она появилась в моей голове сама по себе. Она просочилась в моё сердце и нашептала мне, что… Что если бы она, С-света, меня послушалась… что если бы не уехала, а стала врачом, как я для неё хотела… То тогда… Тогда ничего не случилось бы. И сейчас она была бы жива… И ничего бы этого не было…
Я сжал зубы. Что такое с этой старухой? Почему она это всё мне рассказывает? Надо мне это?!
— И вот, сегодня ты ушёл и не позвонил, хотя я тебе велела. Ты не послушал меня. Как Света никогда меня не слушала… И я поняла: опять, так же, как тогда, решила, что лучше знаю, как следует жить моему ребёнку. Но откуда же мне знать, правда? Я тебя совсем не знаю. Даже не спросила у тебя разрешения, когда увозила. Ты простишь меня когда-нибудь?
Мне стало неловко от этих слёз в её глазах. Зачем она плачет? Я отвернулся, но она позвала меня.
— Алесандро! — Она впервые назвала меня именем, к которому я привык. — Что ты любишь есть?
— Что?
— Почему ты ни разу не говорил мне, что любишь есть? А я и не спрашивала… Готовила всё, что обычно, и даже не обращала внимания, что тебе не нравится моя стряпня. Ты был сегодня в школе?
Я кивнул. А где мне ещё быть?
— Знаешь, если ты вдруг решишь, что школа тебе не нужна, ты можешь туда не ходить.
Мдаа…Тяжёлый случай. Эта женщина, похоже, совсем свихнулась. Неужели не поняла, что я просто психанул утром? Я же подросток!
— Просто я не хочу ни к чему тебя принуждать. С тобой я такой ошибки не допущу. Теперь я научилась. Правда! Ты только скажи. Вот если ты захочешь быть художником, я помогу тебе стать художником. Захочешь быть моряком, мы переедем жить к морю. Решишь стать космонавтом… я… Я сделаю всё возможное, чтобы твоя мечта осуществилась. Я больше не хочу быть брюзгой-мамашей, возомнившей, что раз она прожила больше лет, то может указывать другим, как им жить. Я хочу стать тебе другом, — она подняла на меня мокрое вокруг глаз морщинистое лицо. — Поверь, я старая, я знаю, как надо дружить.
Пока слушал, я параллельно поймал себя на мысли, что начинаю чувствовать к ней что-то, кроме неприязни и жалости. Уважение? Возможно… Ни один мой знакомый взрослый, тем более старый взрослый, никогда не признавал перед детьми своих ошибок.
Я присел на подлокотник её кресла, и, когда она взяла своими старыми, дрожащими пальцами мою руку, я не стал её убирать.
Глава 6. Восемнадцать лет
— Сашка-Сашка, идём скорее!
— Куда ты меня тащишь? Ты чего? — Рассмеявшись на бегу, я споткнулся о камень.
— Я тебе не скажу, это будет сюрприз!
Алиса тоже рассмеялась, заметив, как я с болезненной гримасой потираю носок.
— Эх… — вздохнула она на манер старухи. — И в кого ты у меня такой неуклюжий? — А потом уткнула руки в бока и с укором покачала головой: — Ну что, ты ещё долго будешь копаться, старикашка?
— От старикашки слышу! — с вызовом заявил я и наклонился, чтобы завязать шнурок.
— Мне шесть! У меня ещё вся жизнь впереди.
— Что-то я сомневаюсь…
— Сомневаешься? Почему?
— Не знаю, как долго ты проживёшь, если продолжишь обзывать старикашками сильных и гордых дяденек…
— Сильных и гордых? Это ты о себе, что ли?
— Естественно! — высокомерно объявил я, наблюдая за тем, как в удивлении округляются её огромные, в половину лица, карие глаза.
— Ха! И что же ты мне сделаешь?
— О, ты даже не представляешь, на что я способен! — Я стал надвигаться на неё. — Я отберу у тебя твои красивые туфельки, искромсаю огромными ножницами все цветочки да ленточки на твоём платье… — Алиса испуганно вскрикнула, прикрыв рот ладошкой. — А ещё разрисую землёй всё твоё милое личико, так что даже вороны будут облетать тебя за тысячу метров!
Я угрожающе протянул к ней свои длинные руки, но Алиса в последний момент отскочила и игриво, насколько могут это делать шестилетние девочки, подмигнула мне и бросилась прочь.
— Сначала попробуй меня догнать, верзилина! — Она показала мне язык.
— Думаешь, не догоню?
— Ха! Я в этом уверена! Ты непременно запутаешься в своих гигантских ногах.
Я бросился за ней. Мы бежали по полю в сторону реки. Дом был далеко, и я подумал, что нужно бы успеть вернуться до темноты. Мама Алисы, а по совместительству моя сводная двоюродная сестра, будет недовольна. Алёна (так её зовут) всегда волнуется за Алису, и, нужно заметить, не без оснований.
Эта девочка была ураганом, способным навести беспорядок даже посреди пустоты. Неугомонная, жизнерадостная, с дерзко срезанными, как будто самурайским мечом, выше плеч светло-золотыми волосами, она улыбкой зажигала звёзды, а смехом расщепляла в пыль все мои плохие воспоминания и мысли. Живая и беззаботная, как все дети, и в то же время осознанно добрая, смелая и честная. Я искренне восхищался Алисой и боготворил её. Она была для меня чудом. Другого слова я и выдумывать не хотел. Как ещё можно называть то, чего по всем законам природы существовать в мире не может, но отчего-то всё-таки оно есть?
Я старался бежать медленнее, чтобы позволить Алисе удрать от меня.
— Не отставай! Мы уже почти на месте.
— Бегу я, бегу, — задыхаясь больше от смеха, чем от бега, кричал я ей вслед.
Алиса остановилась на берегу реки, широкой и спокойной. Квакали лягушки. Пахло затхлостью и грязью. Слева от нас через реку перекидывался широкий каменный мост, а дальше начинались квадраты зелёных и жёлтых полей. Они, как гигантские латаные одеяла, укрывали собой землю до самого неба.
Алиса забралась на один из высоких булыжников, нависавших над берегом, и поманила меня к себе.
— Становись вот здесь, — она показала пальчиком на место рядом с камнем.
Я, конечно, подчинился. Поскольку Алиса стояла на камне, моя голова доходила ей только до плеч.
— А что мы здесь делаем?
— Тшш… Не шуми, — шёпотом велела Алиса. — Просто смотри.
Я проследил за направлением её взгляда, но так ничего и не понял.
— Кхм… — Алиса не отреагировала. — Кхм-кхм?!
— Ну чего тебе?
Я подал ей знак, и она слегка наклонила ухо к моему лицу.
— Я не знаю, куда смотреть.
Алиса чуть не задохнулась от негодования. Она надула щёки, схватила ладошками моё лицо и развернула его к горизонту.
— Ну как это куда, Саш? На закат!
Я с трудом сдержался, чтобы не расхохотаться. Посмотрел на ребёнка, потом вперёд. Огромное красное солнце опускалось на поля, и казалось, что ещё мгновение — и поля запылают высоким жарким костром. Утешало то, что выше солнца стелилось синее прохладное небо, которое в любой нужный момент должно было потушить его.
Я услышал, как восторженно ахнула Алиса, и перевел взгляд на неё. Она уже не стояла, а сидела на камне, болтая носочками над речкой. На её щеках был свежий румянец, а губы растянуты в блаженной, почти даже мудрой улыбке. Как будто она действительно всем своим существом осознавала, что счастлива. Как я когда-то в свои шесть лет.
Я смотрел не на закат, а на девочку, счастливую от этого не такого уж редкого зрелища, и мне отчего-то вспомнился Тито и эта его вера в то, что у каждого человека за всю его жизнь есть только одно дело — обещание, которое он дал Богу ещё до рождения. И если он выполнит это обещание, то его обязательно ждёт рай. И я подумал, что было бы здорово, если бы обещание моей Алисы состояло в том, чтобы увидеть этот вот самый закат. Чтобы вот сейчас досмотрела она его и была отныне и до конца абсолютно беззаботна и счастлива. Чтобы никогда больше жизнь не требовала от неё выполнения каких-нибудь других обещаний и миссий. Пусть она никогда не узнает ни горя, ни разочарований! Пусть всегда останется собой: чудом в чистом виде. Тогда мне в этой жизни хватило бы и того, что счастлива она.
Домой Алиса тоже бежала: собирала одуванчики и искала в траве ёжиков. Мы задержали ужин, и Алёна встретила нас грозно, уткнувшись кулаками в бока. Я рассмеялся. Понятно, откуда у Алисы такие повадки.
— Не вижу ничего смешного, — Алёна смерила меня убийственным взглядом. — Ты видел, который час?
— Мы смотрели на закат, — пояснила Алиса тоном, дававшим понять, что причина была весьма уважительной.
— Правда? И ты считаешь, что этим проблема исчерпана?
— До капельки! — уверенно заявила Алиса. Она подошла к матери и, заставив её наклониться, стала активно рассказывать ей что-то на ухо.
Я же сел на качели, привязанные к старой яблоне, и задумался. Мне вообще нравилось думать и рассуждать. Таким вот вырос. В свои восемнадцать я был нелюдимым ботаном-занудой, знающим четыре языка и окончившим школу с золотой медалью. И, само собой, у меня почти не было друзей. Откуда было им взяться, если люди не могли чувствовать ко мне ничего, кроме жалости, разбавленной страхом и брезгливостью.
Даже мои новоиспечённые родственники, с каждым из которых бабушка постаралась меня подружить, не были исключением. Нет, они принимали меня у себя и не говорили обо мне ничего плохого, но… Ведь ясно, что они думали, глядя на меня: «чужак-мальчишка», даже не сын их сестры (внучки/ племянницы), которого добрая Мария Петровна пожалела и забрала из мексиканского приюта; «никто», «сирота», «сын преступницы, потерявший и настоящих, и приёмных родителей»; «хорошо, что кожа у него не сильно тёмная…».
Я не ненавидел их, но презирал. За их страх передо мной. За глупые лица. И за наигранную и абсолютно ненужную мне жалость! И как же мне повезло, что среди всех этих лиц нашлись те, кто принял меня и кому я даже стал по-настоящему дорог: бабушке, которая действительно была мне не только опекуном, но и другом, Алёне, которая, когда была маленькой, обожала мою маму (и её симпатия перекинулась на меня), и, естественно, обожаемой мною Алисе.
Я очнулся от своих мыслей, когда очередной порыв августовского ветра заморозил мне пальцы. К чему-чему, но к погоде привыкнуть я пока не смог. Хотя тут у них, в России, и считается, что в этой полосе лето одно из самых жарких.
Когда Алиса закончила своё повествование, Алёна и забыла, что собиралась её отчитать. Вместо этого она широко улыбалась. Я хорошо её понимал, на Алису невозможно было сердиться. Я встал с качелей.
— Она сказала, что ты слишком вырос за последний год, — сказала Алёна мне, когда Алиса убежала мыть руки. — Твои ноги стали настолько длинными, что ты в них путаешься.
Я закатил глаза. И об этом надо было так долго рассказывать?
— А ещё велела мне посадить тебя за ужином напротив неё.
— Зачем это?
Алёна усмехнулась.
— Ей, видите ли, нравится смотреть, как ты на неё смотришь.
Глава 7. Двадцать один год
Сны не предсказывают будущие события. Они говорят о прошлом. Только искажают его до неузнаваемости. Смазывают и обесцвечивают.
В этом сне я иду по холодному лесу. Природа вокруг трёх цветов — зелёного, коричневого и серого. Серый цвет, надо отдать ему должное, делится на два самостоятельных оттенка: тёмно-серый — такого цвета затянутое тучами небо — и светло-серый, как туман, длинными лентами разбросанный до самых сосенных пик.
Я глухой. Слышу только свои мысли, которые направляют меня в чащу. Я повинуюсь им и иду. Хоть и пришедшее со сном знание о теперешней моей жизни подсказывает мне, что живу я совсем в другой стороне — в небольшом деревянном доме на окраине леса. Я лесник. И сейчас забрался глубоко в чащу. Зачем-то…
При каждом шаге мои ноги поскальзываются на политой дождём земле, и мне приходится крепче сжимать свою палку. Если бы это был не сон, я бы обязательно чувствовал хруст своих старых коленей и боль в позвоночнике. Я очень стар. Мне тяжело и идти, и дышать. Но я иду.
Куда я иду? Это же мой сон, я должен знать. Должен помнить… Но я не помню. Наверное, потому что — старик. Да и ещё из той породы стариков, которых не уважает даже собственная память. Оставляет их, как только ей заблагорассудится.
Я думаю о своей памяти и иду, не замечая, что мои ноги уже не скользят и иду я теперь по бумаге. Точнее, по белым, исписанным быстрым угловатым почерком тетрадным листам. Старым моим глазам не видно, но я знаю, что это лекции по экономической географии. Я две ночи подряд переписывал их из тетрадки одной отличницы с моего курса. Я ей нравлюсь, и она с радостью согласилась мне их дать. Да ещё и предложила свою помощь. Но мне не нужна её помощь. Для чего мне, старику, живущему в лесу, изучать экономическую географию? Свой лес я и без географии знаю лучше любого волка.
Вот сейчас за третьей справа сосной начнётся небольшой пологий спуск, и я выйду к реке. Вот она, отражает небо и сосны и оттого черна, как ботинки Богданова Никиты Степановича — лектора по экономической географии. И такая же глянцевая. Я тоже отражаюсь в ней. Лучше, чем в зеркале. У меня светлая, хотя и заветренная в пепельный кожа и длинная борода. Борода моя намного гуще, чем волосы на затылке. Хотя они тоже длинные и тонкие. Макушка у меня лысая, вся в родинках. Глаза мои тоже белые. Точнее, глаз у меня вообще никаких нет. Я смотрю на своё отражение в реке одними белками. Чужими такими белками.
Не уверен, что у этого отражения именно мои белки.
Я сажусь на камень и продолжаю смотреть на себя в реку. Зачем я здесь?
— Ты совсем ничего не помнишь, правда? — спрашивает меня отражение и усмехается.
Я качаю головой. Мне стыдно, что я всё забыл, но поделать с этим ничего не могу. Слишком я стар.
— Дело не в возрасте, — отражение не осуждает. — Никто не помнит. Такие правила.
Правила? Что за правила?
— Ну, уж про правила тебе должно быть известно? — старик в отражении засунул руку во внутренний карман телогрейки и достал оттуда пригоршню сине-сизых ягод. Он взял одну и, подняв её над лицом, стал разглядывать. — Тебе должны были рассказать правила.
Я начал припоминать. Да, мне недавно объясняли какие-то правила… «В аудиторию заходим по трое; билеты будут разложены на преподавательском столе; разговаривать нельзя; на подготовку максимум — полчаса…» Ничего особенного, правила как правила…
— Я тоже так думаю. Всё у тебя получится, парень, дерзай!
Сны говорят только о прошлом. О том, что было со спящим вчера, две недели, три месяца, пять лет, а может, и десять жизней тому назад. Никогда я во сне не увижу своего будущего: ни грядущих бед, ни исполненных мечт, ни других каких-нибудь ожидаемых или неожидаемых реальных событий.
