Опубликовано в журнале Урал, номер 4, 2020
Борис Телков — член Союза писателей России. Автор более тридцати книг. Лауреат нескольких всероссийских литературных премий. В настоящее время редактор журнала «МАКАР».
Лесные ягоды
I. На свалке и в лесу
Однажды непутевый батенька Глаши Ерохиной допился до чертиков.
После получки он, как обычно, зашел в шинок. Взял Ероха косорыловки и сел играть в карты с приисковыми мужиками. Вскоре продул не только все деньги, но и рубашку, штаны и сапоги. Как привидение, бродил он в одном исподнем меж пирующих. Потом опустился в уголок и заплакал с горя. Мужик он был незлобливый, безотказный на помощь, его все любили в поселке, поэтому, чтобы успокоить, поднесли еще пару чарок вина. Ероха так и уснул, свернувшись калачиком на полу, как собака.
Проснувшись, он вскарабкался на стул и сказал:
— Дивечко мне приснилось, ребята… Будто бы в моем брюхе сидят черти — десятка два, не меньше! — и так же, как вы, пьют и играют в карты. Во, тих-ха! — Ероха поднял вверх грязный кривой палец. — Слышите, как старшой дубасит чертенка дикошарого колодой карт по рылу? А тот ишь, шеперится…
Мужики загоготали так, что едва не погасли свечи на столах.
— Пошто не верите, братцы? Ну-ка, гляньте…
Ероха схватил со стола нож и с маху засадил его себе под грудь, а потом продернул книзу…
Сизо-красные кишки плюхнулись из-под рубахи и повисли, покачиваясь, возле босых ног…
После того как батенька через пару дней отдал концы в заводской больничке, старшей из ерохинских детей, десятилетней Глашке, пришлось бросить школу и помогать матери управляться по хозяйству.
О школе она не жалела — ей там не нравилось. Хуже всего девочке давался Закон Божий, хотя в церковь ходить она любила. Особенно по праздничным дням. Там Глаша наблюдала совсем другую жизнь — пение откуда-то из-под небес, как в раю, барыни в кружевах, купчихи в шелестящем шелке… Все происходящее казалось волшебным сном. Порой Глаша закрывала глаза, и ей начинало казаться, что на ней надето такое же роскошное платье, а рядом стоит парень с пшеничными усиками кольцами, в костюме-тройке и с золотой цепью на животе. Именно таким видела свое будущее маленькая Глаша…
К реальности девочку возвращал подзатыльник от матери, заметившей, что дочь пропускает поклоны.
Через год летом Глаша отправилась работать на рудник.
Начальство определило девочку на свалку, собирать железные камешки в ящики. Мать перешила под ее рост отцовский запон из мешковины, а утром, отправляя дочь на рудник, завернула ей в тряпочку ломоть хлеба, пару картофелин и луковицу.
На горе собрались не только челядешка вроде нее, но и взрослые девки. Пришел хмурый смотритель и, пощелкивая ивовой вицей по сапогу, рассказал новичкам, как отличить руду от пустоши. Девки стояли в сторонке нарядно одетые, шептались меж собой и хихикали, будто не работать пришли, а ждали кавалеров. Глаше показалось это чудным.
Когда все разошлись по свалке, девочка забыла не только о щеголихах, но и обо всем на свете. Ее увлек азарт поиска нужных камешков. Словно грибы собирала. Хотелось быстрее всех наполнить свой ящик…
Ближе к полудню интерес стал пропадать. От поднявшегося солнца исходил ровный сухой жар, как от печи. Он высветлил и обезличил россыпи камней. Собранные в подол фартука, они грели живот, при ходьбе перекатывались, порой Глаше казалось, что она несет какое-то живое существо. Манил своей прохладой сосновый лес на окраине свалки, куда дети бегали по нужде, по пути успевали выцепить из высокой травы несколько крупных сочных ягод земляники.
На самой свалке никакая растительность не приживалась, если не считать нескольких клочков выжженной травы и чахоточных березок.
Глаша уже не спускалась с тяжелым подолом к ящику с каменных отвалов, а в облаке едкой пыли съезжала с них, на чем могла. Вначале был страх порвать платье или обутки, но потом его погасила усталость.
Другие дети, даже те, кто работал не первый день, тоже чувствовали себя не лучше, они уже не перекликивались меж собой и не перекидывались камешками.
Все, кроме нарядных девок, своим унылым обреченным видом и согбенными тощими спинами напоминали маленьких каторжан.
Когда Глаше казалось, что она собрала руды меньше остальных, девочка со страха, что ее отругает смотритель, украдкой подбрасывала в свой ящик пустошь.
К обеду на свалку каурая лошадь привезла легкую бричку, в которой сидел уже знакомый детям смотритель, а вместе с ним еще трое мужиков, по внешнему виду не рабочие, а какие-то такие же рудницкие распорядители.
Смотритель спрыгнул с брички и пошел осматривать ящики с рудой.
Вскоре Глаша услышала:
— У-у, зажиги, беляков набрали!.. С первого же дня обманывать?!
Как выяснилось, все новички, как и Глаша, подкидывали в свои ящики для его полноты пустую породу. Смотрителю было достаточно увидеть хотя бы один беляк в клади, чтобы прийти в ярость и опрокинуть собранные камни на землю.
Менее распотрошил он ящики опытных сборщиков камней и совсем не стал осматривать то, что набрали щеголихи.
Пока дети, кто с плачем, а кто с сердитым сопением, сортировали свои камни, девки одна за другой подошли к бричке и окружили ее пестрым кольцом. Вскоре оттуда донеслось веселое щебетание, прерываемое мужским гоготом. В руках смотрителя блеснула на солнце бутылка вина.
— Слышь, Капа, а пошто он только нам напакостил? Пошто ихние ящики не тронул? — спросила возмущенная Глаша девочку с соседней улицы, которая работала на свалке уже второй год.
— Ты про пялок-то? Так они почти кажный обед в лес ходят вместе… Поэтому и ящики их не ломает, да еще и лишнее приписывает.
— И што там в лесу они делают? Может, и нам так же?
Капа пожевала сухую травинку, усмехнулась:
— Сходи, позырь…
Пока девочки переговаривались, веселая компания у коляски разбилась на пары и медленно удалилась в лес.
— Айда, интересно же… — разобрало любопытство Глашу.
— Не-а, я лучше отдохну…
И девочка отправилась в лес одна.
По треску ломаемых веток, висящей на кустах одежде и взвизгам Глаша нашла сначала одну пару, потом другую, третью…
О том, чем они занимаются, девочка догадалась. Не знала точно, а именно поняла, смекнула. Об этом самом хихикали старшие подруги на завалинках, пьяные парни изображали похабство на пальцах, в бранных словах и движением бедер. Ради этого, вдруг ни с того ни с сего выгнав детей гулять на улицу, мать с отцом, когда тот был еще жив, среди бела дня запирались в избе или по ночам скрипели полатями, кряхтели под стеганым одеялом…
Голых мужиков и парней Глаша видела еще раньше, правда, издалека, купающимися в заводском пруду. Они ей показались тогда нелепо и даже безобразно устроенными. Не то что сейчас, вблизи…
Стыдное таинство, происходившее совсем рядом, в нескольких метрах, так впечатлило Глашу, что, вернувшись на свалку, она не заметила, как закончился рабочий день. Придя домой, она выпила целый ковш квасу, кое-как ответила на расспросы матери, повалилась на лавку и уснула. Возле Глаши на полу ползали, играя меж собой, два ее брата и сестренка, самая младшая из Ерохиных.
Ночью в жарком сне она вновь видела наползающие друг на друга белые тела, которые потом переплелись так, что превращались в ком теста. Мать со странным выражением лица, хохоча, мяла его в руках, раскатывала в колбаску на столе, подбрасывала ее, покачивала перед своим лицом, как маятник, и снова тискала тесто…
— Исть, доченька, хочешь?
— Хочу… — пролепетала пересохшими губами Глаша.
Девочка открыла глаза и увидела склонившуюся над ней матушку. В руках ее дымилась тарелка пельменей.
— Давай отведай, помощница моя…
За окном белела ночь. Где-то далеко, возле пруда, пиликала гармонь.
***
Глаше понравилось подглядывать за любовными парами. Собирая на свалке руду в ящик, она ждала обеда, чтобы крадучись отправиться следом за девками и мужиками в лес. Расстраивалась, если на небе появлялись тучки или ночью прошел грозовой ливень, — как бы не испугались любовники сырой травы…
Наблюдая за парами, девочка сделал для себя много открытий.
В обычной жизни — той, что на виду, — мужик ходит на рудник, приносит домой деньги, строит избу, баба нянчится с детьми, готовит еду, стирает белье. А есть еще другие отношения между ними, тайные… Они, как и первые, могут быть хорошими и плохими.
На одни пары Глаша смотрела с замиранием сердца, даже, насколько возможно в такой ситуации, участвуя в происходящем. Порой ей, спрятавшейся за елью, казалось, что она чувствует, как и опрокинутая навзничь девка, скольжение по своему телу жадных мужских рук, влажные поцелуи в шею, в губы. А после того как любовники с шумным вздохом откидывались друг от друга в траву и замирали в изнеможении, раскинув руки и ноги, Глаша от пережитых волнений тоже ощущала дрожь в пальцах и сладкую ломоту в теле.
А вот любовные игры одной из пар сначала вызывали у девочки страх. Мужик мял и терзал девку, как тряпичную куклу. Она охала, порой взвизгивала и кусала его. Тот был настойчив и словно не замечал боли. Когда девка пыталась уползти от мужика, он ловил ее за бедра и притягивал к себе. В первый раз увидев такое изуверство, Глаша даже хотела позвать кого-нибудь на помощь, но что-то остановило ее. Тогда она подняла с травы сосновую шишку, чтобы запустить ее в широкую рябую спину мужика в надежде отвлечь его от издевательств и дать возможность жертве убежать. Правда, потом, услышав, как девка бормочет, почти хрипит: «Шибче, шибче, ажник в ушах трещит…», девочка засомневалась, так ли было ей плохо в жестких тисках мужика.
После того как Глаша стала частым свидетелем интимных отношений взрослых, она пришла к неожиданному заключению: когда мужик с бабой остаются вдвоем да еще раздетые, совсем не важно, кто из них беден, а кто богат. Более того, бабы в этом случае имеют даже власть над мужиками… Девочка замечала, что иногда, перед тем как лечь в траву, смотрители подносят девкам какие-то подарки, то косынку, то бусики, а самые щедрые подношения получала веселая хромоножка Фекла, отнюдь не красавица.
Из всех пар, за которыми подглядывала Глаша, больше всех ей нравилось смотреть именно на Феклу и ее мужика. Однажды после очередного подношения девушка вскочила с травы и, припевая вполголоса, голая кинулась собирать цветы. Из них Фекла сплела два венка: один надела своему мужику на голову, а другой, как обруч, накинула ему на низ живота. Потом они, хохоча, катались по траве…
Неизвестно, какие еще выводы для себя сделала бы Глаша из увиденного в лесу, если б о ее подглядываниях вдруг не стало известно смотрителю и он в тот же час с позором не прогнал чересчур любопытную девочку со свалки… Глаша не обиделась на него — она-то знала, что в другой, тайной жизни смотритель вовсе не угрюмый злодей, а нежный и грустный человек…
II. Золотая девка
Через неделю Глаша работала уже на другой свалке, на глинистой. Собирать камни там было несравнимо сложнее, особенно после дождя. Руду приходилось выковыривать палочкой, а потом очищать ее от вязкой глины. Дети ползали по свалке, с головы до пят перепачканные в грязи и практически невидимые на ее серо-буром фоне.
Распоряжался свалкой смотритель, строгий старик немец в синих очочках. Он имел привычку появляться неожиданно, как из-под земли, и тут же кидался к ящикам. Смотритель тыкал тросточкой в руду и, если находил грязь, после второго предупреждения увольнял сборщика.
Осенью зарядили дожди-перемочки… Глаша сильно простыла в своих дырявых юбках. Даже если не было дождя, кофта на животе все равно была влажной от сырых камней. Матери она ничего не стала говорить о своих болячках, чтобы не расстраивать ее. Но та сама заметила, что дочь постоянно бегает во двор по нужде, даже по ночам, а возвращается оттуда зареванная.
Мать взялась лечить дочь. Сходила к местной знахарке, принесла каких-то трав, поила на ночь отваром, клала на больные места нагретые на печи и завернутые в тряпки речные голыши.
Однажды девочка заснула с теплым свертком на низу живота, и ей впервые за все время болезни привиделся не кошмар, а чудный сон: будто бы вновь она подглядывает в лесу за влюбленными парами, потом вдруг сама ложится на траву, а над нею склоняется парень… Он смеется в пшеничные усы и надевает на шею ей разноцветные бусики, набранные из лесных ягод: малины, земляники, черники, голубики, боярышника, рябины… Глаша жмурится от счастья, что-то приятно щекочет ей шею — не то сами ягоды, не то парень осторожно губами собирает их, а может быть, просто целует ее…
Девочка проснулась оттого, что ей показалось, будто она хочет по малой нужде, но при этом ощущение желания не только безболезненно, а даже приятно…
Глаша проболела долго, до самого снега.
***
В первых числах декабря матушка слезно умолила купца Шамина взять дочь к себе в услужение.
Это был один из самых успешных и чудаковатых торговцев в Темноводске. В младые годы Яков Андрианович продавал овощи и фрукты с воза, а теперь у него были каменные двухэтажные хоромы неподалеку от торговой площади и с десяток лавок и магазинов по всему заводскому поселку. В них Шамин выставлял все, в чем может нуждаться человек, — от муки до железных изделий и мануфактуры. Все лавки Якова Андриановича стояли на людных местах, а на рыночной площади — на возвышенности. К ним всегда, даже в дождливую погоду, покупатель мог пройти, не испачкав калош.
На первом этаже дома, сложенного из красного фигурного кирпича, купец открыл магазин, рассчитанный на людей с достатком. Почти по всей длине дома красовалась вывеска — на кровельном железе, набитом на деревянный подрамник и выкрашенном в черный цвет, было выведено желтыми объемными буквами: «Шамин и сыновья».
В одной половине магазина купец торговал бакалеей и различными колониальными товарами. На витрине, освещаемой в вечернее время двумя керосиновыми лампами, посередине возвышалась головка сахара величиной в половину человеческого роста, обернутая в синюю бумагу. Вокруг — чай многих сортов в бумажных упаковках, восточные пряности на стеклянных вазочках, какао и кофе в жестяных фирменных банках, пирамиды грецких орехов, россыпи фундука, арахиса, конфет… По краям витрины стояли небольшие мешочки с мукой, крупами, солью, сахаром.
Если первая половина магазина вызывала интерес больше у женского пола и детей, то вторая была привлекательна для мужчин. Витрина ее полностью состояла из бутылок и бочонков, на днищах которых размещалась реклама винодельческих фирм. Находящееся за стеклом алкогольное изобилие было очень похоже на видение из горячечного, бредового сна пьяницы во время вынужденного воздержания. Винные бутылки соблазнительно полулежали, водка, наливки, ликеры призывно стояли. Разнообразию видов напитков не уступало его количество: в подвале до поры до времени покоились два ряда сорокаведерных бочек с портвейном, хересом, мадерой и другими винами.
На втором этаже жила семья купца: сам хозяин, к тому времени вдовец, и два взрослых сына со своими семьями.
Перед домом Яков Андрианович выстелил тротуар огромными мраморными плитами и заменил, по своему усмотрению, кусок дороги — ему не нравился грохот извозчичьих пролеток и крестьянских телег по булыжной мостовой. Он нанял рабочих, и они сняли верхний слой дороги. На дно котлована мужики выстелили доски, присыпали их песком, а сверху установили «на попа» небольшие чурки, стесанные с шести сторон и напоминавшие соты. Швы между торцами купец приказал залить особой смолой.
Этот кусок дороги жители поселка прозвали «медовым» — ее поверхность напоминала соты, кроме того, такое мягкое и ровное покрытие доставляло удовольствие всякому человеку, проезжающему мимо магазина Шамина.
Когда компаньоны приезжали в гости к купцу, они непременно осматривали «медовую дорогу», цокали языками, топали по деревянным торцам сапожищами, а Яков Андрианович скромно отвечал на их восторженные расспросы, дескать, ничего нового тут нет, такое покрытие он увидел в Петербурге, куда ездил однажды по торговым делам.
Особняк у Якова Андриановича тоже был не простой, а с причудой — с двумя башнями, отчего дом его некоторые приезжие принимали то за старинную крепость, то за пожарную каланчу. Ту башню, что возвышалась на восточной стороне, купец назвал «Радостная», а обращенную к закату солнца — «Печальной».
Первая башня была невысокой, но просторной. Заканчивалась открытой площадкой, по краю которой проходила витая чугунная оградка. Летом Яков Андрианович принимал дорогих гостей не иначе, как на «Радостной». Он приказывал накрыть для них стол наверху, чтобы обедавшие, обдуваемые теплым ветерком, могли между сменой блюд обозревать весь Темноводск — рыночные ряды, сверкающие на солнце купола церквей, белокаменную заводскую контору, гору у пруда с часовенкой наверху.
Другая башня была значительно меньше первой, зато гораздо выше. На вершине ее — маленькая комнатка с узкими, к тому же вечно зашторенными окнами. Как это гнездышко выглядело изнутри и что в нем происходило — оставалось тайной для жителей Темноводска и даже для купеческой прислуги. На «Печальную» купец не приглашал никого, забирался один по каменным ступеням.
По заводскому поселку ходили разные слухи об этой башне…
Одни говорили, что там, наверху, купец истово молится сутки напролет по убиенным им на большой дороге одиноким путникам, на деньги которых он и поднял свое дело. Другие божились, что в башне живет сторож купеческого богатства — заросший по самые глаза мужик нечеловеческой силы, сотоварищ купца по лесным разбоям. Кто-то даже видел, как по ночам тихонько распахивались окна башни и оттуда высовывалась не то пушка, не то ствол огромного ружья. А если кому случалось увидеть, как над «Печальной» курится сизый дымок, вскоре в поселке шептались о том, что Яков Андрианович опять переплавлял в своей тайной лаборатории скупленное у шаромыжников золото в слитки и монеты.
Ходили о купце слухи и более пикантного свойства: будто бы прячет он в башне молодую наложницу, и даже не одну, а целый гарем…
Одним словом, после полуночи горожане старались обходить дом Шамина стороной, особенно если видели, что на вершине «Печальной» теплится за шторами свет.
***
Отец и его сыновья Еремей да Ефим были людьми такого огромного роста и громкоголосости, что маленькая Глаша первое время немела и леденела, если кто-то из них обращался к ней с вопросом, и оттого походила на слегка полоумную. Кроме того, привыкшая к нищете, она ошалела от окружавшего ее изобилия еды и предметов роскоши.
После смерти хозяйки дома ее дела перешли в руки Пелагеи, жены старшего сына. В отличие от младшей снохи, детей у нее не было, поэтому она целые дни неотлучно следила за прислугой, чтобы никто не бездельничал.
Девочке было поручено наводить чистоту в доме. В самом магазине ей приходилось подтирать полы по нескольку раз за день, так как многочисленные посетители приносили с собой грязь, особенно если на улице было слякотно. Платили Глаше немного, но все же больше, чем на руднике, кроме того, в течение дня плотно кормили и каждый вечер складывали домой в серый бумажный пакетик остатки еды.
На Рождество купеческие снохи подарили девочке кое-что из обносков, чтобы мать сшила из них платье своей дочери, — солидные покупатели морщились, когда Глаша, расшеперившись, мыла пол, помахивая рваными юбками.
Работая у купцов Шаминых, девочка окрепла, округлилась в плечах и бедрах. Из бесполого и полудикого существа Глаша стала все более походить на девушку. В косу свою она теперь вплетала яркие ленты. Глаша даже пробовала укладывать волосы на затылке в сложный узел, который она подсмотрела у дочери местного фотографа Абрикосова, но постеснялась выйти в таком виде на люди.
Проходя мимо витрин с ведром в руке, Глаша чуть замедляла шаги, чтобы приглядеться к своему проплывающему силуэту.
В гостиной, если там никого не было, Глаша подходила к высокому, в резной раме зеркалу вплотную, так что на его поверхности появлялся белесый туман от дыхания, и рассматривала брызги рыжеватых веснушек на носу и вокруг глаз. Раньше она их не замечала, а теперь они ее всерьез удручали. Поплевав на палец, она пробовала их оттереть, но бесполезно…
Однажды Глашу за этим занятием застал Яков Андрианович. На своих мягких сапогах он тихо вошел в гостиную — купец называл эту комнату по-своему — чайная — и стал наблюдать за тем, что делает девочка.
— Дырку протрешь! — рявкнул он неожиданно, когда Глаша стала царапать веснушки уже ногтем.
Девочка даже присела от страха, а довольный купец загоготал. Потом ему стало неловко, что так сильно напугал маленькую прислугу.
— Ладно, не серчай… Подойди-ка поближе, посмотрю, что ты там колупала. У-у, какой носик красный… — прищурив веселые глаза, Яков Андрианович принялся рассматривать лицо девочки. — Тебе, что ли, конопушки не нравятся?
