Антон Задорожный. Мы никогда не умрём
Опубликовано в журнале Урал, номер 5, 2020
Антон Задорожный. Мы никогда не умрём. СПБ.: Издательско-Торговый Дом «Скифия», 2019.
Молодой петербургский прозаик Антон Задорожный пишет много, интенсивно, дисциплинированно; трудолюбиво ищет себя, свой голос и стиль. «Мы никогда не умрём» — уже вторая книга 28-летнего автора. Как и первая — «Жизнь на грани», — она весома по объёму — почти полтысячи страниц.
Задорожный, кажется, взял на вооружение известное изречение Дени Дидро о том, что «реализм вечно нов, как вечно нова изображаемая им действительность». Мощно прозвучавший в начале нулевых «новый реализм» сегодня уже схлынул, но Задорожный — один из тех, кто пытается его вновь актуализировать. Другое дело, что реализм этот подпитывается и обогащается «боковыми» лирико-романтическими нотками. Противовесом горьковским «свинцовым мерзостям жизни» у Задорожного неизменно становятся апеллирующие уже к раннему Горькому времен «Челкаша» и «Старухи Изергиль» сила и искренность живого человеческого чувства, в первую очередь — любви. «Горьковский круг», писатели-реалисты общества «Знание» (и их предшественник Глеб Успенский), — ключевой генезис Задорожного. Отсылки к Бунину, Леониду Андрееву, Куприну и самому Горькому очевидны даже по посвящениям, предваряющим некоторые рассказы. Равно как учтён и опыт современных реалистов: Садуллаева, Шаргунова, но в первую и главную очередь — Романа Сенчина (ему тоже посвящён один из рассказов).
Язык Задорожного грубоват и топорен, и не всегда понятно, где эта топорность — сознательный приём, а где — следствие нехватки писательского мастерства. Маркерами такого непрофессионализма становятся избыточность авторских ремарок (порой Задорожный так обстоятельно всё разжёвывает, что лишает читателя удовольствия достроить смыслы самостоятельно, доуслышать, доувидеть героев вне авторского комментирования — «он заботился о ней, как молодой человек, и она приняла его заботу, как подобает девушке»), хрестоматийный морализм («чтобы обрести бессмертие, нужно… умереть», «не хочу тебя обижать, но всё заканчивается смертью») и дидактизм, приклеенность финалов, не вытекающих органично из развития сюжета. Частенько в концовку выносятся фантастические допущения или стандартные афоризмы, как будто автору необходимо было блеснуть неостроумием: «Ведь не выигрывает лишь тот, кто не ищет победы».
О такие стилистические шероховатости читатель не может не запинаться, и эти запинки непродуктивны. Но запинки о саму шершавую, топкую, болотистую реальность, с которой Задорожный, работая с поэтикой факта и констатации, безжалостно ставит читателя лицом к лицу, когда не отойти и не отвернуться, — вот они уже продуктивны, ибо пробуждают мысли на отнюдь не праздные темы: кто мы? где мы живём? откуда и куда идём? И здесь возникает главная, наверное, проблема книги — проблема человеческого равнодушия, нормальности и нормализации ненормального: так, «братки» выкапывают яму для обречённой жертвы, рассказывая друг другу анекдоты («Стоимость»). Убийство здесь обыденно до жути: «Расчесал волосы на голове, чтобы не видеть трещины в черепе — наверное, проломил». Какова стоимость неравнодушия, даже мельчайшей эмпатии — вопрос, по нашим временам, крайне актуальный. Как может происходить подобное под «небом такого цвета, будто ты черничных ягод раздавил в кружке с молоком»? Правда, именно глобальность вопросов, на которые замахивается Задорожный, иногда его и подводит, ибо недостаточно ещё глубины исторического и художественного мышления, чтобы их решить. Много у Задорожного абсолютно факультативной публицистики, причём прямолинейно-лобовой.
