Опубликовано в журнале Урал, номер 5, 2020
Мира Белочкина (1980) — родилась в Челябинской области. Ранее нигде не публиковалась.
История первая. Забор
Идем с Лешей по Петербургу и не можем зайти ни в один двор в центре города, и вдруг он говорит:
— Знаешь, вот раньше в городе не было столько заборов! Как-то все стали резко огораживаться. Не заметила?
Леша — социалист по убеждениям, все плохое он видит в развитии капитализма. Поэтому любое «раньше» — это отсылка к тому времени, когда рынка в России еще не было, а любое «огораживание» — это проявление индивидуализма и социального расслоения.
— Ну, не знаю. Я вот в деревне выросла, там заборы — это вещь стратегическая.
Он резко останавливается и смотрит на меня пристально (видимо, заподозрил во мне кулацкую сущность, думаю я про себя).
— Слушай, давай вот на скамейку присядем, пока ее тоже еще не огородили. Я тебе сейчас все объясню.
***
Подгорье находится, по сути, в овраге, а все дороги, ведущие сюда, это крутые горки. Соответственно въезжать сюда надо аккуратно, чтобы не очутиться в результате на обочине. Но кто же не любит быстрой езды… Чаще всего въезд в Подгорье — это живая иллюстрация двух российских бед, которые лежат друг на друге.
Наш дом на краю деревни, и за огородом уже начинаются лес и колхозные поля. Вдоль полей и леса пролегает дорога таким образом, что ее крутой склон упирается в резкий и крутой поворот прямо у нашего дома. Благодаря этому мы круглый год можем наблюдать, как люди преодолевают законы гравитации. Особенно летом, с кульминацией на выходных.
Сложно подсчитать, сколько капустных грядок, огуречных парников, кустов вишни и смородины пострадало из-за того, что на них приземлился очередной пилигрим.
И все же нам повезло, потому что наш дом стоит справа от крутого поворота, то есть уже за поворотом, и к нам, соответственно, прилетают только те, кто хотя бы попытался повернуть. Но есть и двор, в который крутая дорога непосредственно упирается, и именно он становится сценой. Здесь живет Василий Иваныч, прозванный Чапаем. Забор у Чапая всегда новый, если вообще есть. Точнее, у этого забора три агрегатных состояния: забор новый, забор ставится, забор разбит в щепки.
У меня летние каникулы, я могу спать хоть до обеда, наслаждаясь полной свободой! Я живу на окраине, около дороги на Ключевской хутор, и днем здесь стоит удивительная тишина. Табун прогнали рано, около семи, родители на работе, а Катя, моя старшая сестра, спит на своей кровати у противоположной стены.
Просыпаясь, иду на грядку за свежими огурцами и зеленью к салату, захожу в сарай и беру пару еще теплых яиц из гнезда, готовлю в летней кухне самую вкусную яичницу на свете. Она не может надоесть, уж настолько она вкусная, и оранжевый желток так и уставился на тебя со сковороды…
Чего-то не хватает. Ах да — звуков! Просыпаешься, конечно, не от будильника — ведь каникулы! Просыпаешься от монотонного крика, который повторяется с определенным ритмом и акцентом на отдельных матерных словах. Крик этот не пугает — дело привычки. Это Чапай отпевает свой забор.
Сейчас Василий Иваныч пенсионер, а когда-то — учитель физики в школе, которая находится тут же неподалеку. Поэтому и учителей в округе живет много, а сам район относительно новый, он полностью застраивался в советское время, а вот за железной дорогой еще сохранилось «старое», дореволюционное Подгорье. Там даже библиотека в старом помещичьем доме и сельский совет в бывшей церкви. Правда, по слухам, недавно церковь снова сделали церковью, но это уже другая история.
Василий Иваныч уже на пенсии, он фронтовик, где-то на войне он лишился двух пальцев, поэтому звали его за глаза Трехпалый: Чапаем в глаза, Трехпалым за глаза. Главное — не перепутать.
— Слышали, Женька Иванов на мотороллере к Трехпалому прямо на парник с огурцами приземлился?!
— Чапай себе опять новый забор выстроил!
— Ха-ха, ну это до выходных только.
И дружный смех…
Смех, потому что забор действительно вряд ли доживет до понедельника. Честно говоря, не весь забор надо было отстраивать каждую неделю, а пару его пролётов, а иногда даже так везло, что всего лишь пролет или пару штакетин. Везло всем — Василию Ивановичу, лихачу, не справившемуся с крутым поворотом, и нам, которые могли хотя бы неделю не слышать возмущений Василия Иваныча и шума стройки.
Несмотря на то, что человек мог приземлиться у Чапая в любое время суток, все же чаще это происходило ночью. А ночи в наших краях темные. Конечно, если люди не сильно пострадали, а транспортное средство на ходу, то человек стремился место своих каскадерских трюков покинуть поскорее, чтобы не попасться хозяину. Но часто грохот был такой, что не только Василий Иваныч просыпался и выскакивал на улицу смотреть на очередного летуна, застрявшего в его заборе, но и вся околица просыпалась и выбегала на улицу виснуть на калитках и глазеть, как в этот раз все обернется.
Застигнутый горе-водитель пускался наутек, однако и Василий Иваныч не отступал: получалась настоящая погоня. Соседи подбадривали старика: «Давай, Чапай!» Помогать Чапаю считалось неправильным — летунами часто были свои же, но другое дело, если заезжие, тут порою кто-то и подключался. Но чаще непрошеные гости скрывались успешно.