Девочка замотала головой, как немая.
— Ну-у, эко дело… Твой батька золотарил?
— Не-а, он на руднике робил.
— А как другие золото моют, видела?
— Не-а.
— Значит, слушай: иногда на дне ковша после всполоска остаются знаки — крупицы золота, точь-в-точь как конопушки на твоем носу. Так что ты — девка золотая, счастливая будешь… Все, иди робь, не мусоль нос… — и купец слегка подтолкнул ее за плечи к дверям.
***
Вот уж два года Глаша была главной кормилицей в семье. Ее двух подросших братьев только-только взяли коногонами на рудник возить руду — мальчишки приносили домой пока жалкие копейки. Младшая сестренка помогала матери по хозяйству.
Несмотря на то, что все Ерохины к вечеру валились с ног от усталости, Глашин труд был наиболее уважаем в семье. Когда старшая спала, домашние ходили по избе на цыпочках, стараясь не наступать на скрипучие половицы, и переговаривались меж собой только жестами или шепотом. По утрам мать подогревала Глаше воду для мытья и раскладывала на столе завтрак. Провожала до калитки и щепотью посылала ей крест в дорогу.
Девочке нравилось у Шаминых. И не потому, что ее не загружали работой, нет! — старший приказчик строго следил за тем, чтобы прислуга не рассиживалась, — просто у купца Глашу окружала совсем другая жизнь, та самая, к которой она внутренне стремилась, что грезилась ей в мечтах.
Теперь она осознанно не хотела и даже во снах боялась вернуться к тому, чем жили все рудницкие девушки в поселке, — шесть дней каторжной работы, один день отдыха. В единственный выходной родители разрешали дочерям поспать до обеда, а после — одно развлечение: лузгая семечки, сидеть с подружками на лавочке у окна и глазеть на гуляющих парней с гармошкой. Ближе к вечеру все от мала до велика сбегались посмотреть на драку — подвыпившие ребята всегда найдут повод, чтобы сцепиться. Иной раз из-за неосторожно сказанного слова разворачивались целые баталии с увечьями и даже убийствами. Если драки не происходило или же противников расцепили еще до кровавых соплей — считай, выходной не задался. Нечего даже вспомнить.
Девушки ждали с нетерпением, когда им исполнится шестнадцать лет и к ним в дом парни будут засылать сватов. Долгого времени на выбор женихов у девушек не было — к двадцати годам на них мог польститься разве что вдовец…
Эти несколько лет — самые счастливые в жизни рудницкой девушки, далее — куча детей, по праздникам — морда в синяках…
Прибежав с работы в свою избушку на окраине поселка, Глаша в красках рассказывала домашним, как прошел день, что она видела и узнала. Рассказ девочки был так эмоционален, что ее мать надолго застывала над корытом с полувыжатым бельем в красных мыльных руках. Младший из братьев, сидя на табурете, самозабвенно выковыривал из носа подсохшие козюли и тут же съедал их — он по-своему переживал за сестру…
***
Моя полы в магазине и доме, то есть будучи самой незначительной фигурой в купеческом хозяйстве, Глаша узнала то, что никогда бы не стало ей известно, если б она работала в другом месте. Например, сколько существует способов, чтобы обвесить доверчивого покупателя… Нет, сам Яков Андрианович не поощрял эти «художества» своих продавцов, замеченному в нечистоплотности мог даже отвесить оплеуху — а ладонь у купца была величиной с лапоть! — но тем не менее людишки за его прилавком — лавочные сидельцы — шалили и не упускали своего. Многие из них по-иному торговлю просто не понимали…
Фокусники в белых фартуках разыгрывали перед покупателем настоящие представления. Ловкачи швыряли товар на весы и тут же снимали его, взвешивали продукты в пакете или завернутыми в бумагу, подпиливали гири, аршин, посылали покупателя в кассу оплатить товар, а сами тем временем обвешивали простофилю. Могли к доброму товару подсыпать более дешевый, взвесить и обсчитать покупку так быстро, что человек по ту сторону прилавка не успевал сообразить, что его надули. А еще можно поставить весы под таким углом, чтобы покупающему была видна лишь часть шкалы. Самые опытные из продавцов делали покупателю «радугу» — беднягу надували одновременно несколькими способами.
У скучающих продавцов было много способов развлечься над покупателем. Они подбрасывали возле магазина коробку с мышами, завернутую в дорогую бумагу, чтобы проходивший мимо мог принять ее за ценную находку. Возле прилавка клали на пол серебряную монету с приклеенной к ней ниткой, конец которой был в руках у продавца.
Шутки их были просты, похожи на шалости детей-лоботрясов, но зато вызывали у толпы, напряженно ожидавшей результата, раскаты гогота… Конечно, таким образом лавочные сидельцы не рисковали шутить над покупателями из благородных, только над их прислугой.
Глашу тоже веселили эти издевки над посетителями, потому как иных, более изысканных шуток она просто не знала: в среде рудницких парней и девок порой шалили еще более грубо.
III. Туточки-грудочки
Все в поселке знали Башку, жилистого кривоногого мужичка. Был он шумен, во хмелю пресекался с каждым встречным, при споре брал на горло, махал руками, словно отбивался от пчел, а когда хохотал, слезы брызгали из его глаз. Прозвище свое он получил потому, что всегда, даже в лютую стужу, ходил без шапки. По молодости у него на голове были густые кудри, покрывавшиеся сединой на морозе, теперь же, зимой, он ходил с красной, как пасхальное яйцо, лысиной.
Когда-то Башка был старателем и даже имел фарт. Он начал возводить себе каменные хоромы, осталось только покрыть крышу железом, но жила, вильнув по-змеиному, ускользнула на чужую делянку. Потом, правда, удача еще несколько раз давала о себе знать — словно насмехаясь над Башкой, она то тут, то там подбрасывала ему в ковш щепотки золотого песку, но истинного фарта в его жизни больше уже никогда не случалось.
Идти работать на хозяина, в рудник, свободолюбивый Башка посчитал ниже своего достоинства. Он пропил за одну зиму недостроенный дом, пустил по миру жену с детьми, а сам превратился в кабацкого попрошайку и воришку — там, как и в старательском деле, тоже были риск и свой фарт.
На рынке торговцы гнали матюгами Башку прочь от своих прилавков и возов, не раз ловили за руку, месили сапогами в проходе меж рядов, но только тем самым сильнее пробуждали в бывшем фартовом старателе воровской азарт.
В тот злополучный день Башка проник в магазин Шамина, когда там скопилось много покупателей — дело было перед праздниками. Приказчик и торговцы его не заметили, а то бы вытолкали взашей. Воришку увидела одна лишь Глаша, да и то в тот момент, когда Башка, уже что-то спрятав за полы рваного пиджачка, склонив голову, спешно направлялся к выходу.
Девочка замерла в дверях с пустым ведром в руке — она ходила на улицу выплескивать грязную воду. Глаша хотела окликнуть кого-нибудь из продавцов, но горло перехватило от страха. Башка был уже в нескольких шагах от нее. Он стрельнул на девочку загнанно-хищным взглядом, весь сжался, как для прыжка, — Башка понял, что еще мгновение, и Глаша завизжит на весь магазин. Вор рванул вперед, но перепуганная девочка, еще не сознавая, что делает, швырнула ему под ноги ведро. Раздался страшный грохот, все продающие и покупающие разом обернулись на шум. Обнаруженный Башка скакнул козлом через ведро, резким ударом локтя сшиб с пути Глашу, но уйти ему не удалось — стоявший у конторки молодой приказчик Иван метнулся к вору наперерез и зажал его уже в дверях.
Встревоженный криками, сверху спустился хозяин. Он раздвинул руками, как веслами воду, возбужденную толпу и увидел сидящих на полу напротив друг друга Башку и Глашу. Оба были не в себе. Разъяренные продавцы уже посекли вору лицо до кровавого месива своими розовыми, словно мрамор из местного карьера, кулаками, перехватили запястья рук за спиной старым фартуком. Башка скалился обломками зубов и со злорадным наслаждением схаркивал кровью на пол и на ноги близстоящих людей. Порой искоса, с презреньем поглядывал на Глашу, которая, облокотившись спиной о прилавок, по-рыбьи хватала воздух губами. Лицо ее было таким бледным, что веснушки казались черными.
— Что с девкой-то? — хмуро спросил Яков Андрианович приказчика.
— Да вот этот ухабака, Яков Андрианович, подходяще так ее шибанул… — сказал Иван, вытирая руки о тряпку. — Башка уже хотел слытать отсюда, но Глашка ему под ноги ведро кинула. Боюсь, как бы кости у нее в бочине не сломились — как раз на угол стола расхлестнулась…
— Мало этой паскуде досталось… — прохрипел Башка. — Слышь, девка, мы еще с тобой встретимся! Насажу я тебя на клык, узнаешь хоть мужика…
Вор хотел еще что-то сказать, но приказчик, не сдержавшись, саданул ему сапогом в пах.
— А-а-а! — согнулся пополам Башка.
Иван наклонился к уху хозяина:
— Давайте его в участок сдадим, а то несдобровать девке.
— Да, пожалуй что….
Яков Андрианович, присев на корточки перед Глашей, внимательно посмотрел ей в лицо. Девочка впервые видела так близко глаза Якова Андриановича. Они показались ей добрыми и немного печальными, как у быка. От смущения девочка сначала перестала дышать, потом попыталась подняться, дернулась и… потеряла сознание от резкой боли в боку.
Очнулась она уже лежащей на диване в кабинете Якова Андриановича. На улице вовсю жарило солнце, а в комнате из-за задернутых штор было прохладно и сумрачно. На просторном столе грудой лежали какие-то бумаги, прижатые деревянными счетами. Сбоку стоял накрытый вышитой салфеткой кувшин, а рядом стакан с недопитым квасом.
В кабинете все было массивное, тяжелое, под стать хозяину. Ножки у стола, толстые, резные, напоминали колонны господского дома.
Купец, заложив руки за спину, расхаживал по кабинету из угла в угол. Половицы прогибались, скрипели под его сапогами.
Увидев, что девочка пришла в себя, Яков Андрианович присел на стул рядом с диваном.
Несмотря на то, что каждый глоток воздуха давался ей с болью в левом боку, Глаша часто-часто задышала, а когда купец положил свою огромную и теплую, как блин, ладонь ей на руку, девочка вжалась в диван. Сидящий хозяин казался ей величиной с гору, что возле пруда, а себя девочка ощущала жалкой и бессильной осенней мухой.
— Ну, ну, ты пошто так, не бойся меня… Сейчас доктор приедет, осмотрит тебя. Глянь-ка, вора-разбойника не испугалась, а от меня шарахаешься…
Совсем некстати Глаша вспомнила, что у нее на платье спереди грязное пятно, а на правом башмаке прохудилась подошва. Она застыдилась лежать в таком неприглядном виде перед Яковом Андриановичем, ей захотелось встать…
— Тих-ха, тиха… Неужто я такой страшный, а?
— Не-ет… — пролепетала Глаша и, не вынеся пережитых волнений, бессилия и боли, всхлипнула и заплакала. Плакать тоже было больно, но от этого еще горче и слаще…
— Ну-у, вот… — протрубил хозяин и развел ручищами. — Чего доброго, ты эдак и меня до слез доведешь! Эх, ты, мокрица…
Склонившись над девочкой, Яков Андрианович поцеловал ее в горячий лоб… Глаша почувствовала исходящий от его мягкой бороды запах не то душистого мыла, не то аромат ягод, в порыве благодарности тоже мокро чмокнула купца в щеку.
— Ого! Да мы уже целуемся? — удивленно хохотнул хозяин. — Ах, ты, моя маленькая невеста…
В дверь осторожно постучали. Почти на уровне ручки в кабинет просунулась вертлявая птичья головка.
— Входите, Семен Моисеевич… Здравствуйте!
— И вам добрый день, милейший Яков Андрианович!
Человечек с саквояжем в одной руке и шляпой — в другой бочком вбежал в кабинет.
— А вот и наша Глаша-воительница лежит… — купец поднялся со стула, приглашая доктора подсесть к пострадавшей. — Представляете, она вышла один на один с Башкой и поймала известного воришку. Каково, а?!
— Лично у меня — нет слов! Моя Эмма — ну, вы ее знаете? — когда была молоденькой козочкой, тоже такие номера откидывала — бе-е-е!… Как я до сих пор жив, а?
Глаша не знала, что сейчас будет делать с ней этот смешной доктор, похожий на говорящую галку, и оттого слегка его побаивалась. Одновременно она испытывала удовольствие: впервые в жизни вокруг нее суетились такие взрослые и солидные люди, да еще мужчины.
— Ну-с, отважная девочка, где у нас болит? — доктор нацепил на нос пенсне и оттого стал еще больше похож на птицу.
— Туточки, дяденька…
— Ах, туточки… Посмотрим, что у нас туточки… Уточки-обуточки…
Пальцы у доктора были тонкие, белые, подобных Глаша не видела даже у рудницких женщин, и тем не менее при малейшем прикосновении к ушибу они причинили девочке такую боль, что она ойкнула.
— Хм, похоже на перелом ребра и даже двух… — доктор в задумчивости взбил на голове хохолок. — Тебя, малышка, кажется, Глаша зовут? Давай-ка снимем твое платьице… Сама сможешь?
— Не-а, — испуганно замотала головой девочка.
Раздеться перед мужчинами — ни за что! Лучше еще раз ребрами об угол стола!
— Я тебе помогу. Ну-ка!
— Ой, не надо! Я домой лучше пойду, к мамке…
Глаша только попыталась приподняться на локтях, как купец и Семен Моисеевич тут же кинулись укладывать ее обратно.
— Ты что?! Лежать, побегуха!
— Глаша, вот этот дяденька — доктор, — как с малым ребенком, заговорил купец с девочкой. — Он должен тебя осмотреть. Так водится у врачей. Его не надо стесняться — это его работа. Сейчас я уйду, а вместо себя пришлю Пелагею. Будь послушной, хорошо?
Яков Андрианович все это сказал так ласково, что Глаша не только согласилась, но и вновь чуть не заплакала — с ней так никто из посторонних мужчин еще не разговаривал. Да и тятя родной тоже не баловал ее. Вскоре доктор вместе с молчаливо-угрюмой Пелагеей подняли платье на пострадавшей до самых подмышек. Как у всех рудницких девчонок, под ним ничего из одежды не было. Глаша закрыла воспылавшее лицо локтем… Ей показалось, что доктор рассматривает не ее ушиб, а недавно появившиеся, совсем как у взрослых девок, завитки волос внизу живота. Она судорожно втянула в себя и без того плоский живот и тут же вскрикнула от боли.
— Что такое кричим? — встревоженно спросил Семен Моисеевич. — Я еще даже не помыл руки… Пелагеюшка, будь любезна, принеси-ка тазик с водой, мыло и полотенце…
Девочке показалась, что купеческая сноха ходила за водой куда-то через лес, в дальний старательский поселок. Все это время, пока ее не было, доктор сидел перед девочкой, опершись руками о тощие колени и наклоняя хохлатую голову то в одну сторону, то в другую, рассматривал красно-синее припухшее пятно на левом боку величиной с чайную тарелку. Глаша из-под локтя сквозь щелки прикрытых глаз напряженно следила за Семеном Моисеевичем, туда ли он смотрит.
Пелагея поставила тазик на стул рядом с доктором и застыла подле верстовым столбом. Всполоснув руки, доктор приступил к осмотру.
Сначала Глаша боялась и стеснялась малейших прикосновений Семена Моисеевича, но вскоре успокоилась и даже забыла о том, что лежит с задранным под горло платьем перед незнакомым мужиком: смешной доктор отвлек ее тем, что передразнивал ее говор.
— Туточки больно?
— Не-а…
— А где болит?
— Казать?
— Кажи!
— Вон де…
— Ах, вон де, а я-то думал…
И все же под конец осмотра доктор удивил девочку. Он уже взялся за край ее платья, чтобы опустить его вниз, но потом неожиданно прихватил Глашу за розовый сосок ее грудки и слегка потрепал его.
— Туточки-грудочки… Ну, просто Эммочка моя… годков сорок назад!
Стоявшая рядом Пелагея хмыкнула и отвернулась. Она даже не стала помогать доктору поправлять на Глаше платье.
Как ни странно, вольность доктора не очень сильно смутила девочку. Она даже испытала нечто вроде удовлетворения, какого-то чувства превосходства от того, что это произошло при Пелагее: купеческая сноха была плоскогрудой, как столешница, а Глашина грудь, хоть еще и по-девчоночьи торчащая, не наливная, но уже не умещалась в ладошке ее владелицы.
Яков Андрианович дал свою коляску, чтобы пострадавшую девочку отвезли домой. Сопровождавший ее приказчик, держал в руках большой пакет с подарками от купца и сверток с лечебными мазями от доктора…
С вызывающей улыбкой на синюшных губах Глаша с шиком пропылила по родной улице. Ничего не понимающая матушка вышла из полуразвалившейся избушки и замерла у калитки, не решаясь подойти к дочери…
IV. «Я сичас…!»
Хоть Яков Андрианович дал Глаше денег на два месяца вперед и наказал выходить на работу, когда лишь полегчает, девочка уже на второй день вынужденного отдыха почувствовала, что ей хочется как можно быстрее вернуться в купеческий дом. В родной избе раздражали грязь и убогость обстановки.
Ночью она пробовала плакать… Было жалко себя. Глаша подумала, что в этой же развалюхе она, как ее матушка, будет доживать и свою жизнь. От этой мысли слезы стали горячее и обильнее…
Разбуженная всхлипами дочери, поднялась со своей лежанки мать. Она осторожно погладила страдалицу поверх лоскутного одеяла.
— Невмоготу, доченька?
— Да-а-а… — заревела уже навзрыд Глаша.
— Потерпи, родненькая…
Матушка поднялась, ушла куда-то в темноту и вскоре вернулась с крынкой, полной земляники.
— На, отведай…
Глаша, с хлюпаньем втянув воздух, взяла щепотью несколько ягод. Они уже подмякли и даже слегка забродили, но все равно девочка съела землянику с удовольствием. Оставшись одна, Глаша нюхала свои пальцы до тех пор, пока ее не сморил сон. Так же приятно пахла борода у Якова Андриановича, когда он наклонился над ней, чтобы поцеловать в лоб…
***
Через две недели она не выдержала и, взяв у матушки немного денег, отправилась в магазин.
— Пойду муки куплю…
— Кудай ты на край света-то? У плотинки в лавке возьми, слышь-ка? Я всегда там беру.
— Не-а, я — к Шаминым. У них это… приличнее!
— Што? Ишь ты, барыня! Какие слова мы знаем… — матушка, шутя, шлепнула дочь по заду. — А может, тебе какой шаминский приказчик глянулся, а?
— Мама, ты што? Они ж все старые…
— Ага! А щеки че так рассвеколились, а? Не будь дурехой, девка!
Когда Глаша увидела сквозь верхушки берез башни купеческого дома, сердце ее забилась так резво, что незажившие переломы на ребрах тут же отозвались тупой болью.
Хозяин с приказчиком стояли у дверей магазина и смотрели, как работники разгружают фактуры чая с телеги. Глаше хотелось разбежаться и ткнуться головой в купеческое пузо, обхватить его руками, как ствол могучего дерева. Закрыть глаза и слушать, как внутри него шумит жизнь…
— Глаша? А мы тебя так рано и не ждали…
— Доброго здоровьица! Вот, муки пришла купить.
— И ты здравствуй! — Яков Андрианович осторожно положил ей руку на плечо. — Как бок-то? Болит?
— Малехочко… — едва выговорила Глаша. Она даже не сразу поняла, о чем ее спрашивает купец, — ее внимание, все ощущения были сосредоточены на его руке, гревшей плечо.
— Ну и ладненько… Петька, — обратился купец к продавцу, — отсыпь девчонке муки кулек, да денег не бери, пусть будет подарок.
— Так мы ей уже делали вспомоществование…
— Цыть! Я так сказал… — И купец направился к мужику, что привез товар, а теперь валялся на травке в тени дерева. — Пойдем отведаем-ка твоего чайку, а то, может быть, вы мне к китайской травке темноводской соломки накрошили…
— Побойтесь бога, Яков Андрианович! Вы ж меня не первый год знаете… А чайку я с удовольствием попью, коли угощаете.
Через час, когда раскрасневшиеся купец с возницей вышли на улицу, они увидели Глашу, сидящую с кульком муки на завалинке магазина.
— Ты что, дочка, еще здесь? — купец помахал перед распаренным лицом картузом. — Ты где живешь-то? Может, Федору будет по пути, доставит тебя, как царицу, до дома…
— А што — с удовольствием! Давно с такими аржанушками не катался… — бородач пошлепал по крупу своего мухортого. — Садись, девка! Конь у меня резвый, овсяной… Довезу из уважения к Якову Андриановичу…
— Не, не надо, я пехом
— Ну, как знашь!
Телега, мягко прокатившаяся по «медовой дороге», вскоре загрохотала по булыжникам и исчезла за поворотом.