Я собираю разбросанные по берегу реки конспекты с лекциями, зазубриваю их. Запоминаю. Старик в реке насмешливо наблюдает за мной, поедая mirtilo. Он пару раз предложил мне, но я отмахнулся. Не до того мне было. Завтра экзамен.
Когда я проснулся, то помнил этот сон и даже всё, что успел в нём выучить. Но потом я оторвал голову от подушки и всё забыл. Я прямо как тот старик.
Глава 8. Двадцать пять лет
Она была очень красивой. А ещё, несомненно, хорошо воспитанной и гордой. Она улыбалась барменам, но всегда очень сдержанно и отстранённо. Я наблюдал за ней уже добрых полчаса, но она даже не взглянула в мою сторону.
— Эй, иностранец! — окликнул меня Игорь, мой друг и бывший теперь уже однокурсник. Друг не бывший.
Мы сидели в баре и пили джин-тоник.
— Чего залип?
Я кивнул в сторону шатенки у бара.
— Ничего себе! — Игорь даже присвистнул. — Ну, вкус у тебя что надо. Но толку-то…
Я не прокомментировал, а просто продолжил пялиться на девушку.
— Хочешь сказать, что подойдёшь?
— Естестнно… — я залпом опустошил стакан и поднялся. В глазах немного двоилось, но я всё равно пошёл. К этой девушке я нашёл бы дорогу, даже если бы был слепым. Так я, по крайней мере, собирался ей сказать…
— И знаете, как я вас нашёл? — спросил я, подвалившись к её плечу. Она не пошевелилась. Нет, она меня услышала, просто решила проигнорировать. Меня это не смутило. Сегодня я был слишком уверен в себе и слишком нераним. Я тронул её за плечо.
— Я ведь не просто так подошёл, — продолжил я. — Дело в том, что я продаю слуховые аппараты. Я их столько уже нап-п-продавал, что без труда отличу своего клиента. Когда человек нуждается в моём товаре, я это сразу вижу…
Она повернулась и снисходительно улыбнулась мне. В её взгляде не было ничего, кроме презрения, но он всё равно был шикарен. Я смело встретил его и обворожительно улыбнулся. Точнее, я просто улыбнулся, но мне постоянно говорят, что я обворожительно это делаю. Её же большие глаза (цвета которых я не разобрал) с длинными, чуть ли не до бровей, ресницами были так хороши, что дух захватывало.
— Интересный у вас способ знакомиться с девушками, — заговорила она, и голос её был красивее даже, чем глаза. — И работает?
— Как видите, идеально, — дерзко заявил я. — Саша.
— Марина.
Марина… Это было замечательное имя. Удивительное. Оно отзывалось эхом в моих мыслях, когда я, обнимая тонкую талию, вел её в гостиничный номер над баром. Мне было достаточно только этого имени. Оно одним своим присутствием в мыслях сбивало моё дыхание.
Я не мог не смотреть на неё. Но видел я не только её идеальное тело, большие глаза и глянцевые тёмные волосы. Я видел в ней себя. Она, Марина, была проводником во всю мою дальнейшую жизнь — красивую, лёгкую, успешную, безрассудную, — не моей фантазией или мечтой, а реальностью. Я был влюблён. В эту девушку, в её имя, в жизнь и всего себя целиком. Я гордился. Собой. Своим умом, независимостью, неординарной внешностью, этим гостиничным люксом и этой девушкой, которая была так красива и так недосягаема для многих. Но не для меня.
Реальность прекрасна! Жизнь прекрасна! И пусть глупцы и неудачники говорят, что никакой любви и счастья в жизни нет. Пусть у них и не будет! Я заберу всё! Всё, что им полагается.
Дыхание прерывалось поочерёдно — моё и её, но при вдохе воздух был сладким, как будто он мёд. Я прикасался к ней, оставляя на её идеальном теле запах собственного успеха. И то, как она подчинялась мне, заставляло меня по-настоящему верить, что я лучший и самый удачливый из людей, что я — властелин мира…
А потом зазвонил телефон.
— Она поступила к нам два часа назад. Сейчас в реанимации.
И стало темно и тихо. Слышно было только сердце, тарабанившее в рёбра от ужаса и ещё не покинувшей тело эйфории.
— Что с ней? — только и мог спросить я.
— Я не буду так долго с вами разговаривать, юноша! Мне поручили вам сообщить, что она у нас. Это всё, что я должна сказать. Надо, приезжайте и говорите с врачом.
— Какая больница? Говорите адрес! — закричал я в трубку.
— Я бы попросила не повышать на меня голос! — Тётка была непробиваемой. — Областная больница.
Я швырнул телефон на кровать, он отскочил и упал на пол.
— Что с тобой? — спросила девушка.
Я не ответил. Просто поднялся и стал одеваться. Руки дрожали, и у меня никак не получалось застегнуть пуговицу на брюках. «На рынке. Она упала на рынке». Я собирался сегодня отвезти её к Алёне в деревню, но она позволила мне заняться своими делами. Я сказал, что у меня дела… А она собиралась сходить на рынок и купить продукты. Для меня. Вместо меня. Моей бабушке уже три года было тяжело вставать с кресла, не то чтобы ходить! И тем более по улице.
Девушка подала мне рубашку, и я накинул её, не застегивая. Потом натянул ботинки, выхватил из её рук телефон и кошелёк и рванул к выходу.
Я вышел под дождь и начал размахивать руками, пытаясь поймать такси. Но все машины проезжали мимо. Видимо, их пугал мой убогий вид. Вдруг я почувствовал, как кто-то взял меня за руку. Я обернулся и увидел девушку.
— Ты хочешь поймать такси? — спросила она.
Я кивнул. Она взяла меня под локоть и отвела в сторону от дороги. Сама же подошла к краю обочины и махнула рукой проезжающему мимо белому «рено». Машина остановилась, и она, поговорив с водителем, поманила меня. Затем надавила на мои плечи, чтобы я влез в машину.
— Областная больница… — безучастно сказал я.
— Какой адрес?
— Это областная больница! Кто не знает адрес? — взбесился я.
— Ангарская, тринадцать, — сказала девушка.
Уверен, что не я, а умоляющий взгляд моей спутницы убедил водителя не выпихивать меня из своей машины и не посылать на три русских буквы. Мой телефон снова зазвонил.
— Саш, я приехала, — в трубке был голос Алисы. Я выдохнул.
— Ты в больнице?
— Да. Врач сказала мне, что всё будет хорошо. Но она ушла обратно в реанимацию, и я не знаю, что они там делают. А когда я хотела её увидеть, два гигантских мужика в пижамах вытолкали меня за дверь и сейчас торчат перед входом, чтобы я не вошла.
— Ясное дело, тебя вытолкали! — Хорошо… врач сказал, что всё будет хорошо. — Ты там, наверное, кидаешься на всех и истерично рыдаешь?
— Я уже не рыдаю! — с вызовом заявила Алиса, а потом всхлипнула. — Ты скоро приедешь? Я долго не выдержу тут одна.
— Уже скоро. А где мама?
— Она дома, собирает Артёмку. Меня привёз папа, но он уехал. Ему нужно в рейс. И я тут одна.
— Ясно.
— От лап этих верзил у меня останутся синяки! — продолжала хныкать Алиса. — Пожалей меня!
— Ха, ещё чего! Подозреваю, что когда приеду, то мне придётся жалеть медперсонал. Наверняка они убежали в страхе залечивать следы от твоих ногтей…
Как всегда, моя Алиса заставила меня улыбаться. Паника, не покидавшая меня до сих пор, отступала.
Алиса отключилась, а я повернулся к девушке. Как её зовут? Марина? Точно, Марина! Она мне здорово помогла. Но теперь, если честно, я не знал, что с ней делать…
Когда машина остановилась, я вышел, и она, поблагодарив водителя, вышла тоже. Я смутился.
— Твой пиджак, — она протянула его мне. Видимо, забрала из номера. Я забыл о нём.
— Спасибо, — сказал я и побежал к больнице. Даже не попрощался.
***
— А я говорю, что вы нас пропустите как миленькие!
Я ещё из коридора услышал голос Алисы и пошёл на него. Повернув за угол, я увидел её. Она стояла с кулаками в боках и ругалась на двух парней в медицинской форме.
— Вот сейчас придёт мой брат и на куски вас порвёт! — угрожала она им.
Моя неугомонная Алиса была в своём репертуаре. А эти парни были действительно огромного роста. И, похоже, спортсменами — надутые рукава их формы это подтверждали. Алиса явно перестаралась с угрозами. Забыла, что ли, как я выгляжу? Я даже зарядку по утрам не делаю.
— В чём дело? — спросил я, подойдя достаточно близко. — Ты вроде сказала, что тебя пустили?
— Пустили и тут же выставили, — негодовала Алиса. — У них тут, видите ли, ночь!
— Но…
— С вашей бабушкой уже всё хорошо, — заявил один из парней. — Но на сегодня посещений больше не будет.
— Я могу поговорить с её врачом? Мне нужно знать, что случилось.
— Она упала на тротуаре, оступилась. Рана на голове открытая…
— Вы её лечащий врач?
— Я? Нет, — парень обиделся. — Я практикант. Ещё студент, но учусь на…
— Проводите меня к врачу!
— Врач, который осматривал вашу бабушку, возможно, уже ушёл.
— Вы в этом уверены или просто предполагаете? — Я сдерживался изо всех сил, но нетерпение в моём голосе слышалось отчётливо.
— Уже поздно…
— Вы вроде как обязаны проводить меня к врачу?
— Ничего я вам…
— Матвей, что-то случилось? — услышал я за спиной женский голос. — Меня хотят видеть?
— Елена Александровна, уже поздно, вам давно пора домой. Можно поговорить утром…
Я обернулся и увидел женщину в белом халате. Я подлетел к ней.
— Сюда привезли мою бабушку. Измайлову Марию Петровну. Она…
— Она сейчас спит. Пройдёмте со мной, — она указала рукой на дверь кабинета, из которого только что появилась. — Как вас зовут?
Она села за стол.
— Александр. Я… внук.
— Вы её единственный родственник?
— Ещё внучка. Она скоро приедет.
— Хорошо. Я должна вам кое-что рассказать о состоянии вашей бабушки. Мы подождём вашу родственницу?
Я покачал головой.
— То, что случилось с вашей бабушкой, — случайность, — начала врач. — Она просто оступилась и упала на бордюр. Но этого можно было ожидать. Ей много лет, за ней кто-нибудь присматривает?
— Я… Ну, до сегодняшнего дня я жил вместе с ней… Только переехал. Новая работа…
Я оправдывался. Это было так отвратительно, что меня снова замутило.
— И вы собирались оставить её одну?
Я не смог заставить себя кивнуть. Просто отвернулся.
— Возможно, вы ещё об этом не думали… — мягко начала врач. — Вы ещё молоды, но… Вашей бабушке нужен постоянный уход и присмотр. Особенно после сегодняшнего случая.
— И что нам нужно делать? — бойко спросила Алиса. Да ещё так невозмутимо, как будто действительно собиралась что-то решать.
— Что ж… я бы посоветовала нанять сиделку. Но если вы очень заняты, недалеко от города есть хороший пансионат. Это специализированное учреждение для людей её возраста…
— Дом престарелых?! — Я задохнулся. Да что эта врачиха обо мне думает? — Она не поедет в дом престарелых! Я вернусь домой. Отменю переезд и буду…
— Вы, похоже, не совсем понимаете меня, — настойчиво перебила врач. — Вы работаете, а ей нужен будет постоянный уход и присмотр. Мария Петровна совсем скоро не сможет передвигаться самостоятельно. Её нужно будет одевать, мыть и кормить.
— Я справлюсь, — уверенно завил я и тут же сжал челюсти. Весь мой так тщательно спланированный план великолепной жизни рушился.
— Саш… — позвала Алиса.
— Я смогу позаботиться о ней. Вы только напишите мне, что и как нужно делать. Я куплю лекарства, еду… — Мой голос дрожал и звенел, в глазах потемнело, а вновь обретённая паника вызвала тошноту.
— Саша!
— Я буду присматривать за ней, насколько… Нет, постоянно!
— Саша, послушай меня! Ты не должен.
— Не говори глупостей, Алиса, — отмахнулся я. — Ты ничего не понимаешь!
— Я всё понимаю…
— Нет. Ты не можешь. Ты ещё…
— Я не маленькая! — Алиса топнула ногой и зло посмотрела на меня.
— Успокойся и не капризничай.
— Я и не капризничаю! Наоборот, это ты сейчас в неадеквате! Вообще осознаёшь, что говоришь? Ты не можешь бросить работу!
— Алиса, не будь эгоисткой!
— Я не эгоистка!
— Я сам знаю, что делать. Без твоих советов.
Краем глаза я заметил, что врач выходит из кабинета. Мне стало стыдно, но я был так растерян, что не сказал ей ни слова.
— Ничего ты не знаешь! — Алиса схватила меня за руки. — А я помню, как было, когда болел дедушка. Я была маленькой. Мы с мамой ездили к нему каждый день. Она убирала, готовила, стирала и много ещё чего делала; а когда мы возвращались домой, она без сил засыпала прямо в зале на диване. Она забывала искупать и покормить меня. Это делал папа. Но он тоже уставал. И все мы были несчастными. И так продолжалось очень долго. Очень-очень долго. И мама даже однажды сказала, что ей было бы легче, если бы дедушка умер! Представляешь? Она не хотела так говорить, но она очень уставала… А на следующий день дедушка и вправду умер.
— Это не одно и то же.
— Да что ты?
Алиса сверлила во мне дыру, а я молчал, уставившись в пол. Я думал над её словами. Вот, всегда она так — капризничает, топает ногами, а говорит вещи, после которых спорить с ней не бывает никакого смысла.
— Ты не понимаешь…
— Это ты не понимаешь! За нашей бабушкой должны присматривать знающие и опытные люди. Они смогут лучше о ней позаботиться, чем ты. Ты просто успокойся! — Она погладила меня по щеке. — Я буду тебе помогать! Ну, не хочешь в пансионат, наймём сиделку. Слушай, точно! Сиделка будет за ней ухаживать, а я перееду в твою старую комнату и буду присматривать за сиделкой! Я ведь гений, да?
— Опять ты фантазируешь, Алиса. У тебя есть свой дом, ты ещё учишься в школе.
— Школу можно и поменять. Тем более впереди выпускные классы. Мне лучше учиться в городе.
Я покачал головой.
— Ну, или мы можем взять бабушку к себе… Родители сами предложат, вот увидишь.
— Нет! — снова одёрнул я её. — У вас своя семья. У тебя маленький брат. — Я посмотрел на Алису. Её руки по-прежнему держали моё лицо, а светло-карие глаза изнутри светились желанием спасти меня от всех на свете трудностей. — Какой же ты, Алиса, всё-таки ещё ре….
— Уууу, как ты меня достал!
