Стихи
Опубликовано в журнале Урал, номер 4, 2020
Евгений Каминский — поэт, прозаик, автор семи поэтических сборников и нескольких книг прозы. Лауреат премии Н.В. Гоголя. Печатался в журналах «Волга», «Звезда», «Нева», «Урал», «Юность», «Октябрь», «Литературная учеба» и др. Живет в Санкт-Петербурге.
***
Степь да степь… Ну и что остается?!
Только родине стать ямщиком,
о котором протяжно поется
и в газете ни слова о ком,
если только, сбежавший от тройки
и твердящий: «уже не могу…»,
он сорвется с лесов новостройки
иль, напившись, затихнет в снегу.
Глупой смерти проста подоплека
тех, чье право любить истекло:
до тепла было слишком далеко,
а хотелось скорее в тепло…
Но и насмерть замерзшим — не близко:
путь далек из-под снега лежит
через черное небо Норильска
в бьющий солнцем в глаза Геленджик,
к бесконечному синему морю,
у которого всякий мертвец,
покаянно наплакавшись вволю,
может вечно любить наконец.
Памяти шестидесятых
1
А если пойти на задворки,
то можно не только найти
пустой пузырек от касторки
и книжку «От двух до пяти»,
лежит там костыль дяди Коли
и выбитый глаз Снегиря…
Никто там не рявкнет: «Доколе?!»,
рывком нас за шкирку беря.
Там больше ни пеший, ни конный…
Там больше — и сам видишь ты —
ни жизни, ни власти законной,
могилы одни да кресты.
Но там потому-то и проще,
как будто тебе десять лет,
обнять дяди-Колину лошадь,
хотя б ее верный скелет…
Куда там ни глянь — всюду кости:
здесь Леха лежит, там Костян…
Нет, к светлому прошлому в гости
нельзя, не хрустя по костям,
себя утешая невольным
обманом, что всем им давно
не больно, не больно, не больно,
а всем остальным всё равно…
2
Ветром кипящий
парк. Кислород.
В парке гулящий,
праздный народ,
коль не поддатый,
то уж хмельной,
вечный ходатай
перед женой
за два по двести
в день выходной;
пить — так уж вместе,
целой страной…
Прочь из-под кепок
лезут чубы.
Все еще крепок
градус судьбы!
Ражего смеха
всюду рыжьё…
Умерло эхо
криков «В ружьё!»,
в прошлом бушлаты
и кирзачи…
Нынче крылаты
сплошь усачи.
Всяк, кто из ада
Вышел, — орел,
словно и правда,
крылья обрел.
Стонут гитары.
Вам тут любой
из портсигара —
«Север», «Прибой»…
Радости звуки.
Выть не с руки
даже безруким,
сжав кулаки.
Даже безногий,
бросив костыль,
гоголь немного,
а не бобыль.
Кружатся в танце
с «Шипром» «Тройной».
Кончено, братцы,
с вшивой войной.
В этой кромешной,
пряной ночи
Лазарь воскресший
каждый почти.
Вермут в бокале,
в блюдце — драже…
Выпить дай Клаве —
время уже,
не из бокала,
а из горла,
чтоб не вникала
в душу орла,
просто внимала,
взяв за крыла,
жарко и ало
ликом цвела.
Так, чтобы Лазарь,
вновь легкокрыл,
выключив разум,
ад свой забыл.
Чтоб эту Клаву,
вздыбив, несло
жизни во славу,
смерти назло.
3
Я помню всех «танкистов» у ларька
на Павловской, где пиво разливали,
Григория, Романа, Игорька,
что жил у сумасшедшей тети Вали.
Я помню их литые «утюги»,
которыми они и в зной, и в слякоть
себя вперед толкали — не моги
им помогать и вслед им что-то вякать.
Им родина сказала: «Ну, к чему
мне до конца не павшие солдаты?!»,
не оценив любви величину
всех этих, недобитых и поддатых…
Они, как тот военный инвентарь,
в лом списанный… Не хочешь в переплавку?