Купец зашел в магазин, поднялся на второй этаж к себе в кабинет. Он налил в кружку квасу, но выпить не успел. В дверь кто-то поскребся.
— Глаша? Ты что хотела?
— Яков Андрианович, позвольте мне завтра на работу придтить, а?
— Странная ты, девка… Другие ждут не дождутся, чтоб домой сорваться, а ты — на работу, да еще в такую жару… — хозяин подошел к Глаше, достал из кармана огромный платок величиной с малую скатерть и отер им потное лицо. — Отдыхай пока что, я заместо тебя другую девку поставил…
— Как… другую? Пошто? Я… вам не нужна? — пакет с мукой выскользнул из разом ослабевших рук Глаши и шмякнулся на пол как раз между нею и купцом.
Белый взрыв окутал ноги стоявших.
— Ой, простите меня… я сичас, мигом… Я полы помою! — опомнившаяся Глаша сдернула с головы косынку и, упав на колени перед хозяином, начала смахивать ею муку с сапог Якова Андриановича.
— Да оставь ты, поскакушка… Ну, же! — купец, смущенный нелепой ситуацией, подхватил девочку под мышки, хотел поставить ее на ноги, но не рассчитал своих сил и чересчур сильно стиснул ее за ребра…
— Ой, ой, отпустите!.. — охнула Глаша, дернувшись из рук Якова Андриановича.
— Тьфу ты… — ругнулся перепуганный купец. — Совсем меня с толку сбила.
— Ду-у-ура я-а-а… — заревела уже навзрыд Глаша. Ей было больно и стыдно перед этим большим человеком, которого она невольно поставила в такое неловкое положение. Теперь ей нет прощения.
— Это я, старый дурень, совсем забыл про твои ребра… Дай потрогаю, может, опять сломал чего… — и купец осторожно приложил ладонь к ее больному боку. Она была так широка, что охватила ее почти от позвонков до подвижной мякоти груди. Глаша замерла, даже перестала дышать. Купец молча убрал руку, подошел к столу и на одном дыхании выпил кружку кваса.
— Ладно, если хочешь, приходи завтра. Придумаю для тебя какую-нибудь работу…
— Спасибочки, Яков Андрианович! Муку я сейчас мигом уберу, полы помою. А давайте сапоги почищу? — защебетала обрадованная Глаша и уже метнулась вниз за ведром с тряпкой, как купец остановил ее грозным окриком, почти рявкнул на нее:
— Да угомонись ты! Есть, кому мыть. Сейчас иди домой…
Глаша мухой вылетела из кабинета.
— Ух, девка, вырастешь, доведешь кого-нибудь до греха, ей-ей…
V. Первые сладости
Глаша больше уже не вернулась в поломойки. Она стала своей в доме купца Шамина: нянчила детей младшего сына, помогала кухарке, рукодельничала и бегала по мелким поручениям. К ней все привыкли и полюбили за веселый нрав и расторопность.
— Девка — огонь! — одобрительно хмыкал в бороду Яков Андрианович.
На третий год работы у Шаминых ей выделили комнатенку в пристрое для прислуги, и теперь девушка навещала свою семью лишь по воскресеньям. Ее приход был настоящим праздником для братьев и сестры — Глаша приносила по нескольку кульков разных вкусностей. Матушке она давала деньги, но не все — втихомолку девушка стала складывать себе монетки в узелок.
Глаша дорожила своим местом у купца Шамина и старалась ничем не вызывать недовольство хозяев. Как оказалось, это совсем не просто, потому что их отношения нельзя было назвать простыми и душевными.
Старший сын Еремей спал и видел, как отец передаст в его руки всю торговлю или хотя бы часть магазинов и лавок. Он считали, что отец, как серьезный торговец, уже выдохся и должен уступить свое место ему, молодому и ретивому.
У младшего сына были свои виды на отцовские деньги: он мечтал открыть фотографический павильон. Ефим с детства все свободное время проводил в мастерской фотографа Абрикосова — за прилавком отцовского магазина он откровенно скучал. На ярмарки и вообще в поездки за товаром он всегда брал с собой фотоаппарат, треногу, ящички и при первой же возможности увлеченно снимал различные виды. В отличие от Еремея, он никогда не спорил с отцом, безропотно выполнял все его указания, но тем не менее было ясно, что он тоже жаждет получить свою долю…
Яков Андрианович не спешил с дележом, потихоньку единолично правил своим хозяйством, будто ехал по бескрайней степи с возом. Купец не гнался за большой прибылью, не рисковал капиталом, а сыновей держал возле себя как приказчиков. Такое зависимое положение крепко обижало Еремея, в доме за обеденным столом не раз вспыхивали стычки, обрываемые грозным рыком отца:
— Горяч ты, Ерема, как я погляжу! Гроша еще не стоишь, а глядишь рублем… Думаешь, в других местах товар дешевле и покупатель — олух? Не успеешь оглянуться, как без своих плисовых шаровар останешься! Вот и получится: «Питер бока повытер, да и Москва бьет с носка».
В самой семье старшего сына тоже было не все благополучно. Если супруга Ефима принесла своему мужу уже троих детей, то Пелагея за десять лет супружеской жизни ни разу не набрякла тяжелым соком, оставалась неизменно как пересушенная доска, казалось, еще немного, и по ней пойдут трещины и сколы.
Между супругами любви не было первоначально, а поженились они потому, что их отцы, друзья детства, оба купцы, решили породниться таким образом и объединить свои торговые дела.
Молодые, кстати, тоже тогда не сильно возражали против брака…
Пелагея понимала, что с ее-то внешностью быть привередливой просто глупо: лет через пять, когда начнет сходить с лица и тела девичья свежесть, у нее появятся шансы остаться вековухой, если вдруг на батенькины мучные склады не позариться какой-нибудь бойкий прощелыга.
Двадцатилетний Еремей, которого отец держал неотлучно подле себя и не позволял никаких вольностей, был готов кинуться на любое существо, имеющее хотя бы отдаленные признаки женского пола… Кокетливые покупательницы в магазине даже не представляли, какой опасности подвергают себя, когда улыбались долговязому юноше с безумным взглядом, стоящему за прилавком.
Года через три совместной жизни молодые супруги уже не испытывали друг к другу ничего, кроме стойкого отвращения. От побоев в минуты острой неприязни или гнева, которые все чаще и чаще охватывали Еремея при виде жены, Пелагею спасало только то, что она вошла в дом Шамина не с улицы, а была из такого же крепкого купеческого рода. Любая оплеуха могла аукнуться на их торговых сделках и даже оборвать выгодные связи. Поэтому, когда два почтенных торговых клана собирались по праздникам за одним столом, Еремей, стиснув зубы, играл, как мог, роль добропорядочного семьянина, любящего мужа. Правда, после этого он всеми правдами и неправдами отпрашивался у отца в соседний город, якобы за товаром. Однажды, когда Еремей вернулся оттуда изрядно помятый и еще не протрезвевший, Яков Андрианович выдал за ужином очередную байку со смыслом…
Было у отца три сына. Двое работали на него, были послушны во всем, а третий — пил вино да играл в карты. Пришло время отцу умирать. Собрал он подле себя детей и каждому приказал выдать по приготовленному заранее сундучку. У послушных сыновей там оказались деньги да ценные бумаги, а у непутевого — новая колода карт.
— Вот тебе, сынок, карты. Целых пятьдесят два листочка. Играй, пока не наскучит…
Пелагея, в чьих руках была власть над домашней прислугой, в свою очередь вымещала свою обиду на каждой зависимой от нее девушке, кому Еремей хоть раз улыбнулся.
Как назло, переход Глаши от детской угловатости к девичьей округлости выпал именно на это время. Протекал он так стремительно, что те продавцы, которые еще вчера кричали ей: «Эй, Глашка, бегом до хозяина!», нынче уже ловили ее за талию, прижимали к себе и ссыпали ей в подол передника горстку конфет или подносили пряник. Девушка первое время вспыхивала от подобных знаков внимания, норовила ускользнуть от жадных рук, отказывалась от подарков, но вскоре привыкла к такому обхождению и отпихивала от себя лишь чересчур настырных.
Часть сладостей Глаша съедала сама, а остальные складывала в пустую шляпную коробку в своей комнате, чтобы потом отнести их домой.
Среди тех, кто не мог пройти мимо Глаши, чтобы не огладить ее по спине и ниже, был Еремей. Делал это он осторожно, боясь жены и отца, но зато вольности его заходили гораздо дальше, чем у остальных. Не раз ночью он пытался пробраться к ней в комнатенку, и только щеколда да обещание Глаши поднять крик на весь дом останавливали его.
VI. На башне, со звездами
Однажды утром, когда Глаша бегала на рынок с поручениями от хозяина, ее окликнул становой пристав Землевич. В белом парадном кителе он стоял на взгорке, как полководец, и, щурясь от солнца, благодушно осматривал окружавшие его торговые ряды. Девушка знала полицейского как гостя Якова Андриановича, с кем купец частенько и нескучно откушивал на «Радостной».
От окрика пристава Глаша испугалась и одновременно пришла в смущение: ей было приятно, что такой солидный человек помнит ее по имени.
— Доброго здоровьица вам, Павел Константинович!
— Здравствуй, красавица! — Землевич с удовольствием осмотрел купеческую прислугу с головы до ног, поцокал языком и пробормотал: — И почему девушки не служат в полиции, с каким бы удовольствием я бы ходил на службу…
От откровений пристава Глаша полыхнула алым.
— Ах, Глафира Иванна, до чего ж ты хороша! — пристав взял Глашу под локоток: — Можно я с тобой прогуляюсь по аллейке, поболтаем кое о чем?
У девушки от волнения обмякли ноги, пересохло в горле. Она молча кивнула головой.
— Вот и хорошо! — полицейский мурлыкал, как кот. — Слышал я, что ты — отважная девушка: года два назад поймала в магазине прямо на краже одного забубенного воришку…
— Башку, что ли? — самодовольно спросила Глаша.
— Да, да! Помнишь, значит… — рука пристава с локотка перебралась на талию — Глаша споткнулась. — Хозяин твой, Яков Андрианович, привел его к нам. Был суд, его отправили туда, где должны находиться подобные безобразники, да вот беда — сбежал он оттуда…
— Он, Башка, такой, верткий… — поддержала разговор Глаша.
— Ждем мы его тут, думаем, вот-вот объявится. Смекаешь, для чего тебе я это говорю? — голос пристава впервые за весь разговор посерьезнел.
— Не-а, — виновато созналась девушка.
— Эх ты, глупышка! Боюсь я, что он захочет поквитаться с тобой, да и с твоим хозяином тоже… С Яковом Андриановичем я лично потом поговорю, а тебя вот предупреждаю. Одним словом, не гуляй поздно вечером по поселку…
***
Оставшуюся половину дня Глаша ходила сама не своя: как могла, все обдумывала сказанное приставом. Сначала ей стало страшно за себя, потом — за Якова Андриановича. Она даже всплакнула, представив, как Башка вонзает нож в спину купца. После этой жуткой картины она решила немедленно поделиться неприятными новостями с хозяином. Пока не поздно.
Глаша подыскивала удобный момент для разговора, но все как-то не складывалось: сначала привезли товар, Яков Андрианович принимал его, потом он поднялся с поставщиками на «Радостную», и там они отмечали сделку. Вечером, во время ужина, купец опять не поладил с Еремеем и, не допив чай, ушел к себе на «Печальную».
Глаша лежала в своей постели и не могла заснуть. Когда взошла луна, она решилась: набросив на себя шаль, вышла из комнаты. Больше всего девушка боялась наткнуться в темноте на Еремея.
Белесые снопы света из окон рассекали темноту в огромном доме. Где-то в углу возились мыши.
Почти не дыша и не касаясь деревянных перил, Глаша проскользнула на второй этаж и свернула по коридору налево. В самом тупике она кое-как разглядела узкую дверь и осторожно распахнула ее. Открылась такая темнота, что если бы за порогом начиналась бездна, то девушка безбоязненно шагнула бы в нее. Но Глаша знала, вернее, видела однажды узкие каменные ступеньки наверх и теперь ногой попыталась нащупать их. Вот первая ступень, рука девушки нашла перила…
Она поднималась по винтовой лестнице, такой узкой, что Глаша, едва качнувшись в сторону, натыкалась плечами на холодные стены. Она подумала о том, как же взбирается на свою башню сам Яков Андрианович, мужчина не просто крупный, а еще и с небольшим пузцом. Разве что боком…
Чем выше поднималась Глаша, тем ей становилось все страшнее. Она чувствовала себя червяком, вгрызающимся в яблоко. Порой начинало казаться, что путь ее в этой каменной кишке будет бесконечным, более того, она — замурована. Со всех сторон холодные камни и темнота. Даже если кричать, никто ничего не услышит сквозь крепостную толщу стен.
Девушка уже готова была спуститься вниз, как вдруг услышала где-то над головой гулкое бряканье, как будто кто-то уронил на каменный пол гирьку или связку ключей. Звук приободрил Глашу — значит, есть тут неподалеку еще одна живая душа. Девушка, как могла, поспешила вперед и вскоре с маху боднула лбом невидимую в темноте чугунную дверь. Удар был так силен, что Глаша, ойкнув, отшатнулась назад и едва не покатилась вниз.
— Кто там? — как показалось, с небес услышала Глаша грозный, раскатистый голос хозяина.
— Я-а-а… откройте дверь, пожалуйста, мне страшно… — пропищала гостья, потирая лоб рукой.
— Кто еще, не понял? — недовольно пророкотал затворник. — Завтра поговорим…
— Ну, пусти-и-ите… Мне надо что-то сказать вам…
— Глаша, ты, что ли?
— Да-а-а… — девушка была уже на грани того, чтобы пуститься в слезы.
Громыхнул засов, дверь со скрежетом распахнулась.
Глаша кошкой прошмыгнула в небольшую комнату.
— Ну, ты, девка, и удивила меня! — Яков Андрианович развел руками. — Чего не спится-то, заполошная? В твои-то годы я дрыхал без задних ног, а ты вон шарахаешься… Молока хочешь?
Купец усадил девушку за стол, налил ей кружку молока из горшка, пододвинул тарелку с булочками.
— Сначала поешь, потом расскажешь, что случилось…
Во время еды Глаша внимательно осмотрела комнату и не нашла в ней ничего такого, о чем шептались в поселке. Обычная комната, небольшая… Чисто, уютно, ходики на стенах тикают, потрескивают свечи. Из мебели — широкий диван, стол, стул, этажерка с книгами. Единственное, что вызывало любопытство, это странный предмет, стоявший в углу комнаты на трех ногах, прикрытый шалью.
Глаша испытала странное чувство: с одной стороны, хорошо, что Яков Андрианович оказался не замешан ни в каких злодействах, а с другой стороны — это придавало ему некий привлекательный ореол.
— Поела?
— Ага! Спасибочки… — девушка хотела подняться и по привычке убрать со стола посуду.
— Оставь… Ты у меня в гостях, — хозяин пригласил Глашу на диван. — Рассказывай, что случилось…
И девушка выложила ему все, о чем говорил пристав. Купец слушал ее молча, мрачнел и как-то по-особому, с тревогой поглядывал на Глашу.
— Это хорошо, что ты мне передала разговор… С завтрашнего дня после шести часов вечера — из дома ни ногой! — по-отечески наказал ей Яков Андрианович.
Глаша разомлела от такой строгости — родному папаше никогда не было никакого дела до детей.
— Я за вас пугаюсь…
— За меня? Ах ты, маленькая моя, боится она за меня… Меня Башка не тронет, кишка тонка, а тебе, девка, надо поберечься… — Хозяин грустно улыбнулся и неожиданно тронул пальцами Глашин лоб.
— Что это у тебя за шишка на лбу багреет?
— Ой! — вспыхнула девушка и тут же закрыла ладонью лоб. — Это я вашу дверь в темноте головой боднула…
— Что, не нравится, не на том месте стоит? — купец добродушно хохотнул, диван колыхнулся под его тяжестью. Глашу, как пушинку, подбросило и кинуло к Якову Андриановичу. Тот шутливо приобнял ее за плечи: — Ах ты, моя горемычная! То ребра сломаешь, то шишку набьешь…
Разомлевшая от счастья Глаша тихонько прижалась к купцу…
Яков Андрианович почувствовал дрожь девичьего тела, замолчал, но руку с плеча не убрал. Так они сидели долго, пока купец не спросил девушку:
— Небось, страшно было сюда подниматься? Я ведь никого сюда не пущаю…
— Страсть как страшно! Про вашу галанчу в поселке чего только не бают…
— Ну-ка, ну-ка…
— Да как-то неловко мне… Дурное всякое, даже стыдное.
— Что же такое-то?
— Да будто держите вы здесь разных нехороших женщин…
— Ух, ты!
— Да, да! Потом бают, что здесь живет варнак. По ночам он раскрывает окно и палит по людям из ружжа. Вот!
— Ха-ха, а вот тут они не врут!
— Ой, неужто правда?!
— Истинная! Сейчас, девка, ты это увидишь…
Купец поднялся с дивана и направился к странному предмету на треноге. Он поднес его к окну и сдернул шаль…
Улыбка исчезла с лица Глаши. На треноге держалось нечто, похожее на небольшую пушку.
Купец раздвинул шторы и осторожно распахнул створки окна. Выглянул на улицу.
— Вон, смотри, на тротуаре, как раз под фонарем, стоит стражник. Хочешь пальнуть в него разок?
Глаша была в полном замешательстве. Он чувствовала, что Яков Андрианович не тот человек, который будет палить из окна по живым людям, но, с другой стороны, предложение, поступившее с его стороны, было высказано самым серьезным тоном. Хозяин не мальчишка, чтобы отпускать такие шуточки.
Голос купца действовал на Глашу магнетически. Она поднялась с дивана и осторожно подошла к неизвестному предмету на треноге.
Яков Андрианович направил в сторону стражника свою пушку.
— Все, готово! А теперь посмотри сюда, чтобы не промахнуться…
Глаша боязливо прильнула глазом к концу неизвестного продолговатого предмета и тут же, взвизгнув, отскочила назад: прямо перед собой она увидела освещенную всполохами огня одутловатую физиономию Прохорыча. Старый стражник самозабвенно ковырялся пальцем в носу.
— Ой, господи, что это?! — спросила перепуганная Глаша купца, который смеялся так, что даже закашлялся. Немного успокоившись, он сказал:
— Это то самое ружье, из которого я стреляю. Телескоп называется…
— А для чего он? Он правда стреляет?
— Да нет! Через него на звезды можно смотреть.
— А зачем?
— Вот посмотри и поймешь зачем. Я тоже когда-то не знал…
Хозяин навел телескоп на ночное небо, долго возился возле него, потом сказал:
— Посмотри, какое чудо… Созвездие Большая Медведица, по-нашему — Поваренка.
После увиденного в телескоп Глаша долго не могла ничего сказать. Сидела на диване, хмурила бровки, вздыхала, наконец не выдержала и спросила:
— А Бога через него можно увидеть?
Купец растерянно развел руки.
— Не буду врать, не видел. Хотя каждый раз надеюсь…
Они перебрались на диван, допили остатки молока, доели булочки.
Купец вдруг стал рассказывать гостье о своих младых годах. Получалось, что детство у него было ничуть не лучше, чем у Глаши. Девушке стало жаль Якова Андриановича, и она погладила его по руке.
— Боязно мне за вас…
— За меня?! Ты посмотри, какой я большой и сильный… Что мне сделается?
— Не знаю… Башка объявился, да Еремей волком смотрит, хотит вас спихнуть…
— Ну-ну, семя мое все же… Не пойдет он супротив отца, — остановил ее купец, но в его голосе было больше печали, нежели уверенности.
Они посидели еще некоторое время, потом хозяин, взъерошив волосы на своей голове, сказал с горечью:
— Может, ты, девка, и права… Честно говоря, мне только тут на башне, со звездами, и покойно… Ну, ладно, давай спать иди… Я тебя провожу до низу.
— А вы?
— Я еще немного в трубу посмотрю, подумаю…
— О чем?
— Может, о тебе, девка, а?!
— Скажете же такое…
— Ну, все, пошли, пошли…
Хозяин освещал свечой путь, когда они спускались с башни.
— Спасибо тебе за заботу… — сказал Яков Андрианович и стал вновь взбираться по лестнице.
Глашу настолько переполняли радостные чувства, что она почти бегом припустила до своей комнаты по коридору. Она не заметила, что дверь спальни Еремея с супругой слегка приоткрыта и в проеме маячит некто в белом.
VII. Коньяк «Фин-шампань».
Уже со следующего дня Глаша заметила, что окружающие ее люди стали относиться к ней несколько по-другому, почтительно-презрительно. Мужики-работники долго, оценивающе смотрели ей вслед, хмыкали, гоготали, повариха и нянька замолкали, стоило ей подойти к ним.
Глаша чувствовала, что назревает нечто серьезное, взрослое и даже опасное, но происходящее не пугало девушку, наоборот, с того дня, как она побывала на башне, жизнь ей казалась как никогда прекрасной. Она жила ожиданием каких-то удивительных перемен в своей судьбе.