Я не успел ничего сделать. Руки Алисы на моём лице сжались сильнее, а потом ко мне приблизилось её лицо, и губы оказались на моих. Её светлая чёлка попала мне в глаза. Она пахла карамелью. Я сначала замер, пытаясь осознать, что происходит, но, сообразив, что к чему, схватил её за плечи и оттолкнул.
— Что ты делаешь?! — заорал я в ужасе.
— Мне уже четырнадцать лет!
— И что?!
— А то, что хватит повторять, что я — ребёнок! Я учусь в седьмом классе, умею красить ресницы и ношу мини-юбки. У меня есть парни! Куча парней!
Я открывал и закрывал рот, как тупая рыба.
— Я — не ребёнок! Может, хотя бы так ты это поймёшь.
Алиса отвернулась, гордо задрав подбородок. Я хотел уже начать отчитывать её. Хотел сказать, что её поступок только подтверждает мою правоту; что была бы она такой взрослой, как заявляет, никогда бы не сделала подобную глупость… что была бы она такой умной, как о себе думает, то… И я передумал. Потому что не имел никакого права относиться к ней и её голосу с пренебрежением. Ведь Алиса и вправду стала старше. Чуть-чуть… Выше ростом (хоть и ненамного), её фигура уже обрела мягкие женственные черты, а в глазах появился так свойственный недавно мне самому протест.
Как и любой подросток, Алиса просыпалась, чтобы бороться против всех на свете. Чтобы доказывать всему миру, что он со всеми своими законами устарел и постоянно ошибается, а она лучше и будет становиться лучше ещё и ещё. В ней, как и в любом подростке, с каждым днём росла жажда жизни, правды и, конечно же, новых ощущений. Отличали же мою Алису её обескураживающая смелость и непомерное любопытство.
— Так это ты что, решила поучить меня уму-разуму? — с улыбкой спросил я и, взяв её за подбородок, повернул к себе покрасневшее от смущения лицо.
— А ты же по-другому не понимаешь! Обзываешь меня ребёнком, а сам тогда кто?
— Ну, уж постарше некоторых буду…
***
Мы с Алисой решили остаться в больнице до утра, и Светлана Анатольевна разрешила нам переночевать в одной из свободных палат. Наутро, когда приехала Алёна с грудным Артёмкой, нас проводили к бабушке.
— Вы все ужасно выглядите, дети мои! — заявила нам бабушка с порога. На её щеках, к моему облегчению, был румянец. — Алёна, ползунки на твоём ребёнке надеты наизнанку, Алесандро, твоя рубашка выглядит так, будто ты перед тем, как надеть, вязал из неё морские узлы, Алиса…
— А со мной-то что не так? — потирая заспанные глаза, пробурчала Алиса.
— Твоя чёлка торчит в разные стороны, будто по ней мыши бегали…
Алиса надула губы.
— Бабуля, ты своими претензиями нам зубы не заговоришь, — перебил я. — Немедленно отвечай, как ты себя чувствуешь!
— Очень хорошо я себя чувствую! Внук, ты уже вызвал нам такси?
— Такси?
— Не вызвал? — округлила глаза бабушка. — Что ж, тогда придётся ехать на автобусе. Выходите все, мне нужно переодеться!
— Кхе-кхе… Бабуля, прости, но… что за чушь ты несёшь?!
— Алиса! — в голос воскликнули я и Алёна.
— А я что? Это же она…
— Бабуля, тебе нужно остаться в больнице ещё хотя бы на пару дней.
— Вздор! — Бабушка нетерпеливо отбросила одеяло. — Мне нужно покормить моих рыбок.
— Но врач сказала, что за твоим состоянием нужно ещё понаблюдать. И ты должна сдать некоторые анализы. Потерпи, это всего на три дня…
— Так, молодые люди, вы мне лапшу на уши не вешайте! Алесандро, минуту назад была пара дней, теперь три…
— Три. Всего три дня!
— Но я отлично себя чувствую.
— Врачу лучше знать, — мягко сказала Алёна.
— У тебя очень хороший врач, — закивал я. — Она всё тебе расскажет, назначит лекарства. Она очень внимательная…
— Ещё бы! Она же на тебя запала! — заявила Алиса.
— Кто? Врач? — Бабушкины глаза заблестели.
— Ага! Ей лет тридцать. Я давно заметила, что наш Сашка привлекает всяких старух…
— Бабуля, не слушай её, она просто не выспалась и голодная, — я схватил Алису за ворот платья и отодвинул к себе за спину. — А ты молчи, когда взрослые разговаривают.
Алиса в ответ наступила мне на ногу каблуком. Мне стало так больно, что даже глаза заслезились.
Глава 9. Двадцать девять лет
Спустя несколько дней после случая с бабушкой я нашёл в кармане пиджака бумажку, на которой был написан номер телефона Марины. Я позвонил, и с тех пор мы встречались.
Марина была идеальной. Сейчас ей было тридцать, она работала помощником нотариуса, моделью и занималась боевыми искусствами (такого экзотичного рода, что я так и не запомнил их названия). А ещё она была неизменно, абсолютно и всегда красивой! Я перезнакомил её со всеми своими друзьями и таскал на все рабочие корпоративы. Марина была подружкой, которой просто необходимо было хвастаться.
И бабушка её любила. Хотя я и переживал, прежде чем их знакомить. С тех пор, как всеми врачами города ей было велено сидеть дома, её характер испортился. Развлекалась она тем, что меняла сиделок раз в три месяца и с непримиримым энтузиазмом воспитывала Алису. Воспользовавшись тем, что последняя поменяла в этом году школу на городскую (и добилась же своего!) и переехала к ней, бабушка тратила всё своё время на превращение шумного, неугомонного подростка в хорошо воспитанную девушку.
Алиса же переносила бабушкины уроки на удивление терпеливо.
— Не могу перестать удивляться, — разводил руками Сергей, отец Алисы.— Дома ведёт себя, как и раньше, но с бабушкой превращается в покорную служанку.
— А по-моему, всё понятнее некуда, — возражала Алёна. — Она из кожи вон лезет, чтобы выполнить всё, что Сашке своему наобещала…
Я знал это. И не мог не гордиться моей Алисой. Она по-прежнему оставалась озорной и беззаботной, но в то же время я видел и её стойкий характер, и неугасающую доброту. В отличие от многих (даже от меня самого), Алиса видела границы между тем, что было важным, и тем, что недостойно было лишних тревог. Она небрежно относилась как к своим, так и к чужим ошибкам, любила жизнь и не терпела, когда другие относились к ней слишком серьёзно. И это в восемнадцать лет!
Восемнадцать… Моей Алисе сегодня исполнилось восемнадцать.
Я набрал номер.
— Привет! Это ты, моя старушка?
— Чего звонишь? — недовольно пробурчала в трубку Алиса.
— Справиться о твоём здоровье, конечно! А то в таком преклонном возрасте много чего может приключиться. Да и голос у тебя какой-то болезненный… Проклятая подагра, да?
— Кому, как не тебе, это знать. Ты приехать-то собираешься?
— Естественно. Как раз поэтому и звоню….
— Извиняться будешь, что забыл купить мне подарок? Конечно, вам, начальникам рекламных отделов, некогда выбирать подарки школьницам!
— Угадала! Но мне как раз под руку попалась одна симпатичная знакомая. Вот, хотел узнать, могу ли вместо куклы привезти тебе живого человека?
— Мммм… человечинку я люблю! Что ж, привози. Только учти — должна быть симпатичная!
— Учту, — я рассмеялся. — Алис?
— Чего?
— С возрастом твой характер становится покладистее.
— Вот уж чего не дождёшься! — заявила она и отключилась. Как будто и вправду обиделась.
— Ну что? — спросила Марина, наблюдая за мной в зеркало. Она была почти готова к выходу.
— Алиса будет очень рада, если ты придёшь. Хочет только, чтобы ты оделась понаряднее. И губы накрасила.
— Правда? — Марина улыбнулась, но как-то нервно. — А по твоему разговору ничего такого не скажешь…
— Ты что же, боишься снискать неодобрения моей младшей сестрёнки? — улыбнулся я и подошёл к Марине, чтобы её обнять. — Или племянницы… Всё время путаюсь, кто мы с Алисой друг другу.
— Сказать честно?
Я кивнул.
— Очень боюсь.
Я искренне удивился. Обычно мнение других людей Марину не беспокоило.
— Но почему?
— Потому что, если я твоей Алисе не понравлюсь, ты меня обязательно бросишь.
— Ну, это само собой! — заявил я и громко рассмеялся. Потом притянул Марину к себе и стал целовать — долго и нежно. Чтобы она не заподозрила, что угадала.
***
— Чего-то их долго нет. Утка остывает, — разочарованно всплеснула руками Алиса, ставя блюдо на середину праздничного стола.
Собственное восемнадцатилетие, видимо, казалось моей Алисе чрезвычайно важным событием. Она так захозяйничалась, что казалась себе сейчас взрослой и самостоятельной.
Я, Марина, Алиса и её новый парень Илья уже час ждали Алёну с Сергеем, которые должны были привезти бабушку.
— Ты большая молодец, Алиса, — сказал Илья.
Он подошёл к ней сзади и обнял её за талию. Моё лицо скривилось от этой сцены. Осознав это, я отвернулся, сделав вид, что смотрю на часы.
— Да, запаздывают. И не звонят.
Алиса сняла руки Ильи со своей талии и в очередной раз обошла вокруг стола, поправляя салфетки под тарелками и меняя местами вазочки с салатами.
— Саш, не проголодался? — обратилась она ко мне.
— Я проголодался!
Илья дурковато подпрыгнул на месте. Да ещё и руку поднял. Как будто вызывался ответить урок в школе.
— Проголодался — возьми яблоко.
Илья не стал долго думать, выудил из вазы с фруктами, стоящей на журнальном столике, яблоко и сел в кресло. Затем, схватив Алису за руку, увлек её к себе на колени.
Он опять её трогает! Зачем ему постоянно надо её трогать?
— Саш? — обратилась ко мне Алиса.
— Чего?
То ли увидев мой свирепый взгляд, то ли по какой-то другой причине, Алиса встала с колен Ильи. Отобрав из вазы несколько ягод, она положила их на блюдце и поднесла мне.
— Попробуй эту голубику, — Алиса ткнула пальцем на маленькие тёмно-синие ягоды. — В этом году она на удивление вкусная.
Я перевёл настороженный взгляд с голубики на Алису, с Алисы на голубику…
— Зачем это тебе? — строго спросил я. — Зачем предлагаешь мне всякие подозрительные ягоды?
— А ты что же, боишься? — Она игриво улыбнулась.
— Естественно! — отозвался я, и в круглых светло-карих глазах Алисы затанцевали золотые смешинки.
А я выдерживал паузу. Я специально ничего не говорил, потому что ждал ту самую улыбку Алисы, которая обычно следует за таким взглядом, — хитрую, дерзкую, заряжающую воздух…
— Откуда мне вообще знать, что они вкусные?
Алиса улыбнулась. Так, как я того и ждал. Сердце моё рассмеялось, а глаза захотели слиться с её глазами. Я смотрел на Алису, не в состоянии моргнуть, пошевелиться или вздохнуть. Да и зачем?
— Ты что, никогда не пробовал голубику? — спросила Марина. Она разглядывала альбом с фотографиями и даже не подняла головы.
— Не доводилось, — ответил я, и магия Алисы ушла.
Марина не сказала ничего плохого, но я разозлился. Не на Марину. На этого Илью, который противно хмыкнул!
— Серьёзно? — Алиса рассмеялась, и я выдохнул. — Ну, тогда лови! И без рук.
Она подбросила ягоду, а я уже открыл рот, чтобы её поймать, но тут из прихожей послышался шум. Это меня отвлекло, и голубика пролетела мимо. Я поспешил встретить опаздывающих, заготавливая в уме шутливые упрёки, но в дверях увидел только Алёну. Она сидела на коленях, голова её была опущена. Я коснулся её руки, а она оказалась мокрой.
— Что с тобой, Алён? Где Сергей и бабушка?
Алёна подняла на меня заплаканные глаза и показала рукой в сторону улицы. Я выскочил наружу. У ворот дома стояла машина. Все её двери были распахнуты, а рядом в отчаянии тыкал в телефон, набирая номер, Сергей.
Посмотрев на меня, он отступил в сторону, и я увидел на заднем сиденье неподвижную фигуру. Тусклый свет фонаря освещал лишь кисть руки, на которой блестел бабушкин золотой браслет.
— Не знаю я других номеров! — кричал Сергей в трубку. — Немедленно приезжайте! Умерла, да. Просто умерла…
***
Моя боль была одинокой и тихой.
После похорон я почти неделю просидел в комнате с четырьмя бутылками виски в обнимку. Я не ел. Все мои силы уходили на то, чтобы пережить смерть бабушки быстро и незаметно для окружающих. Я просто сидел в кресле. На полу. На подоконнике. На диване. И вспоминал о ней. С самого первого дня, когда она забрала меня из мексиканского интерната, и до нашего последнего разговора по телефону. Каждое сказанное ею слово я заворачивал в свою память, стараясь не забыть ничего и обещая себе исполнить всё, что, как я думал, она бы для меня хотела. Бабушку я не должен забыть, как забыл родителей…
Я очнулся, потому что кто-то очень сильно тарабанил в дверь. Так сильно, что этот стук оставлял вмятины в моих висках. И какого лешего они стучат? Как будто у меня нет домофона! Ну, или позвонить можно, если что важное… Нет, телефон наверняка сел…
— Кто там? — попробовал крикнуть я, но услышал только жалкое, еле слышное хрипение из горла. Ничего удивительного, вряд ли за последнюю неделю я произнёс хотя бы десяток слов.
В дверь продолжали стучать, и я всё-таки решил подняться. Я доковылял до двери и после неудачной попытки найти глазок открыл. Передо мной стояли две девушки — сильно накрашенные, с высокими причёсками и в ярких коротких платьях. У одной были тёмные волосы, у другой светлые.
— У нас выпускной, — поспешила сообщить девушка с тёмными волосами. Видимо, заметила, с каким недоумением я их разглядываю.
— Поздравляю, — пробормотал я, намереваясь закрыть дверь.
— Мы одноклассницы Алисы…
— Где она?
— Она внизу, в машине. С ней всё хорошо, не волнуйтесь! — стала объяснять тёмная.
— Ну, не совсем же хорошо? — возразила светлая.
— Она просто подвернула ногу, и ей трудно ходить.
— Не из-за того ей трудно ходить!
— Крис, она выпила всего ничего…
— Разве? А чего тогда она умоляла нас отвезти её к брату, а не домой? Боится, что её в таком состоянии увидят родители?
— И вовсе не поэтому!
— А почему тогда?
Пока девушки громким шёпотом спорили, я обулся и пошёл на улицу. Белая «мазда» у подъезда стояла одна, людей вокруг не было. Было совсем раннее утро, и я слегка порадовался тому, что наконец-то узнал время суток. У машины стоял Илья.
— Разве тебе уже можно водить? — Я пронзил его злобным взглядом, не поздоровавшись.