Василий Иваныч был человеком пожилым, на вид грозным, но, в принципе, безобидным. Он боролся со своей бедой, как мог. Например, пробовал «арестовывать» мотоциклы и мотороллеры, пока ему не починят забор. Хотя еще чаще он и его жена помогали всем этим «летунам», бинтовали голову, обрабатывали ссадины, отправляли за «скорой». Отправляли, потому что телефонов, конечно же, не было и надо было бежать на станцию.
А утром с забором надо было что-то делать, и тут уже Василий Иваныч спускал пар. Он орал благим матом на всю улицу. Он вспоминал все родословные всех сил, он проклинал всех до пятого колена и проводил неимоверные морфологические и словообразовательные эксперименты с тремя русскими матерными корнями. В общем, подходил к делу творчески, разрабатывая собственный фольклорный жанр «очередная починка забора». Жанр этот вполне оправдан, потому что ритмичные зачины, вероятно, помогали выполнять такую же ритмичную работу, как прибивание штакетника к жерди.
Эти ритмичные запевы-заговоры Чапая обычно и будили меня по утрам летом. Именно летом, поскольку зимой сугробы забор и нервы Василия Иваныча берегли. Пытливые умы (вроде Леши) спросят, а зачем вообще надо было отстраивать забор каждый раз заново? Почему бы вообще не снять его и не приблизить наступление коммунизма на планете? Дело в том, что именно летом забор и нужен в деревне больше всего, поскольку любая скотина может забрести и потоптать грядки и лишить урожая. А жили мы все тогда именно благодаря тому, что вырастало на огороде. Жена Чапая все лето растила огурцы в парниках и ходила с ведром на вокзал к самой ранней электричке продавать. Так что забор был стратегически важен. В деревне люди всегда были собственниками, поэтому и стали определенной костью в горле у коммунистов лет сто назад…
Последнюю фразу я подумала про себя, чтобы не нарваться на очередную лекцию об основах марксизма.
История вторая. Ведьма
Моя хорошая знакомая, специалистка по истории религий, рассказала мне, что давно уже мечтала посетить Салем и вот наконец-то у нее это получается: этой осенью она летит в Штаты. Как она сама говорит, посмотреть легендарный город и зайти на городской черный рынок.
Я пожелала ей удачи, признаваясь, что я бы никогда, даже если бы мне подарили путевку в этот город, туда бы не поехала. Смотреть на разряженных женщин, переодетых ведьмами, заходить в мемориальные дома людей, казненных за обвинения в ведьмовстве! А потом еще пойти на черный рынок, где, скорее всего, продают ерунду вроде сушеных лапок летучей мыши или почек лягушек. Нет уж, извольте! «Охота на ведьм» — это тема не моя.
Или моя? Боюсь я, что ли, ведьм? Верю в их колдовство? Да как сказать… Ведьма ведь ведьме — рознь. Да и колдовство — штука относительная. Я ведь и сама, даром что с двумя высшими образованиями, потомственная ведьма. Не больше и не меньше — ведьма. Это мне в наследство досталось, от бабушки.
Не спешите завидовать. Надо сказать, что пригодиться мне этот дар пока не пригодился, а вот неприятный осадок в душе оставил. Подумайте сами…
…Маленькая девочка идет посередине большой широкой дороги. Ей лет тринадцать, она в длинной юбке, на голове платок. В руках узелок, почти как у ежика в тумане, только в ее узелке не малиновое варенье для медвежонка, а катушка ниток, иголка, новый носовой платочек, кусок пирога, конфеты и сушки. Это тоже гостинец, только пока неизвестно кому — первому встречному. Наверное, таких могло бы попасться немало, но за спиной у девочки едет так же медленно грузовая машина с большим открытым кузовом, в котором стоит на больших березовых пеньках гроб с ее бабушкой, а еще позади автобус полный людей.
Итак, мне тринадцать лет, и мое сознание пока не в силах понять, зачем я иду перед похоронной процессией одна, в платке и с узелком в руках. Мне сказали, это потому, что я самая младшая, а по обычаю именно младшая в роду женщина должна вот так идти.
В моем узелке гостинец, который я на самом деле передаю через кого-то на тот свет. Я отдаю его кому-то здесь, а бабушку мою хорошо встречают там. Ей как бы там передадут все самое нужное на первое время. Зачем ей нитки с иголкой, я уже не помню, если мне кто-то и объяснял. Но помню, что важно, потому что искали их повсюду — именно белые, именно нетронутые. Отправлять бабушку без этого задобренья нельзя, поэтому я иду долго, и грузовик терпеливо тащится за мной. Люди повисли на воротах или смотрят из окон, дети выглядывают на корточках из-за забора, но выходить не собираются. Все они охвачены кто суеверным страхом, кто ядовитым злорадством.
Бабушку я видела редко, и свидетелем ее колдовства мне быть не приходилось. Знаю, что характера она была крутого, и внешность у нее была выдающаяся: длинные смоляно-черные волосы, карие, почти черные глаза и красивая запоминающаяся улыбка. У нее было двое сыновей от первого мужа, которые выросли и уехали кто куда, а двух своих мужей она надолго пережила.