Девушка, напевая, бегала по дому вверх-вниз, что-то шила, убирала, гладила белье и все это время невольно выискивала глазами Якова Андриановича. Стоило ему появиться, как Глаша тут же бросала работу и с застывшей на губах улыбкой завороженно смотрела на хозяина снизу вверх. Купец, в свою очередь, в разговоре с ней старался держаться степенно, даже иногда хмурил брови, грозно сопел, но взгляд был добр и внимателен.
Однажды Яков Андрианович позвал Глашу к себе в кабинет и спросил, хорошо ли она знает грамоту и счет.
Девушке разом захотелось стать крохотной мышкой, серым шариком закатиться куда-нибудь под шкаф и там сидеть. «Дура, дура!.. — стучало в ее голове. — Сейчас прогонят, и… все!»
— Ну, что молчишь? — допытывался купец.
Девушка обреченно помотала головой.
— Н-да, плохо дело… — прогудел купец. — В школу совсем не ходила?
— Училась немного…
— Ага, значит, было дело?! И что же?
— Да забыла все…
Купец в задумчивости забарабанил пальцами по столу. Удары эти показались Глаше схожими с теми, когда забивают гвоздями крышку гроба. Все, она уволена…
— А желание учиться есть? — наконец подал голос купец, и в нем Глаша уловила надежду на спасение.
— Да-да, очень хочу! — быстро закивала головой девушка и тут же клятвенно заверила: — Ни есть, ни спать не буду, а выучусь! Вот вам крест!
— Хорошо, подыщу тебе учителя, — с улыбкой сказал купец. — Только кушай, пожалуйста…
Купец слово сдержал. Через два дня вечером, когда магазин уже закрывали, на пороге возник молодой человек с мокрым зонтом в руке. Под мышкой он держал небольшую пачку книг, перетянутую кожаным ремешком.
— Здравствуй, ученый человек! — приветствовал его купец.
Гость, оттопырив нижнюю чернильную губу, важно склонил крупную, как у теленка, голову.
Это был учитель женской гимназии Стаканчиков, известный поселковый жених-репетитор. Последнее не мешало ему оставаться личностью, чрезвычайно стойкой в отношении женского пола. Почтенные отцы семейств чуть ли не запирали Стаканчикова со своими перезрелыми дочерьми одних в комнате, сами припадали слезящимся глазом к замочной скважине, чтобы в нужный момент распахнуть двери и заключить прелюбодея в уже семейные цепкие объятья. Но напрасно старики стояли, согнувшись, возле двери, зря напрягали свой радикулит: Стаканчиков мог часами бродить возле их сомлевших в шелках, полуобморочных дочур и утробно мычать о каком-нибудь древнегреческом философе. Женским сдобным прелестям он предпочитал сухарь науки и сухое шуршание купюр.
Яков Андрианович кликнул Глашу и отвел их с учителем в свой кабинет. Отныне девушка три раза в неделю изучала словесность и арифметику.
Если раньше эти нехитрые науки давались Глаше с трудом, закорючки, похожие на червячков, вызывали страх и брезгливость, а сам дребезжащий голос учителя — желание забраться под парту и там уснуть, то нынешние занятия были для нее как веселая игра вроде пряток или ляпок. И Стаканчиков был тут ни при чем! Он, высокий и дородный, только внешне отличался от школьного учителя, остроносого и стремительного, как сапожничье шило, в манере преподавания они были как близнецы-братья. То же самое нытье, разве что теперешнюю ученицу не били по рукам линейкой и не таскали за косы.
Изменилась сама Глаша, вернее, ее отношение к учебе. Теперь словесность и арифметика были нужны, чтобы хозяин похвалил ее, не считал какой-то дурехой, а девушкой серьезной и умницей. За год домашнего обучения она легко одолела то, что в школе изучают за два. В своих мечтах перед сном Глаша бойко стучала костяшками счетов, подписывала какие-то бумаги, кокетливо оттопырив мизинчик, а Яков Андрианович восхищенно смотрел на нее.
Ей казалось, что учитель Стаканчиков слишком медлителен, объясняет то, что она уже давно усвоила. У девушки даже появилось предположение, что он нарочно так растягивает занятия, чтобы вытянуть из купеческого кармана как можно больше денег.
Глаша сказала об этом купцу, на что тот, ухмыльнувшись, благодушно сказал:
— Ничего, ничего, пусть мычит, коровий сынок…
***
После того как купец нанял своей работнице учителя, ее уже никто не воспринимал иначе, как хозяйскую усладу. Возможно, если бы Глаша была зрелой женщиной, об их отношениях с Яковом Андриановичем пошушукались бы да и перестали. Конечно, среди любопытствующих нашлись бы и едкие завистники, и сентиментальные доброжелатели, но все же любовь между вдовым купцом и незамужней работницей не являлась бы каким-то особым нарушением морали. Повезло бабе, что тут еще скажешь…
Глаша бойкой козочкой скакнула за пределы терпимого…
Семья Якова Андриановича старательно не замечала Глашу. Для них она была прозрачней стекла. Ее появление у сыновей и их снох вызывало гримасу досады и брезгливости, словно они увидели пробегавшего по обеденному столу таракана. Они даже задания давали ей через другую прислугу.
Сначала Глашу такое отношение к ней обижало, а потом она привыкла и даже считала, что так-то лучше, нежели б на нее кричали и срывали злобу.
Однажды днем Глаша услышала в кабинете хозяина какой-то шум. Кто-то много и очень бурно говорил. Девушка на цыпочках подкралась к двери. Это был голос Еремея.
— Мне, отец, ты ничего не позволяешь… Ты меня в кулаке держишь, зато всяким соплячкам можно все. Над тобой уже весь поселок смеется — у нашей поломойки личный учитель, ха-ха! Может, ты к нашему деду-истопнику сиделку какую помоложе прикрепишь, а? Ты же добрый…
— Молчи, причиндал! А может, я жениться надумаю, что тогда, а?!
От хозяйского крика Глаша присела от страха. Из кабинета, грохнув дверью, выскочил Еремей. Лицо его было таким красным, будто он умылся кровью. С безумными, ничего не видящими глазами он пролетел мимо прижавшейся к стене девушки, и та отчетливо слышала, как купеческий сын мстительно прошипел:
— Тоже мне жених нашелся…
До самого вечера и во время занятий со Стаканчиковым у Глаши не выходила из головы ссора купца со старшим сыном. Подслушанный разговор радостно волновал девушку и одновременно пугал ее. Как она поняла, сын от имени всей семьи пытался образумить отца, предлагал избавиться от Глаши. Бесцеремонное давление рассердило купца, и он заявил, что не только не будет прогонять девушку, а возьмет да и женится на ней.
Такое предположение потешило Глашино самолюбие, она живо представило, как они с Яковом Андриановичем прогуливаются под ручку по главной, Заводской улице. На ней шелковое платье, на голове — шляпка с цветочками, как у барынь… Ах, как это было бы чудесно!..
Нет, семья ей это не позволит… А последние слова Еремея? Не по-доброму он их произнес, как бы чего не задумал. Ох, не быть бы беде!..
Глашу мог успокоить только разговор с купцом, но его, как назло, не было дома — он уехал куда-то по делам. Девушка понимала, что не уснет, пока не увидит хозяина. Она села у окна и стала ждать.
Около полуночи девушка услышала, как залаяли собаки во дворе дома, потом брякнули запоры на воротах.
Глаша вышла в коридор, когда купец уже поднимался по лестнице на второй этаж.
— Ой, Яков Андрианович, как хорошо, что мы свиделись! Мне пошептаться надоть…
— Ну, что ж, подходяще, давай посидим, посумерничаем… — Яков Андрианович устало улыбнулся девушке. — Айда…
— На галанчу? — с надеждой спросила Глаша. Ей хотелось вновь остаться наедине с купцом на башне.
— Что, понравилось смотреть на звезды? — довольно спросил хозяин.
— Ага, так баско, что слов нету никаких…
Яков Андрианович провел Глашу на башню, а сам отправился на кухню. Вернулся он с корзиной, накрытой вышитой салфеткой. Что там, можно было не спрашивать: запах выпечки тут же наполнил комнатку. Девушка почувствовала, что голодна как никогда. С одного края салфетка топорщилась, и Глаша догадалась, что под ней прячется бутылка.
Купец еще раз спустился на кухню и принес маленький самовар.
— Ух, вроде не остыл еще… — пробормотал купец, похлопав его по медному боку.
Установив самовар посредине стола, он разложил вокруг него на тарелках нарезанную ломтиками буженину, очищенные яйца, куски пирогов с капустой, с грибами, соленые огурчики… Последней достал из корзины бутылку. Глаше было очень приятно, что купец, ее хозяин и просто зрелый солидный мужчина, сам хлопочет возле стола, хотя мог бы дать ей такое указание, а сам тем временем отдыхал бы на диване.
— Дайте я помогу… — ей все же неудобно было сидеть без дела.
— Ничего, ничего, мне не тяжело. Вот и все… Прошу!
Глаша поднялась с дивана и неожиданно даже для самой себя выдала:
— Мерси.
— Что?! Ну-ка, повтори! Я не ослышался? — глаза у купца были такие, что гостья испугалась.
— А че? Я ниче такого не сказала… — опустив глаза, дрожащим голосом стала оправдываться Глаша. — Дочка Абрикосова, ну, того, фотографа, своему кавалеру всегда энто слово говорит, когда он ей пирожное-бламанже покупает, и приседает вот эдак…
Она хотела показать, как именно, но тут увидела, что купец не смотрит на нее: он сидит за столом, обхватив лицо руками, плечи его сотрясаются от смеха.
— Ну, ты у меня просто барыня… — успокоившись, купец вытер с глаз слезы. — Надо же — «мерси»! Ха-ха… Все-таки учеба тебе на пользу идет. Скоро по-французски с покупателями будешь разговаривать. Одно слово уже выучила… Читать-то еще не научилась?
— Могу немножко.
— Прочти что-нибудь…
— А че? — Глаша огляделась по сторонам. Внимание привлекла этикетка на бутылке. Ее лицо сразу же стало напряженным, она облизала пересохшие губы: — Ко-конь-як фи-фин — шам-пань…
— Ого, молодчина! Я даже выпью за твои успехи… И тебе давай пару капель в чай плеснем. Ну, за грамматику и арифметику!
Они чокнулись: купец — рюмкой, а Глаша — чашкой. Чай получился горьковатый, с каким-то диковинным ароматом. Он показался невкусным, но девушка безропотно допила его, как лекарство, которое лично ей прописал Яков Андрианович. От чая с коньяком Глаша почувствовала жар в животе и трепетное волнение в душе. Куда-то пропал аппетит, захотелось обнять купца и выплакаться у него на груди.
От прилива чувств она вздохнула так, что хозяин отложил пирог в сторону.
— Что случилось?
Глаша вздохнула еще обреченней и вдруг разрыдалась.
— У-у, какая же ты плакуша… Тебя кто-то обидел? Скажи мне…
— Не-е-е…
Купец вытер губы салфеткой, поднялся со стула и, подхватив рыдавшую девушку на руки, перенес ее на диван. Там они долго сидели, обнявшись, купец целовал ее в макушку, и от его поцелуев Глашины слезы становились все обильней и слаще.
Когда все слезы были выплаканы, а на рубахе у купца появилось влажное пятно величиной с блюдце, Яков Андрианович вновь повторил свой вопрос:
— Давай рассказывай, что приключилось с тобой…
Глаша, заикаясь, рассказала о той сценке, невольным свидетелем которой она оказалась.
— Изведут они вас, родненький Яков Андрианович… — Глаша вновь ткнулась носом в мокрое пятно на груди купца. — Уйти мне надо из вашего дома, добром энто не кончится…
— А я говорю, останешься, — хмуро сказал купец. — Не хватало еще, чтобы яйца курицу учили… Рано меня еще на покой отправлять.
— И с учебой мы зазря затеяли… — продолжала убиваться Глаша.
— Не дури! — пригрозил ей пальцем хозяин. — Будешь учиться! Смотри-кось, как у тебя хорошо получается: «коньяк «Фин-шампань»… А «мерси»?
Они оба рассмеялись.
— Все забываю спросить тебя, Глаша, сколько же тебе годков-то?
— Уже пятнадцать.
— У-у, совсем большая! Через годик замуж можно. Выдам-ка я тебя за приказчика Ваньку, а? Хороший, непьющий, на тебя засматривается.
— Не-а…
— А почему?
— Вы мне любой…
— Вот те на! Я же старый бабай…
— Не, вы самый лучший, самый добрый…
— Эх ты, дуреха…
Он прижал ее к груди, и девушка услышала, как бьется его большое сердце.
Перед уходом с башни Глаша вынула из волос гребенку и стала расчесывать голову и бороду купцу. Он сидел послушно, закрыв глаза, как кот, которого гладят по шерстке. Он, кажется, даже слегка задремал.
Ночью Глаше опять снился давний сон — девки со смотрителями любовались на лесной поляне. Будто бы она шла по траве, обходя извивающиеся тела, мужские руки ее хватали за ноги, тянули к себе, пытались сорвать платье. Вот кто-то навалился на нее сзади. Девушка рухнула в траву, извернулась и увидела склоненное над собой лицо Якова Андриановича. Поцелуи его были жаркими, сухими…
Глаша проснулась от того, что утреннее солнце пекло ей лицо. Она лежала на боку, свернувшись калачиком, руки зажаты меж влажных ног.
По дому кто-то уже топал, на кухне слышался стук ножа о доску. Кажется, проспала…
VIII. «На что нам этот пучеглазник?»
За год Глаша овладела грамотой настолько, что могла довольно бойко читать и считать. С письмом дела обстояли похуже: перо цепляло бумагу, строчки ползли то вверх, то вниз, окончательно портили внешний вид каторжного труда кляксы.
— Словно плясогузка скакала! — посмеивался Яков Андрианович, рассматривая тетрадь.
Потихоньку купец стал привлекать ее к своим делам: то бумажку даст заполнить и отнести по адресу, то поставит принимать товар.
Остальным приказчикам, серьезным мужикам, это не нравилось, но потом они привыкли к такому порядку, смирились. А другого выхода у них просто не было — хозяин сразу дал им понять: Глаша — на особом положении, такова его прихоть, которую он обсуждать ни с кем не намерен. Даже со своими сыновьями.
Кстати говоря, со временем младший сын купца и его жена перестали чураться Глаши, тем более что девушка много времени проводила с их детьми. Ефим однажды даже сфотографировал ее сидящей на стуле и держащей на коленях его малышей.
По-прежнему таили злобу на Глашу лишь «старшие» — Еремей с супругой. При виде девушки сын купца скрежетал зубами, а его жена поджимала тонкие бледные губы…
Купец не только полностью доверял Глаше, но и прислушивался к ее мнению. В купеческом хозяйстве девушку стали побаиваться. Она незаметно становилась негласной хозяйкой. Случалось, что она от имени купца сама наводила порядок.
Глаша делала все, чтобы Яков Андрианович ее похвалил, погладил по плечу и сказал: «Молодец, девка!» Ей нравилось то, что он такой большой, сильный и правит большим хозяйством, а она, маленькая, помогает ему и одновременно чувствует над ним власть, ту самую, что и у девок над мужиками в лесу.
Глаша стала замечать, что купец стал как-то по-особенному приглядываться к ней, задумываться.
Однажды неизвестные поставщики привезли несколько возов муки. Цена была более чем не злая. Купец дал добро на отгрузку. Пока мужики спешно таскали мешки в амбар, Глаша вертелась рядом. Что-то ей показалось подозрительным в этой сделке. Возницы сидели, нахлобучив на глаза шапки, поставщики нервничали, переглядывались меж собой.
Глаша постучалась в кабинет к купцу. Там он уже отсчитывал деньги, чтобы передать главному. Девушка попросила хозяина выйти за двери и высказала свои опасения.
— Ага… — неопределенно крякнул купец.
Через некоторое время он вышел вместе с поставщиком. В амбаре Яков Андрианович пожелал вскрыть несколько мешков. Выяснилось, что хорошая мука была только в первой телеге, в остальных — мучная пыль с песком.
Сбежались крепкие купеческие мужики и поколотили тех, кто не успел укатить.
В благодарность купец дал Глаше денег, чтобы она купила себе дорогие ботики, как у барышни.
Через день она, сияющая, пришла к нему в кабинет и сказала, что хотела бы похвастать обновкой.
— Давай! Что ж не надела?
— Сичас кажу…
— Ладно, жду…
Через четверть часа она вновь постучала и, просунув сияющую, разрумянившуюся физиономию в кабинет, попросила, чтобы он закрыл глаза.
— Ой, что-то тут не то… Что удумала-то?
— Ниче такого. Только вы не подглядывайте, хитрюга!
— Все, уже ничего не вижу…
Тихонько задвинув щеколду на двери, Глаша подошла на цыпочках к Якову Андриановичу и осторожно надела на голову купца новенький картуз с лакированным козырьком.
— Что это? — удивленно спросил купец, хотел раскрыть глаза, но девушка тут же прижала к ним горячую ладошку.
— Ни-ни, еще потерпите чуток….
Взяв купца за руку, она подвела его к зеркалу.
— Все… Гляньте!..
— Ого! Что это за красота на мне? Годков десять будто скинул… Может, мне на самом деле жениться, а?
Оба стояли смущенные и взволнованные.
— Я согласная, — тихо, почти про себя, проговорила Глаша.
— Что ты сказала? — сдвигая картуз то на одну сторону, то на другую, спросил Яков Андрианович.
— Не-а, ничо…
— Да нет же! Ты что-то сказала?
— Не-а…
— Сказала! Я даже, кажись, слышал что… Дай я тебя поцелую за дорогой подарок…
Купец наклонился, чтобы поцеловать девушку в щечку, но Глаша, неожиданно вскинув руки, горячо обхватила его за шею:
— Родненький, мне для вас ничего не жалко!
Купец от такой смелости слегка отпрянул, а потом сам кинулся к ней, подхватил ее гибкое, легкое тело и стал целовать в губы, в шею, в ключицы…
— Все, все, хватит — бормотал он в безумстве, а сам уже стягивал с Глаши платье.
На какое-то время придя в себя, купец кинулся было к двери, чтобы закрыть ее на засов, но Глаша поймала его за рубаху:
— Я уже двинула железяку…
В дверь несколько раз стучали, кто-то искал Якова Андриановича, по коридору кликали Глашу, но они этого не слышали. Вернее, слышали, но тут же забывали, поглощенные друг другом…
Расстелив скатерть со стола поверх толстого персидского ковра, они лежали на полу голые и счастливо-умиротворенные.
Грея в ладони то одну грудь, то другую, слегка разминая в пальцах розовую бусинку соска, похожую на незрелую землянику, купец прошептал:
— А что, возьму и женюсь на тебе, а? Не откажешь? — купеческая борода щекотала Глаше ухо.
— Ой, взаправди?!
— Истинное купеческое слово.
— И ему можно верить?
— Эх, ты! А чему ж тогда верить? Я под него такие деньги в оборот пускал, ни одна гербовая бумага не выдержала бы…
— Я верю вам, так просто, дуркую…
— Ах, ты, плутовка! Только — чур! — свадьбу устраивать не будем. На что нам этот пучеглазник?
Уходя, Глаша забрала с собой скатерть, чтобы тайно ее простирнуть: прямо посреди после любовных страстей, как после битвы, осталось кровяное пятно…
IХ. И вновь «Печальная»…
Влюбленные почти ежедневно встречались на «галанче».
Купец дал Глаше ключи от башни. Днем она взбиралась наверх и, мурлыкая песенки, наводила порядок в комнате, вытирала пыль. Попросила хозяина купить веселенького ситца на шторы для окон. От матушки принесла цветок «ванька мокрый» и поставила на подоконник.
Это было их убежище, пещера, в которой они прятались от всех. «Печальная» стала веселой. Там они поднимались к звездам, хотя к телескопу давно уже никто не прикасался. Влюбленные нашли ему другое применение — когда купец раздевал Глашу, он набрасывал на телескоп ее рубашку и юбку. Также научный прибор, завешенный тряпками, играл роль ширмы: чтобы Глаша не выбегала по малой нужде среди ночи в дом, рискуя кому-нибудь попасться на глаза, Яков Андрианович поставил там для нее горшок.
Эта «ночная ваза» служила поводом для их любовных игр.
Глаша спала у стенки, и всякий раз, когда ночью возвращалась на свое место, она старалась как можно осторожнее перелезть через просторное тело купца. Но стоило ей только зависнуть над ним, как сильные руки смыкались за ее спиной, и девушка оказывалась прижатой к могучей груди своего возлюбленного. Руки начинали жадно скользить по ее спине, взбегать на холмы ягодиц, опускались ниже, к краю сорочки. Вскоре она оказывалась задранной до самой груди…
***
И вот наступил день, когда купец за обедом объявил домашним, что намерен к Рождеству обвенчаться с Глашей.
Яков Андрианович готовился к тому, что его сообщение будет воспринято со скандалом в семье, но сыновья и снохи встретили новость, покорно опустив глаза. Глаша за столом не присутствовала — в тот день Яков Андрианович отправил ее к матушке, сказав, что вечером наведается в гости.