Стилистику писателя буквально наводняют неосвоенные, необработанные штампы, дремучий синтаксис, вставляемые к месту и не к месту плеоназмы и парафразы (истинный бич Задорожного), безосновательный пафос и пустопорожние философствования: «они заключили друг друга в тёплые объятия, защищающие от страданий, смерти и несчастья», «мы умираем тогда, когда теряется мечта, цель, смысл нашего существования». Удивительны пересечения разных регистров: «избрала путь профессиональной шлюхи». Как будто высокие оды Ломоносова повенчались со стихами Баркова. Псевдоклассицистическая искусственность, напыщенность, тяжеловесность языка возникают то тут, то там. Особенно эти нестыковки заметны в эротических сценах, где автор, не чувствуя, что впадает в пародию, опускается до уровня дурных порнографических книжонок: «проникнув в её горячее и уютное лоно…», «прогуливая пыпыську в твоём лоне» и т.п. Даже в лирических пассажах встречается этот незапланированный комический эффект: «маятнику личного одиночества пора бы совершить колебание в противоположную сторону».
Такое коверканье языка далеко от платоновского, например, плотного физиологизма. После подобных описаний книжку хочется захлопнуть, что бы я непременно и сделал, если бы не было в ней других моментов, ради которых её имеет смысл читать. Есть у Задорожного удачи как в локальных образах, так и в отдельных произведениях. Там, где автор уходит от звериной серьёзности и допускает иронию, умело соединяет конкретику с абстракцией, — получается не в пример лучше, естественней и убедительней. Когда в сконструированные диалоги прорывается живая речь — это всегда очень заметно на контрасте с диалогами выморочными, сделанными.
Так формируется главный парадокс этой прозы — двусторонность её топорности. Работа влобовую идёт в минус стилю, композиции и т.д., но работает в плюс непосредственно содержательной фактуре этих вещей, плоти изображённой и происходящей в них жизни. Стиль и содержание, нарративный каркас и собственно смысл вступают в конфликт, и этот контраст во многом формирует нерв книги. Временами мёртвость и неестественность языка кажутся органичными мёртвому, «страшному миру», который этим языком описывается, и тогда веришь, что это — приём сознательный, пусть и используемый не слишком виртуозно.
Задорожный — всегда здесь и сейчас. Он привязан к моменту и сосредоточен на его фиксации. Лучшие моменты книги те, где автор прибегает к остранению, по Шкловскому, и смотрит на мир, как Наташа Ростова на спектакль, впервые оказавшись в театре: «на экране показывали, как человечки играют в футбол». Ещё один источник магнетизма этой прозы — её автобиографизм, личный опыт, пережитость сюжетов, прошедших, конечно, художественную обработку. Задорожный всегда прям, но не выпячивает себя. Кстати, заметно, что и у многих персонажей есть реальные прототипы (автор этого, в общем, и не скрывает, называя некоторых из них своими именами). Эта черта идёт от Сенчина, но и от героя романа Константина Вагинова «Труды и дни Свистонова» — в не меньшей степени. Наблюдательность, внимание к бытовым деталям и мгновенность рефлексии над происходящим — сильные стороны Задорожного-прозаика. Порой он чутко реагирует на детали, мимо которых иной прошёл бы, не отразив: «посетителей в полупустом зале было мало, и ему показалось странным, что одна и та же дверь для одних служила входом, а для других выходом».
Но досадно, что автор — психолог по образованию — почему-то не использует в должной степени этот бэкграунд. Психологической нюансировки, детализации в обрисовке характеров персонажей ощутимо не хватает. Хотя временами проникновение в психику героев удается автору. Часто под поверхностным слоем у него мерцает второй, глубинный — слой возможного, потенциального, неслучившегося, но могшего случиться. И именно этот пласт придаёт текстам специфическую объёмность, широту и глубину дыхания, во многом определяя их упомянутый парадоксальный магнетизм.
Но то, что неизменно и блестяще удаётся Роману Сенчину, у Задорожного получается изредка. Сенчин напоминает о себе в книге очень часто. К нему отсылает сам лаконизм заглавий («Не повезло», «Стоимость» и т.д.). Задорожный берёт у Сенчина только самые элементарные приёмы, однако старается делать это качественно. У Сенчина «жизнь происходит» (так называлась одна из моих рецензий на его книги), у Задорожного тоже происходит, но не столь убедительно. Баланс лирики и сурового реализма удаётся выдержать далеко не всегда.