Она умела лечить заговорами. И те же соседи, которые сейчас так упорно не хотели взять гостинец от нее, приходили к ней со своими болезнями и невзгодами, приводили к ней своих детей и скотину, а иногда за бабушкой приезжали и отвозили в соседние деревни.
Однажды она вылечила и меня саму, когда я неудачно проколола мочки ушей и у меня началось заражение. Уши мне проколола одноклассница после школы, орудуя старой иголкой в предбаннике. Чтобы я не кричала, она дала мне старый блокнот в кожаной обложке, который надо было зажать между зубов. На потертой временем обложке уже было множество отпечатков челюстей моих предшественников, остались и мои.
Левая мочка страшно загноилась, и, сколько бы я ее ни промывала под мамины причитания разными растворами (а потом и мама сама со слезами), она только распухала. До больницы далеко, и у старших не было времени меня туда везти. Зато в это же время надо было проведать бабушку. Она жила в соседней деревне, всего четыре километра. В ту сторону ехали электрики на казённой машине, которые должны были меня подвезти. С собой у меня была большая сумка продуктов для бабули и ноющее, гноящееся, распухшее ухо. Уже перед выходом мама сказала мне тихонько, чтобы я показала ухо бабушке и попросила полечить.
Бабушка мою просьбу восприняла сухо, сначала попросила переделать все необходимые дела: наносить воды, приготовить обед, убраться в доме, проверить огород и сходить в магазин. И только перед самым выходом она попросила меня присесть и закрыть глаза. Минуты две она что-то шептала и тихонько касалась моей мочки. Когда она закончила, то у окна засигналила машина, электрики звали меня назад.
Уже подходя к дому, я заметила, что ноющего чувства в ухе нет, да и сама мочка на ощупь стала сухой и холодной, как обычно. Но я не поверила своим ощущениям, забежала домой, чтобы поскорее посмотреться в зеркало. Ощущения были верными, зеркало подтвердило — мочка здоровая. Это было года за два до того момента, как я оказалась с узелком на дороге.
Соседи к моей бабушке ходили гораздо чаще, потому что жили ближе. Говорят, что с нею они не спорили лишний раз, а если и спорили, то потом раскаивались. Якобы бабушка могла пару слов вслед сказать, и завяла бы вся капуста на корню или корова переставала бы давать молока. Однако стоит отметить, что прежде эта же корова могла потоптать бабушкины грядки, несмотря на многочисленные просьбы закрывать скотину.
Мама говорила, что когда-то в молодости бабушка встретила одну женщину, которая сказала ей, что у нее хорошие способности и она ее научит кое-чему. Кстати, бабушка моя тоже была младшая в своей семье, и это какое-то очень важное условие.
И вот так я и шла по этой широкой улице, наивно заглядывая людям за калитками в глаза. Но все они перешептывались или отворачивались, когда я делала вопросительный жест рукой. Уже у самого поворота я увидела мальчишку лет семи, наверное. И буквально взмолилась перед ним, объясняя, что там всего лишь пироги и сладости, а нитку с иголкой он может просто выкинуть. И он взял узелок. Я отошла в сторону, мотор грузовика грозно заревел, а шедший следом автобус остановился и отвез меня на кладбище, где я попрощалась со своей бабушкой. Человеком, которого я плохо знала и смутно помню, но кто так и остался для меня загадкой.
Время, проведенное с узелком на дороге, каким-то образом меня изменило. Наверное, посеяло во мне чувство осторожности и недоверия к людям, особенно когда они ополчаются против одного. А упоминание о ведьмах вызывает во мне непонятную тревогу и нагоняет тоску.
История третья. Фонарь
Я отдыхала на Байкале, на острове Ольхон. Жила в доме у местных, которые брали небольшую плату. Условия были суровые, но байкальская природа того стоит. В бане увидела на полке несколько керосинок. Хозяева рассказали, что у них свет появился относительно недавно. В девяностые свет отключили, и люди около полутора десятка лет жили при свечах и керосинках.
В моем детстве свет отключали часто, и мы тоже доставали из чулана подсвечники с парафиновыми свечками, лампу с фитилем и керосиновый синий фонарь. В такие дни, переделав все дела, мы садились ужинать, водружая фонарь над столом. Фонарь был незаменимой вещью, с удобной ручкой, закопченным стеклом и регулируемым фитилем. Родители фонарь очень берегли и детям в руки лишний раз не давали. Во-первых, это и опасно, поскольку заправлен фонарь керосином. Во-вторых, фонарь был старым, поэтому к нему было трудно найти съемное стекло, если разбить нынешнее. Еще с фонарем была связана одна страшная история. История эта про тетю Таню, нашу соседку через три дома, которая работала, сколько я ее помню, сторожихой на почте.
Тетя Таня была хмурая и строгая женщина, а почта, которую она охраняла каждую ночь, была по дороге на большую поляну, где собирались дети каждый вечер. Летом, когда ребята шли на поляну, тетя Таня тоже заступала на свою службу. Она садилась на скамейке у почты и грызла семечки, аккуратно собирая шелуху в кулек. И мы дружно делали крюк, чтобы не попасться лишний раз ей на глаза, а если все же пришлось идти мимо, то все мы затихали и шагали еле слышно, боясь обратить на себя ее внимание. Хотя мы очень хотели ее разглядеть, глаз все же лишний раз не поднимали.