Когда коляска купца подкатила к Глашиной избушке, через четверть часа вокруг нее собралась толпа — все, кто в это время находился дома и мог самостоятельно передвигаться. О Глашиных амурных успехах знали уже и здесь, на самой глухой окраине поселка, на Голендяйке, куда полицейские заходили крайне редко и не иначе, как по трое.
Посельчане догадывались, с какой целью приехал купец в хибару Ерохиных, но предполагаемое они хотели услышать собственными ушами, поэтому облепили ветхую избушку со всех сторон, как пчелы. Они жужжали меж собой, мешая друг другу слышать то, что обсуждалось в доме. В избу их не пускали два добрых молодца, которых купец привез с собой и поставил сторожами у дверей.
Через месяц многодетная семья Ерохиных покинула развеселую Голендяйку и перебралась на другую сторону пруда, ближе к торговой части поселка. Яков Андрианович купил для будущих родственников добротный дом под железной крышей с приделом.
Глашина мать радовалась за свою дочь, но дурные предчувствия мучили ее, и она по ночам кидалась к образам.
А для Глаши наступило самое счастливое время! Она выполняла те же обязанности в доме, то есть по-прежнему помогала по хозяйству и в торговле, но всюду чувствовала себя уверенней, чем ранее. Она даже покрикивала на нерасторопных работников и строго следила за порядком. Над ней посмеивались, но подчинялись.
Внешний вид ее тоже изменился. В выходной день Яков Андрианович провез ее по всем дамским магазинам. Купец довольно похмыкивал, когда его будущая жена скромничала и не выбирала наряд прежде, чем узнавала его стоимость.
— Ну, за свое богатство я спокоен! — смеялся он. — А теперь от меня подарок…
И он, несмотря на ее протесты, купил Глаше целый ворох платьев, ничуть не интересуясь их ценой.
— И что же, я буду такая вся нарядная, как кукла, а вы? Я так не согласна, — подперев кулачки в бока, задиристо заявила Глаша, когда они погружали коробки в коляску. — Едемте вас одевать… Только — чур! — я буду выбирать…
***
Глаше казалось, что все — теперь в жизни ее ждет только счастье! С Яковом Андриановичем она чувствовала себя как за каменной стеной. Она догадывалась, что большой любви от окружающих, а особенно от домашних, ждать не стоит, но ей вполне хватало простой доброжелательности, пусть даже внешней.
Один лишь Еремей не смирился с выбором отца. Однажды он поймал девушку за руку в темном углу и, озираясь по сторонам, предложил сотенную, лишь бы она исчезла из их дома.
— Дура, как ты не понимаешь, что не видать тебе отцовского состояния? Бери деньги, а то вообще ничего не достанется. Ишь, пришалашилась…
Глаша вырвалась, убежала. Она долго плакала, запершись на башне, потом незаметно успокоилась и заснула…
Проснулась она в кромешной темноте и сразу же встревожилась. Где Яков Андрианович? Вернулся с поездки или еще нет? Может быть, уже внизу, просто не поднимался пока на башню? Глаша сбежала вниз. Ей сказали, что хозяин приехал, но пошел на рыночную площадь: там одну из его лавок кто-то пытался взломать.
Набросив шаль, Глаша хотела побежать на площадь, но передумала, решила накрыть стол на башне, попотчевать уставшего с дороги купца.
Несколько раз метнувшись с кухни на башню и плотно заставив стол едой, она села у окошка и стала ждать. Июльская ночь была светлой и теплой. Тускло поблескивала поверхность пруда, ярко горели электрические огни на верхних этажах гостиницы. На ее нижнем этаже из ресторана доносилась музыка. Угрюмо вздыхал, ворочался под горой завод.
Глаше не терпелось поскорее увидеть любимого. Она сбросила с телескопа шаль и навела его в сторону рыночной площади. Поискала ряд купеческих лавок. А вот и Яков Андрианович! Его крупная фигура возвышалась над кучкой людей, среди которых Глаша узнала одного из приказчиков, продавца, сторожа. Полицейский выделялся своим белым мундиром. Сторож возбужденно размахивал руками. Наконец купец пожал всем руки и пошел в сторону дома. Глаша смотрела, как он идет, неторопливо, уверенно, и слезы счастья потекли по ее щекам. Родной, миленький…
Яков Андрианович шел по дощатому тротуару, время от времени исчезая за кронами деревьев. Ближе, ближе, скоро Глаша сможет кинуться ему на шею…
Девушка уже хотела сбежать вниз, чтобы встретить хозяина у ворот, как вдруг купец надолго пропал под сенью липовой аллейки. Девушка ждала в радостном нетерпении, но Яков Андрианович не появлялся.
Глаша в досаде начала двигать трубой туда-сюда, пытаясь найти в объективе своего возлюбленного, но в поле зрения попадали какие-то ветки, камни, доски тротуара. Она уже хотела оставить в покое телескоп, но тут в прицеле появилось какое-то смутное движение. Неизвестный человек крался, согнувшись в дугу. Вот он неожиданно резко распрямился и на мгновение обернулся. Глаша вскрикнула, как будто кто-то ударил ей кулаком прямо в лицо: в кустах таился не кто иной, как Башка.
Глаша, отбросив телескоп, заметалась по комнате. Надо срочно предупредить Якова Андриановича об опасности! Она бросилась к окну, хотела распахнуть створки, но тугие задвижки плотно держали их. Локтем выбив стекло, Глаша прокричала в сумерки:
— Берегись, родненький! Там — Башка…
Потом она кинулась к дверям и почти кубарем скатилась с башни.
Глаша вылетела за ворота и помчалась в ту темную аллею, где пропал Яков Андрианович. В темноте она споткнулась обо что-то мягкое и полетела кубарем. Когда девушка вскочила на четвереньки, ее ладони и колени окунулись в липкую влагу, показавшуюся Глаше черной…
Поняв, что произошло, девушка завыла, как собака…
***
На два дня полицейские забрали к себе в мертвецкую тело Якова Андриановича. Все это время Глаша лежала на диване на башне «Печальной», которая вновь подтвердила свое название. Слез уже не было, девушка тупо смотрела в потолок. Вспышки прежнего счастья приносили ей лишь кратковременные сны, похожие на забытье. Там, в этих, снах она вновь слышала родной голос, видела грустно-усталые глаза, чувствовала теплоту прикосновения. Пробуждение было похоже на смерть.
Жена младшего брата иногда заходила в комнату и молча гладила ее по голове. Смутно Глаша помнила, что несколько раз приходила старушка в черном платке, ее мать. Она уговаривала ее вернуться домой.
Наведывался пристав Землевич и спрашивал, не сомневается ли она в том, что видела в кустах именно Башку.
Девушка покачала головой.
Полицейский подошел к телескопу и припал глазом к окуляру.
— Н-да, хорошая штучка, — пробормотал он, вытерев платочком глаз. — Таких бы штук десять, и весь поселок под обзор…
Подойдя к дивану, где лежала Глаша, он сказал:
— Не убивайся так, Глафира Иванна, у тебя еще вся жизнь впереди…
— Ну, почему его, а не меня, а? — Глаша схватила пристава за рукав и в исступлении стала дергать его, как будто полицейский знал ответ на этот вопрос.
Башню Глаша покинула только тогда, когда в дом привезли тело хозяина.
Она сама обмыла его, своей гребенкой расчесала ему на пробор волосы, распушила бороду. С помощью Ефима переодела купца в новенький костюм-тройку, который они купили прошедшим счастливым летом.
Подойдя к окну, она увидела Еремея. Он стоял посреди двора и по-хозяйски покрикивал на мужиков, заносивших тяжелый гроб в дом. Еремей был в новой бархатной жилетке и ярко начищенных сапогах в гармошку. На животе его поблескивали отцовские часы.
После того как тело Якова Андриановича осторожно переложили в гроб, Еремей ушел в кабинет.
Глаша нырнула следом.
— Отдайте, пожалуйста, отцовские часы, — тихо сказала девушка.
— Зачем тебе? — с подозрительной брезгливостью спросил Еремей. — Неужто ты думаешь, что теперь они твои?
— Отдай… — почти по-змеиному прошипела Глаша.
Еремей хотел хмыкнуть и прогнать наглячку, но, поймав на себе тяжелый, ненавидящий взгляд девушки, быстро отстегнул часы.
— Ну, теперь вы у меня совсем как жених, — прошептала Глаша, опустив купцу в карман жилетки часы. Обняв родное тело, она положила голову ему на живот и некоторое время слушала ход часов: — Тук-тук, тук-тук, почти как ваше сердце…
Все дни, пока убиенный хозяин находился в доме, Глаша провела подле него.
На кладбище ее поддерживали с одной стороны сердобольная жена младшего сына, а с другой — матушка.
На следующий день Глаша, ни с кем не попрощавшись, покинула купеческий дом.
Мартин Иден из Темноводска
I. Скучно мне, братцы!
— Я-а-ашка в клубе!!! Полундра, братцы!
— Где? Где? У кого он?!
— Кажись, в драмкружке дикуется… Тихо! Сейчас узнаем…
Стайка мечущихся по коридору молодых парней замерла. Ребята, как зайцы, вытянулись столбиками, пытаясь понять, с какой стороны надвигается опасность. Несколько секунд было тихо, потом грянул такой гром, как будто с небес кто-то швырнул пианино. Парни от страха сначала присели, а потом рванули к выходу из здания.
Возле самых дверей беглецы наткнулись на молодую пару, только что вошедшую в клуб. Несмотря на грозящую им опасность, парни с любопытством воззрились на высокого молодого человека, держащего под руку девушку.
По темноводским меркам они были одеты шикарно, как иностранные спецы, но, вглядевшись, нетрудно было заметить, что одежда на них изрядно поношена.
Девушка, «столичная штучка» в шляпке, вскинула тонкую руку:
— Ребята, это клуб горняков?
— Уже не знаем, барышня… — сказал один из парней, озираясь назад.
— Да это черт знает, что такое! — возмутился другой и добавил с досадой: — Сходил, поиграл на трубе…
У спутника девушки растерзанный вид беглецов вызвал улыбку. Стянув с рук кожаные рыжие перчатки, он спросил:
— А что здесь вообще происходит? За вами что, медведь гонится?
— Да лучше б медведь! Яшка Собакин лютует…
— А кто это?
— Да первейший на руднике хулиган. Зверь! Гибель!
— Странно. А что он тут делает?
— Да заходит иногда…
— Ну и?
— Ну и вот. Всегда грызнёй заканчивается.
Молодой человек удивленно поднял брови:
— И что? Вы все его не можете утихомирить? Вас вон сколько…
— А вы его лапу видели? Он влеготку пяток положит, — оправдываясь, сказал один.
— Да! Если такой смелый, иди и успокой сам, — обиженно добавил другой.
В это время обломки стула выстрелили в коридор. Россыпью выскочила еще одна группа растерзанных людей. Следом за ними вальяжно вышел здоровенный лохматый парень в грязном ватнике. В углу рта крючком висела замусоленная цигарка.
Громила запустил ножкой стула вслед убегающим.
— Что, выхерить меня хотели? Сейчас я вас всех на улицу выхаркну!!! Жабу вам в рот…
Толпа разбежалась. Яшка остановился перед парочкой и криво усмехнулся:
— Оп-па! А вы что не бегите, а?
Девушка, нервно крутя на пальце колечко, покраснев, бросила с вызовом в лицо хулигану:
— А мы вас не боимся!
— Да-а? — дебошир радостно хлопнул себя по ляжкам. — Во как! А что ты, мамзель, за всех отвечаешь? Может, твой хахаль уже в портки наложил, а?
Молодой человек, нервно покусав губы и засунув руки в карманы короткого коверкотового пальто, сказал, четко выговаривая каждое слово:
— Загляни в свои штаны, герой.
— О! То, что надо! То, что я ждал весь день. Гулева не зря прошла… — облегченно вздохнул Яшка, обдав стоящих перед ним молодых людей свежим кислушным перегаром. — Хоть кого-то за дело дерябну… Не нравишься ты мне — на заграничника похож или на нэпмана. Ишь как вычичинился! Одно удовольствие по такой гладкой карточке жогнуть!
Неизвестный стоял, не шелохнувшись, будто прибитый к полу.
Яшка замахнулся, но тут же, с досадой сплюнув под ноги, опустил руку.
— Тьфу, балобан какой! Ты дава-кося хоть оборону держи, а? Сейчас балда в рожу прилетит, что делать будешь? А может, ты ждешь, что я тебе Георгия на грудь за геройство прилеплю?
Парень молча вприщур изучал Собакина.
— Эх-ма, ладно, живите… — расстроенный Яшка застегнул рваный ватник, пятерней взъерошил не знающие гребенки волосы. — Скучно мне, братцы! Вот, хотел повеселиться…
Он достал из кармана спички, кое-как раскурил цигарку. Отмахнув от лица девушки облако вонючего желтоватого дыма, сказал:
— А ты баская. Если никуда не уедешь, я на тебе женюсь.
И вразвалку потопал к выходу.
Девушка, всхлипнув, припала к груди своего спутника.
— Я так испугалась за тебя, Митя! Ты стоял перед ним такой беззащитный… ведь он мог тебя убить!
— Вряд ли, — процедил сквозь зубы парень и достал из кармана пальто руку.
В ней тускло мерцал сталью небольшой браунинг.
— Митя, откуда он у тебя?! — вскричала шепотом Катя и огляделась по сторонам.
— Купил по случаю. Кстати, на местной барахолке. Чудное место! Предлагали пулемет, но я не взял. Дорого, — улыбнулся Митя и, приобняв свою спутницу, чмокнул ее в нос. — А ты, Катюша, отважная! Как ты сказала: «А мы вас не боимся!»
Молодые люди, облегченно рассмеявшись, хотели поцеловаться в губы, но в это время скрипнула одна из дверей клуба. Из нее выглянул человечек в разорванном пиджаке и в шапке-капитейке.
— Ну что, ушел жиган? — спросил он шепотом, стряхивая с плеч штукатурку.
— Ушел, — усмехнулся Митя. — Что ж вы, дорогой товарищ, милицию не вызвали?
— Раньше вызывали, а что толку, я вас спрашиваю? Отсидит этот бандит свое в кутузке, потом еще злее вернется. И брюхо ему не пучит!
— В смысле?
— Нисколь не стыдно.
— А если с ним по-другому? — предложила взволнованным голосом Катя. — Попробовать его перевоспитать, а? Предложить работу в кружке?
— Яшке? Я вас умоляю! — нервно захихикал человечек, озираясь по сторонам.
— Так может быть, выбрать его в правление клуба, чтоб других хулиганов устранял? — не унималась Катя. — Наверняка таких, как он, много…
— Много, но Яшка … Тьфу, чуть не сказал, лучший! — Человечек с досады топнул ножкой в стоптанном башмаке, потом, подумав, посмотрел на незнакомку с интересом: — А что? Неплохая мысль. Может быть, может быть… И откуда ж занесло к нам такую умную девочку?
— Вот вчера приехали из Москвы. Прочитали в газетах про ваши грандиозные стройки и — сюда! — девушка протянула руку человечку. — Я — Катя, учительница, а это — Митя, инженер. Нам бы, товарищ, заведующего клубом?
— Он перед вами, — человечек шаркнул ножкой и приподнял над головой свою капитейку. — Семен Моисеевич Бриль.
— Очень приятно. В отделе народного образования меня направили к вам. Будем организовывать кружки ликвидации неграмотности, — сразу перешла к делу Катя. — Кстати, Яшка грамотный?
Семен Моисеевич укоризненно покачал головой:
— Ну что вы, девушка! Как вам не стыдно! Разве можно на этого человека такое подумать, а?
II. Шалун
Когда-то гора, вокруг которой вырос поселок, была напичкана вкусной железной рудой, а теперь от нее осталась лишь оболочка.
Люди съели гору.
Они рыли себе норы, будто мыши в гигантском куске сыра. Забойщики выколупывали руду из недр, грузили ее в таратайки, а мальчишки-гонщики, подстегивая лошадей, отвозили железные камни к вагонеткам. За их работой следили подрядчики, хозяева этого немудреного хвостатого транспорта.
Яшка Собакин перебуторивал в своем забое породу кайлом, когда увидел сверху, как на дне ямы кривоногий подрядчик Филя Поткин отвесил леща худосочному гонщику Ваньке. Сирота слетел с ног и на четвереньках уполз за вагон с рудой.
Яшка, сняв и бросив рукавицы-вачеги рядом с кайлом, осторожно скатился по склону вниз.
Прячась за вагонетками и лошадьми, он прокрался поближе к Поткину и, когда тот уже собирался прыгнуть в свою телегу, схватил его за шиворот.
— Ты что, Яша? — подрядчик, несколько раз дернувшись, обреченно повис на руке забойщика, как на крючке. — Отпусти, не выкамуривайся, люди смотрят, а?
— Я тебя предупреждал, что ежели ты будешь над гонщиками изгаляться, то я с тобой рассчитаюсь? — Собакин тряхнул Поткина, как тряпичную куклу.
— Ну, было дело… Прости, черт попутал, Яша!..
— Тогда к нему я тебя и отправлю! — в рябых глазах Яшки блеснула хорошо знакомая всем на яме косая разбойничья удаль. Собакина во время такого куража старались обходить стороной.
Но сейчас жертва была уже выбрана, поэтому на дне собралась целая толпа голодранцев из рабочих выработки.
— Эй, Пардон! — окликнул Яшка своего закадычного друга, такого же, как и он, ухабаку. — Дава-кося тащи мазут и веревку!
— Яша… зачем веревку-то? — дрожащими губами спросил Поткин.
— Вешать тебя буду… но не за шею! — хохотал раскрасневшийся Собакин. — Сымай портки, покажь людям свое поганое гузно!
Подрядчик пытался уползти по камням, но шутник поймал его за ноги и единым рывком сдернул с него сапоги вместе со штанами. Потом рванул с него кальсоны.
Поткин, поняв, что обречен, сел и заплакал от позора, обхватив голые колени руками. Но хулигана его слезы не трогали. Зацепив паклей принесенного мазута из вагонных букс, он густо намазал им все мужское достоинство бедному Поткину. Тот визжал и извивался, как червяк. Потом, набросив жертве на причиндалы веревочную петлю, легонько затянул ее. Когда обезумевший подрядчик попытался освободиться от удавки, Собакин резко дернул веревку.
— Не шали! А то оторву ненароком…
Поткин подпрыгнул на месте, как испуганный кот. Обезумевший от боли, он стал вскарабкиваться вверх по склону, на ходу пытаясь освободиться от веревки. Кто-то из забойщиков запустил камнем в его голый промазученный зад. Филя, вскрикнув, погрозил кулаком толпе, а в это время Яшка вновь дернул за веревку.
Орущий во всю глотку подрядчик скатился вниз…
— Прекратить!!! Прекратить безобразие! — донесся с вершины горы голос директора рудника Денисова, усиленный рупором.
Все подняли головы и увидели на краю горы несколько пролеток и группу техников и инженеров.
— Все! Представление окончено. Оплатите билеты… — Яшка с сожалением отбросил веревку в сторону и слегка подпнул подрядчика под зад. — Дай хоть немного мазута на сапоги…
Начальство спустилось на дно выработки.
— Яшка, опять!!! — заорал на забойщика Денисов, коренастый мужчина, одетый в военный френч. — Уволю к чертовой матери!
— Увольняйте… — пожал плечами Собакин.
— И уволю! — Денисов с брезгливой жалостью посмотрел на ползающего в ногах голозадого Поткина. — За что ты с ним так?
— Зверь…— простонал Филя, пытаясь натянуть штаны.
— А пусть сироту не обижает… — равнодушно сказал Яшка.
— Что за самосуд?! — потрясал кулаками начальник карьера. — Ты что, в тюрьму захотел?
— В тюрьме тоже, чай, люди живут. Не пропаду, — спокойно ответил забойщик.
— Ты точно не пропадешь! На твоей спине уже бубновый туз проглядывается. Ты, дибол, в тюрьме как родной будешь… — горячился Денисов. — Все — завтра в забое ты не работаешь! Иди в кузню…
— Слушаюсь, товарищ начальник! — хмыкнул Яшка и, подхватив под руку плачущего Поткина, поволок его в бытовку. — Пойдем, канюк, мотню хоть отмоешь… Где ты только так изгадился, а?
Проходя мимо свиты начальника карьера, Собакин увидел того самого молодого человека, с которым столкнулся в клубе горняков. Он стоял немного в стороне и изучал поднятый с земли кусок породы.
— А-а, наше вам! Что-то часто стали встречаться, а?
— Здравствуйте, Яков, — сухо приветствовал его Митя и, отшвырнув в сторону камень, отряхнул руки.
— Экий ты задавалко! Зуб даю, из бывших… Верно? — откровенно пытался зацепить его словами Яшка.
— Не клянись зубами — их не так много.
— Оп-па, да ты никак мне угрожаешь, а?
— И в мыслях не было.
Яшка обошел вокруг Мити, насмешливо оглядывая его от шляпы до сапог.
