Памяти Эдуарда Лимонова
Опубликовано в журнале Урал, номер 5, 2020
Семен Вяткин — окончил Екатеринбургский государственный театральный институт (семинар Н. Коляды), публиковался в журналах «Современная драматургия», «Урал». Заведующий литературной частью Камерного театра Екатеринбурга.
Моё знакомство с Эдуардом Лимоновым началось в 1996 или 1997 году, когда он приехал в Екатеринбург. Тогда одно известное городское информационное агентство разразилось пространным сюжетом, тотальную часть которого занимало детальное цитирование романа «Это я, Эдичка». Помню, как после пары предложений на мои уши легли тёплые мамины руки. Моя ультраинтеллигентная мама хотела избавить мой юный 13-летний ум от эротических образов и подробностей. Но я всё услышал. Приглушённый мамиными ладонями слух доносил до меня описание одного из эпизодов романа, происходящего на пустыре. После, спустя три года, я прочитал, наверное, всю прозу Лимонова. Не хочется писать банальности типа «ушла эпоха» и т.д. Ушла, естественно. Что теперь об этом писать? Но мне посчастливилось быть его современником. Посчастливилось быть с ним знакомым. Поэтому, ехать или не ехать на его похороны — вопроса не было. Ехать.
Самолёт в 6:50. Выхожу из дома ровно в 4:30, время, на которое вызывал такси, сажусь в машину и вспоминаю, что забыл шапку. Но есть капюшон, можно и без шапки. Подъехал минивэн, что для одного меня многовато. Едем по пустынным ночным улицам, и я вспоминаю Ангирова, моего подельника, а ныне профессора каких-то сложных наук в Германии. Его однажды так же везли с Петровки в Бутырку по пустынным московским улицам почему-то через Красную площадь. Тогда нас с Мишей Ганганом, нынешним политэмигрантом, везли следом. Остальных 39 наших товарищей, в том числе и Ангирова, уже рассовали по московским тюрьмам. На входе в Бутырку вертухаи зачем-то спросили, есть ли у нас шапки. Получив отрицательный ответ от Миши, они протянули — ну, нам такие не нужны, и отправили его обратно, а меня с моей шапкой впустили в просторное брюхо бутырского фойе. Конечно же, наличие или отсутствие шапки не прописано ни в каких уставах и распорядках и ни на что не влияет. Ганганова шапка вместе с шарфами, смятыми брошюрками конституции, удочками, выступавшими древками для флагов, чьими-то разбитыми очками и прочим позже выступала вещественным доказательством в суде. Вот такими вещдоками хотели доказать захват власти и впоследствии «доказали» массовые беспорядки в одном отдельно взятом кабинете на Ильинке.
Таксист долго едет в аэропорт, через объездную, потом выруливает на Сибирский тракт, хотя с объездной логичнее было бы рвануть по дублёру. Вспоминаю давно забытую привычку — смотреть за появлением «хвоста». Поэтому, чтобы не испытывать судьбу, оказавшись в аэропорту сразу иду на регистрацию. В стерильной зоне по громкой связи объявляют, что всем прибывшим из европейского региона следует прибегнуть к карантинному режиму. Хотя тут же ходят несколько китайцев разного пола и возраста. Один китаец с видом пожилого гомосексуалиста, в пальто и модном шарфе, постоянно чешет глаза и трогает лицо. Несколько людей ходят в масках. Много пассажиров с детьми. В целом всё выглядит как обычно. Никакой паники. В самолёте всем пассажирам выдают «Московский комсомолец». На первой полосе заголовок: «Коммунизм победил коронавирус». А Лимонову бы понравился такой заголовок? В статье сообщается, как в Китае справились с эпидемией. Общество самоорганизовалось, люди массово записались в волонтёры. 70% волонтёров — коммунисты. Кто знает, как повлияет пандемия на ход мировой истории? Пандемия чумы в XIV веке поставила точку в эпохе средневековья, поставив под сомнение существование Бога. На чём поставит точку пандемия короновируса? На эпохе капитализма? Глобализма? Или прав человека? Интересно, какой бы сейчас прогноз дал Лимонов, которого мы звали «Дед»? Но он уже ничего не скажет нам, он умер, и я лечу в самолете на его похороны.
