Стихи
Опубликовано в журнале Урал, номер 5, 2020
Борис Головин (1955) — родился в Свердловске. Учился в МГУ и Литературном институте им. А.М. Горького. В девяностые годы печатался в литературной периодике и выступал в Москве со своим другом, ныне покойным, поэтом Игорем Меламедом. В начале двухтысячных уехал из России. Некоторое время жил на Таити и в Папуа — Новой Гвинее. Более десяти лет назад переселился в Новую Зеландию, где окончил магистратуру по классу музыкальной композиции Университета Окленда.
Сонет географии снов
К чему в Брюссель, когда в продмаге
брюссельская капуста на лотках,
а по ночному телевизору
Морфей опять покажет сладкий сон?
Стремительно впадает Волга в душу,
когда, стаканом водки оглушён,
дойдёшь умом, что многих нет на свете —
исчезли все как горький сон.
Они ушли: с былыми словесами,
с нелепыми привычками бродяг —
и никуда им визы не нужны.
Как Мандельштама ласточки, прозрачны,
они летят сквозь ночь к Москве безумной,
твои пронзая сны.
2019
Чёрная розетка
К тебе пришли, тебя опрыскали
и приказали: не дыши.
Взломали все замки и рыскали
по уголкам твоей души.
Пообрывали все розетки,
оставив, чёрную, одну,
и к ней придвинули твой ветхий
диван, забывший про весну.
Внесли огромный телевизор,
что больше окон и дверей,
твоей душе оставив мизер
пространства в комнате твоей —
и навсегда его включили,
чтобы и ел, и спал ты с ним.
Теперь ты важный гусь: ты в силе —
и с генералами сравним.
Ужо невзвидят света дряни,
ведь ты на страже всей страны
и самый умный на диване —
умнее кошки и жены.
2019
***
Если скажут мне: в поле рыщет татарник, —
я и не знаю, какой такой зверь или странник.
Может, цветок он, а может, сорняк он вовсе,
может, его наматывает на оси.
Может, он при звезде, как волк, танцует в поле,
может, горечи много в нём или соли.
И не вспомню: какой такой бог или дух человечий —
и окликнет, да всё не пойму колючей речи.
1983
Прощание с богиней
Элегия
И сон не в сон, когда вокруг весна.
Как мне уснуть, когда в моих потёмках,
в глазах моих стоит вчерашний день,
поломанные вещи предъявляя?
И вот, рискуя телом и рассудком,
живу, как слесарь, вышедший в наряд,
дневные мысли путаю с ночными.
Цветы роняют лепестки во тьму.
И не поймешь, где что и что к чему,
пока при свете фар молоковоза
перелетает комната в пространстве,
и в раме, отъезжающей во мрак, —
смещение весны в ночное лето.
Я не заметил в этом беспорядке,
когда и как она в окно влетела —
светящаяся золотом, Нагая,
и, просквозив, переиначив воздух,
вдруг обняла меня, как солнце утра,
и вновь пропала. Я не сплю всю ночь,
свечусь и меркну, и живу без смысла,
и коротаю время до рассвета.
Как вдруг я вспоминаю этот дом,
где с сыном со своим я прожил лето,
и тех людей, что даже за постой
с меня не взяли, не родные вовсе:
старик, старуха и тридцатилетний,
никак не оженившийся верзила.
И дочь у них была. Но я ее
не знал уже. Она в семнадцать лет,
вдруг посчитав себя совсем дурнушкой,
оставив им на будущую память
мечты и слёзы, зеркало в осколках,
взяв кнут пастуший, в бане запершись,
повесилась. Предчувствием томимы,
её родные в этот звёздный вечер
смотрели телевизор (вечный Штирлиц!).
Мать первой всполошилась, да уж поздно,
пока они кричали и нашли,
пока они искали в огороде
там, где она весной цветы сажала.
Она уже обратно не пришла.
Пастушьего томительного лета
опять я вспомнил тишину и сон
и вспомнил дом и горенку, в которой
боялся спать отдельно сын хозяев.
И как живут хозяева? сидит ли,
как прежде, на крыльце своём старик,
затягиваясь горькой папиросой?
кому расскажет, как им доводилось
наесться на войне: чем их кормили
до наступленья или, скажем, после?
жива ль старуха? кто доит корову?
женился ли их сын косноязычный?
и как она? летает ли? смеется?
жива ли там, где, ласково играя,
трепещет свет? какая там погода?
Цветы роняют лепестки, я помню,
пастушья тишина, свеченье лета,
и облака, и пыльная дорога,
черёмуха и громкий телевизор,
и голоса сквозь пыльную листву;
увядшие цветы на грядке, блики
на листьях, на тропинке и на брёвнах,
осколки зеркала, и бабочки, и шмель,
и свет звезды, уже творящей утро,
и новый день, сводящий нас с ума.
1985
В поезде
Ты пьёшь волшебный яд желаний,
Тебя преследуют мечты…
А.С. Пушкин
— Дожить бы скорее до первого снега, Онегин…
«Нам лучше подумать о сущем, очнись, фармазон!»
— И как поцелуй, удивлённо, в нагрянувшем снеге
срывая губами снежинку, принять всё за сон…
«Ты выпил бы чаю…» — Смотри, эта роща нагая
себя вспоминает, как в землю легла, золотясь…
История кончилась. — «Значит, начнётся другая».
— Не вижу начала — мне трудно поймать эту связь —
и мы начались? — «Я не знаю, я думаю, тоже,
с предметами жизни и смерти смирившись вполне».
— Как золото это, вернувшись на землю, о Боже,
покой обрело… — «Всё сгорело в едином огне».