— Да ты никак шишка… — хулиган оттопырил губу и со значением покачал головой. — Что ж сразу мне не сказал тогда, в клубе? А то б смахнул и смял в кулаке, как муху, и все! Был инженер — и нету.
— Ну, это вряд ли, — так же спокойно ответил ему молодой человек.
Яшка, оглядевшись по сторонам, наклонился к самому уху инженера.
— А ты, господин-товарищ, со своей пушкой никогда не расстаешься?
Лицо Мити слегка дрогнуло, но он тут же взял себя в руки и спросил как можно равнодушнее:
— С какой пушкой?
Собакин усмехнулся и побрел в бытовку отмывать от мазута Поткина…
***
После того как Денисов ознакомил Митю с рудничным хозяйством, они возвращались домой в город на пролетке.
На одном из взгорков директор попросил кучера остановить лошадь.
— Пойдем, полюбуемся! — предложил он молодому инженеру.
Они вышли на скальный край обрыва. Внизу на многие километры раскинулся вечерний Темноводск, а за ним горы, разукрашенные осенними красками.
— Да, присутствие человека в этих местах очевидно… — задумчиво сказал Митя. — Карьеры, старательские выработки, шахты… Лес все дальше уходит от города.
— Вас сей факт огорчает? — тут же отозвался Денисов. — А меня, как инженера и жителя этого края, только радует! По сути, перед нами — только начало индустриализации. Детские игры. Вы даже не представляете, Дмитрий Михайлович, что ждет наш край в будущем! Сотни тысячи людей со всей страны уже едут к нам, чтобы строить заводы…
— А среди них такие, как Яшка Собакин, — грустно добавил молодой инженер.
— Зря вы на него так! — директор бурлил энергией, как будто позади не было пройденных километров по карьерам, бесед с десятками людей и принятия непростых решений. — Яшка не такой уж и плохой. Конечно, хулиган, но парень сообразительный и трудолюбивый. Даже безумный. Весь какой-то черно-белый! С ним никто не может справиться как в драке, так и в работе. Знаете, недавно во время ремонта экскаватора ему оторвало палец.
— Что… совсем?
— Да! На ноге. Срезало начисто. Так он, пока не доработал смену, не пошел в амбулаторию. Представляете, какая это боль!
Митя невольно передернул плечами от пробежавшего по спине холодка.
— Во-во! — довольный произведенным эффектом, Денисов рассмеялся. — Ладно, хватит о Яшке! Как вы устроились с Екатериной Андреевной? Помощь не нужна?
— Нет, спасибо. Сняли комнатку.
— Как ей наш город? Как люди? После столицы, наверно, скучно?
— Да нет! — вспомнив Катю, Митя невольно улыбнулся. — Катя задалась целью весь мир обучить грамоте. Дома мы только об этом с ней и говорим.
— Ну и славно! Наши девушки, а тем более жены не должны скучать. Это опасно, поверьте мне, старому подкаблучнику…
III. Хочу всех разоблачать!
— Пошто вчерась набрызгался? — старый кузнец прямо с порога вонзил в Яшку снизу вверх мелкие и острые, как сапожные гвоздики, глазенки. — Мутно, небось?
— Какое там, Серафимыч? Так… пару кружек молчанки и все… — улыбающийся Собакин, стараясь дышать в сторону, приобнял старика так, что у того выкатились яйцами глаза.
— У-уйди, ведмедь, долготина!..
Поворчав немного, Серафимыч смирился:
— Ну, ладно, коли токмо бражку…
Другого он бы терзал до конца смены, а Яшке прощал такую вольность, ибо знал, что пьяную дурь тот вскоре изгонит из себя вместе с трудовым потом.
Провинившийся не выходил из кузни до обеда. На свет божий вылез весь в копоти, мокрый, но просветленный.
Обедать Яшка отправился по старинке в забой к своему закадычному другу Сашке Пардону.
У них было одно на двоих сиротское детство и темная юность. Внешне — ничего общего: Яшка — под потолок, кудряв и горласт, Сашка — вьюн, малек и хитрован. Через каждое слово просит прощения: «Извините-пардон, товарищ! Ошибочка вышла». В отличие от своего друга-громилы, ни махать кулаками, ни кайлом Сашка не любит, но никогда не поленится прихватить то, что лежит без присмотра. Пардон! — и исчезла вещица, как будто ее и не было!
Еще не доходя до бытовки, сколоченной из горбыля, Собакин услышал хохот и крики. Упоминалось его имя.
— Во, Яшка дает! Глянь, как поджег!
Собакин подумал, что забойщики обсуждают его вчерашнее глумление над Фимой Поткиным, поэтому раздолбанную дверь в бытовку он открыл с самодовольной ухмылкой на лице. То, что он увидел, удивило его: рабочие плотным кольцом окружили обеденный стол и что-то азартно обсуждали. Приход Яшки они даже не заметили, более того, они даже не обращали внимания на чад, исходящий от сгоревших на печке-железянке сухарей.
— А ну-кось, голытьба, пошто это вы тут грохочеите на всю выработку?
Собакин двумя взмахами рук откинул забойщиков от стола и увидел лежащую средь остатков немудреной еды помятую газету «Голос горняка».
Яшка горой завис над столом, рабочие приумолкли.
— О чем долбачите, ну?
— Вот, дядя Яша, твою заметку читаем, — подал писклявый голос мальчишка-гонщик. — А здорово вы кладовщика пропесочили! Будет знать, как тес на торфянике воровать!
— А я тут с какого боку? — ничего не понял Собакин.
— Так твоя заметка — тут так и подписано: «Яков Собакин», — загалдели забойщики.
— Дава-кося, покажь! — Яшка повертел в руках газету. — Где мое имя накорабано?
— Вот! — грамотей провел ногтем грязную черту под фамилией.
— Вот это?!
— Ну да! А ты, дядя Яша, что, совсем читать не умеешь? — искренне удивился голец.
— Нет, дядя Яша у нас профессор, только очень стеснительный. Может писать, но никогда не сознается в этом, — пошутил Пардон, но Яшке шутка не понравилась, и он щелкнул своего друга по лбу пальцем так, что тот едва не слетел с лавки. Впрочем, Сашка не обиделся, ибо знал, за подобное другой мог бы оказаться в больничке.
— Ну, что, Яша, значит, кто-то твоим именем прикрылся, — растирая ладонью алую шишку на лбу, сказал Пардон. — Боялся свое поставить…
— Дайте-ка мне эту газетку, — Собакин взял со стола газету, долго вертел ее так и сяк. Даже несколько раз незаметно для всех понюхал.
Потом, сидя на отполированной штанами лавке, долго и сосредоточенно жвакал хлеб с вареной картошкой и луком и думал о чем-то своем…
***
Полгода назад на Большую выработку приезжал редактор газеты «Голос горняка» Федор Иванович Матюшин, седой статный человек с холеными пышными усами. Каждое свое выступление перед горняками Матюшин заканчивал агитацией пополнить ряды рабкоров. Чтобы стать им, требовалось немногое: маломальская грамота и желание подмечать зорким взглядом все, что мешает строить социализм, привлекать к ответственности пьяниц, прогульщиков, ворюг, выявлять скрывающих классовых врагов.
— Одним словом, товарищи горняки, рабкор — это ходячая прокуратура! — с добродушной улыбкой говорил Федор Иванович и по-боевому закручивал пальцами кончик правого уса.
После каждого такого приезда на выработку Матюшина в газете высеивалось множество крохотных, размером со спичечный коробок, заметок с кричащими названиями и подписанных довольно странными псевдонимами. Одни из них были похожи на дворовые или воровские клички вроде «Жало», «Шило», «Бродяга», другие — указывали на место работы или проживания автора («Ваш сосед», «Никита Новозаводский»), третьи — намекали на политическую надежность и зрелость сочинителя («Красный глаз», «Зрячий»).
Всякий новоиспеченный рабкор вскоре ощущал на себе, что отныне все его человеческое окружение начинает делиться на друзей и врагов. Это пристрастное отношение к «писателю» выдавливало его из общей людской массы и поднимало над всеми. Многие рабкоры чувствовали от этого дискомфорт и быстренько сворачивали свою изобличительную деятельность, а некоторых власть над людскими судьбами и некая избранность толкали на новые подвиги. Они уже шли по головам и не замечали этого.
Раньше Яшка даже не задумывался о том, чтобы обучиться грамоте. Чтение книг он считал занятием пустым, рожденным от скуки. Яшка был уверен: если его хорошенько напоить, он и сам расскажет историй не на одну книжку. Поэтому грамотеев и вообще интеллигенцию он откровенно презирал и старался не упускать случая, чтобы не унизить какого-нибудь худосочного буквоеда: то оплеух ему навешает поздним вечером на уличном «кресте», то спихнет каменным плечом в осеннюю лужу на узком дощатом тротуаре.
Собакину была понятна только грубая физическая сила, и, насколько это возможно, он сам пользовался ею в обращении с людьми. Ему нравилось вызывать у окружающих страх, ощущение собственного ничтожества и бессилия. Он по-животному чувствовал, боится его человек или нет.
История с заметкой, подписанной его именем, неожиданно направила незатейливые Яшкины мысли туда, куда ранее они не заходили. Он немножко — краешком и незаслуженно — хватил славы чужого человека. О нем впервые говорили не как о хулигане, умывшем кровавыми соплями очередную жертву, а как о человеке, изобличившем ворюгу социалистической собственности. Поступки в чем-то похожие: и в том и в другом случае он вознесся над другим человеком, но сколь велика разница в восприятии их властью?! В первом случае его могут посадить в каталажку, а во втором он сам подводит другого человека под статью. Невероятные возможности грамотного человека, о которых он раньше даже не задумывался, впечатлили Собакина.
Рабочие уже давно разошлись по своим местам, а Яшка все еще мусолил в голове то, что с ним произошло. Наконец поднялся с лавки, глаза его блестели. Он щелкнул фуражкой о край стола и в сердцах воскликнул:
— Эх, кто бы научил меня писать в газету, а? Водкой бы вусмерть напоил! До кровавой блевотины! Только чтоб научил как следует писать! — И мечтательно добавил: — Клянусь, всех стал бы мочалить! В бараний рог скрутил. Ведь я ни черта не боюсь…
Вечером Яшка пьяный криулил по притихшему поселку. Каждого прохожего, к своему несчастью попавшегося ему на глаза, хватал за грудки и тыкал в лицо скомканной газетой.
— А ты, полуношный нетопырь, видал мою писанину? Нет?! Тогда читай и погромче, а то махом лупанцов навешаю!
Яшка не успокоился, пока таким образом наизусть не выучил свою заметку, и только тогда поплелся домой в свою покосившуюся избенку. Ночью ему снились буквы. Они тасовались меж собой, как карты, складывались в непонятные слова, а Собакин лихорадочно, как будто это был вопрос жизни и смерти, пытался их угадать. Когда ему казалось, что он вот-вот прочтет первое слово, буквы вдруг полыхнули алым пламенем, жаром обдали лицо и превратились в пепел, в прах… Повеяло холодом, как из подвала.
IV. Двое в чужой квартире
— Кать, как ты думаешь, о чем этот фильм «Два друга, модель и подруга»? — подал голос с дивана Митя.
— Фу, какая пошлость! — девушка оторвала голову от тетрадок. — Где ты это прочел?
— Вот в газете, «Темноводский рабочий», — довольный тем, что привлек к себе внимание, Митя продолжил. — Тут смотри, что еще написано: «В кино «Искра» после каждого сеанса выступление гастролеров-лилипутов, самых маленьких артистов в мире, с участием известного лилипута артиста-юмориста Ф. Задольского. Весь состав впервые в нашем городе. Подробности в афишах». Катя, ты как к лилипутам относишься? — спросил Митя писклявым голосом.
— Не знаю. Мне, честно говоря, как-то не смешно над их шутками. Плакать хочется.
— Мне тоже, — молодой человек похрустел газетой и грустно произнес: — Да-а… Пропадает выходной день. Может, сходим куда-нибудь, погуляем, а? Во! Смотри, что я нашел: «Кинотеатр «Горн». Новый художественный германский фильм «Пробуждение женщины». Драма в 6 частях. Постановка режиссера Фреда Зауэра».
— Что-что-что? — девушке было трудно переключаться от проверки тетрадей к тому, что говорил ее друг. — Какое еще пробуждение женщины?
— Ну, знаешь ли, женщины иногда испытывают всякие там желания, пробуждения чувств… И тогда они откладывают тетрадки в стороны и ищут глазами мужчину… — с театральной страстью вещал с дивана Митя.
— Ты опять?! — возмутилась учительница. — Мне еще за тот выходной перед хозяйкой стыдно. Не знаю, как на кухню выходить…
— Катя, я уже сто раз просил у тебя прощения! Откуда я знал, что она дома? Сказала, что на рынок пойдет…
— Ну-ну, а потом так ехидно в коридоре спрашивает: «Екатерина Андреевна, вы что там целый час по квартире мебель двигали? Не надорвались?»
— Да, сказала бы, делали перестановку. Что растерялась-то, а?
— Если ты такой бесстыдный, то иди и скажи ей об этом, а я чуть сквозь землю не провалилась! — возмущенная Катя взяла со стола яблоко и кинула им в Митю.
В это время из коридора раздался старушечий голос:
— Дети, я пошла к подруге, в лото поиграем…
На несколько секунд молодые замерли, потом посмотрели друг на друга. Митя радостно вскинул руки к потолку и вскочил с дивана.
— Да, Агриппина Зотовна, идите, не переживайте, а мы дома отдохнем… — громко сказал он со смиренными нотками в голосе.
Как только за старушкой захлопнулась дверь, Митя кинулся к Кате…
— Тихо, тихо! Дай я только тетради уберу… — останавливая одной рукой своего друга, Катя лихорадочно убирала со стола бумаги.
— К черту тетради! — молодой человек уже покрывал поцелуями ее шею, плечи. Взметнулся подол платья…
— Ой, погоди, погоди… этот край тебя сделал совсем диким, милый… Не опрокинь чернильницу…
***
После, сладко утомленные, они лежали на диване. Катя перебирала пальцами редкие волосы на груди своего возлюбленного.
— Мить, а почему ты не сделаешь мне предложение?
Молодой человек тяжело вздохнул и осторожно, чтобы не потревожить девушку, запрокинул руку за голову.
— Хорошая моя, ты же сама все знаешь… Думаешь, меня устраивает наше положение? Мне очень хочется называть тебя своей женой, растить детей… Но пока это опасно.
— Почему? Ведь мы с тобой уехали из Москвы за тридевять земель, чуть ли не на окраину света..
— Да, но и тут, если узнают, что я служил по другую сторону, меня ждут неприятности.
— Но ты же никого не убивал! Ты — инженер…
— Для гэпэушников это не имеет значения! А в нынешнем положении ты всегда сможешь отказаться от меня. Скажешь, что ничего не знала о моем прошлом, дескать, увязался за мной какой-то дурачок…. В крайнем случае уедешь в другой город.
— Точно. Ду-ра-чок.
Катя резко дернула пучок Митиных волос. Тот взбрыкнул ногами от боли.
— Ай, ты чего?!
— Больно? А мне, думаешь, нет? — обиженная Катя села на диван и стала взволнованно поправлять приспущенное с плеч платье. — Плохо ты меня знаешь, Митя! Никуда я не уеду. Тем более если с тобой что-то произойдет. И отказываться от тебя не буду!
Катя была на грани истерики, поэтому Митя поспешил ее обнять и крепко прижать к себе. Сердца их готовы были разорваться от любви и тоски.
Когда приступ отчаяния утих, остановленный долгими и нежными поцелуями, они вновь лежали, обнявшись, и смотрели в окно. Там на ветру качалась огненная ветка рябины на фоне ярко-синего неба.
— Митя, а хорошо, что мы сюда переехали, правда? — тихо спросила Катя.
— Ну, да, — усмехнулся ее возлюбленный. — Вовремя.
— Это понятно, но я о другом, — девушка поднялась на локте, платье вновь сползло с ее плеча, обнажив ложбинку меж грудей. — Мне казалось, что в Москве все слишком много говорят, а тут — делают! Смотри, как быстро строятся заводы, какие здесь колоритные персонажи…
— Вот, вот! Позавчера я встретился в карьере с одним нашим знакомым. Помнишь дебошира из клуба?
— Яшку?
— О, да ты имя запомнила! — удивленно вскинул брови Митя.
— Я ж учительница.
— Ну, так вот… Я имел с ним удовольствие беседовать, и знаешь, у меня такое предчувствие, что мы с ним еще не раз схлестнемся.
— Ой, Митя, не пугай меня! Он — страшный тип…
— Думаю, что он немного не тот, за кого себя выдает. Было у этого парня нечто мутненькое в прошлом…
— Ты что имеешь в виду?
— Как-то он быстро угадал, что у меня револьвер в кармане. Ну, не военный же он?
— Тогда кто? — нетерпеливым шепотом, как ребенок, которому должны сказать страшную тайну, спросила Катя.
— Шпион!!! — подыгрывая девушке, прошипел Митя и, довольный ее испугом, расхохотался. Расшалившись, он приспустил ниже ворот ее платья и хотел уже поцеловать в проклюнувшийся наружу шоколадный сосок груди, как на крыльце раздался топот ног и стук хозяйкиной клюки.
Молодые, давясь смехом, вскочили с дивана и спешно стали поправлять на себе одежду.
— Хорошо, хоть успели…
V. Мама мыла раму…
В комнате пахло чем-то отвратительным, до головокружения, и, что самое ужасное, никто, кроме Кати, кажется, не чувствовал этого запаха. Хотелось открыть форточку, но она была слишком высоко, а для этого пришлось бы взбираться на широкий подоконник. Девушка не решалась на подобные телодвижения, ибо чувствовала на себе с десяток жадно следящих за ней раскосых мужских глаз.
По вечерам Катя обучала русскому языку и азам грамоты нацменов с Поволжья, приехавших в Темноводск на строительство завода. Это было невероятно трудно, потому как деревенские мужики и бабы почти не понимали по-русски и при малейшей сложности в общении начинали тут же курлыкать на своем родном языке.
Попутно приходилось прививать им еще и элементарную культуру, потому как во время урока они простуженно кашляли, даже не прикрываясь рукой, плевали на пол и густо высмаркивались в подол рубахи или юбки. Однажды на занятия ввалился горячечный больной и тут же рухнул без сознания — на стройках тиф не был редкостью.
А по субботам в клубе «Горняк» Катя обучала рабочих грамоте. Здесь ей нравилось больше.
Семен Моисеевич Бриль, заведующий клубом, или, как его называли местные, «клубач», старался изо всех сил, чтобы пребывание девушки в его заведении было ничем не омрачено. Он воспринимал ее как неземное создание, случайно оказавшееся на грешной земле. Для занятий с горняками Семен Моисеевич предоставил ей лучшую комнату и к каждому ее уроку вывешивал на стену какой-нибудь новый агитационный плакат, нарисованный клубным художником.
Нынешняя агитка громила мещанство, густо пустившее корни даже в рабочей среде. В центре плаката художник прописал основные принципы наследия прошлого. В тот момент он находился в состоянии глубочайшего похмелья, и это был единственный случай в его творчестве, когда алкоголь оказал ему добрую услугу. Буквы оказались так кривы и уродливы, что любой читатель, даже не знающий, что такое мещанство, содрогался от омерзения к нему, едва глянув на следующий текст:
«Мой дом — моя крепость»;
«День прошел и слава богу»;
«Тишь да гладь, да божья благодать»;
«Всяк сверчок — знай свой шесток»;
«С суконным рылом в калашный ряд»;
«Так и надо — не ходи куда не надо»;
«Не нами мир начался, не нами и кончится».
Поговорки художник проиллюстрировал акварельными картинками, олицетворяющими, по его мнению, мещанство: герань на окошке, канарейка в клетке, граммофон и танцующие барышни с господами, икона с лампадкой, старухи, похожие на ведьм, сплетничающие на лавке у ворот…
Бриль считал этот плакат большой удачей художника, поэтому едва дождался, когда учительница войдет в комнату. Он приветствовал ее поклоном и поднятием шапки-капитейки.
— Екатерина Андреевна, как вам сие творение? По-моему, наш Коля сегодня больно ударился головой об потолок в своем искусстве. Что он будет делать завтра, ума не приложу…
Катя с улыбкой посмотрела на агитку.
— Очень живо. Впечатляет. Ваш Коля, Семен Моисеевич, просто гений.
— А я о чем?! У парня не руки, а кисти…
Учительница старательно выводила куском мела на грифельной доске первое слово, как услышала за спиной странный звук. Было такое ощущение, что ее ученики хотели что-то разом крикнуть, но тут же потеряли голос. Всплеск и — тишина, будто камень упал в воду.
Катя медленно обернулась и увидела возвышавшегося глыбой посреди комнаты Яшку Собакина. Он тупо лыбился, но при этом был бледен. Ученики веером отшатнулись от него в разные стороны и замерли, готовые в любую секунду ломануться прочь из класса. В дверном проеме маячила шапка-капитейка, надетая на перепуганное лицо Семена Моисеевича.
— Здесь у вас… эта… буквам обучают? Учиться желаю, — заметно смущаясь, сказал Яшка и сел на ближайшее свободное место.