И неясно сейчас, что нас так пугало в этой женщине, ведь вообще-то она была совершенно безобидная и даже очень добрая, но было что-то суровое во взгляде. Она почти не проявляла эмоций, ее лицо всегда оставалось прежним, по крайней мере, нам так казалось.
Помню, как я была поражена, когда она пришла к маме за какой-то бытовой мелочью вроде соли и в разговоре засмеялась. От удивления я чуть не оторвала штору, за которой пряталась. «Она смеялась!» — рассказывала я ребятам на поляне в тот же день, хотя мне мало кто поверил. Поверить в смех тети Тани значило бы поверить, что она почти как обычные люди, а мы в ее обычность не верили. Мы были детьми, а дети имеют какое-то шестое чувство, какое-то чутье. И мы что-то чувствовали, была у тети Тани какая-то тайна.
У нее был большой и красивый дом, не такой, как у всех остальных в деревне, а двухэтажный, правда, с немного недостроенной террасой. Вокруг был высокий металлический забор, а за ним большой, вечно рвущийся с цепи пес.
Она жила недалеко от нас, поэтому мне часто приходилось проходить мимо ее двора. Через ограду было видно хорошо возделанный цветник, в котором весной цвели тюльпаны, нарциссы, фиолетовые пахучие ирисы и бордовые пионы, летом — чайные розы, а осенью — астры и георгины. Летом, проходя мимо, часто можно было застать тетю Таню в цветнике, который она старательно возделывала. Она вообще обожала свой цветник, иногда кто-то из городских, проходя мимо ее двора, предлагал продать букет, но она отказывалась. Даже для школьных букетов детям она растила отдельную грядку. В идеальном порядке пребывал и ее огород, скрытый, правда, от глаз остальных односельчан.
Еще тетя Таня славилась своей честностью, исполнительностью и бесстрашием. Например, однажды она без помощи разогнала пьяную компанию, которая ночью попыталась срезать у ее соседей поспевшую капусту. Она возникла в ночи, когда начали хрустеть первые кочаны, и в руках у нее была большая хворостина.
Мужа у нее не было, зато были дети, даже трое. И все ее дети были тоже очень дисциплинированные, аккуратные во всем и не имеющие вредных привычек. Они правильно работали, хорошо учились и не проводили время с местными детьми на поляне.
Младшая дочка, Лиза, была класса на два старше меня. Она была красавица, с голубыми глазами, фарфоровой кожей и белыми вьющимися волосами. В нее было влюблено полшколы, но она даже и виду не подавала, что замечает. Она отлично училась и из всех школьных мероприятий посещала только новогодний утренник.
На класс старше училась Ирина, девочка, на Лизу очень похожая, тоже белокурая и голубоглазая и тоже красивая. Они вместе танцевали в кружке и дружили тайно, потому что родители Ирины были против ее общения с Лизой. Старшая ее дочь была бухгалтером в местном сельском совете, а сын спортсменом, который постоянно приносил нашей школе медали и кубки.
Однажды летом был сильный ливень с грозой. В такую погоду свет отключался довольно часто, потому что не выдерживали фазы питания и там случались замыкания. Моя мама во время сильной грозы закрывала шторы, надевала на голову платок и усаживала детей рядом с собой в самом дальнем от окон углу зала. Заниматься чем-то в грозу было строго запрещено, надо было просто ждать, когда непогода пройдет. Во время грозы прятались и ничего не делали еще в маминой семье, и она упорно воспроизводила этот обычай. Папа такое поведение высмеивал и (поскольку ни критика, ни уговоры, ни высмеивания никак на маму не действовали) протестовал тем, что сидеть в темноте в углу отказывался и занимался чем-нибудь в своей мастерской, где свет был от электрогенератора.
И вот однажды, когда мама уже села в широкое кресло и взяла меня и сестру на колени, а папа осуществлял свой мирный протест, занимаясь починкой радиоприемника, кто-то заколотил в калитку.
Собака залилась лаем, оповещая хозяев о гостях. Пока папа положил паяльник на подставку, а мама снимала меня, сонную, с себя и перекладывала на кресло, тетя Таня уже предстала на пороге дома. Как она миновала лохматого Бима, которого боялись все приходящие к нам на двор, даже когда папа крепко держал его, приглашая в дом, — так и осталось загадкой. И ведь до этого случая тетя Таня тоже нашего Бима побаивалась и терпеливо ждала у калитки.
— Здравствуйте, соседи! — торопливо начала тетя Таня и, не дожидаясь ответа, продолжила: — Выручайте! Моя Майка из табуна не вернулась, мальчишки говорят, что на поле ушла еще с Чкаловского поворота.
— Здравствуй, Таня! Ну, надо же! — всплеснула руками мама.
— Здрасте, — ответил папа. — А я говорю, что пастуха менять надо, это Гришка-алкаш все стадо растеряет однажды.
— Так я вот искать хочу пойти, да темно больно. Сашка-то мой не приехал еще, наверное, на ночь оставили, раз гроза. Так что идти надо. Искать.
— Ну, ты это, подожди, я сейчас сапоги найду да пойдем — крякнул папа.
— Ой, нет-нет! Мы с Машкой пойдем, она уже ждет. Нам бы только фонарь одолжить. Сашка-то наш на работу унес, а там идти темно.
— Таня, а ведь дождь какой!