— Мне исполнилось восемнадцать полгода назад. У меня есть права.
Я не отреагировал. На переднем сиденье я увидел Алису. Её голова была прислонена к окну, а глаза закрыты. Дежа вю обожгло мне горло.
— Она спит… — пробормотал парень.
Да. Спит. Конечно же, спит.
Я медленно открыл дверь и подхватил упавшую на мои руки голову Алисы.
— Позвонишь её родителям? — Илья пролез в салон и с водительского кресла пялился на меня, пока я отстёгивал ремень безопасности. — Я не стал звонить. Понимаешь, она настаивала, чтобы я привез её сюда, вот я и подумал, что ты сам….
— Я понял. Пока.
Я поднял Алису и понёс в дом. Илья подержал мне подъездную дверь, но я не посчитал нужным его благодарить. У лифта я столкнулся с подругами Алисы. Они нервно попрощались со мной и выбежали.
Я отнёс Алису в свою спальню и положил на кровать. Потом сходил на кухню и взял из холодильника бутылку воды, пару таблеток аспирина и положил всё это на тумбочку у изголовья кровати.
— Думаешь, со мной всё настолько плохо? — услышал я её шёпот, когда был уже у двери. — Я выпила всего два бокала шампанского. Ну, или три…
— А может, четыре? — спросил я, возвращаясь. — И тогда ты можешь смело хвастаться, что прикончила бутылку…
Я вернулся и сел на пол рядом с кроватью, а Алиса повернулась на бок, поджав под себя коленки так, что её ноги оказались полностью спрятанными под пышным белым платьем. Ладони она положила под щёку. Она казалась страшно милой и беззащитной с этими своими блестящими от шампанского глазами и растрепавшимися длинными светлыми локонами. Я не мог не улыбнуться.
— Тебе не кажется, что рано начинать познавать прелести студенчества? Подожди уж пару месяцев, и тогда можешь полноправно уходить в многолетний запой.
— Очень смешно! — огрызнулась Алиса. — Я вообще-то не такой уж любитель алкоголя. Просто к середине вечера мне стало стыдно оставаться единственным трезвым выпускником в ресторане.
— А Илья? — настороженно спросил я, вспомнив, что этот парень привёз Алису на машине.
— А что Илья? — Алиса почему-то рассмеялась. — Илья не мог сегодня пить, ему надо было привезти меня к тебе!
— Хм… Ясно.
— Саш?
— Чего?
— Тебе нравится мой парень?
— Ты ещё пьяна, да? Как мне может нравиться твой парень? Он вообще-то парень! Мне не нравятся парни…
Алиса села на кровати и наклонилась ко мне. Она улыбалась.
— Я не про это спрашиваю! — прошептала она мне в лицо.
— А про что?
— Я спрашиваю, нравится ли он тебе для меня….
Я в удивлении приподнял бровь.
— Ты странная.
— Так нравится или нет?
— А ты уверена, что хочешь моего мнения, Алиса? А если я скажу, что твой Илья мне не нравится, что не перевариваю его и он мне отвратителен, что ты сделаешь? Бросишь его?
— А хочешь, брошу?
— А если хочу?
Повисла пауза. Алиса хотела что-то сказать, но вместо этого резко втянула воздух и замерла. А потом отодвинулась.
— Похоже, ты похлеще меня будешь пьян, — сморщив носик, заявила она. — От тебя страшно несёт спиртом.
— А от тебя шампанским!
— Сравнил сельдерей с бирюзой морей!
Я прыснул.
— И где ты берёшь все свои выражения? Это даже не подходит.
Алиса ничего не ответила. Зачем-то она ещё пристальнее начала вглядываться в моё лицо.
— Что ж, выглядишь ты не так плохо, — в итоге заключила она. — Синячищи, правда, под глазами, но в целом — норм… Думала, будет хуже.
Я перестал улыбаться. Мои ладони, лежащие на кровати, сжались в кулаки. Алиса заметила это и накрыла их своими руками.
— Саш, ты не злишься, что я приехала, правда? Я просто очень хотела тебя увидеть… Понимаешь, мама запретила даже звонить тебе. Она считает, что тебе хочется побыть одному, что сейчас мы будем тебе только мешать. — Она крепче сжала мои руки, потом глубоко вздохнула. — А у меня этот дурацкий выпускной! Как будто мне было в радость ходить на репетиции и петь дурацкие песни, когда я не разговаривала с тобой больше недели… Когда я не знаю, как ты, что с тобой. Я же эгоистка. Только о себе и думаю. Точнее, я только о тебе думаю… И когда я думаю, что тебе нехорошо, мне тоже становится очень нехорошо. Чушь несу, да? Это всё от шампанского. Не буду больше пить никогда.
Алиса сделала глубокий вдох, но на выдохе вся задрожала.
— Нет… ты только скажи. Если скажешь, я уйду хоть сейчас…
В круглых, с золотыми крапинками глазах Алисы заблестели слёзы. Она моргнула, и они стали скатываться по её щекам. Не знаю, что конкретно я почувствовал в этот момент. Может, всё дело было в том, что алкоголь, пропитавший все мысли в моей голове, развил там странные фантазии, а может, во всём были виноваты избыточные переживания последних дней, которые заставили меня чувствовать неоправданно остро, но… Я отчего-то решил, что такие гигантские слёзы будут чересчур тяжелы и чересчур горячи для нежной кожи моей Алисы. Поэтому… Именно поэтому и ещё потому, что обе мои руки были накрыты её ладонями и воспользоваться ими не было никакой возможности… Просто потому, что так было быстрее, я, чуть приподнявшись, убрал одну из капель на её щеке губами. Вторая слеза уже проскользнула ниже и, дрожа, застыла в левом уголке губ. Слишком полных, слишком красных губ Алисы. Я убрал её так же, как и первую, едва коснувшись. Но слеза оказалась солёной, а губы такими сладкими и мягкими, что я не смог оторваться. Я стал целовать их в надежде, что это никогда не закончится. Горячее дыхание Алисы тонкой струйкой попало в мой рот, и я раскрыл её губы своими. Наши языки переплелись. В том самом танце под музыку, с выбивающими бешеный такт барабанами, когда не можешь и не хочешь останавливаться. Она обхватила мою шею и притянула к себе. Ближе. Мои глаза были закрыты, но руки без труда находили тонкую талию, гладили нежную кожу на спине, руках, перебирали волосы, обнимали плечи, сжимали грудь Алисы…
Моей Алисы?
Я услышал её тихий, полный наслаждения стон и почувствовал, как она, задрожав, теснее прижалась ко мне.
Моя Алиса?!
Её руки держали моё лицо. Её кожа пахла карамелью. Алиса. Алиса. Алиса. Алиса…
— Саша…
Она сказала моё имя. Сказала так, как никогда раньше не говорила. Она выдохнула его, прошептала, нарисовала касавшимися моих губ губами…
— Нет! — Я сжал её плечи и собирался оттолкнуть.
— Нет! — Пальцы Алисы врезались в моё лицо. — Пожалуйста…
«Пожалуйста!» — умолял я свою волю. Должно же было хоть что-нибудь от неё остаться? Где-то в глубине моего затуманенного горем, алкоголем и желанием духа у меня должна быть воля!
— Так нельзя!
Я вскочил на ноги. Я задыхался, воздух душил меня. Я смотрел на Алису. Как бы мне хотелось продолжать смотреть на неё, не отрываясь, до конца жизни… Чуть-чуть. Я ещё чуть-чуть посмотрю. А потом обязательно уйду. Исчезну. Провалюсь куда-нибудь. Ниже дна.
Глава 10. Тридцать три года
Тито жил на Кубе. Жил просто, не обременяя себя делами и деньгами. У него был большой моторный катамаран, и он проводил дни, устраивая туристам прогулки к дельфинам. Он даже больше не торговал наркотиками. Решил, что такое занятие будет плохим примером для пятилетнего сына. Первый сын Тито несколько лет назад погиб в перестрелке с полицейскими.
Я приехал в Варадеро месяц назад и уже готов был повеситься на пальме от скуки. На Кубе так со всеми. Спустя неделю тут избавляешься от любых желаний. Мне не хотелось ничего: ни плавать в океане, ни есть осьминогов, ни упиваться ромом. И уж тем более мне не хотелось танцевать сальсу. Хотя этого желания во мне не было и месяц назад.
— Ты должен пойти! — настаивал Тито. — Нельзя пропускать день рождения Сандро. Твоего тёзки, между прочим.
Тито назвал сына в мою честь. И не потому, что так уж сильно меня уважал. Просто он верил, что если назвать ребёнка именем удачливого человека, коим он меня почему-то считал, его судьба тоже сложится удачно.
Сандро, или Алесандро, сыну Тито, сегодня исполнялось пять лет. На это пятилетие Тито открыл для него накопительный счёт в американском банке на три тысячи долларов, который собирался каждый год пополнять на эту же сумму. Чтобы его сыну хватило на американский колледж.
— Хорошо, я пойду, — вздохнул я и стал рыться в шкафу, отыскивая свежую футболку. — Хоть какое-то развлечение…
— Ну, уж извините, господин русский барон, за скудность нашей анимации!
Я лишь усмехнулся. Сейчас, вкупе с месячным июльским загаром, я на русского походил даже меньше, чем коренастый Тито с его плечами и объёмным пузом.
— Я скоро уеду, Тито. Дня через три.
— В Россию?
Я кивнул.
— Ну и зря! Что тебе там делать?
Тито был отчасти прав. В России у меня было мало дел. Я не жил там уже почти пять лет. Когда рекламное агентство, в котором я начинал работать, выкупила одна развивающаяся американская компания, я согласился принять участие в их программе переквалификации. Сначала мне пришлось переехать на девять месяцев в США, а потом фирма стала бросать меня из страны в страну, чтобы я изучал их культуры и выискивал не сильно разрекламированные достопримечательности. Работать у меня получалось, так что спустя пару лет меня назначили руководителем нового европейского филиала, и я переехал жить в Лиссабон.
К родным, правда, я наведывался регулярно. В моей жизни не было бы никакого смысла, если бы я после всего пренебрёг семьёй, которая у меня каким-то чудом по-прежнему была. Алёна, Сергей, подрастающий Артём и, конечно, Алиса. Они не держали на меня обид за то, что я уехал, регулярно звонили и ожидали моего присутствия на всех важных и не очень важных семейных мероприятиях. Одно из таких мероприятий, очень важное, должно было состояться через три недели. И я не мог его пропустить.
— Алиса выходит замуж.
— Та самая?
— Ты о чём?
— А ты что, не помнишь, как распинался передо мной в первый вечер? — усмехнулся Тито.
— Не-а. Но готов поверить, что выплеснул тогда на тебя всю крайне замысловатую историю своей жизни. Тогда у меня ещё не было иммунитета на «Сантьяго-де-куба».
— Не было, — покачал головой Тито. — Вот поэтому-то я и считаю, что нечего тебе ехать. Если только ты не хочешь что-то исправить.
— Там нечего исправлять.
Когда мы с Тито пришли в кафе на берегу океана, праздник был в самом разгаре. Тереза, жена Тито, тут же на нас набросилась. Как все латиноамериканские женщины, она была живой, загорелой и очень громкой.
— Вот, полюбуйся, Сандро, как твой папаша рвётся тебя поздравить! Даже старый сосед Гонсалес вручил ребёнку подарок, а он только пожаловал! Хотя бы сегодня мог уделить внимание собственному сыну? Нееет, тебе дороже твой русский дружок!
Боясь попасться на глаза Терезе, я попятился к бару. Я заказал мохито и невидящими глазами уставился на сцену, на которой счастливый донельзя Сандро выполнял задания приглашённого специально для него фокусника. До припозднившегося отца ему и дела не было.
Так, значит, я всё выложил Тито об Алисе? Что ж, этого следовало ожидать. Я всегда, когда выпью слишком много, говорю и делаю то, чего делать не следует. От этого, наверное, и идёт в моей жизни всё наперекосяк.
Взять хотя бы тот раз, год назад, когда я, будучи в командировке в Рио, выпил пива в местном баре. Кончилось тем, что я три часа наворачивал круги под забором тюрьмы, в которой родился. И долго бы так ходил, если бы не привлёк внимание охраны. Они там все такие подозрительные, что повязали меня как последнего проходимца и поволокли к начальнику тюрьмы. И потом ещё три часа я им доказывал, что не строю никаких планов побегов для товарищей-заключённых.
Начальник тюрьмы оказался терпеливым, надо отдать ему должное. В ту историю, что я ему поведал, поверить было сложно, даже если бы её рассказывал кто-то трезвый. А я мало того что делал это на трёх с половиной языках, так ещё и в состоянии, мало совместимом с состоянием адекватности. Хорошо, что на стене в его кабинете висела та фотография в чёрной рамке. На ней рядом с ещё двумя мужчинами в белых халатах были изображены мои родители. У ног отца стоял и я. Мне тогда было три года.
Хотя потом я решил, что и это было не совсем хорошо. Потому что потом количество моих шансов покинуть тюрьму в ближайший час слетело в ноль.
Сначала начальник тюрьмы бросился мне на шею, долго обнимал и со слезами уговаривал называть его «дядя Тео»; потом он долго расспрашивал меня о катастрофе, которую я почти не помнил; потом о родителях, о которых сам он знал даже больше меня; а в довершение решил проявить ко мне поистине отеческие чувства и поведать мне историю моего происхождения.
Оказалось, что моя настоящая мать была известной на все фавелы воровкой. Она была настоящей легендой и никогда не попадалась до того, последнего случая, когда забралась в апартаменты одного европейского миллионера. Случилось так, что этот миллионер оказался дома и застал мою мать на месте преступления. А ещё он оказался безумным гадом и изнасиловал её, прежде чем сдать полиции. А потом от этого родился я…
До сих пор не понимаю, для чего мне было нужно это знание. Как будто я нуждался в нём! Как будто мне было интересно! Как будто я был к этому готов, если уже давно не ребёнок! Как будто это имеет какое-то значение для моего дальнейшего существования!
— О чём думаешь? — ко мне подсел Тито. Правая щека его была краснее левой.
— О жизни, — полушутя ответил я. — Как считаешь, смогу я наконец-то понять, для чего и зачем родился?
— А на кой тебе это надо? — прыснул Тито.
— Ну как же… — удивился я. — А кто говорил, что, если я не напишу сто десятую великую симфонию, ни за что не попаду в рай?
— Аааа, но это всенепременно!
— Вот и я о том, — я осушил стакан. — Кстати, Тито, а ты по-прежнему веришь, что должен быть богачом?
Тито, казалось, сначала не понял, о чём я спрашиваю, но потом взгляд его прояснился, и он кивнул.
— И ты никогда не думал, что можешь ошибаться насчет своей «миссии»? А что, если до рождения ты был куда меньшим материалистом и загадал себе что-нибудь попроще?
— Что, например?
— Ну, например, не дать засохнуть комнатному кактусу в горшке или увидеть всё тот же закат?
— Просто закат?
Я кивнул. Тито задумался надолго, а потом передёрнул плечами.