В комнате какое-то время было тихо, настолько невероятным казалось произошедшее. Потом все радостно загалдели, кто-то даже захлопал в ладоши.
— Яшка, ну ты даешь!
— Теперь держись, азбука!
Кате показалось, что она сейчас прослезится от умиления и счастья.
***
Вечером у выхода из клуба ее поджидал Собакин.
— Что же вас жених не встречает? — насмешливо спросил он.
— Его вызвал главный инженер, — как можно строже и суше сказала Катя. Ее встревожило внимание к ней дебошира. — Возможно, что он уже идет сюда…
— Я бы не советовал такой крашенке ходить одной, — хмыкнув, сказал Яшка. — Пойдемте, я вас провожу. Со мной вас никто не тронет.
Девушку слегка успокоило то, что он к ней обращается на «вы», и она решила поддержать разговор.
— Неужели вас все боятся?
— Конечно, — самодовольно заявил Собакин. — Я же хулиган. Меня с детства все таким знают.
— Похоже, вы гордитесь этим?
— Знаете, милая барышня, — Яшка в эти слова вложил всю иронию, на какую был способен. — Я — сирота, жил в такой наготушке, что не привык на кого-то надеяться. Предпочитаю сам отмаздырить, нежели меня.
— А как-то не бить не пробовали? — так же иронично спросила Катя.
— Люди как скот. По-другому не понимают.
— Да-а, не любите вы людей!
— Потому что ничего хорошего от них не видел.
— А сами вы им что хорошего сделали?
— За что это?
— Вот видите! А сами от них чего-то ожидаете…
Некоторое время они шли молча. Яшка обиженно сопел. Обдумывал, что сказать учительнице.
— А знаете, как меня мешочники били, когда я пацаном был? До полусмерти!
— За что с вами так?
— Когда голод наступил, мы с Пардоном ходили по деревням. Кусочничали. Подавали мало, мы уже люпались с ног. Тогда решили грабить тех, кто муку в город возил! Тихонько забирались в вагон и — под лавку! Сквозь щели в скамейке вспарывали мешки с мукой и пересыпали ее себе. Вот однажды и поймали… А еще раньше беляки набздавали мне поленом так, что вся поленница в кровище была..
— А там что вы натворили?
— У офицера хотел золотой портсигар подрезать. Заметили, сволочи!
— Даже не знаю, что вам сказать, Яков. Я, конечно, никого не оправдываю, ни мешочников, ни белых, но как ни крути, а ведь вы пытались их обокрасть. Где-то их тоже можно понять. Или я не права?
— Вот вы, барышня…
— Екатерина Андреевна.
— Я и говорю, Екатерина Андреевна. Вот вы рассуждаете, как типичная буржуйка!
— То есть те, кто не отдает свое, — буржуи. Так? — Катя стала заводиться.
— Конечно. Есть лишнее — отдай голодаям!
— А вы сами много чего отдали людям?
— А у меня ничего нет!
— Понятно. Хорошо быть щедрым, когда ничего нет.
Яшка засопел еще громче. Он уже хотел сказать что-то обидное Кате, как в это время на их пути появился запыхавшийся Митя.
— Катя! Ну что ж ты меня не дождалась, а? Попила бы чайку у Семена Моисеевича.
— Ничего с вашей Катей не произошло. Я отвечаю, — буркнул Яшка.
— Ну, за Катю я сам готов ответить, а вообще… спасибо! — Митя взял под локоток свою девушку.
— Будьте здоровы, не кашляйте! — зыркнув на парочку из-под фуражки, Собакин исчез в темноте.
— Ты видел, как он на нас глянул? Как спичкой по коробку чиркнул! — Катя передернула плечами, будто от озноба.
— Н-да, не нравится мне этот Стенька Разин… — задумчиво сказал Митя.
— А еще теперь это мой ученик!
— Черт возьми! — с досадой воскликнул молодой человек. — Не мог он в другую школу пойти… Ну, все! Я постараюсь больше никогда не задерживаться.
Когда молодые стали подходить к своему дому, Катя вдруг тесно прижалась к молодому человеку и чмокнула его в щеку.
— Какой ты у меня хороший!
— Та-ак, ты на что-то намекаешь?! — радостно воскликнул Митя.
— Ни на что. Кушать хочется. Нет, жрать! Как сказали бы мои ученики…
VI. Как пишется слово «растратчик»?
Против ожидания, Яшка Собакин оказался не так твердолоб, как предполагала Катя. В отличие от большинства разномастных учеников, он учился прилежно и, более того, даже одержимо. Чувствовалось, что за этим стоит нечто большее, чем желание научиться складывать буквы в слова.
На каждом уроке Яшка чем-либо удивлял Катю, он преображался внешне и внутренне. Если на первых занятиях он сидел, развалясь и выставив в проход грязные кирзачи, то теперь он шел в клуб только по деревянному тротуару, чтобы не запачкать купленные на барахолке башмаки. Когда кто-то мешал ему слушать или опрометчиво мельтешил на пути, он уже не бил наотмашь, как веслом, а только цеплял безумца на свой смурной взгляд. Этого было достаточно.
Катя не могла сдержать улыбки, когда наблюдала за тем, как Яшка старательно, высунув язык, выводит на клочках бумаги свои первые буквы. Ручка в его лапищах смотрелась как спичка. Учительница боялась, как бы Собакин, макая перо в чернильницу, не пробил ее стеклянное дно вместе со столом.
Его персона стала всплывать довольно часто в разговорах между Катей и Митей. Если у нее вызывали восторг Яшкины успехи, то ее друг по-прежнему мрачнел при одном упоминании имени рудницкого громилы.
Вечером после работы, когда они кушали горячий груздовик, приготовленный хозяйкой, разрумянившаяся Катя сказала:
— Знаешь, кого напоминает мне Яшка?
— Кого? — Митя помрачнел и перестал жевать свой кусок пирога.
— Родной мой, ну чего ты так весь встрепенулся? Мне кажется, он уже перерождается…
— Из личинки в бабочку. Кого напоминает-то? — угрюмо повторил вопрос инженер.
— Мартина Идена.
Возмущенный Митя хотел что-то тут же ответить, но подавился и закашлялся.
— Митя, ну ты чего? — Катя постучала ладошкой своего возлюбленного по спине, потом погладила. — Правда, Яшка становится лучше. Понимаешь, он словно выходит из тьмы, в которой жил! И я рада помочь ему в этом перерождении…
— Что ж так пафосно-то… — инженер отложил пирог на тарелку и вытер руки полотенцем. — Человек выучил пять букв, и сразу — перерождение, выход из тьмы…
— Я тебя не узнаю… — Катя попыталась заглянуть Мите в глаза. — Ты что… ревнуешь?
Молодой человек поднялся из-за стола и прошелся по комнате. Потом, подойдя к Кате сзади, обнял ее за плечи.
— Извини! Действительно, что-то я злобствую. Кстати говоря, директор рудника тоже Яшку хвалит — был дебошир, а стал передовик… Не знаю! Может, и на самом деле я ревную, а может быть, просто мне не нравится твой Собакин. Жду от него какого-то подвоха, подлости и никак не могу от этого предчувствия избавиться.
— Ах ты мой мавр! — Катя игриво потерлась затылком о грудь Мити. — Ма-авр, мр-р-р, мр-р-р… Пойдем, ты меня немного подушишь…
***
Катя взяла за правило перед уроком читать своим великовозрастным ученикам отрывки из романа Джека Лондона «Мартин Иден». Ей казалось, что те фрагменты, где показано, как бывший матрос и хулиган стал известным на весь мир писателем, могут вдохновить ее подопечных на подвиги.
Более всех книга понравилась Яшке Собакину. Он ждал этих чтений, как ребенок сказку перед сном. Всякого, кто мешал ему слушать хотя бы скрипом табурета, он бесцеремонно выбрасывал в коридор.
Видя, как сверкают глаза Яшки, Катя была уверена, что на месте главного героя он представляет себя…
«И вдруг ослепительная идея осенила его: он будет писать. Он будет одним из тех людей, чьими глазами мир видит, чьими ушами слышит, чьим сердцем чувствует…
Писать! Эта мысль жгла его, как огонь… Прежде всего он опишет экспедицию искателей клада. Он пошлет рассказ в какой-нибудь журнал в Сан-Франциско, ничего не сказав об этом Руфи, и она будет удивлена и обрадована, увидев его имя в печати. Он может одновременно и писать, и учиться. Ведь в сутках двадцать четыре часа. Он непобедим, потому что умеет работать, и все твердыни рушатся перед ним…»
Однажды вечером, когда все уже разошлись, Собакин сидел и старательно выводил буквы на листке бумаги. Ручка выскальзывает из его толстых, шершавых пальцев, на лбу выступили капельки пота. Шла титаническая работа над каждым словом. Кате казалось, что у Яшки при письме напрягаются даже мышцы на ногах.
Когда Собакин поднял голову, он увидел стоящую перед собой уже одетую учительницу, с улыбкой, терпеливо ожидающую, когда закончится битва титана с листом бумаги.
— Коряпаю как курица лапой, — смущаясь, сказал Яшка и спрятал написанное в газетку.
Он быстро нырнул в свое полупальто, нахлобучил кепку и уже в дверях с самым озабоченным видом неожиданно спросил Катю:
— Екатерина Андреевна, как пишется слово «растратчик»? «Раз» или «рас»?
Улыбка потускнела на губах учительницы.
VII. Испорченное утро
Федор Иванович Матюшин, редактор «Голоса горняка», запершись у себя в кабинете, тут же сменил выражение лица с бронзово-озабоченного на глуповато-благостное. Напевая что-то бравурное, так что острые кончики его знаменитых усов взлетали вверх, как дирижерские палочки, он достал из жестяной заветной баночки щепотку настоящего китайского чая, бросил ее в стакан и залил плюющимся кипятком. Сверху накрыл томиком «Справочник корректора». На синей обложке многострадальной книжки, которую сотрудники редакции использовали в течение всей смены то как справочник, а чаще всего как крышку для стакана, осталось уже белое выпаренное пятно.
Прежде чем закрыть баночку с чаем, редактор понюхал его аромат и блаженно, даже несколько неприлично замычал. Да, Федор Иванович Матюшин был гурман. Вернее, таковым его когда-то сделала из непритязательного рабочего паренька-наборщика хозяйка электротипографии мадам Липецкая. Теперь при воспоминании о некогда молодой вдове глаза редактора щурились, как будто он попробовал что-то сладкое.
— Ах, Шурочка, львица моя!.. Где ты сейчас?..
Матюшину всегда, даже в юные годы, хотелось жить хорошо. Он был готов к этому с рожденья. Возможно, поэтому в свое время он и связался с большевистским подпольем. По их словам, достаточно свергнуть царя, забрать заводы и землю у богачей, как тут же наступит рай на земле. Федя очень рассчитывал, что и ему что-то перепадет при дележке богатства.
Знакомство с Александрой Марковной не только поколебало уверенность юноши в большевистской правоте, но и поселило дурное предчувствие, что эти безумцы могут помешать его личному счастью. К тому времени он неожиданно для себя оказался в большом фаворе у вдовы и очень рассчитывал, что рай на земле может наступить для него значительно раньше и без большевиков.
На крепкой, почти не расшатанной, вдовьей кровати появилась дополнительная пуховая подушка для Теодора (так с лениво-капризной оттяжкой в голосе звала его Шурочка), а повариха, вполголоса матерясь, долго училась выпекать заморское пирожное безе, до которого бывший наборщик оказался большой охотник.
Все складывалось как нельзя лучше, если б не большевики. Они не хотели, чтоб Федор поменял их рай на вдовий, но какое-то время готовы были терпеть предательство своего члена. В отместку они принудили Матюшина к тому, что он тайком от своей благодетельницы стал печатать в электротипографии листовки и прокламации.
Бедный Теодор оказался меж трех огней: праведного гнева Шурочки, полицейского ареста и большевистской пули в подворотне. Он потерял вкус к жизни, а по ночам изучал висящую над головой разлапистую бронзовую люстру. Ему даже казалось, что, если бы ночью она вдруг оборвалась и рухнула на кровать с кусками штукатурки, это был бы лучший выход из сложившейся ситуации.
Нагрянувшей революции Матюшин обрадовался. Сгустившиеся над ним тучи развеяло: не стало полиции, пришедшие к власти большевики считали его своим парнем, а Шурочке было не до Теодора — она спешно переводила деньги и недвижимость в золото.
Федор Иванович, несмотря на обещанные ему товарищами в кожанках всяческие блага и вольготу, все же больше верил Липницкой. Он вместе с ней готовился к побегу на восток, в Сибирь, с первыми же колоннами отступающих колчаковских войск. Все было продумано до мелочей, но за день до отъезда к Матюшину пришли ночью красные партизаны и забрали его с собой. Им нужно было срочно запустить неизвестно у кого экспроприированный печатный станок, чтобы к утру выпустить листовки, возвещающие темноводцев о победном продвижении Красном армии.
Матюшин вернулся в город вместе с передовыми отрядами партизан. Несмотря на одинокую стрельбу и разрывы снарядов, он ринулся к дому Александры Марковны. Окна были разбиты, в комнатах гулял ветер. На полу в спальне он нашел разорванную нервной рукой на четыре части свою фотографию… Шурочка решила, что он променял ее на красных, и в одиночку отправилась в опасное путешествие через всю страну.
Федор Иванович оказался необходим новой власти, сначала как спец по издательскому делу, а потом и как редактор одной из городских газет.
От благодетельницы у него ничего не осталось, кроме сладких воспоминаний и любви к различным изыскам и удовольствиям, которые он по мере возможности старался воплощать в жизнь. Вот, например, как с этим китайским чаем…
Редактор уже вытянул губы трубочкой, чтобы втянуть в себя божественный золотистый напиток, как в дверь бесцеремонно постучали.
Федор Иванович боялся и ненавидел эти хамские удары. Он застыл со стаканом ароматного чая в руках и не знал, что ему делать дальше: гаркнуть, чтобы не тревожили его, или же пойти и открыть дверь. Мало ли что…
Редактор, спрятав стакан за графином, пошел открывать дверь.
В дверях стоял ужасающего вида детина с уже занесенным кулаком для удара. Секретарь, молодой паренек, и все, кто находился в приемной, в каком-то ужасе прижались к стене, на которой косо висел кумачовый лозунг: «Вычеркнем водку из своего бюджета, да здравствует книга, журнал и газета!»
Разбойник широко шагнул в кабинет редактора.
— Я — забойщик с выработки Яшка Собакин. Хочу стать рабкором. Вот написал разоблачение про безобразия в нашем клубе.
Яшка бухнул на стол тетрадный лист бумаги.
Федор Иванович хотел отослать новоиспеченного рабкора к секретарю, но вместо этого, как загипнотизированный, взял заметку и стал читать старательные каракули:
«Бархатный вор
Заведушчий клубом горняк Семен Моисеевичь Бриль украл красные бархатные шторы из драмкружка. А еще у него всегда недостача сбора в кассе. Прошу судить вора и растратчика революционным судом».
И жирная, крупными буквами подпись:
«Яков Собакин, проживающий по адресу Ключевская, дом 2».
— Боже, каким еще революционным?! — пробормотал Матюшин, но, посмотрев в глаза Собакина, осекся. Точно, революционным.
— Это хорошо, что вы рапортуете нам обо всех недостатках нашей жизни, товарищ. Это хорошо, — повторился он и задумался, постукивая кончиком карандаша по столу. Наконец сказал то, о чем думал: — Может, все-таки пощадим, а, Семена Моисеевича? А вы нам напишете о более серьезном проступке несознательных граждан. Как вам такое?
Матюшин много лет знал Бриля: еще в те стародавние времена он частенько наведывался к ним домой с Шурочкой, заказывал рекламки, визитки и рассказывал еврейские анекдоты. Федору Ивановичу его было жаль.
Собакин задумался. Редактор уже подумал, что убедил его. Ан нет…
— Посерьезнее я вам принесу. Много принесу. Но сначала напечатайте это.
И ушел, не закрыв за собой ни одной двери. Образовался сквозняк, и ветром подняло все бумаги по редакции.
— Страшный человечище… — пробормотал Матюшин.
Федор Иванович посмотрел на свой спрятавшийся за графином, как будто от ужасного гостя, стакан чая и понял, что не хочет пить. Утро было испорчено.
VIII. Герой
За первым разоблачением последовало второе. Потом еще одно и еще…
За три года своей рабкоровской деятельности Яков Собакин прославился на весь Темноводск. Он и раньше не был обделен вниманием жителей города, а теперь на смену его хулиганской славе пришла другая, еще более страшная. Если раньше он ломал своим пудовым кулаком носы и челюсти, то сейчас пером перечеркивал человеческие судьбы.
Как и на производстве, в кузне, Яков был так же неутомим и неистов за листом бумаги.
Его уже называли лучшим рабкором Темноводска, и это была правда. Он восседал за кумачовым столом на горняцких собраниях и заседаниях. Его заметки публиковались во всех городских газетах. У Собакина неожиданно обнаружился даже некий сатирический дар, без которого его творения мало бы чем отличались от обычных полуграмотных доносов. Кроме этих достоинств было еще одно — для Якова не существовало авторитетов и личных симпатий. Это качество было замечено и оценено органами ОГПУ — так Яков стал их тайным сотрудником. Раз в неделю он отправлял им секретные корреспонденции.
Но и этого Якову показалось мало! Он организовал вокруг себя особую бригаду рабкоров и осведомителей, собранную из наиболее активных и таких же безжалостных разоблачителей. Появления их на каком-либо предприятии боялись, ибо знали, что вскоре вслед за ним последуют аресты. Они были как вестники беды.
Собакин давно уже перебрался из своей прогнившей берлоги на Ключевской улице в одну из квартир в новом поселке горняков. Он ее получил как передовик производства и рабкор. Но это был еще не звездный час бывшего хулигана и пьяницы Яшки Собакина…
***
— Товарищи рабкоры! У меня для вас радостная новость…
Матюшин сдержал улыбку, вспомнив гоголевского городничего с его «пренеприятнейшим известием». Оглядев напряженные лица собравшихся, со следами непромытой грязи после смены в руднике или в шахте, редактор решил, что его шутка будет по меньшей мере неуместна.
— Товарищи пишущие! Как я уже вам сообщал ранее, наша партия призвала всех рабкоров и писателей включиться в работу по написанию историй заводов и фабрик страны. Мы удостоились большой чести — наш старейший Темноводский железный рудник включен в почетный список предприятий, книги о которых должны быть написаны незамедлительно. Аплодисменты, товарищи!
Все захлопали, а Яков Собакин даже поднялся с табурета. Тут же, как по команде, распрямилась вся его свита, а следом и остальные рабкоры. Остался сидеть лишь руководитель литературного кружка, единственный в городе писатель Петр Алексеев. Оказавшись внутри вздыбившейся людской толпы, он забеспокоился и, тоже вскочив на ноги, захлопал в сухонькие ладоши.
Федор Иванович поднял руку. Все угомонились.
— И это еще не все! Мы с вами, как авторы будущей книги, должны сейчас сочинить открытое письмо к рабочим, специалистам, учащимся и старожилам с настоятельной просьбой написать хоть что-то из истории рудника и города. Предлагаю назвать книгу «Были горы Магнитной». Кто за, прошу голосовать!
Собрание в клубе горняков продлилось допоздна.
Идя по коридору во главе своей свиты, Яков заглянул в открытую дверь комнаты, где когда-то обучался грамоте.
Катя сидела за столом и проверяла тетрадки.
— Здравствуйте, Екатерина Андреевна!
Учительница кивнула головой, не отрываясь от своего занятия.
— Что-то вы, Екатерина Андреевна, какая-то неприветливая… — ухмыльнулся Собакин.
Его свита тоже облепила дверь и тупо уставилась на Катю.
— Ой, какая завлекаша! Крашанка… — не сдержался кто-то от восторга.
— Закрой рот, лазейка! — рассердился Яков. — Что вылупились? Быстро по домам!
Он резко захлопнул дверь перед своей бригадой, а сам прошел в комнату и сел на парту.
Рабкор молча и очень внимательно рассматривал Катю, пока она не вспыхнула от возмущения.
— Яков, вы знаете, что сидеть на парте и разглядывать человека в упор неприлично?!
— Прилично… неприлично… Все это буржуйские словечки! — лениво ответил он своей бывшей учительнице. — А если вы мне нравитесь?
— Поэтому вы взгромоздились на парту?
— С парты я слезу, но это ничего не меняет.
— Вы не забыли, что я замужем? — Катя начала раздражаться настолько, что откинула в сердцах от себя тетрадку и встала, сложив на груди руки.
— Замужем? Разве? А я слышал совсем другое, — уже откровенно издевался над ней Собакин.
— Не ваше дело, Собакин! — вспылила Катя. — И вообще… идите домой!
— А что вы на меня злитесь? — как ни в чем не бывало продолжал беседовать с ней Яков.
— Знаете, я очень жалею, что обучила вас грамоте! Таким, как вы, лучше было бы оставаться неучем…
— Это почему? — сделал удивленное лицо рабкор.