— Так он прошел уже, это гремит только, уже тучи все ушли за Ключевскую.
— Может, все-таки помочь тебе? Чего девчонку таскать будешь по темноте?
— Нет-нет, спасибо! Мне бы лампу только да поскорее пригнать ее. У нее там место любимое клеверное, я уж знаю, где ее искать. Мне бы побыстрее только сбегать, ее же еще доить потом.
Папа пошел в чулан и кричал оттуда:
— Давай хоть заправлю по полной, раз уж помощи-то не нужно.
Стоит тетя Таня, руки трет и волосы со лба убирает. Видно, что переживает за корову. Это понятно, конечно, корова — кормилица, без нее в хозяйстве никак.
Папа отдал ей фонарь, и она ушла. Дождь действительно уже закончился, и гроза стала стихать. И когда мама уже приготовила ужин, то дали свет. А на следующий день тетя Таня принесла фонарь и баночку сметаны в благодарность. Отдала моей сестре, так как взрослых дома не было. А еще через неделю к нам в дом пришла милиция и тоже попросила керосиновый фонарь.
А еще через некоторое время выяснилось, что бывший якобы на работе дядя Саша, муж тети Тани, пропал в лесу, том, что по дороге в Ключевской, именно в тот дождливый вечер с сильной грозой.
Потом я многого не помню, но когда я выросла, то узнала всю историю целиком. Муж тете Тане постоянно изменял. А накануне он взял отгул, придя домой, нарвал шикарный букет роз, которые тетя Таня так старательно выращивала, взял деньги, которые копили на стройку террасы, и отправился в любовнице на день рождения.
Тетя Таня шла с электрички и зашла в пекарню за хлебом, где толпа первых сплетниц обсуждала, как Светка со спичечной фабрики шикарно свой день рождения празднует и с каким букетом она со станции шла, где ее муж тети Тани встречал. Она пришла домой, увидела свой разоренный цветник, открытую шкатулку, где осталась только мелочь. Детей отправила ночевать к бабушке, а сама ждала мужа с топором в сенях.
Ей дали меньший срок, с учетом малолетних детей, а за безупречную дисциплину выпустили раньше. После этого она устроилась на работу сторожем. Почему-то начальство решило, что такая почту ограбить не даст.
Да и самой тете Тане работа такая, видимо, была по душе. Замуж она больше не вышла, детей растила в строгости. На деревне ее поняли, не простили, но и не осудили и еще немного стали побаиваться. Только родственники мужа ее обходили стороной и не разрешали их детям общаться.
История четвертая. Клубок
Дядя Витя пришел домой с работы как обычно. Он работал на железной дороге наладчиком путей. Жены дома еще не было, голоса детей были слышны где-то в саду. Он не стал заходить домой, а сразу прошел в старый сарай, кинул сумку под навес на верстак. Скотины нет, табун еще не пригнали. Он снял спецовку и полез под верстак за веревкой, потом сбегал в баню за мылом.
Обнаружила его дочка Маша, когда пришла приготовить место для коровы. Закричала как резаная, на крик прибежали старший брат с матерью. Мать, увидев болтающееся на балке тело, опустилась на колени и стала завывать громко и страшно. Иногда её вой прерывался причитаниями, и она говорила о том, что права была ее мать и зря она её не послушала. Она успокаивалась на несколько секунд, поднимала глаза на сына и завывала еще громче.
Дядя Витя был человек на деревне известный и всеми уважаемый, хотя и был изначально не местным, но стал за долгие годы всем своим. Он женился на Марине, дочке местной учительницы. И сама Марина тоже работа в школе учительницей младших классов. Сам он был родом из соседнего села — Авангарда, которое иногда называли по-дореволюционному — Новотроицким. Женившись уже пятнадцать лет назад, в Авангарде он бывал редко. Сразу после женитьбы родился первый сын — Гриша, а еще через три года родилась Маша.
Мать тети Марины с самого начала дочку замуж выдавать за него не хотела и, по слухам, отступилась от дочери, только когда та была уже беременной. Когда же родился первый внук, то еще больше расстраивалась. В деревне ее не понимали, потому что дядя Витя был человек работящий, не пьющий, на работе числился на хорошем счету и был уже начальником бригады. Детей своих обожал, жену любил, был верным мужем. Правда, со своими родными он был не в ладах и общаться с ними не общался. Один раз только за все это время он съездил на похороны старшего брата, который повесился три года тому назад. По приезде был долго поникшим, стал хмурым и задумчивым, много времени проводил один вечерами, даже похудел. Но потом вернулся к жизни и снова стал веселым и добрым, как обычно.
В деревне его смерть поразила всех, ее обсуждали в каждом дворе, при встрече на почте и в магазине, на станционном перроне и в пекарне. Вешаться в деревне вешались, но на то были всегда особые обстоятельства: человек либо пил сильно, либо должен был всем, либо сотворил накануне какое-то преступление, либо было какое-то еще большое горе в его жизни. Но дядя Витя Елизаров был совсем иное. Первое время, правда, ждали, что что-то стряслось на работе, но начальство, приехавшее лично на похороны, только хвалило его как отличного работника. Из Авангарда приехала вдова брата, которого тоже веревка увела из этого мира. Похоронили дядю Витю на самой окраине кладбища. Говорили, что еще при жизни он просил в Авангард его не везти. Вот и не повезли. Маша, дочка дяди Вити, училась со мной в одном классе, после всей этой истории она стала немного заикаться. Гриша вырос и женился на казашке, уехал жить к ней в Алма-Ату.