— Ну, если речь обо мне, то думаю, я бы тогда обязательно родился слепым и жил вдобавок где-нибудь на Северном полюсе — там, где ни кактусов никаких не растёт, ни закатов нет…
— Это почему?
— Не знаю, как обстоят дела с тобой, но меня, если ты заметил, Создатель не очень жалует…
— Ну, это ты просто разуверился! — отмахнулся я. — Ну, а что, если бы правда?
— Ну, если правда, то узнаю я об этом, только когда начну склеивать ласты. Дед говорил, что мы только тогда и можем вспомнить о данном обещании, — ответил Тито и посмотрел в небо. Он и не собирался забывать свою детскую религию. Душа его всегда тянулась к чему-то такому… метафизическому…
Тито осушил стакан с тёмным ромом и посмотрел на сына. Маленький Алесандро восторженно визжал, вытаскивая из шляпы кролика. Он верил, что это было настоящее волшебство.
— Хотел бы я снова верить во что-то подобное…
***
Что-то погасло в моей Алисе. Неизвестно, куда подевались её неунывающий характер и протест, с четырнадцати лет не покидавший круглых глаз. Она отстранённо смотрела в окно, и нельзя было понять, слушает ли она захватывающий рассказ жениха о своём последнем полёте в Индонезию. Тогда случилась жёсткая продолжительная турбулентность, и трём пассажирам стало плохо. Даниилу, жениху Алисы, который, помимо того что был вторым пилотом, имел фельдшерское образование, пришлось оказывать первую помощь пассажирам.
Мне Даниил нравился, и я не мог и не должен был желать для Алисы жениха лучшего. Пустоты же, которые образовывались на месте ударов, пропускаемых моим сердцем каждый раз, когда он обнимал её, дотрагивался до неё, я заполнял мыслями о том, что поступаю рассудительно, мудро, достойно и правильно.
— А как обстоят дела в Европе? — спросил меня Даниил.
Мы сидели в гостиной бабушкиной квартиры, где я останавливался, когда приезжал, и пили чай.
— Всё по-старому. Как и сама Европа. Боюсь, что в ней больше не осталось мест, которые ещё нуждаются в рекламе.
— Наверное, — Даниил согласился. — А что ты думаешь про Южную Америку? Насколько я понимаю, с точки зрения туризма там всё развивается?
— Думаю, ты прав…
— Скучно! — перебила меня Алиса. — Вы что, не можете говорить о чём-то другом, кроме работы?
— Я думал, тебе тоже интересно. Сама же все уши мне прожужжала, рассказывая про своего Сашу и его потрясающую работу. А как, кстати, прошло твоё собеседование?
Я закивал. Сам как раз хотел спросить об этом. Алиса только что сдала летнюю сессию в своём медицинском университете и устраивалась на подработку на «скорую помощь» в одну из районных больниц.
— Не знаю!
— Но что сказали?
— Сказали, что позвонят.
— Так говоришь, как будто тебе всё равно! — удивился я.
— Практически.
— Но как так может быть? Ты же так хотела эту работу…
— Милый, — Алиса взяла Даниила за руку и улыбнулась. Но улыбка эта была иронической и ехидной. — Как ты думаешь, что меня больше сейчас может волновать: эта дурацкая работа или всё-таки наша с тобой свадьба через каких-нибудь десять дней?
— Ну, так…
— Вот так! — Алиса перевела на меня свой недовольный взгляд. — Это вас ничего, кроме работы, не интересует.
— Ну, Алис, — Даниил приобнял её за плечи. — Ты же знаешь, что это не так…
У Даниила зазвонил телефон. Он ответил и долго молча слушал, что ему говорят.
— Что ж, возможно, мои действия только подтвердят твои упрёки, — виновато обратился он к Алисе, когда отключил телефон. — Но мне придётся сейчас уйти. Как раз по работе. — Алиса хмыкнула. — Но это же не потому, что мне там больше интересно! Просто снова нашли неисправность в одном из самолётов. Вызывают на внеочередной инструктаж.
— Ну и катись! — Алиса грубо стряхнула руку жениха со своего плеча.
— Алиса! — с укором произнёс Даниил, вставая. — Это важно!
— Ну конечно!
— Не понимаю, что с тобой происходит в последнее время…
Даниил ушёл, и мы с Алисой остались вдвоём. Она мыла чайные чашки на кухне, а я смотрел на неё.
— Нервы перед свадьбой?
— Видимо, — ответила она, не поворачиваясь.
— Расскажи.
— Что рассказать?
— Что ты чувствуешь? Что тебя беспокоит? Может, есть проблемы?
— Зачем тебе это?
Алиса отвечала таким безразличным тоном, что я насторожился. Это же Алиса! Она не могла быть мрачной и бесстрастной. Это было бы против всей её природы.
— Послушай, — я опёрся о дверной косяк. — Если это предстоящая свадьба делает тебя такой, то я против…
— Какой «такой»?
— Взрослой! — Я улыбнулся. — Тебе всего двадцать два, тебе ещё рано взрослеть, становиться серьёзной и пилить мужа потому, что у тебя плохое настроение. Если ты собираешься выйти замуж и стать такой, то я не хочу, чтобы ты это делала.
— Выходила замуж?
— Да.
— Сейчас все выходят замуж, — Алиса положила полотенце и повернулась ко мне. — У некоторых моих подруг уже по двое детей.
— А ты, значит, переживаешь, что не успеешь столько нарожать?
Алиса наконец-то улыбнулась.
— Ну, думаю, и тут ты не оплошаешь. Ни у кого из твоих подруг муж не пилот! Уверен, все какие-нибудь экономисты, юристы и строители…
— Эй! Ты что думаешь, для меня это важно? Думаешь, что я выбирала жениха, чтоб было чем перед подружками похвастаться? Думаешь, я такая пустая?
— Ну что ты, — удивился я. — Я так совсем не…
— Я люблю Даниила! Ясно тебе? Он добрый, заботливый и порядочный. Он сделал мне предложение надписью на небе и ни разу не забыл ни про один праздник. Родители его обожают. Его принимает даже Артём!
— Да знаю я, что твой жених отличный парень! — Я улыбнулся, но как-то невесело. — Я же не пытаюсь тебя отговорить. Я просто пошутил.
— Но почему?
Алиса подошла ко мне. Её круглые карие глаза смотрели на меня угрюмо. Я не мог этого видеть и обнял её, положив подбородок ей на макушку.
— Что почему?
— Почему ты не пытаешься отговорить меня? — Она прижалась ко мне. — Ты не хочешь, чтобы я была счастлива?
— Совсем глупая, да?
Я улыбался в её волосы и обнимал. Всё крепче. От Алисы уже не пахло детской карамелью. Теперь она пахла фруктами, мёдом, духами из нового ассортимента Гуччи, что я ей привёз, и немножко гелем для мытья посуды… Алиса пахла женщиной. Как бы упорно я ни убеждал себя в обратном.
— Тогда запрети мне это делать! — сказала она мне в рубашку. — Ты же знаешь, тебе достаточно просто сказать.
— Алиса…
— Тогда хочешь, скажу я? Прямо сейчас. Скажу тебе. Потом скажу маме и Даниилу. И всё будет хорошо. Хочешь?
Я хотел. Хотел так сильно, что мне пришлось сжать зубы. Я так отчаянно заставлял себя молчать, что лишь спустя несколько минут осознал: слишком крепко обнимаю её, слишком нежно глажу её по спине и слишком глубоко вдыхаю запах её кожи под волосами на шее.
— Так нельзя, — сказал я и отошёл. Как и в тот раз. Хотя мой зрелый, прошитый рассудительностью и опытом разум так и не смог мне объяснить почему.
Глава 11. Тридцать пять лет
Я всегда получаю то, чего страстно желают другие, но чего я сам никогда не хотел. Наверное, это всё потому, что я мало чего вообще смею желать.
Не тот я человек и не та у меня судьба, чтобы быть к жизни чересчур притязательным. Это те, другие, кому не приходилось рождаться в тюрьме, быть сыновьями насильников, терять родных и менять страны проживания чаще, чем автомобильную резину, могли иметь мечты, строить планы по их воплощению и даже, в случае их несвоевременной реализации, предъявлять к жизни и богу свои мотивированные претензии. Или высказывать своё накопившееся за долгое и не очень время недовольство миром, обществом или кем-либо из людей в отдельности. Мне же ни до чего этого дела не было. Так же, как и не было у меня планов добиваться каких-нибудь там высот, будь то карьера, деньги или известность. Однако же всё это у меня было.
— Господин Измайлов, сомневались ли в собственных силах?
— У меня довольно большой опыт работы в горах. И, естественно, я проходил обучение.
— Да, но людям свойственно теряться в экстремальных ситуациях. Да ещё в таких сложных условиях.
— Наверное, — я пожал плечами. — Я не думал ни о чём таком. Просто пытался помочь. Хорошо, что получилось.
— Ходят слухи, что королева собирается вас наградить…
— Это всего лишь слухи.
— Правда?
— Да.
Журналистка в розовой кофточке меня откровенно раздражала. Я и так не горел желанием тащиться на эту дурацкую пресс-конференцию, организованную мэрией ко Дню труда. Интересно, зачем им меня слушать? Чтобы больше детишек захотело стать рекламщиками, когда повырастают? Каролина, мой директор по связям с общественностью, была уверена, что я нужен людям, потому что подаю положительный пример. Хотя я и разочаровал её немного, заверив, что за всю свою сознательную жизнь не пожертвовал ни цента, ни песо и даже ни одного рубля на благотворительность.
А начиналось же всё вполне безобидно и бесперспективно.
Год назад мне поручили организовать съёмки новой ТВ-передачи о путешествиях. Это было придумано для рекламы фирмы, и в съёмках участвовали наши реальные клиенты, большей частью те, которые предпочитали экстремальный отдых. Мы путешествовали на Северный и Южный полюса, по сейсмоопасным островам и пустыням. Много передач мы сняли в горах. Снимали в реальных условиях и мало редактировали, отчего передача получилась скучной, серой и не сильно популярной. Я был ведущим и искренне рассчитывал, что в скором времени низкие рейтинги подвигнут моё руководство отказаться от этой затратной и, на мой взгляд, не сильно нужной рекламы.
Но этим моим планам не суждено было сбыться. Месяц назад нашу экспедицию в Гималаях угораздило наткнуться на двух заблудившихся туристов, которых, когда мы их нашли, надо было спасать от обморожения. Туристы были спасены. Вот только были они не столько туристами, сколько супругами Кэдоган — миллионерами-аристократами, принадлежащими одному из древнейших знатных родов Великобритании. И, как назло, эти Кэдоганы оказались ещё и щедрыми и благодарными. О своём чудесном спасении они протрубили по всем СМИ Европы, и теперь рейтинги моей передачи догоняли новостные, а меня узнавали на улице и даже просили автографы.
Журналистка продолжала засыпать своими вопросами, но я предоставил право отвечать на них Каролине, а сам со скучающим видом уставился на старушку на противоположной стороне улицы. Она сидела на табуретке, обставленная разноцветными пластиковыми вёдрами, наполненными ягодами. В лучах смелого предобеденного солнца эти ягоды переливались, как сказочные самоцветы: рубиновая земляника, сапфировая голубика, агатовая мушмула…
Мой живот заурчал. Каролина осуждающе на меня посмотрела. Сколько раз она пыталась внушить мне, что нужно завтракать по утрам чем-нибудь посолиднее, чем чашка эспрессо. Я сделал вид, что не заметил этого её взгляда. Хотя она и была права. Не так давно оказалось, что у меня есть некоторые проблемы с желудком, и врач настоятельно рекомендовал мне стабилизировать питание: пить меньше кофе, есть меньше жареного и больше фруктов, ягод и овощей. Что ж, если доживу до окончания этого «мероприятия», обязательно поем. И даже куплю на десерт ягод у этой старушки. Каролине же представлю это как участие в благотворительности…
Как только объявили об окончании пресс-конференции, я побежал через дорогу. Вблизи маленькое тёмное лицо старушки было всё разлиновано морщинами, а её когда-то голубые глаза занавешены плотной белой пеленой. Она набирала ягоды в бумажные пакеты, а эти глаза смотрели на меня, как будто видели. Не скажу, что в них было что-то зловещее или угрожающее, скорее предостерегающее… что-то вроде беспокойства: доброго, участливого, словно за старого хорошего друга.
Чуть позже Алиса скажет, что это был знак. Но тогда я про это не подумал. Я вообще никогда раньше ни про что подобное не думал. В таких штуках, как интуиция и всякие там предчувствия, я разбирался не больше, чем в устройстве космического корабля.
Я расплатился и уже перешёл дорогу, когда услышал позади себя писк. Посреди дороги сидел котёнок. Чёрный и худой, он страшно напомнил мне моего первого котёнка. Того самого, которого я нашёл однажды в канализации. Я называл его Вонючка, и у него были такие же зелёные глаза и такие же белые кисточки на ушах. Не я, а излишне сентиментальный кризис моего среднего возраста заставил меня вернуться и взять котёнка на руки. Он вцепился в мою рубашку и начал жалобно мяукать.
Я шёл и гладил котёнка. И моя ностальгия по Вонючке оказалась такой звонкой, что я не услышал, как мне сигналит грузовик. Я слишком поздно поднял голову.
Грузовик ехал на меня и сигналил, его колёса скрипели, водитель кричал, а я стоял.
Знал, что не успею отойти. Единственное, что я мог и должен был сделать сейчас, — это прогнать страх. И быстро. От него надо избавиться, прежде чем ко мне, сбитому грузовиком, станут подходить люди… Хотя это почти невозможно, когда твои мысли заняты осознанием боли, которая везде. Вместо крови она течёт внутри тела. Вместо сердца стучит по рёбрам. У меня нет лёгких — режущая боль на их месте вдыхает кислород и раздувается до размеров луны… Что я там хотел? Да, точно, прогнать страх. Я должен попытаться сделать это. Люди, которые кричат сейчас вокруг, захотят подойти и помочь мне, и не они должны дышать моим страхом.
Помню, как сам вдохнул его в первый раз. Мне было восемь, и во время урока природоведения в кабинет вошёл директор школы и сказал, что Мари Араужо умерла от жёлтой лихорадки и мы всем классом должны пойти на её похороны. Из этих слов директора, слёз учительницы, гомона одноклассников внутри меня он впервые появился. Страх. Он родился в желудке, а потом застучал по вискам, повесил мутную вонючую полиэтиленовую плёнку на мои глаза. И меня вырвало. Я знаю, что вырвало меня страхом. Потому что вокруг так завоняло, что пришлось распахнуть все окна.
Страх, особенно страх смерти, особенно чужой страх смерти, смердит, как три десятка трупов в столетнем болоте. Он режет глаза и выбрасывает из реальности почти до самого забытья. Ничто в мире не пахнет так отвратительно.