Аэроэкспресс долго и нудно везёт меня из Домодедово в Москву. За окном бесконечный пейзаж с новыми, безымянными для меня спальными районами. На Павелецком вокзале встречаюсь с Лёхой Р., моими товарищем. Лёха многословен. Он — журналист спортивного канала, работник Общественной палаты, три года назад перебрался из Нижнего (Горького) в столицу. Лёха говорит, что до кладбища добираться часа два. До Славянского бульвара едем на метро, потом пересаживаемся на автобус до Троекуровского кладбища. На автобусе по Сколковскому шоссе доезжаем до МКАД, откуда до кладбища идём пешком по какому-то перелеску. Грязь чавкает под моими белорусскими военными ботинками, из-под земли пробивается первая трава, растут кипарисы или кусты, очень похожие на них, и я представляю себе какую-нибудь южную страну, где Дед воевал и бегал с автоматом. Над нами пролетает вертолёт, что добавляет какого-то магического реализма этой моей фантазии. Вертолёт вряд ли случайный.
У центрального входа уже собираются люди. В сторонке жмутся люди с фото- и видеокамерами. То ли журналисты, то ли оперативники. Мы подходим к своим. Бритые наголо, волосатые, в чёрных одеяниях и в высоких армейских ботинках — «последние герои рубежа тысячелетий». Все состарились. Кто разжирел, кто поседел. Подходим, здороваемся. Ответственный за безопасность товарищ сообщает нам, чтобы никаких комментариев журналистам. «В курсе», — огрызаюсь я в ответ. Похороны закрытые, без общественности и СМИ. Такова последняя воля Деда.
Среди собравшихся несколько celebrity — Сергей Шаргунов, Паук из «Коррозии металла», адвокат дьяволов Сергей Беляк. Последний вспоминает, как в одном из СМИ партию назвали ОПГ. Со стороны это действительно походит на сходку мафиози — редкий из здесь присутствующих не имеет за спиной тюремного срока или военного опыта.
Солнце, в Москве весна. Всё напоминает сбор перед демонстрацией в холодный Первомай или День нации, если бы не траурные венки и география происходящего. Среди толпы я вижу Лимонова. Живого. События последних дней ещё не улеглись в голове, ещё не вся информация в мозгу отсортирована по соответствующим папкам памяти, и поэтому я не сразу понимаю, что что-то не так. «Нет, показалось», — убеждаю я себя. А потом опять вижу — вот Лимонов, серьёзный, в своём кепи, вот он разговаривает с партийцами и смеётся, вот он прогуливается вдоль толпы и о чём-то думает, подкручивая усы. Видения быстро проходят, и я понимаю, что это не Лимонов, а седовласый, неизвестный мне человек, а там другой, не менее мне неизвестный, и т.д. Но Лимонов не был бы Лимоновым, если бы на его похоронах обошлось без мистики. Я думаю, что тогда именно его и видел. Он был там и наблюдал за всем со стороны. А потом солнце быстро скрылось, и посыпал мелкий град.
Когда на похоронах идёт дождь — это Бог плачет о покойном. По Лимонову Бог плачет градом. В матюгальник командуют: «Нацболы, стройся!», и мы повинуемся дисциплине. Шествие в последний раз возглавляет Лимонов. В гробу. Я иду за женщиной в чёрном. Не сразу понимаю, что это Екатерина Волкова, бывшая жена и мать двух его детей. На асфальте лежит белая роза с чёрными точками грязи. В этом есть что-то неправильное, когда цветы валяются так, поэтому поднимаю из грязи и несу, не знаю зачем. Какой-то старый коммунист говорит, что надо засушить цветок и оставить на память.