Лет через десять наша соседка Аля устроилась на работу в Авангард, работала с вдовой старшего брата дяди Вити. А та рассказала ей историю.
История эта случилась во время революции, когда Авангард был еще деревней Новотроицкое, принадлежавшей местному помещику. Здесь то и дело проходили то белые, то красные части. И когда советская власть победила, то из вчерашних бедняков стали образовываться дружины, организовывавшие местное самоуправление. В числе прочих был там и Иван Елизаров, молодой еще парень, из бедной крестьянской семьи, но грамотный. Он ездил в город на собрания и активно пропагандировал в деревне социалистические ценности, вскоре стал одним из членов сельского совета.
Когда пришло распоряжение собирать у зажиточных «излишки», то именно он собрал первую бригаду и ходил по дворам, забирая у крестьян нажитое добро. Крестьяне Ивана, конечно же, не любили, вчерашний сын батрака сегодня забирал у них самое дорогое: скотину, пшеницу и прочие хозяйственные припасы. Дошла очередь Ивана до дома местной вдовы Айши.
Айшу на деревне тоже не любили и побаивались, она была здесь чужая. Андрей, сын мельника, привез ее с собой со службы. Поговаривали, что она цыганских кровей. Жили они хорошо, на селе им даже завидовали. Вскоре родился у них сын. Только успел Андрей отстроить себе новый дом, как однажды не вернулся вечером из леса. Утром лошадь сама пришла на двор, в телеге лежал Андрей с разбитой головой.
Начались непростые времена. Похоронив мужа, Айша тратила все силы, чтобы растить сына, берегла его, любила. И все же не уследила, он пошел с местными рыбачить и утонул летом в пруду.
Была у Айши корова, куры и лошадь, был небольшой дом и сундук с разным добром. Когда пришел к ней Иван в первый раз и забрал лошадь, она молчала. Когда пришел Иван за коровой, не вышла даже сама из дома, только смотрела угрюмо из окна. Когда пришли забирать все остальное, еще и планируя переселить, так как решили отдать дом Айши многодетной семье, то хозяйка сидела на полу посередине дома и, не шевелясь, наблюдала, как из ее дома уносили все, что можно унести. В цветастых юбках у нее лежали янтарные бусы и клубок пряжи.
Когда Иван в очередной раз принялся ее увещевать оставить дом добровольно, то она ласково посмотрела на него и дала ему в руки клубок шерстяных ниток. Когда Иван уже держал нитки в руках, сказала хриплым голосом: «Вот на этом-то клубке весь твой род и повесится».
Иван плюнул на пол и клубок выкинул, вот только лет через пять пришли его арестовывать за недостачу, а его уже и не было — повесился председатель накануне. Только сын маленький остался. Вырос сын, войну прошел до самого Берлина, вернулся в медалях, женился, детей завел полный дом, а однажды прямо в сенях ночью и повесился. Так же ушли из жизни его сыновья, оба, так же ушли и два внука, одним из которых и был дядя Витя.
Говорят, что ошалевшая тетя Марина, которой эту историю тоже рассказали, ездила после по местным ворожеям и спрашивала, как проклятье снять, обещала любые деньги, но те только разводили руками и говорили, что не снять его, до седьмого колена оно. Пока не пройдет через всех — не кончится…
История пятая. Колядка
В сочельник все деревенские заводилы собирались у Марины Егоровны, местной библиотекарши. Марина Егоровна не человек — вечный двигатель! Она работала в библиотеке и вела сразу несколько кружков в сельском клубе (благо библиотека и клуб располагались в одном и том же здании): по игре на баяне и пению, а помимо этого она превосходно лепила из глины и была заядлым цветоводом. Все жители села безоговорочно ее уважали. Через ее руки прошли почти все жители и их дети, она знала поименно всех, а иногда даже могла, случайно встретив человека в магазине, на почте или станции, напомнить ему, какую книгу он задолжал, рассказать, какие новые книги появились и могли бы заинтересовать того или иного абонента.
Ее воспитанники (мальчики — баянисты, девочки — певицы) любили ее, потому что она, по сути, закрывала собою огромную брешь в дополнительном детском образовании на деревне. Поэтому и играли в каждом почти доме на баяне. Неудивительно, что именно в ее доме собирались, чтобы одеться ряжеными и пойти колядовать по деревне. Было также удобно, что дом Марины Егоровны был в центре села — напротив все той же библиотеки (и заодно сельского Дома культуры), так что можно было начинать обходить дома именно отсюда. Заканчивали же обычно на нашей улице, так как она была крайняя и за нами был только лес. Последним домом был аккурат дом Василия Ивановича, который в зимнее время отдыхал от починки своего знаменитого вечно нового забора.