***
Говорят, когда умираешь, перед глазами проносится вся твоя прожитая жизнь. Не знаю, кто это придумал, но он точно ошибался. У меня перед глазами только асфальт и рассыпанные по нему разноцветные круглые ягоды. Как будто я, кроме них, в своей жизни ничего и не видел. Только ягоды. Эти пёстрые мелкие ягоды: рубиновая земляника, сапфировая голубика, агатовая мушмула… Они танцуют в моих мыслях прямо перед глазами, вплотную, как будто наклеены на внутреннюю сторону век. Как будто ничего другого мне видеть не положено. Как будто нет ничего важнее этих проклятых ягод!
Не собирался я так умирать.
Вот и доверяй после такого врачам с их рекомендациями по здоровому питанию и образу жизни. «И сдалась ему эта голубика…» — упрекал издалека какой-то старик. Правильно упрекал. Не так уж нуждался мой желудок в ягодах, чтобы из-за них потом лишиться жизни.
ТУК-ТУК! ТУК-ТУК! Тут, я пока тут. Или уже не тут?
Что со мной будет теперь? Появится белый свет, моя душа выделится из тела, а я улечу? Куда-нибудь туда, где боженька мне скажет: «Извиняй, брат, в рай не положено… обещания ты не сдержал…» Но я же никак не мог его сдержать? Я не знаю, в чём оно состоит… Но эти оправдания ведь никого не устроят? И что я тогда буду делать? Куда теперь, если не в рай? Видимо, «придётся снова реинкарнироваться…». Но ведь это всё неправда? Этот всего лишь авторитетный, врезавшийся мне в мозг до конца жизни голос пророка из мексиканского интерната, будь он вселенски счастлив со своей пресловутой «Титовой верой» — глупой, необоснованной, ненастоящей… Как и я сам сейчас.
Наверное, я должен сейчас покаяться. Пока ещё могу. Есть же за мной за всю мою жизнь, пусть даже по общепринятым меркам короткую, какие-нибудь грехи? Мама вот считала, что я очень нехорошо относился к некоторым людям. Тётку Лауру, например, не любил. Бабушка говорила, что я не должен был так изводить учителя русского языка и дядю Петю из Ростова. Они хотели мне только добра. А ещё я на благотворительность никогда не жертвую и уволил оператора, который выложил в Интернет это видео с Кэдоганами без моего ведома. А ещё я, наверное, не должен был так хладнокровно расставаться с Мариной, когда решил уехать… Она мудро и понимающе смотрела на меня, а я даже не пытался испытать к ней какое-то подобие чувства. Или хотя бы притвориться, что оно у меня есть. Убрал её руку с моего лица и сказал «пока». Как будто рука Марины мешала мне видеть, а у меня нет никакой души и в помине.
Смерть — молодец. Раньше, до неё, я никогда не сомневался в том, что она у меня есть — душа. А теперь вот засомневался. Наверное, даже хорошо, что я умираю. Люди без души не живут.
ТУК-ТУК! ТУК-ТУК! ТУК-ТУК! ТУК-ТУК!
То ли к счастью моему, то ли к разочарованию, смерть так не стучит. Похоже, я всё ещё тут.
ТУТ-ТУТ!
ТУТ-ТУТ!
ТУТ-ТУТ!
Я жив… Да. Уверен, что жив. Потому что могу подумать, пошевелить пальцами, могу разлепить глаза и избавиться наконец-то от этих красно-сине-жёлтых ягод, налипших на них, как мокрые листья на лобовое стекло того грузовика. Я могу… Ну, или смогу чуть попозже. Нужно только приложить немного усилий, получше сосредоточиться, и я смогу. Смогу? Конечно же, я смогу!
***
…Ну, может, и не симфонию… вряд ли в рай попадают только великие и знаменитые… людей много, а Моцартов мало…
…Закат? Всего лишь закат?.. а на кой тебе вообще это надо?
***
Я проснулся, когда почувствовал, как мою руку согревают тёплое дыхание и поцелуи. Я открыл глаза и увидел Алису. Родная… Она почти не изменилась с тех пор, как ей было восемнадцать. Такая же невысокая, стройная, лёгкая. Самая красивая. Такие же растрёпанные длинные локоны. И светлое платье с широким лиловым поясом, повязанным на талии. Оно очень походило на то, что было на ней в день выпускного.
— Ты? — Я хотел подняться, но её руки мягко вернули меня обратно. — У меня день рождения?
— Практически, — Алиса улыбнулась. — После такой аварии ты всё равно что заново родился.
— Но как ты оказалась здесь?
— Саша, врач сказал, что твой мозг не пострадал, так что ты не имеешь права задавать глупые вопросы. Естественно, я прилетела сразу же, как узнала.
— Ты прилетела одна?
Алиса весело закивала. Она сделала долгий глубокий вдох, и я решил, что она готовится сказать мне нечто важное. Но вместо этого она сильно зажмурилась и, наклонившись, быстро поцеловала меня.
— Он изменил мне! — воскликнула она, и мне показалось, что я никогда раньше не слышал в её голосе столько радости. — Представляешь?
— Только не говори, что со стюардессой?
— С пилоткой!
— С шапкой?
— С уродиной.
Алиса звонко рассмеялась. Я бы рассмеялся тоже, но в горле был ком, а в рёбрах трещины.
— Надо же, — выдавил я. — А я был практически уверен, что он у тебя импотент. Понимаешь, мне давно казалось подозрительным, что вы оправдываете работой отсутствие детей…
Я не договорил, потому что Алиса снова наклонилась и поцеловала меня. Это им, другим, тем, кто не моя Алиса, я должен был рассказывать о своих мыслях и делиться умозаключениями. А это моя Алиса… Моё чудо. Она раскрашивала мои дни, заставляла меня смеяться. Я любил её так, как не любил больше ни одно создание на земле. Я притянул её к себе и провалился. Только не на дно, как всегда боялся, а сквозь небо, через все семь или сколько бы их там ни было небес, составляющих счастье. От этого невозможно и не нужно было отказываться. И я на этот раз не стал.
Глава 12. Сорок два года
— Саша! Кола?
Алиса строго показала на четыре большие чёрно-красные бутылки, которые я только что поставил на стол.
— Так Новый год же! — весело напомнил я.
Алису это не подкупило. Она продолжала строго смотреть на меня, уткнувшись кулаками в бока. Я невинно передёрнул плечами и постарался не улыбнуться. Если продолжу спорить, мне же будет хуже.
— Увижу, что делаешь хотя бы глоток, заставлю промывать желудок под бой курантов! Сколько раз я тебе говорила не покупать эту гадость? И врач тебе запрещает.
— Мой врач всё мне запрещает, — недовольно констатировал я и, позволив Алисе разбирать пакеты, вышел из кухни.
В гостиной было на удивление тихо. Двухлетний Максим сидел на полу и, задумчиво почёсывая свое большое оттопыренное ухо, смотрел девятичасовые новости.
— Папа, — позвал Максим, не поворачивая головы.
— Да?
— Зима в этом году суо-овая!
— Точно!
— Долал упал. И нефть… тозе…
— А что ещё? — серьезно спросил я.
— Пизидент поздавит асиян с Новым годом! В поночь!
— Спасибо, сын! — Я довольно улыбнулся. Это я научил его. Теперь, когда я куда-нибудь отлучался во время выпуска новостей, он смотрел их вместо меня, а потом всё рассказывал.
Я погладил Максима по тёмной кудрявой голове и упал на диван. После часовой прогулки в вечерний супермаркет и стояния в длинной предновогодней очереди на кассе я так устал, что мои глаза закрылись сами по себе. И, хоть я и понимал, что нужно помочь Алисе до прихода гостей, никак не мог их открыть. Как-то я пропустил тот момент своей жизни, когда моя воля стала совсем безвольной.
Спустя полминуты я почувствовал, что диван у края немного прогибается. Приоткрыв левый глаз, я увидел, что это маленькая Света — двойняшка Максима. Диван был для неё ещё высоким, и она смешно кряхтела, взбираясь на него и стараясь зацепиться маленькими пальчиками за грубую кожу. Однако же совсем скоро у неё получилось, и она победно вскочила на ноги и запрыгала. Я опрокинул её на диван и стал щекотать.
— Па! Пикати!
Света громко визжала, хохотала и вырывалась, но я не отпускал её. Если бы было можно, я щекотал бы её сутки напролёт. Лишь бы только слышать этот её смех-визг. Самый любимый из звуков, что есть в мире.
— Что там у вас происходит? — услышали мы из кухни строгий голос Алисы.
— Совершенно ничего! — как можно более невинно ответил я и, схватив Свету в охапку, повалился на диван, прижимая её лицо к своей груди. Она по-прежнему визжала, но теперь эти звуки тонули в складках моего шерстяного свитера.
— Тссс! — шепнул я Свете на ушко, и она замерла.
Новости по телевизору сменились «Голубым огоньком», и теперь из него звонко пела «Январскую вьюгу» какая-то молодая певица. Где-то за окном уже стреляли фейерверки и радостно кричали люди. Новогодняя ночь никогда не бывает тихой и тёмной.
Света лежала на моей груди. С того момента, когда я сказал ей «тсс», она не издала ни звука. Сначала она занималась тем, что обводила пальчиком тёмно-синие снежинки на моём свитере, а потом, бросив на меня долгий взгляд, положила свою маленькую ладошку на мою щёку. Моя щека была смуглой и холодной, а Светина ладошка светлой и тёплой. Её как будто бы заинтересовал этот контраст, и она ещё плотнее прижала руку к моему лицу, растопырив пальчики. Я снова закрыл глаза, стараясь не шевелиться и не слишком глубоко дышать. Чтобы Света не отвлекалась ни на что и не убирала пока эту свою ладошку с моего лица. Пусть она побудет там ещё чуть-чуть… Одну секунду… Пока мой разум формулирует то, что я сейчас чувствую. Вот же оно! Я зацепился за него, за счастье… Оно не миг, оно длится прямо сейчас. Такое, как есть, в своём истинном обличии.
— Па-па. Па-па… — Светины пальчики барабанили по моей щеке.
Алиса стояла в дверях, опершись о дверной косяк и строго сложив руки на груди. На губах её была улыбка. Я тоже улыбался. Я был счастливее некуда. Сегодня, сейчас и как будто впервые в жизни у меня наконец-то появилось имя. И дом.
Глава 13. Сорок пять лет
Когда Тереза позвонила, она долго ругалась и рыдала в трубку. Я же ответственно держал её возле уха до самого конца, отдавая дань уважения её горю и памяти Тито. Сердце у меня было крепкое (не то что желудок), но и оно неожиданно больно ёкнуло. Один раз.
Застрелился. Так он решил. И не думаю, что ему было слишком уж тяжело. Ещё тогда, когда я был у Тито в последний раз, было видно, насколько осточертел ему этот старый катамаран и медленная, бедная Куба!
Не мог он быть счастлив в такой жизни. Не мог не скучать по тем оставленным ради сына бандитским будням: по запаху асфальта, прожжённого колёсами скрывающейся от погони машины, по выстрелам, взрывающим душный дрожащий воздух, по шелесту денежных купюр, воплям восторга, когда дело удаётся, по дракам до полусмерти, когда проваливается… Как любил он мне про всё это рассказывать! С каким наслаждением погружался в эти воспоминания!
Я обратил внимание, что тоже в последнее время часто в них погружаюсь. В воспоминания. Перелистываю их, как страницы в журнале, и ставлю в углу каждого из них плюсы и минусы. Как будто бы собираюсь переписать все их в два параллельных столбика и провести сравнительный анализ в надежде, что к смерти столбец с хорошими делами окажется хотя бы немного выше.
Поездка на другую половину планеты для того, чтобы поприсутствовать на похоронах Тито, несомненно, попадала у меня в столбец с плюсами, и мы с Алисой поехали.
Как и следовало ожидать, двенадцатичасовой перелёт нехорошо сказался на моих костях: от пяток до позвоночника всё тело ныло и кололо. Выруливая из аэропорта на кислотно-розовом кабриолете, я завистливо косился на Алису, которая, в отличие от меня, пребывала в радостном возбуждении. Она воспринимала эту поездку как отпуск, а я не осуждал её. Алиса не знала Тито и не обязана была по нему горевать.
Пока я рулил, Алиса решила позвонить детям и во всех красках обрисовать им кубинский рай. Когда она приступила к описанию голубого, с пушистой пенкой океана, я услышал, как Света на том конце света громко заплакала.
— Прекрати ныть! Ты что, маленькая? — возмутилась Алиса, а я откашлялся. Нашей дочке нет и пяти, какая же она, если не маленькая?
— Как дела в саду? Что? А тебе что, жалко было? Ну, если жалко, надо было не отдавать! Что значит «не смогла»? У тебя что, брата нет? Это не важно, что тот мальчик выше Максика на целую голову, вдвоём вы бы его точно победили! Дай-ка брату трубку!.. Привет, малыш, как дела? Хорошо сегодня вёл себя в саду? Хорошо? А почему? Не надо было! Ты должен был помочь сестре с этим её медведем. Надо было дать этому Прошкину пинка…
Я вцепился в руль. Левый мой глаз старательно смотрел на дорогу, а правый косился на Алису. Её стратегия воспитания наших детей меня иногда действительно пугала.
— Ну и что, что бабушка не разрешает драться, — Алиса закатила глаза, — меня слушай. Я — твоя мама. Я главнее! Да-да, сейчас передашь бабуле трубку… дослушай сначала меня. Вы со Светой — двойняшки. А двойняшка не имеет права давать в обиду другим детям своего двойняшку. Вы всегда должны помогать друг другу! Да, даже если Света будет сама виновата… да, ты все равно должен её защищать. Да, и от бабушкиных гусей… и от собак… Что? Да, и от воспитки… Ну ладно, можешь передать ей телефон. Люблю тебя, малыш. А папа Свету.
— Вообще-то я и сына тоже люблю, — полушутя упрекнул я жену.
— А я дочку. Но пусть они про это так часто не слышат. А то возомнят о себе невесть что и к своему десятилетию будут уверенными, что могут танцевать на наших седых головушках в ботинках для чечётки… Ой, привет, мамуля! Как дела? Слушай, ты детей моих в тот, который нужно, сад водила? Чему их там учат?..
***
На сами похороны мы не попали, зато успели к поминальному застолью.
Не знаю, рассчитал ли так сам Тито или его душевные переживания случайно переплелись с мексиканскими традициями, но застрелился он в аккурат в ночь на 1 ноября — в наш с ним любимый в мексиканском детстве праздник, — в Día de los Muertos, День мёртвых.
Мексиканцы верят, что в этот день все ушедшие из жизни души возвращаются на землю из царства смерти, чтобы побыть рядом со своими родными. И если так, то душа Тито, похоже, с момента смерти тела никуда ещё не уходила. В честь этого на пляже напротив дома Тито планировалось танцевать, петь и пить до самого утра.
Алтарь для Тито сделали из старой деревянной лодки. Всю её засыпали цветами, бананами, манго, папайями, апельсинами, дынями, арбузами и конфетами в блестящих обёртках. К форштевню лодки и к сиденьям были привязаны перевёрнутые вверх гроздья разноцветных воздушных шаров. Фотография же Тито была прибита к обвитому гирляндами деревянному кресту в центре лодки. Перед крестом стояла двухлитровая бутылка рома, а рядом с ней перевязанный чёрной лентой небольшой бумажный свёрток. Всё это душа Тито должна будет унести с собой в царство мёртвых. И если оно, это царство мёртвых, есть, с Тито никому там не будет скучно.