— Мы более зыбки и непостоянны, как если
следить отраженья реки…— «Нынче ветер, alas,
весь вид разбивается в зеркале с зеркалом вместе…»
— Предметы спасаются бегством от пристальных глаз.
Ты помнишь Татьяну, Онегин? — «Какую Татьяну?»
— Ну, Ларину, вспомни, с которой ты глупо сыграл.
«Она была замужем, дальше — подобно туману…»
Она в Соловках умерла. — «А её генерал?»
— Он раньше убит. — «Ты бы выпил свой чай, остывает…»
— Дожить бы до снега, до мух, уложить чемодан
и ехать в деревню, где ветер в окне завывает… —
«Ты только оттуда». — Нет, я не люблю Магадан.
Ты помнишь: декабрь, Петербург… — «Словно сон мимолётный.
Мне больше запомнились хвойные дебри, Сибирь,
тяжёлые мёрзлые кедры да запах болотный…»
— И глушь вековая… — «Играющий с флейтой снегирь…»
— Узнаем ли первопрестольную: где нам — столица! —
«Народу здесь больше, скажу, чем людей, погляди:
какие-то бравые левые-правые лица…»
— Мы лишние будто. — «Вперёд, мон ами, не суди».
— В твоей телогрейке, Онегин, здесь будет неловко. —
«Я думаю, мы не на бал заявились — скорей! —
там, дальше, левее, прелестная, видишь, головка?»
— С цветами и с толстой мамашей? — «Да нет, перед ней…»
— Ну, с Богом, уже тормозим. — «Средь толпы на перроне
нам лучше держаться друг друга…» — Музыка звучит —
чудесная встреча! — «Да полно, в соседнем вагоне
какая-то там делегация…» — Сердце стучит —
вот так вот, с музыкою всей, раствориться в народе! —
«Нет, Ленский, наш поезд опять набирает свой ход!»
— Да нет, остановка, нет, правда, вот дёрнуло вроде… —
«Оставь свои вещи, никто их теперь не возьмёт».
— Наш поезд уходит, Онегин! — «С судьбой пилигрима
смирившись, как прежде, смотри свои ясные сны…»
— Россия за окнами. Поезд проносится мимо…—
«Мы лишние, Ленский, забудь же, опять не нужны.»
— Дожить бы до снега… — «Далась тебе tabula rasa!»
— Но снег по колено, по пояс. Мы оба в снегу… —
«Мечты, милый мой, я замечу, такая зараза —
ну, полноте плакать». — Не буду, mon cher, не могу…
1991
***
Разбуди меня ночью
на пристани спящей земли.
Свет и радость пророча,
сквозь луну просквозят корабли.
Разбуди меня ночью,
мы в звёзды, как в море, уйдём,
и, слепые, воочью
увидим далёкий свой дом.
Ах, какая отрада
напиться живой темноты!
Сердцу станет преграда
смятенья рассудка, но ты —
разбуди меня ночью,
чтоб губы, разъявшись, нашли
шёпот, порванный в клочья
безжалостным ветром земли.
Разбуди, чтобы в небе
заброшенных райских полей
причастились мы неги
проснувшихся в счастье людей.
Чутких душ средоточью
откроется тьмы благодать.
Разбуди меня ночью,
чтоб дикие звёзды обнять.
1983
***
Он не встретил её, потому что она не придёт.
Песня их вся без слов. Сад в окне не стучится к ним веткой.
Все без запаха розы в цвету, соловей не споёт,
как бы мог, ну хотя б для Ромео с Джульеттой.
Папу с мамой она не нашла в непроглядных ночах:
папа сбит под Орлом, в Соловках её маму сгубили.
Он не встретил её ни в кино, ни на танцах, ни — ах! —
в прошуршавшем по площади автомобиле.
Он бредёт по Тверскому, где грезятся полуслова,
в полусвете осенней поры, и беспамятство длится.
Голубь давится хлебом, и в луже померкшей Москва
Отражается, словно убитая птица.
Праздный люд на скамейках, бульвар перспективой объят.
Вертухай, вдруг осклабясь, вгляделся в лицо, узнавая:
нет, не вспомнить никак — и с досадой отводит свой взгляд.
Слишком много прошло их в глазах вертухая.
И, сердясь, кличет внука: «Ну, хватит крошить им — пора,
брось же хлеб — доклюют…» — и часы для порядка проверит.
Не забыть про сто грамм: те, что доктор кремлёвский вчера
Прописал, — да вот после еды или перед?
Он бредёт по Тверскому, она не придёт — то есть нет
той, которая не улыбнётся сейчас пешеходу
за конверт без письма, за стыдобу кровавых побед,
за нешёпот летящих вдвоём к небосводу.
1989
***
Прощай, любовь моя! На грани лета
и осени любимого поэта
все сны приводят море за собой;
но нет в них плеска голосов влюблённых,
и раковину на волнах солёных,
в венке из брызг, не вынесет прибой.
Мятётся наше море в гневной пене,
и чайки нам не расплетут мгновений
в объятьях неба на краю земли.
Я говорю «прости», и это слово
уже не сможет оправдать былого,
когда нам всё простили соловьи.
Гляжу в окно — там листопад и сырость,
как ты добра, что словно растворилась,
а вся Москва на дождь сменила речь.
Боюсь мечтать, чтоб не было мне худа,
душе не нужен зонт, когда в ней чудо:
нигде и никогда прохладных встреч.
Я пошутил, что я хозяин жизни,
и спутал всё, плутая по отчизне;
судьба моя в сетях дождя дрожит.
Но в этой бьющей по карнизу влаге
мне не страшны скитальцев передряги,
лишь море снов и времени страшит.
1993