Костюмы ряженых изобретались обычно из подручных материалов: мочалок, колготок, платков, старых юбок, шапок ушанок и прочего; в качестве грима использовали активно уголь и яркие помады. Наряжались в чертей, домовых, ведьм и прочую разную «нечистую». Брали разные погремушки из старых кастрюль и половников, брали гармошки, большие и маленькие мешки и начинали свой праздничный обход. Шли по улицам, распевали песни, гремели и шумели, как могли, но чем громче, тем лучше. Собаки рвались с цепей, дети глазели из окон. Начинали около шести вечера, чтобы закончить к полуночи на нашей Заречной. Подходили к дому, стучали в окна и двери, заходили целой толпой и начинали петь песни или частушки, плясали, рассказывали анекдоты, а взамен просили угощенья. Альтернативы не было — иначе ряженые просто не уходили или же пакостили в отместку. Напакостить, наказать жадного соседа было в сочельник совершенно обычной, легитимной практикой. Сделать подобное в обычное время было бы немыслимым, но в сочельник все законы как будто нарушались.
Готовились к сочельнику заранее, хозяйки что-то пекли, делали свои холодцы и салаты, доставали из подполов закатанные банки с разносолами, покупали водку или заготавливали домашний самогон или наливки. Не одарить ряженых было чем-то постыдным, было какое-то негласное даже соревнование — кто что даст. Так как все друг друга знали, то важно было не упасть в грязь лицом.
Ряженым не открывали двери редко, редко, но все же бывало. Иногда хозяев действительно не было дома: свет не горит, следов нет. Иногда люди специально гасили свет и делали вид, что они уже спят или их нет дома. Но скрыть такое было практически невозможно, потому что приближение ряженых, которые гомонили, пели и били половниками в пустые кастрюли, могло разбудить даже покойника.
И тогда ряженые обижались и наказывали «отщепенца». Они свободно могли унести что-нибудь из утвари, которую находили во дворе, — например, лопату для чистки снега или топор, банные веники, если те висели под навесом, тазы, ведра или почтовый ящик. Все это не забирали навсегда, а просто закидывали в сугроб, но так как хозяева к такому исходу были готовы, то чаще ряженые снимали калитку с петель и выкидывали в сугроб подальше, если калитку было не снять, то ее закидывали снегом и утаптывали снизу так, чтобы изнутри не отворить.
Не все к ряженым относились благожелательно после такого, но все же большинство их любили и такому развлечению были рады, некоторые собирались и присоединялись к костяку, так что толпа ряженых постепенно росла, и к моменту прихода их на нашу крайнюю улицу было уже не пять-десять человек, как вначале, а двадцать-тридцать, но во главе всегда была Марина Егоровна. Есть и выпивать начинали уже по дороге, процесс был важнее результата.
Поскольку наш дом был крайним, а мама дружила с Мариной Егоровной, то так уж повелось, что ряженые заканчивали колядки именно в нашем доме. Василий Иваныч (видимо, магия имени играла свою роль), несмотря на падение советского строя, был преданным коммунистом, поэтому Рождество не праздновал, а все эти народные гуляния презирал. И, пожалуй, он был единственным, кого ряженые не трогали за подобное отношение. То ли почтенный возраст играл здесь свою роль, то ли то, что он был ветераном войны, то ли просто считали, что уж и так настрадается Чапай с забором за лето и осень, так что хоть зимой не трогать его калитку.
За пару лет до этой истории поселился за нашим огородом новый жилец, татарин с молодой женой. Приехал работать на местной подстанции, жена его пока не работала, занималась обустройством нового дома. Въехали они в дом, когда тот еще был не достроен, и доделывали все уже по ходу. И хотя татар в деревне было немало, и все они к колядкам привыкли и сами в них участвовали, но наш новый сосед, Марат, держался особо.
Его жена Зуля (Зульфия) была открытой и разговорчивой, приходила к нам пить чай, пока муж был на работе, но при нем как-то сникала. Жили они обособленно, как будто и в деревне, а за ее пределами. Но для ряженых закон не писан, в первый год они соседей не застали, те уезжали на все праздники к своей родне. А в этот год явно были дома, горел фонарь на улице, еще шел дым из трубы. Но открывать хозяева не собирались, заслышав шум, они погасили свет и закрыли дверь. Ряженые миновали наш дом, сходили до дома новых жильцов, попытались снять новые ворота с петель, но те были слишком крепко посажены, поэтому только подперли калитку поленом и вернулись к нашему дому.
Мы их, конечно, уже ждали. Мы – это я и Катя, поскольку мама с папой колядовали вместе со всеми. Стол был накрыт, скатерть постелена, на столе посуда, в духовке — пироги. Но о закусках и выпивке можно было не беспокоиться, ряженые все приносили с собой.
В этот раз пришло человек пятнадцать! Вешалка не справлялась с таким количеством одежды, поэтому мы поставили в прихожей стулья, чтобы не бросать одежду на пол. Нас с Катей за стол со взрослыми не сажали, но и не прогоняли, разрешали стоять в дверях, слушать стихийный концерт, которым сопровождалось празднование. Мужчины больше пели частушки (слушать которые нам запрещалось из-за того, что там половина слов была матерной, но мы все равно слышали), женщины больше пели грустные песни про любовь и измену (почти в каждой такой песне женщина делилась своими переживаниями с деревьями — от калины до березы). Много обсуждали прошедшие колядки, кто и что дал, кто и как реагировал, кому и как пакостили, пили разное и закусывали разным.
Около полпервого ночи, когда веселье было в самом разгаре, послышался лай собаки и сильный стук в окно. Гости замолкли на минуту и прислушались, женский голос очень просил хозяина выйти на минутку по срочному делу. Отец накинул куртку и вышел, гости начали разговаривать, но гораздо тише, все были заинтригованы. Папа вернулся довольно быстро с озабоченным лицом, все снова притихли и устремили на отца свои выжидающие взгляды.