Дорожка к алтарю была выложена из крупных пальмовых листьев и сотни воткнутых в песок восковых свечей. Мы с Алисой прошли по ней и остановились у алтаря. Тито на фотографии улыбался и блестел — весь: блестели его упругие щёки, и толстые губы, и лысина… И даже глаза. Те самые глаза, которые зеркало Титовой души — громкой, отчаянной, жадной до жизни… Так я, по крайней мере, думал про неё раньше.
— Алесандро! — позвал кто-то, и я обернулся.
Но звали, естественно, не меня. Мелкий темнокожий человечек, сидящий в центре шумной компании, сильно размахивая руками, подзывал широкоплечего парня, что курил в стороне, опершись на ствол пальмы. Если бы не имя и очевидное внешнее сходство с отцом, я бы ни за что не подумал, что этот крупный мужчина с длинными большими руками и усталой тяжёлой походкой — семнадцатилетний сын Тито. С того расстояния, на котором он находился от меня, ему можно было дать не меньше тридцати.
Молодой Алесандро услышал, что его позвали, но решил проигнорировать. Вместо этого он направился в нашу с Алисой сторону. По мере его приближения я видел, что помимо телосложения Алесандро унаследовал и отцовские черты лица. И тот же взгляд — живой и бесшабашный.
— Ола, господин Сантино! — Алесандро взял меня за плечи и обнял, как любимого родственника. — Ваша жена?
Он показал на Алису и, когда я кивнул, тоже набросился на неё с объятиями. Обнимал Алесандро Алису в два раза дольше, чем меня, и намного крепче. Когда же он её отпустил, долго ещё не мог оторвать взгляда от её светлых волос, сияющих на фоне ночи.
— Знаете, я рад, что отец назвал меня вашим именем, — сказал он в конце концов. — Я очень рассчитываю, что у меня будет и похожая жена.
Алесандро коротко посмеялся, но сам, похоже, смутился от своей дерзости. Алиса ободряюще улыбнулась. Хотя и не поняла ни слова из того, что он сказал.
— Ты уже поступил в колледж?
Алесандро не ответил. Он взял с алтаря отца бутылку и отпил из неё. Потом передал мне. Ром был самым лучшим.
— Отец хочет, чтобы я изучал мировую экономику…
Да, Тито бы этого хотел. В отличие от меня, деньги он всегда любил. Я кивнул. Я не знал молодого Алесандро, и мне больше нечего было ему сказать. Ему тоже больше нечего было сказать мне, поэтому мы продолжили пить молча. Тито смотрел на нас с креста.
— Завидуешь? — спросил я у фотографии и ехидно усмехнулся. — Нечего было стреляться!
— Ага! — поддержал Алесандро. — Как будто тебе без этого долго оставалось?
Мы рассмеялись и ещё выпили. Алиса окинула нас странным взглядом и отошла. Я видел, что она пошла к одному из шезлонгов, расставленных вдоль берега.
— Мать говорит, что у него были нелады с сердцем, — пояснил Алесандро мне. — Она хотела лечить его в США, но он не собирался тратить «мои» деньги на такие мелочи.
— Да уж, застрелиться обошлось дешевле…
Алесандро сел на песок, опершись на лодку. Я последовал за ним.
— Когда он завязал с бандой, то избавился от всего, что было с ней связано. Оставил только пистолет и один патрон. Говорил, что это на тот случай, если вдруг объявятся какие-нибудь «недовольные» и начнут его шантажировать. Тогда он собирался застрелиться, чтобы нас с матерью не было повода трогать.
— Так, может…
Алесандро покачал головой.
— Все его знакомые из той жизни либо в могиле, либо в тюрьме. Старый Тито давно уже никому не нужен. Его даже никто не помнит. Я половину утра потратил на то, чтобы отыскать людей, которые согласились бы раздобыть для него немного «порошка».
Алесандро указал подбородком на свёрток в лодке.
— Ты очень заботливый сын, — похвалил я парня и похлопал его по плечу.
Ром в бутылке убавлялся так быстро, так что я был практически уверен: Тито со своей стороны нам сильно помогает.
— Пойду принесу ещё, — сказал Алесандро и взлетел на ноги. Вот она — молодость. Я бы так ни за что не смог.
Парень бодро и легко побежал к бару под соломенной крышей, а я смотрел на него через почти пустую бутылку и ржал над тем, как корчилась и расплывалась его фигура в изогнутом стекле. Я был пьян так, как давно не был.
Я забросил бутылку в лодку, запрокинул голову и закрыл глаза. Ветер был свежим, как Титово благословение: он то опускался прохладой на моё лицо, то дерзко раздувал в разные стороны мои жёсткие, уже наполовину седые волосы. Ночь же нагревалась. Людей на пляже прибавлялось, а музыка становилась громче. Сальса. Танго. Кукарача. Аррива! Титовы гости громко говорили, смеялись и пели во всю мощь своих натренированных глоток. Они желали ему отрываться на полную катушку в этом его загробном царстве и обещали хорошенько позаботиться тут о Терезе и, так уж и быть, о его вредном неуправляемом потомке.
Тито вспоминали со смехом и восторженными восклицаниями, с руганью и обиженным харканьем в песок. Тито никогда не желал быть сильно уж выдающейся личностью, но никому не мог позволить себя забыть.
Я открыл глаза и в очередной раз уставился на фотографию Тито на кресте. Она улыбалась, как и полчаса назад. Я выпрямился, но перед глазами опять появился Тито. Точнее, это был всего лишь Титов сын, мне сейчас это было совершенно одинаково. Он вручил мне бутылку с тёмным ромом, но не успел я сделать глоток, как её выхватила у меня Алиса.
— Всё, хватит тебе одному веселиться, — заявила она. — Вы оба идёте со мной танцевать!
Она сделала большой глоток, поставила бутылку в лодку и, крепко обхватив одной рукой мою талию, другой талию Алесандро, повела нас в центр танцующей толпы.
Тут музыка оказалась вчетверо громче, чем у лодки. Она, музыка, сначала плотным тяжелым слоем налипла на всю поверхность моей кожи, а потом стала впитываться в неё. Я сначала думал сопротивляться этой музыке, но потом вспомнил, в чью честь она звучит, и передумал. Оказавшись внутри моего тела, музыка поработила его. Она забралась во все щели — в кости, нервы, лёгкие, лишила их воли. Она, музыка, сама размахивала моими длинными руками, кружила и подбрасывала над землёй Алису, отбивала мне пятки… Музыка, ром, время слились в одно. Я тоже слился с ними и наконец-то осознал её — смерть Тито. Она появилась в моих мыслях, была чем-то цельным, концентрированным, сжатым и одновременно как будто везде. Она была здесь и сейчас, была тем единственным, что случилось на свете. Она спустилась с неба, поднялась со дна океана, испарилась из его могилы и поселилась тут, в центре импровизированной танцплощадки, в этом тяжёлом, но холодном ночном воздухе. Смерть Тито тут и останется тут навечно. Она больше никогда не пройдёт!
Я танцевал, кричал, жил, пел вместе с толпой, и даже песок подпрыгивал под моими ногами.
Поздравляю с Día de los Muertos, дорогой друг! С Днём тебя твоей же собственной Смерти! Вива ла Санта Муэрте3! Вива ла Санта Муэрте! Санта Муэрте… Вива…
Глава 14. Сорок пять — шестьдесят пять лет
— И куда ты собрался, можно спросить?
— В лес.
Максим сидел на полу в детской, расстелив перед собой одеяло, и аккуратно складывал туда свои игрушки и книги. Он уже положил в центр одеяла подушку, два свитера и несколько пар носков. Сейчас со строгим лицом он перебирал книги, раскладывая их на две разных стопки: в одну энциклопедии, в другую — сказки.
— Ага. Понятно, — протянул я. — А в какой лес?
— В Щебекоскин…
— В Щербаковский?
— Да. Буду жить там.
— А есть что будешь?
— Буду рыбу ловить и грибы собирать.
— Тогда удочку возьми ещё и спички.
— Мне не нужны спички. Я буду костёр из камней добывать.
— Аааа, ну да, так правильнее. А жить где будешь?
— Я же сказал, в лесу!
— А если дождь пойдёт? Или снег зимой?
— Там домик деревянный есть у пруда. Мне дед Серёжа его показывал. Там даже кровать есть.
— Но там, наверное, и без тебя есть кому жить?
— Нет. Дед сказал, что там давно никто не живёт. Это был дом старого лесника, но он ушёл на пенсию и уехал жить в Астрахань. А у нового лесника другой дом.
Хорошо всё придумал мой семилетний сын. Здраво рассудил. И вёл себя при этом крайне спокойно.
— Ну что ж… это очень взрослое решение, — поддержал я. — Но ты мне хотя бы расскажешь, чем оно вызвано?
— А мама тебе разве не сказала?
— Сказала, но я ей не поверил. Говорит всякие глупости. Мол, ты считаешь, что мы любим Свету больше, чем тебя.
— Да. Это правда.
— И что навело тебя на эту мысль, позволь спросить?
— Что я, не вижу, что ли? Я же не тупой!
— Ну, как знать, как знать… И всё-таки — что?
— То, что Света врёт, а вы ей верите! Это она первая порезала мою звёздную карту!
— Ага. А ты, значит, только потом отрезал ей половину косы?
— Но она же первая начала! Если бы она не начала, я бы её даже не трогал.
— И Света сильно плакала?
— Первая жаловаться побежала. Я вот не побежал, когда она мою карту порезала.
— И мама тебя ругала?
— Да. А Свету не ругала. Потому что она меня не любит. А только Свету любит!
Максим смотрел на меня своими круглыми материнскими глазами, и я видел, какая страшная обида была в них. Она дрожала внутри толстой стенки застывших в них слёз, и я знал, что эта вот обида Максима и есть самая настоящая. Возможно, именно сейчас впервые в своей жизни он осознал, насколько безобразна и болезненна несправедливость.
Я должен был либо разозлиться на сына, либо посочувствовать ему, но вместо этого я рассмеялся.
Максим зло смахнул слёзы, вскочил на ноги и, завязав одеяло узлом со всем, что успел туда положить, потащил его из комнаты. По пути он остановился у комнаты сестры.
— Ты идёшь?
— Да, я уже почти всё собрала! — отозвалась Света из комнаты.
Минуту спустя она вышла, волоча за собой такой же узел из одеяла, как у Максима. Длинной косы у неё, правда, уже не было, но казалось, с этой криво срезанной растрёпанной прической она чувствовала себя вполне комфортно.
Света трусливо посмотрела на меня и покорно проследовала за братом. Тот шёл, горделиво задрав подбородок, сначала через гостиную, потом коридор, потом прихожую и открывал двери ногами. Когда они надели куртки и обулись, я открыл им входную дверь и велел возвращаться домой к ужину.
Сегодня был их день рождения, и в честь этого их мама собиралась испечь праздничный торт. Медовик. Они его обожали.
***
Измайлова Светлана, 3-А класс.
СОЧИНЕНИЕ НА ТЕМУ: «КАК ПРОШЛИ МОИ ВЫХОДНЫЕ»
«В субботу я проснулась очень рано. В 8 часов утра. Я умылась и почистила зубы. Максим (Измайлов, мой брат) пожарил яичницу. Сегодня была его очередь.
А я потом помыла посуду. Потому что была моя очередь.
Я помыла посуду хорошо. Потому что мама всю ночь дежурила на работе, и к её приходу в 9 утра всё должно было быть чисто. Потому что мама, когда приходит с ночного дежурства, всегда ругается, когда в доме грязно.
Поэтому мы с братом (Максимом) ещё заправили постели, убрали в своих комнатах. А ещё я даже помыла пол в прихожей, потому что папа наследил там, когда уходил на работу. Потому что вечером не помыл свои ботинки. А я помыла свои сапоги. И поставила их аккуратно на полку. А ещё я полила все цветы. И сложила за Максима джинсы на его полке. Потому что он не умеет хорошо их складывать.
Но мама всё равно ругалась, когда пришла с работы. Потому что я устала и забыла вынести ведро с водой. И мама в него вступила. А Максим плохо убрал в своей комнате. Он не помыл кирпич, который притащил вчера со стройки (где мы играем в банду). И мама ругалась, потому что выглядывала земля под его кроватью.
Вечером, когда мама поспала и папа пришёл с работы, мы поехали к дяде Артёму на день рождения.
А в воскресенье мы с Максимом спали даже до 10 часов. Потому что папу вызвали на работу, и он забыл разбудить нас, чтобы отвезти на тренировку по волейболу. Максим обиделся, а я нет. Потому что я не люблю волейбол, а Максим любит. И мама отпустила меня гулять к Даше (Мироновой, из 3-Б).
Когда я погуляла у Даши, то пришла домой и поела на ужин гороховый суп. А потом выучила уроки на понедельник. И даже на вторник».
Тётка Алисы, Людмила Сергеевна Воронина, а по совместительству ещё и классная руководительница детей, прочитала это мне на родительском собрании и выразила беспокойство, не слишком ли строго мы с Алисой воспитываем наших детей. Она просила меня передать Алисе, что ей следует самой готовить детям завтрак перед тем, как уходить в свою больницу на ночные дежурства. Потому что негоже её драгоценному двоюродному внуку стоять у плиты. А мне велела вовремя мыть свою обувь и перенести детские тренировки по волейболу на другой день вместо утра воскресенья.
Когда я перечитывал Алисе Светино сочинение с комментариями тётки, так смеялся, что долго не мог успокоиться. А потом ещё долго успокаивал Алису. Правда, не потому, что она разделила моё веселье. Напротив, она страшно расстроилась, осознав, как несправедливо обошлась с дочкой в ту субботу. Устав от моих неискренних утешений, она, чтобы от меня отделаться, сказала, что всё в порядке. Но потом полночи сидела у Светиной постели, держала её, спящую, за руку и гладила по светлым кудряшкам.
***
Да. Дети живут с абсолютной уверенностью в том, что их родители родились на свет исключительно ради них. Что у тех нет никакой другой цели для существования, кроме как растить, воспитывать и делать счастливыми их, великих. Ведь до детей у родителей никакой жизни-то и не было.
Они (дети) этого не говорят и, скорее всего, даже так никогда осознано и не думают, просто это их понимание — чувство исключительно подсознательное и интуитивное. Оно не подтверждено никаким знанием и никаким опытом. Однако же оно абсолютно, несомненно, безапелляционно правильное. Каждый их день теперь для меня стоит моей собственной жизни. Каждая их просьба обязательнее любого закона.
— А можно мне телефон, как у Мироновой?
— А можно велик, как у Сашки?
— А можно, мы больше не будем ходить на эти дурацкие уроки испанского?
— А можно, я завтра, а не сегодня в своей комнате уберу?
— А на дискотеку можно?
— А в клуб?
— А за город? У Дэна днюха!