Приближаемся к яме, появляется запах ладана. Священник машет кадилом. Рядом еще свежевырытые могилы. Культура погребения в деле, конвейер работает без остановки.
Останавливаемся. Я приделываю подобранную белую розу в центр венка, стоящего передо мной. Опять вижу живого Лимонова — он проходит во втором или третьем ряду колонны. Снова светит солнце. Толпа хором читает молитву нацбола. Дед написал её лет пятнадцать назад. Он хотел, чтобы нацболы читали её каждый день в строго определённое время — в 6 утра по Москве, как это делают мусульмане — совершают намаз в строго определённое время. Этот ритуал должен был, по задумке великого Деда, объединять всё партийное племя, как намаз объединяет мусульман. Помню, я совершал этот ежедневный ритуал в Бутырке. Стоял у «тормозов» (так на тюремном языке называются железные двери в камеру) и, глядя на решетку на окне, шептал текст молитвы.
Дед не хотел долгих речей на своих похоронах, о чём было сообщено в мегафон. Но ораторы не удержались: первым был коммунист, вторым — Иванов-Сухаревский, который очень театрально говорил что-то бессвязное, но не менее высокопарное. Как критики XIX века не поняли Гоголя, отнеся его мистическое прорицание к реализму и сатире, так и современники не поняли Лимонова. Так же, как и Гоголя поняли потомки, поймут и Лимонова. Мы слишком близки к его фигуре. Чтобы её рассмотреть — надо отойти на расстояние. А пока его фигуру в гробу, обёрнутом партийным знаменем, медленно опускают в московскую землю под аккомпанемент шума МКАД.
Бросив свои три горстки, я отхожу. В стороне от нас появляется военный отряд — то ли срочники, то ли росгвардейцы. В обмундировании и с автоматами на плече. «Вот и винтилово…» — мелькает у меня в голове. Но вижу в руках у срочника российский флаг на древке. Значит, отбой. Значит, в атаку не пойдут. Выясняется, что следом за Лимоновым похороны большого военного чина, и этот караул, приехавший раньше времени, терпеливо ждет, когда подойдет очередь их покойника. Одно из пожеланий Деда — салют из автоматных очередей — таки исполнилось.
Положили и закопали Лимонова. А дальше все следуем в гостиничный комплекс «Измайлово», в корпус «Вега», на поминальный обед. В далеком ноябре 2004-го здесь разместились делегаты V съезда ныне запрещённой партии. Отсюда мы маршем шли до Театра мимики и жеста, где проходил сам съезд. Здесь на крыльце гостиницы я впервые увидел Лимонова живьём и всех своих товарищей, многие из которых погибли от пуль в горячих точках или выжили, но стали другими, приняв конформизм как форму самоубийства.
Удивительно, но зал ресторана больше напоминает о свадьбе или юбилее, чем о случившихся похоронах. Всё выглядело бы безнадежно буржуазно, если бы не баннеры с партийными лозунгами и символикой. Во главе стола стоит портрет Деда, а за ним на стене широкая надпись: «Да, смерть!» В стороне стойка с микрофоном для желающих сказать слово. От количества выпитого выступления превращаются в митинг. Сначала Айо Бенес, потом Чёрный Ленин, и наконец крепко выпившая девушка кричит в микрофон и активно жестикулирует руками, превращая все в слезливую пьяную истерику. Я встаю и ухожу.
Еду, толкаюсь в метро, и точно так же во мне толкаются мысли. Конечно, это похороны партии и поминки по ней. Вся её идеология, её живая мысль — это его клокочущие книги и колонки на различных информационных ресурсах. Смерть во всём мире коммерчески успешная штука, а как уж любят в России мертвецов… И партию это не спасёт. Но Лимонов…
Он теперь сидит на вершине священной горы с красивым названием, которое известно только ему. Там пахнет цветами, дымом и специями. Лимонов смотрит вдаль, в глубину морозных облаков, и видит то, о чём уже никогда нам не расскажет.