— Зуля, соседка, прибегала, первотелка у них в первый раз телится, Марат свет-то отключил везде от нас, а она со страху начала там в темноте куролесить, на вилы напоролась, теперь взбесилась. Зуля прибежала, вон глаза шесть на девять, чуть не плачет. Давайте спасать скотину, что ли, угробится же.
После трех секунд полной тишины все резко сдвинулись со своих мест и стали одеваться. Хмель как рукой сняло, такое ощущение, что все только этого и ждали. Уже минут через пятнадцать даже мы с Катей были во дворе у наших соседей, корова ревела так, что мурашки бежали по коже. Она брыкалась и никого к себе не подпускала, с одного бока, который она пропорола вилами, у нее текла кровь, из-под хвоста тянулась какая-то вязкая слизь.
Дядя Гриша, как самый опытный, попросил людей разойтись, так что половина людей зашли в дом, еще половина затихла за калиткой. Хозяйку он попросил срочно заварить душицы и приготовить для коровы питье, добавив туда сахара. Сам он взял полбуханки белого хлеба и потихоньку стал корову приманивать. Уставшая Майка сначала продолжала брыкаться, но, видимо начиная уставать понемногу, подпустила его к себе и даже взяла кусочек хлеба. Попробовала пожевать, но даже до конца не смогла съесть и снова начала жалобно мычать.
— Пить хочет! Неси ведро!
Принесли ведро, и Майка действительно начала жадно пить. Пока Майка пила, мужики, пришедшие на подмогу, связали ей ноги и накинули веревку на рога. Потом осмотрели коровью рану и поняли, что она совсем неглубокая. Но все равно наложили на нее марлю с марганцовкой и сделали какие-то уколы. Сам Марат с Зулей к корове не подходили, стояли на крыльце и только приносили все, что просил дядя Гриша, который командовал происходящим. Вскоре корова стала успокаиваться, в сарае для нее приготовили много сена, включили свет и потихоньку, не развязывая полностью ее ног, завели под навес. Только там ее полностью развязали и оставили совсем одну. Дядя Гриша сказал, что дальше она справится одна, а мы ей будем только мешать. Он попросил хозяев корову не пугать, свет приглушить, но не гасить, сделал корове еще один укол и сказал, через минут сорок зайти проведать.
И все дружной компанией стали возвращаться обратно за стол. Между прочим, увели с собой и Марата с Зульфией, говоря, что дома близко, прибегут и от нас. Соседи сначала очень стеснялись, но потом освоились. Рассказали между прочим, как видели из окна ряженых, как Марат, когда пытался открыть калитку, ушиб плечо, как перелезал через забор, чтобы убрать полено. Рассказывали, что ряженых в их деревне никогда не было, потому что деревня татарская и там даже слова по-русски не услышать. Марат несколько раз выбегал проведать свою корову, однажды вернулся счастливым и сообщил, что Майка принесла теленка, облизывает его. У коровы собрали первое молозиво, которое первотелка могла по глупости начать есть, а это для нее смертельно, и оставили уже животное в покое до утра.
Вся эта история дала и без того бурному гулянию веселое продолжение, за столом сидели почти до утра, так что половина гостей так и уснули в нашем зале. Просыпаться начали около десяти, пили чай и расходились по домам. Мама раздавала всем несъеденные вчерашние гостинцы. Прибегала утром Зуля и всех вечером пригласила к себе, среди прочего обещала приготовить свежее молозиво. Особенно, конечно, звала дядю Гришу. Так что вечером продолжили гулять уже у наших соседей. Телку назвали Колядкой, ее потом оставили коровой, и она еще долго жила у наших соседей. Они ее сильно любили и даже зарезать на мясо они ее потом не смогли, а просто увезли на мясокомбинат, чтобы «не брать грех на душу», хотя резали других первогодков каждую зиму. Марат с Зулей потом тоже колядовали со всеми и иногда сидели не у нас, а у них, так как их новый дом был гораздо просторнее нашего.
***
Недавно я приезжала в деревню. На месте нашего старого дома теперь стоит двухэтажный коттедж, дом Марата тоже достроен до второго этажа, но и там уже не живут наши соседи, они давно уехали в город. Василий Иванович умер, а на месте его забора теперь высокая железная изгородь. Местную школу закрыли, потому что детей было мало, а те, кто были, ездили на автобусе в город. Тетя Таня умерла, но Лиза, которая приезжает в родительский дом как на дачу, продолжает еще ухаживать за цветником, правда, его уже не сравнить по пышности и многообразию с тем, что был прежде. Почту теперь не надо охранять, все пенсии приходят на карточки. В деревне недавно открыли кондитерский цех, где выпекали пряники и печенье, и еще птицефабрику. Из-за того, что появились рабочие места и люди перестали уезжать, открыли ясли и, возможно, скоро снова откроют школу, но уже на новой стороне. Скотину теперь никто не держит, даже банку деревенского молока к чаю я нашла с большим трудом, ее принесла старая бабушка к первой субботней электричке.
Я спросила у местных, колядует ли кто-нибудь на Рождество, говорят, что никто не колядует, но некоторые ездят в Авангард, потому что там пару лет назад восстановили церковь. Но и им батюшка колядовать запретил строго-настрого, потому что «бесовщина».