— А можно…
— А можно…
— А можно…
— А можно, Катя придёт сегодня к нам в гости сегодня вечером? Вас же всё равно не будет дома.
— Что?
— Ну, Катя…
— Девушка его… Та, которая на этой неделе, — презрительно подсказала Света.
— И Катя — она не «что», а «кто»! — не смутился Максим. — Вот, могу фотку показать, хотите?
— Красивая…
— Ой, нет. Не то. Это Кристинка. С ней мы месяц назад расстались. Вот Катя!
— Красивая… — повторил я. Хотя мне эти фотографии показались одинаковыми.
— Ага! Мисс «Обаяние» выиграла на конкурсе этой весной.
Максим был страшно собой доволен. Он любил астрономию, общение и красивых девушек. И везде ему всё давалось легко.
— И что вы с ней будете тут делать? — ехидно поинтересовалась Света.
— А то ты не знаешь? Хотя нет, откуда тебе знать…
— Естественно, ниоткуда! Не подпускаешь ко мне ни одного живого человека мужской половой принадлежности.
— Потому что знаю, что у них у всех на уме… Ничего благородного.
— Конечно, у вас же там общий коллективный разум!
— Вот именно! Поэтому умри в одиночестве и будь мне за это вечно благодарной!
— Ма, па, а можно мне перевестись в другую школу? Или на другую планету?
— Пока нет, — невозмутимо ответила Алиса. — Подумаем об этом, когда у твоего брата родится первенец. Тогда может пригодиться твоя комната. Но ты не переживай, недолго осталось. Милый, у твоей Кристины хорошая семья? Богатая?
— У Кати.
— Ну, у Кати. Скажи ей, я хочу внучку.
— А я племянника. Короче, пусть у вас родятся двойняшки. Как мы с тобой.
— Па, эти женщины сумасшедшие? — Максим растерялся. — Какие ещё внучки-племянники?
— Действительно, чего вы на парня набросились? — Я строго посмотрел на жену и дочь. — Может, он у нас вовсе не из таких, а с самыми что ни на есть чистыми намерениями?
— Ну… не так чтобы прямо с кристальными…
Света закатила глаза, а мы с Алисой прыснули.
— Не парьтесь, короче, родственники! У нас с Катей только второе свидание будет. Ну, поцелуемся мы с ней в нашей гостиной пару часов и больше ничего такого…
— Хорошо. Я согласен.
— Серьёзно?
Я кивнул.
— Спасибо, па! Ты крут!
— А то! И передай Кате, пожалуйста, что я тоже не против двойняшек…
***
— Что значит «не можешь дозвониться»? Где она, по-твоему?
— Ленка сказала, что она домой пошла.
— С кем? С кем она пошла?! Давно?!
— Где-то три часа назад… Её Ромка провожал.
— А где Ромка?
— Ему тоже никто не может дозвониться.
Пропала. Её телефон недоступен, и видели её в последний раз три часа назад. Моя шестнадцатилетняя дочь пропала! Была на школьной дискотеке и пропала.
Мир перед глазами темнеет не просто так. Даже если он и до этого был окрашен не в сильно яркие оттенки. Даже если в природе сейчас ночь. Когда потеряется дочь, в мире становится в миллион раз темнее. И воздуха не остаётся на улице. И страх, который, казалось, никогда больше не придёт, опускается на твоё сердце таким неподъёмным грузом, что подкашиваются ноги. И воняет. Воняет. Воняет…
— Некоторые подростки устраивают гонки на западе Первой продольной, — говорил дежурный полицейский. — Мы отправили туда несколько человек разогнать эту тусовку. Если ваша дочь там, мы сообщим…
— Что моей дочери делать на этих дурацких гонках? — вскричала Алиса. — Думайте, что говорите!
— Я просто предположил. На прошлой неделе там была авария. Среди задержанных были и школьники из тридцать шестой школы. Два трупа, между прочим. Ваша дочь ведь учится в тридцать шестой?
В глазах Алисы появился такой ужас, что мне стало холодно. Заткни свою пасть, урод! Совсем больной — такие вещи матери говорить?
— Заткни пасть!
Это сказал Артём. Он опередил меня, и я бы не сказал, что был ему сильно признателен.
— Я бы попросил…
— Просить ещё он вздумал! Заткни пасть и племянницу мою ищи!
— Ага. Разбежался! Двое суток должно пройти!
У бриллианта, когда его выточат из алмаза, будет столько граней, сколько ему сделает ювелир. Наверное, поэтому эти камни такие и крепкие. Ничто не может их расколоть, раскалить, раздавить, сплющить. Но людей-то таких не бывает. Тем более среди тех, которые выросли за забором бразильской тюрьмы да в стенах мексиканских интернатов и у которых дочери с огромными карими глазами и самой заразительной улыбкой из всех, что существуют на свете…
— Саша, не надо!
— Эй! Ты чего это…
Он ещё ко мне на «ты»! Совсем, похоже, недоразвитый парнишка. Неужели их там совсем ничему не учат, в этих их эмвэдэшных академиях? Неужели они там все настолько тупы? И неповоротливы. У него даже щетина на подбородке редкая, так он молод, а реакции никакой. Когда я его бил, то вставал довольно медленно. И размахивался широко. Я хотел ударить как можно сильнее и качественнее. Потому что я не алмаз какой-нибудь. И даже не кусок угля. У меня нет никаких граней.
Меня посадили в камеру. Всё-таки дождалась она меня, родимая. И, похоже, учуяла мои материнские гены, раз чувствовал я себя в ней очень даже неплохо. Тихо было. И не жарко. Вот только время тянулось невыразимо медленно. Три часа ночи, четыре, пять… Если бы они нашли Свету, то обязательно бы мне сказали… Пять часов двадцать минут, пять двадцать пять, пять сорок шесть…
— Папа?
— Ты где была?!
— С Ромкой гуляла… А почему ты не в командировке?
— А почему брату и подруге сказала, что домой пошла?
— Ну, я думала, что пойду, а потом мы с Ромкой решили погулять…
— А матери почему не позвонила? Почему телефон отключила?
— Мы на Волгу ходили, рассвет встречать. Телефоны выключили. Когда встречаешь рассвет и звонит телефон, испаряется вся романтика…
Да уж… Романтика, рассветы, закаты — всё это чистой воды материнские гены. Главное, чтобы за пилота замуж не надумала выходить. Или за эмигранта какого-нибудь.
***
И не важно им, детям, что у меня, возможно, было другое предназначение. Что, возможно, смысл моей такой вот стойкой, не умертвляемой ни самолётами, ни грузовиками жизни заключался не в обеспечении их личного благополучия, а вовсе в другом… Ведь могло же быть такое, что мне следовало стать великим музыкантом? Да-да! И придумать самую великую сто десятую симфонию! Которая была бы даже круче, чем у Моцарта. Могло же такое быть?
— Что он сделал, повтори!
— Машину взял покататься Лёхину… Без разрешения.
— Угнал?
— Ну, не угнал… Он же вернул потом.
— Угнал, а потом вернул?
— Па, это нельзя называть «угнал». Одолжил… А этот Лёха, его друг, козёл, написал на него заявление…
— И где твой брат?
— Их с Лариской задержали… В полиции они.
— Там и Лариска ещё?
— Так это ей хотелось на красненькой машинке прокатиться. Дура!
— А брат твой, значит, молодец?
— Ну, уж поумнее этой дуры!
Ну да, всё правильно: Лёха — козёл, Лариска — дура, а мы вместе с Алисой — слабовольные престарелые болванчики (точнее, это я престарелый, а Алиса просто болванчик), раз позволили ему жить одному в деревне целое лето.
Но всё, хватит! Лавочка закрывается. С этого дня никогда, ни за что не поведусь на их просьбы. Ничего не буду разрешать. И не просите!
***
— А можно мне поступить в медицинский?
— А мне в инженерный?
— А можно я не приеду в этом году домой на Новый год?
— А мне в Америку к Сандро на лето поехать можно?
— А мне машину?
— А мне замуж за Ромку?
— А мне…
— А мне…
— А мне можно?
Можно. Всё можно. Лишь бы только были вы отныне и всегда абсолютно довольны и вечно, необъятно, бескомпромиссно счастливы!
Глава 17. Шестьдесят девять лет
Просыпаться уже не так легко. Как будто на веки положили два миниатюрных бетонных кубика. Кубики придерживают их (веки), чтобы они не вздрагивали без причины и не заставляли мою Алису с тревогой и надеждой вглядываться в моё лицо. Как бы я хотел, чтобы она перестала так делать. Чтобы смирилась. Ведь уже слишком поздно. Настолько поздно, что два дня назад меня выписали из больницы.
Раку всё равно, а для меня здесь, в деревне, умирать куда приятнее. Летом днём слишком жарко, но зато к вечеру, когда о существовании солнца напоминает только хруст высушенной травы под ногами, Максим выносит меня во двор, кладёт на поставленную там специально для меня широкую кровать, и я ночую под звёздами, убаюкиваясь стрекотанием сверчков, кузнечиков и саранчи.
Но сейчас я не сплю. Маленькая Рита (дочь Максима) держит мою сухую руку и иногда гладит её. Я плохо вижу черты её лица, но зато знаю её цвет. Она тёплого золотого цвета. Такого бывают души самые чистые и самые беззаботные. Максим стоит рядом с дочкой, и он оранжевый. Оранжевый тоже хороший цвет. Оранжевые обычно люди сильные и живые. Люди с мечтой. Максим всегда хотел быть и теперь был космонавтом. Сомневаюсь, что у кого-нибудь из людей на земле есть сын, которым можно гордиться больше.
Рядом с Максимом Лена, его жена. А по другую сторону кровати — Света. Я отличаю их только по цветам. Лена нежно-лиловая, а Света, как и Алиса, белоснежная до слепоты.
— Максим пришёл попрощаться, папа, — тихо сказала дочка.
— Не попрощаться, а всего лишь сказать «пока», — поправил сын. — Ты дождёшься меня, папа, правда? Тебе ведь хочется из первых рук узнать, каково там? — Максим поднял вверх указательный палец, и на его кончике (я точно это видел) загорелось маленькое белое солнце.
Алиса, Света и Лена дружно зашипели на Максима. Они, к собственному ужасу, расслышали в его словах тот самый второй смысл. Максим же не отреагировал. Он крепко, как это всегда делал раньше, пожал мою руку, и я так же крепко пожал её в ответ. У меня была только одна цель — чтобы сын не понял, что я потратил на это рукопожатие последние свои силы.
Максим отпустил мою руку, и я, набравшись храбрости, поднёс её к своему лицу. Чтобы увидеть наконец, какого цвета сам.
Да. Всё правильно, я синевато-чёрный. С сильным голубовато-сизым налётом. Цвета сумерек. И голубики в хрустальной вазе, которая на табурете по правую руку от меня. Мне нужно всего лишь протянуть руку, чтобы взять хотя бы одну из этих ягод. Растратить ещё немного из той мизерной горсти оставшихся у меня жизненных сил. Но я не стану этого делать. Родные хотят, чтобы я оставался с ними как можно дольше.
Лена погладила меня по волосам, Рита поцеловала в щёку, и они ушли.
Время тоже уходило. Я дышал прерывисто, трусливо-неглубоко и, борясь за открытые глаза с воздухом, смотрел слепнущими глазами в небо. Тело моё болело, но душе было спокойно и хорошо. Потому что до самого конца рядом со мной оставались два белоснежных ангела.
Эпилог
До и после
Голубика растёт во всех районах северного полушария, преимущественно в лесах с умеренным и холодным климатом: в Исландии, Германии, Румынии, Португалии, Латвии. Ягоды голубики съедобны. Они синевато-чёрные, с сильным голубовато-сизым налётом и зелёной мякотью…
— Снова ты?
Голос старика пробудил меня. Он шёл ко мне, а с его пористых, песочного цвета лохмотьев сыпалась золотая пыль. Словно до моего появления ему не приходилось двигаться. Как будто никто не возвращается.
— Кроме тебя, почти никто. Был, правда, недавно один физик. Интересный такой, оранжевый! Должен был изобрести машину времени, но не успел. Времени, сказал, не хватило… — сказал старик, хотя я его и не спрашивал. Мне не было дела ни до каких физиков. Пусть даже и оранжевых. — Что же тебе помешало теперь?
Я пожал плечами. Откуда мне знать, не вышло и всё тут.
Поддерживая левой ладонью позвоночник, старик сел на единственный жёлтый камень и покряхтел. Прямо как будто бы был настоящим стариком.
— И сколько лет тебе полагается на этот раз?
— Одиннадцать.
— Так мало?
Да, маловато. Но тут мне выбирать не приходится.
— Не приходится, — старик вздохнул. — Но что ж, этого следовало ожидать. А знаешь, почему?
Я без ответа прошагал мимо. Этот старик всегда забывает, что его дело — открывать ворота, а не удобрять наставлениями и без того поедаемые сомнениями души.
— А я всё равно скажу! — предупредил он мой затылок. — Это всё потому, что ты упрямо считаешь себя знающим лучше всех, как должен жить. Но ходят слухи…
— Какие слухи?
— Что Он, — старик ткнул пальцем вверх, — не очень-то доволен сделанным тобой выбором.
— Он считает, что было бы быстрее, если бы я пообещал полюбить.
— Правда? Ну, между прочим, это говорит о Его расположении к тебе. Не каждому предлагают любить. Это почётно. Тебе должно быть лестно.
Но мне не было лестно. Стать богачом, изобрести машину времени, написать великую симфонию, поесть голубики — все эти вещи так или иначе зависят от воли человека, его выбора. Любовь же воле неподконтрольна.
— Слушай, а может, Он прав и тебе просто нравится жить?
Я усмехнулся. Может, так оно и есть.
Я остановился перед золотыми воротами. Гладкие и тяжёлые, они были заперты на три десятка тяжёлых засовов. На каждом из них была вырезана короткая надпись: «Nec dues intersit». Старик тоже подошёл и стал медленно и бережно отодвигать эти засовы. Когда ему удалось справиться с последним, он кончиками пальцев коснулся ворот, и они беззвучно открылись.
Старик взял меня за руку и вывел за ворота. Он смотрел на меня, и его сморщенное лицо в который раз показалось мне странно маленьким в сравнении с огромными круглыми белками глаз. Даже нет, в этот раз они были ещё больше. Они раздулись, как две бездны. Глубокие белые бездны. Я знаю, ему жаль меня.
Когда старик отпустил мою руку, окутывавшие меня до этого безразличие и смирение отступили. На смену им пришла дерзкая, зарождающая жизнь мысль. Она вздёрнула мой подбородок и заставила обернуться. Со смелой улыбкой я посмотрел в белые дыры на лице старика.
Не стоит меня жалеть. Жить — совсем не так плохо, как всем представляется.
— И сдалась ему эта голубика… — бурчал старик, закрывая за мной ворота. В пятнадцатый раз.
1 А бог пусть не вмешивается (лат.).
2 Голубика (порт.)
3 Viva la Santa Muerte (исп.). — Да здравствует Святая Смерть!