Тогда нишкни, под лавкою кемарь.
Авось, не сунет носа власть под лавку.
И не отправит литерным туда,
на триста первый лагерный, где только
и есть что день постылый для труда,
а для ночных кошмаров — тьма да койка.
Авось, отдашь концы, как люди, здесь,
где все твое: деревья, стены, лужи,
которым, впрочем, ты едва ли нужен,
хоть вывернись нутром кричащим весь.
4
Всюду кости, кости,
черепки да прах,
а от прежней злости —
только бабье «ах».
Тишь вокруг такая
душу забрала —
как бутыль «Токая»
выпил из горла
и пошел к осинам,
тем, что в сгустках жил,
с прежним — негасимым,
будто век не жил,
посмотреть как в Лету
там впадает та,
что несет по свету…
Нет на ней креста,
только даты, даты…
Смотришь и не рад:
все мы кандидаты
лишь на пару дат.
Но не смежат очи
там сто тысяч лет
гипсовый рабочий,
бронзовый поэт,
пионер с трубою
и одной ногой…
Что же нам с тобою
плакать, дорогой?!
В прошлом пусть все это,
юном и седом,
но под пистолетом
и перед судом
не сдадим, что было.
Пусть за это нас,
говоря нам «быдло»,
бьют под дых и в глаз.
***
Что ни ночь, то покойник какой-нибудь снится упорно.
Просыпаюсь, припомнить не в силах, о чем он вещал мне.
И ничто от стараний тех тщетных — ни экшен, ни порно —
уж не может отвлечь, и внутри всё черней и печальней.
Что там встретит меня? Умирать-то придется, похоже,
даже если не хочешь и носишь, как мальчик, бейсболку,
полагая, что можешь избегнуть. Скрываться негоже,
говорят дураки, и об участи печься — что толку…
А душа — все бледнее и тоньше, Христова невеста —
вдруг проглянет во взгляде пронзительной грустью щенячьей.
Места здесь не находишь себе? Просто там твое место,
где представить не можешь, как всё это будет иначе.
Нет, не вспомнить никак. Зря покойники брызжут слюною,
зря о жизненно важном кричат, как поп-звезды с экрана,
и без них уже ясно, что жить там придется иною,
без бейсболки уже и, как в порно, не имаши срама.
***
Припомнят мне всё там, похоже,
что делать за путь свой земной
ни пешим, ни конным негоже,
и все ж было сделано мной.
И сколь ни пеняй на причину,
ни плачь, что не знал, что почем,
кто брал у любви не по чину,
не будет прощен палачом.
Едва ли, едва ли простится
во мраке сверкающий взор,
и то, что не дергалась птица,
когда ее брал ты, как вор.
С закушенной нижней губою
букетом увядшей красы
лежала она пред тобою,
а ты всё глядел на часы,
И шел, отказавшись от чая,
к стихам. Ибо их лишь всерьез
любить мог. Никак не вмещая
ни пылких признаний, ни слез.
Не эта, ты знал, так другая,
почти не терзаясь виной…
Припомнят, что жил — отвергая,
ко всем повернувшись спиной,
ни клятвы когда, ни обеты,
лишь ночь, что как омут тиха…
Швыряя все эти букеты
в гудящую топку стиха.
***
Ты сам, ты сам себе закон:
ямб надоел, берись за дольник…
Не так ли дышит испокон
свободой тайною невольник?!
А ты рубаху рвешь, дурак,
уверенный, что входишь в вечность.
Ум человеку — первый враг,
а враг второй — язык, конечно.
Так прикуси себе язык
и подклони покорно выю.
В крик сокрушаться что за бзик?!
Здесь дольше всех живут немые.
Что за восторг — права качать?!
Под вольной грамотою вашей,
ну, не влепили вам печать,
но вас ведь и не съели с кашей.
А мир стоял, стоит на тех,
кто, пусть в убожестве дебелом,
живет меж строк и смыслов сверх,
светя эпохе между делом.