Но при всех ужасах, смертях и просто откровенном трэше («Коленные чашечки мучителя превратились в жульен. Черепная коробка в сырой бифштекс»), своё жизнеутверждающее название книга всё-таки оправдывает. Причём это не наивное жизнелюбие, но «странная любовь», тоже в чём-то блоковская, это чувство балансирует на грани обречённости и приятия. По витиеватой логике Задорожного, «мы никогда не умрём» именно потому, что «живём на грани», постоянно испытывая пороговые экзистенциальные состояния. Пресловутая «русская хтонь» — отличный катализатор для такой экзистенции. И в этом смысле вторая книга Задорожного — интонационно логически продолжает первую. С одной стороны, «узнаю тебя, жизнь, принимаю и приветствую звоном щита», с другой — «скрипят задумчивые болты, подходят люди к воротам». Герои Задорожного тоже «рождены в года глухие», тоже «пути не помнят своего», тоже «дети страшных лет России»: значительная часть книги посвящена лихим 90-м, данным на контрасте семейного и уличного, когда один и тот же человек, будучи любящим отцом, выходит на улицу и хладнокровно пытает и убивает бывшего друга и партнёра по бизнесу («Не повезло»). Да и в «нулевых» благополучие иллюзорно, ибо девяностые никуда не ушли, но лишь затаились на подкорке нового времени.
Вот и герои у Задорожного соответствующие — братки, молоденькие проститутки (впрочем, многие из них по-достоевскому «идейны», как героиня «Жестоких времён» Варя, для которой проституция была «знаменем» и из которой в конце концов мучительно прорастает-высветляется женщина), алкоголики, одинокие старухи, сироты… Стоит отдать должное — страха он нагнать умеет. Но лучше всего выписаны всё равно обычные молодые люди, которые встречаются, влюбляются, читают друг другу стихи, расходятся…
Проза Антона Задорожного — проза становящаяся. Пока это, скорее, ещё языковое прозаическое сусло, но сусло перспективное. «Внутренний Хемингуэй» в его прозе, едва начав говорить, тут же, «презрительно усмехаясь, отворачивается спиной и замолкает». Но известный посыл Достоевского о том, что «нет ничего фантастичнее окружающей нас действительности», взят на вооружение верно. Он, кстати, почти буквально повторяется в повести «Жестокие времена»: «Просыпается, чтобы вспомнить, что действительность хлеще самого страшного кошмара». Между прочим, повести удаются Задорожному лучше рассказов — в них меньше необязательного. Собственно, ещё в «Жизни на грани» было заметно, что на длинном дыхании Задорожный работает лучше и уверенней.
«Мы никогда не умрём» можно разделить на две примерно равные части. В первой половине — рассказы и повести ещё совсем ученические. Во второй — начиная с рассказа «Гештальт», профессионализма явственно прибавляется, временами кажется, что это написано вообще другим человеком — значительно более зрелым писателем. Во второй половине книги возникает и, пожалуй, наиболее интересная метапрозаическая тема — рефлексия над самим процессом писательства. Ей посвящена центральная и, на мой взгляд, лучшая и стилистически наиболее чистая повесть «Точка», обращённая к феномену «исписывания», рассказывающая историю американского писателя и слависта и его творческого кризиса (и преодоления такового). А заодно представляющая собой авторефлексию о прочитанном и любопытный экскурс-ликбез по истории русской литературы, воспринятой остранённо, с интересным погружением в западную ментальность.
Думаю, в такой метапрозе с элементами эссеизма у Задорожного есть серьёзные перспективы. Равно как и на путях нюансированной абсурдизации реального, реалистической фантасмагории. Неплохо смотрятся и лирические рассказы из своеобразного «санаторного» диптиха («Правда», «Последнее лето»), и посвященная интернатскому быту детей-инвалидов повесть «Красные зори. Ясные дни», где наиболее отчётливо прописана победа чистой и глубокой любви над жестокими обстоятельствами существования (из этой повести взято и название всей книги). Отмечу и рассказы «Несправедливые будни Михалыча» и «Жизнь и смерть Анны Робертовны» (её героиня напоминает солженицынскую Матрёну), где автору наконец-то удаётся целенаправленное и последовательное оформление типажных характеристик героев, а также проводится нетривиальная мысль о тяжести и избыточности, но необходимости ощущения нравственной правды.
Будем надеяться, что диалектика жизни и смерти, реального и фантастического в дальнейшем станет более цельнооформленной, а Антон Задорожный поднатореет в описании «совершенно простых и потому вечно красивых вещей». Сильные моменты в ткани повествования позволяют верить и надеяться, что третья книга будет более выверенной и продуманной. Ну и ещё хочется пожелать автору чуткого литературного редактора (а лучше нескольких) — печально только, что нынче эта благородная профессия встала в ряд вымирающих…