— Когда я читала вам «Мартина Идена», мне казалось, что вы захотите стать писателем. У вас были способности! А вы… — Катя махнула рукой.
— Тю! А зачем мне писателем? Мне и так хорошо! — Собакин наклонился к Кате и прошептал, криво усмехаясь: — Меня весь город боится. Все! Даже..
Яков со значением указал пальцем наверх.
— Гер-рой! — с презрением сказала Катя. — А зачем вы так поступили с Семеном Моисеевичем?
— А-а, с этим воришкой… Вам его жаль? Мне — нет. Кроме того, он меня из клуба выгонял.
— Так вы ж были пьяны?!
— А он шторы крал.
— Н-да… Значит, отомстили.
Яков поднялся с парты, надел фуражку и сказал:
— И все-таки я на вас женюсь.
Возмущенная Катя хотела сказать ему что-то резкое, но тот поднес к ее рту ладонь и тихо спросил:
— Кстати, а почему вы так спешно покинули Москву?
Когда Собакин ушел, Катя еще долго не могла прийти в себя. Ей казалось, что мир, все ее настоящее и будущее счастье растоптано этим чудовищем.
На улице кто-то, закутанный в теплую шаль, скреб метлой площадку перед клубом. Листья от частых дождей раскисли и превратились в склизкую кашицу. Маленький человечек с тупым упрямством пытался очистить брусчатку.
— Добрый вам вечер, Екатерина Андреевна, — неожиданно окликнул дворник проходившую мимо учительницу.
Катя остановилась. Кое-как вернулась в реальность и узнала в человеке с метлой Семена Моисеевича.
— Это вы?! Вас отпустили?
— А вы подумали, что органам ГПУ нужен старый еврей? Они хорошо без меня справляются. Вот предложили работу на свежем воздухе, чтоб я жил долго… — Семен Моисеевич высморкался в край платка.
— Бедный, бедный Семен Моисеевич…
Дворник вздохнул.
— А у вас глаза тоже не брызжут счастьем, милая девушка… Да, да, я видел, с вами разговаривал Яков Григорьевич. Бо-ольшой теперь человек! Дальняя ему дорога… Кажется, у него нашлось дело и до вас?
Катя прикусила губу, чтоб не разрыдаться.
«Бархатный вор», сокрушенно покачав головой, вновь взялся за метлу.
— Эх, вроде никого не бьет этот разбойник, а стало еще страшнее…
IХ. В берлоге
Митя с Катей не заметили, как добежали до дома. Девушке казалось, что за каждым перекрестком стоит заведенная черная машина, а возле нее топчутся сотрудники ОГПУ.
Молодой человек закрыл комнату на ключ и задвинул щеколду.
— Все, моя хорошая, успокойся! Давай покушаем, а потом все обсудим…
Катю бил озноб.
Митя уложил ее на диван и укутал разными тряпками.
— Я как медведь в берлоге… — раздался из-под этой груды слабый голос.
— Сейчас я принесу тебе лапу! — крикнул Митя, выбегая на кухню.
Вскоре он снова появился в комнате, неся в руках, как циркач, несколько кастрюль и тарелок.
— Сейчас, моя радость, мы устроим с тобой пир!
— Какой пир, Митя?! — пропищала из своей «берлоги» Катя. — Не сегодня завтра нас арестуют!!!
— Пир будет самым настоящим! — торжественно объявил инженер, извлекая из своего портфеля бутылку вина. — Я сегодня получил зарплату!
— Митя, ты не понял, что я тебе сказала?! — Катя в истерике готова была разметать свою «берлогу». — Собакин на нас открыл охоту!
Митя поцеловал Катю прямо в кричащий рот. Можно сказать, он закрыл ее рот поцелуем и не отрывал своих губ до тех пор, пока девушка не обмякла и наконец-то не ответила на его поцелуй.
— Давай выпьем и обсудим ситуацию трезво, — с улыбкой сказал он.
— Трезво? Ну, тогда наливай…
Молодые, глухо чокнувшись стаканами, отпили по глотку вина. Вскоре оба почувствовали голод и накинулись на холодную курицу с картошкой, сваренной в мундире.
От вина и пережитых волнений Катя быстро захмелела. Она положила голову Мите на колени.
— Ну, теперь давай рассказывай подробно, что произошло, — сказал он, запустив пальцы ей в волосы и почесывая голову.
— Ой, как хорошо… — разомлела Катя. — Даже не хочется ничего говорить.
И все же она подробно рассказала о том, что произошло в клубе.
— Мне кажется, нам надо бежать, Митя…
Инженер, поцеловав Катю в лоб, осторожно переложил ее голову на подушку.
Поднявшись с дивана, он прошелся по комнате. В задумчивости постучал сжатым кулаком о край стола.
— Мы никуда не побежим.
— Почему?
— Если бы у Собакина было что-то против нас, мы бы с тобой не пили сейчас вино.
— Но он будет искать! Он не остановится.
— Тут ты права. Не сомневаюсь, что Яков работает на ОГПУ. Если через них сделает запрос, нам несдобровать.
— Вот! Значит, надо бежать.
— Это в крайнем случае. Надо решить вопрос с самим Собакиным.
— Бесполезно! Трудно бороться с человеком, у которого нет никаких моральных принципов. Ему нельзя верить!
— Всегда найдется способ заставить замолчать человека.
— Митя, не смей даже думать об этом! Ты собрался его убить? Это страшный грех!
— В случае с Яковом насчет греха не уверен. Но все равно я не хочу марать о него свои руки. Я кое-что придумал. Я не дам тебя в обиду!
Митя разлил остатки вина по стаканам.
— Да! С нашей хозяйкой надо общаться поосторожнее. Я видел ее на улице с Яшкой…
Х. За вами заедут…
Книга темноводцев «Были горы Магнитной», что называется, имела шумный успех. Только в 1935 году под редакцией самого Максима Горького она была дважды издана в Москве. В марте 1935 года несколько темноводских горняков, авторов книги «Были горы Магнитной», посетили Москву, где подарили по одному экземпляру книги вождю народов Сталину, наркому Орджоникидзе и председателю Союза советских писателей Максиму Горькому.
Последний даже пожелал встретиться с авторами книги. Через несколько дней во всех центральных газетах страны была опубликована фотография: подряхлевший буревестник революции в окружении уральских горняков — авторов книги «Были горы Магнитной». Рядом с сутулым писателем глыбой, лучше сказать, горой возвышался улыбающийся Яков Собакин. Измученный болезнями и политическими интригами Горький рядом с темноводским рабкором смотрелся как старый младенец.
Максимычу, уже стоящему одной ногой в могиле, приглянулся уральский богатырь. В беседе с ним он называл его не иначе как Яша и посоветовал продолжить свое образование. Все это было опубликовано в газетах.
Авторы книги во главе с Собакиным вернулись в родной город героями. Это были уже не люди, а полубоги: они видели отца народов, их благословил на дальнейшее творчество сам Горький.
Рабкоры целый месяц выступали перед темноводцами в различных клубах и стройплощадках. Собакину было предложено освободившееся место редактора «Голоса горняка». ОГПУ каким-то образом прознало о его тайных поисках Шурочки. Теперь осталось определить: хотел ли он бежать из страны или уже давно работал на японскую разведку. Ему вспомнили все: и пирожное «безе», и холеные усы, и китайский чай, и частые поездки по новостройкам…
***
В тот день Собакин выступал в клубе перед работниками народного образования. Собрались в основном барышни — учительницы, сотрудницы отдела, машинистки, — поэтому и вопросы были соответствующие: во что был одет Горький? Где он живет и какой у него дом? ? Правда ли, что у него молодая жена-итальянка?
В зале Собакин выцепил взглядом Катю и после выступления сквозь толпу устремился к ней.
Увидев его, девушка чуть ли не побежала в гардероб за своим пальто. Яков жестко ухватил ее за локоть и с непринужденной улыбкой на лице силой отволок на темную площадку под чугунной лестницей. Потом, продолжая улыбаться, наклонился к ее уху и угрожающе прошептал:
— Слушай меня, Катерина Андревна! Прекрати бегать, как гимназистка! Это не в твоих интересах. Если тебе, конечно, дорог твой сожитель.
У Кати мгновенно полыхнуло лицо. Она сделала такое резкое движение плечами, как будто хотела с разворота отвесить пощечину своему собеседнику.
— Но-но! Не дуркуй, со мной этот номер не пройдет! — рабкор угрожающе покачал перед ее носом большим изуродованным пальцем.
— С каких это пор мы с вами стали на «ты»? — дрожащим от возмущения голосом спросила Катя. — И отпустите мою руку, хам!
— Ух, какая ты сердитая! — Яков откровенно наслаждался своей властью над девушкой. — А что тебя так разозлило — обращение на «ты» или слово «сожитель»?
— Оставьте нас в покое! Что вам нужно?!
— Мне нужна ты, а твой мальчонка так… разменная монета.
Катя, поняв, что ей не вырваться от Собакина, а звать на помощь было стыдно, решила продолжить разговор:
— Послушайте, Яков! Неужели вы не понимаете, что таким образом девушку не завоевывают? Это подло!
— К чему такие сложности? Подло — не подло… Важен результат! Я сказал, будешь моей, — и все!
Собакин уже не улыбался. Он сграбастал своей ручищей Катю сзади за шею и хотел поцеловать в губы, но в это время кто-то процокал над их головой по лестнице. Яков убрал руку, Катя, как кошка, отпрыгнула в сторону.
— Не бывать этому! — прокричала она со слезами, на что Собакин прошипел:
— Ну, тогда распрощайся со своим другом. Я в Москву недаром съездил. Пока о прошлом их благородия знаю только я. Даю неделю на раздумье. Больше я за тобой бегать не буду. Сама на коленях приползешь ко мне. Где живу, узнаешь. А нет, за вами заедут…
ХI. Невозможно работать!
— Здравствуйте, Александр Васильевич! Вызывали? — в конце рабочего дня Митя заглянул в кабинет директора рудника.
— Ну, да, было такое дело… Проходи! — Денисов потер красные глаза пальцами и устало посмотрел на молодого инженера. — Расскажи, что у тебя с выработкой…
В кабинете было грязно от сотен сапог и башмаков, за день прошедших через эту комнату. Пыль и клубы табачного дыма висели под потолком. Любая бумажка, появившаяся на столе начальника, через четверть часа покрывалась пылью. В углу под засохшим фикусом грудой лежали такие же окончившие свою жизнь, поломанные детали горных машин.
Александр Васильевич, не дослушав доклада Мити, махнул рукой:
— Все, хорош, хватит! — директор испытующе посмотрел на своего подчиненного, потом неожиданно предложил: — Выпьешь со мной?
Молодой человек удивленно посмотрел на начальника.
— Чего смотришь? — от неловкости Денисов готов был накричать на инженера. — Будешь пить — закрой дверь, а не хочешь — уходи… Один выпью! Душа болит…
Митя, поняв, что не может оставить директора в таком состоянии, закрыл дверь на вставленный в скважину ключ.
— Что случилось, Александр Васильевич?
Хозяин кабинета молча достал из ящика стола водку, полбулки хлеба и кусок краковской колбасы, завернутых в газету. Из сейфа вынул пару граненых стаканов, посмотрел их на свет, дунул внутрь и со словами: «Ничего, и так сойдет!» — поставил на стол. Сдвинул единым махом техническую документацию на край.
— Режь колбасу!
Когда стол украсила незатейливая закусь, а водка была разлита по стаканам, Митя снова задал свой вопрос:
— По какому поводу пьем, Александр Васильевич?
Директор, залпом заглотив водку, крякнул и занюхал ее колесиком колбасы. Затянулся папиросой и расслабленно откинулся на спинку стула.
— Невозможно работать, Митя. Все, устал.
Они выпили еще, и Денисов продолжил:
— Нет людей, техники, специалистов! Рабочие собраны со всех деревень Союза, многие — совсем дикие, на лампочку дуют, пенькам молятся, паровоз шайтаном называют, говорим через переводчика. А техника — импортная, дорогущая — смерть! К ней прикасаться страшно. Любая поломка расценивается как диверсия. Расстрельная статья, мать вашу! И самое поганое то, что всех моих лучших специалистов уже пересажали… Да ты сам знаешь! У меня самого на хвосте гэпэушники висят, ждут, когда подставлюсь! Обложили со всех сторон, Митя…
Директор, не дожидаясь Мити, сам налил себе водки и выпил.
— А этот Яшка Собакин, жаба ему в рот, никак не угомонится! Кто бы мог подумать, а?! Какая сука надоумила его грамоте учиться?! Всех извел — скоро работать будет некому. Лучших людей убирает, гаденыш! Для него ничего святого нет — ладно что сирота, а то, наверно, и мать с отцом в тюрьму посадил. Теперь друга детства своего под вышку толкает..
— Какого друга? Сашку Пардона, что ли?
— Его. Поломку экскаватора на него вешает. А это, брат, вредительство! Конечно, как работник и как человек Пардон — тьфу… Но все равно! Еще вина не доказана, а он уже бумагу на Пардона чекистам настрочил. Они сами были удивлены такой прыти! Я бы ничего не знал об этом доносе, если б следователь у меня не поинтересовался, не было ли между мужиками вражды, сведения счетов. Я говорю, нет, друзья детства…
— А где сейчас Пардон?
— Да дома, наверно, сидит. Водку глушит, как и мы, ареста ждет. Если в бега не подался…
— А может быть, стоит поговорить с Пардоном, какое-то свое расследование провести, а?
— Может быть… Если возьмешь это на себя, сделай, будь добр! Адрес Пардона в отделе кадров возьми. А у меня уже никаких сил нету… Тревожно, маетно мне, Митя! Наливай, что ли… Эх, а как все хорошо начиналось!..
ХII. Исчезнувшие в темноте
Еще год назад здесь был лес. Не тайга, конечно, а так, солнечные поляны с елками да сосенками, под которыми дети городской окраины собирали полные корзинки «иванушек» — маслят с темной головкой. Теперь на этом месте в рекордные сроки возник Техпоселок — два ряда двухэтажных брусковых домов среди взбитой до бурой пены грязи, в которой плавала остроносыми лодками щепа. К каждому дому спасательными плотиками были переброшены полузатонувшие дощатые тротуары.
Митя и Катя уже с четверть часа стояли в чудом сохранившемся островке прежнего леса.
Молодые спорили.
— Катя, иди домой! — Митя в который уж раз разворачивал свою возлюбленную за плечи и слегка подталкивал вперед. — Иди! Со мной ничего не случится. Я с ним поговорю, и все. Думаю, он поймет.
— Яшка? Поймет?! Ты сам-то в это веришь? — Катя была готова сорваться на крик. Она то стучала кулачками Митю по груди, то бережно запахивала на его шее шарф.
— У меня есть, что ему сказать. Все будет хорошо!
Девушка заметила, что у ее возлюбленного начал нервно дергаться левый глаз.
— Хорошо. Ты мужчина, тебе виднее… Иди! Но с одним условием: я тебя подожду здесь, на лавочке. Ладно? — Катя так умоляюще снизу вверх посмотрела на Митю, что он согласился.
— Будь по-твоему… Только спрячься за дерево! Чем меньше людей нас будет видеть сегодня, тем лучше. Поняла? Все будет хорошо, моя любимая… — он поцеловал ее в кончик ледяного носа.
Катя кивнула головой, как послушная девочка. Ее длинные ресницы слиплись и потемнели от слез, глаза блестели.
Митя, надвинув шляпу на самые глаза и подняв воротник пальто, пошел по пружинящим под ногами доскам. Иногда конец их поднимался и с наслаждением шлепал по жиже, образуя грязевые взрывы. В другое время молодой человек постарался бы избежать этого, но в нынешней ситуации он не обращал внимания на такую мелочь, как испачканные грязью брюки и ботинки.
Инженер прошмыгнул в дверь одного из домов. В подъезде острый аромат хвойного дерева еще не заглушил запахов кислых щей, кухонной гари и табака.
Молодой человек постарался как можно быстрее найти нужную квартиру и тихонько, но настойчиво постучался.
— Входи! Что скребешься? Открыто…— раздался за дверью недовольный голос Собакина.
Митя вошел в квартиру и застыл в дверях, опершись плечом о косяк.
Яков, заслонив полкомнаты, стоял перед ним в майке, галифе и босиком. Лицо его было в мыльной бороде, а в руках тускло посверкивало раскрытое лезвие бритвы.
Некоторое время они в упор разглядывали друг друга.
Яков хмыкнул:
— А, белая гвардия, никак за моей душой пришел?.. Револьверчик-то с собой?
Митя молча покачал головой.
— Что такой смелый-то, а? Я ж могу тебя тут же своими руками в расход пустить? И никаких свидетелей…
И Яков, запрокинув голову, демонстративно провел бритвой по своему горлу. Щетина затрещала под лезвием. Кадык торчал, как локоть.
— Один взмах, и тебя нет! — хохотнул Собакин, стряхнув клочья пены на пол. Потом босой ногой растер ее по некрашеным половицам.
— Чего приперся-то? Если хочешь разжалобить — бесполезно, — Собакин продолжал медленно скрести свои квадратные скулы. — Уступишь Катьку — беги на все четыре стороны. Ребята из органов ничего о тебе еще не знают. Пока не знают. Так что решай! Время на раздумья нету…
Яков вытер лицо тряпкой и швырнул ее в угол комнаты.
— Ну!
— Я уже решил, — Митя оторвался от косяка двери и, вынув из бокового кармана вчетверо сложенную бумагу, протянул ее Собакину.
— Ты что, тоже в рабкоры записался? — продолжал упражняться в остроумии хозяин квартиры.
— Нет, не я. Твой друг Пардон.
— Хм, интересно! А что же Сашок ко мне не обратился? — улыбка медленно сползла с лица Якова. — Я б его подучил…
— Подучи… — теперь уже Митя не смог сдержать ухмылки. — Можешь даже давать ему частные уроки. По старой дружбе… Вы же с ним старые друзья, верно?
Яков подозрительно покосился на гостя, но ничего не сказал.
Пока хозяин жилья читал бумагу, Митя краем глаза осмотрел открывшуюся ему часть комнаты: железная кровать, накрытая суконным солдатским одеялом, некрашеный стол с книгами и газетами. Над ним портрет вождя народов в такой же простой рамке.
Дочитав послание Пардона, Собакин стиснул скулы до зловещего зубовного скрежета. Потом он порвал бумагу в мелкие клочья и бросил ее в Митю.
— Это была копия, — сказал тот спокойно, стряхнув с себя бумажные обрывки. — Остальное появится в ГПУ через моих людей в тот же день, когда с меня или с Кати упадет хотя бы волос по твоей вине.
И, уже выходя из квартиры, не смог удержаться от издевки:
— Ты все понял, Яша? Вот и умница!
И хлопнул дверью…
Они с Катей стояли, прижавшись друг к другу, в тени деревьев, когда мимо них пронесся с матерным воем полуодетый Собакин. Грязь летела из-под его сапог, тротуарные доски взлетали и оглушительно шлепали по лужам.
— Ишь ты, арабский скакун какой!.. — Митя проводил взглядом бегущего рабкора.
— Митя, ты что сделал? Куда он? Не за тобой? — засыпала молодого человека вопросами перепуганная Катя.
— Я думаю, Яшка спешит к своему другу Пардону. Им есть о чем поговорить…
— Я ничего не понимаю… — пролепетала девушка.
— Пойдем домой! — обняв девушку за плечи, молодой человек повел ее по тропинке меж сосенок. — Все очень просто, Катя! Я поразмыслил на досуге и пришел к выводу, что у такого стукача с уголовными наклонностями не может быть все ладно с законом…
— Да-да, он мне говорил, как они с другом в детстве грабили мешочников! — вспомнила Катя.
— Ну, грабить мешочников по нынешним временам — это не преступление, а подвиг. Тем более что Яшка с Пардоном были сиротки и малолетки. Но время шло, ребятки подросли, а привычка пройтись с ножичком по вагонам осталась…
— Митя, неужели Яшка — преступник? — ужаснулась Катя.
— Был. Пока не сбросил с поезда милиционера, пытавшегося защитить мирных граждан. Страж правопорядка, кстати говоря, разбился насмерть при падении. Об этом случае писали в газетах, на поиски убийцы были подняты и милиция, и ОГПУ. Яшка с Пардоном перепугались и прекратили заниматься гоп-стопом.
— Чем?
— Грабежами. Яшка сейчас у власти в почете, у него грандиозные планы, поэтому он постарался избавиться от Сашки Пардона, который был свидетелем убийства им милиционера. Он написал на него донос в ОГПУ, дескать, его друг детства из вредительских соображений сломал импортный экскаватор. Пардон не знал, кто подложил ему такую свинью, он жаждал крови, тем более что особой вины его в поломке не было. Так, незнание техники… Вчера мы заключили с Сашкой сделку: я ему сдал Яшку, а тот написал все об их криминальном прошлом. Пардону терять уже нечего, он и так в бега собрался — высокопоставленный дружок его все равно сожрет! — а поквитаться со стукачом ему здорово хотелось…
— Митя, а ведь Яшка сейчас его убьет! — ахнула Катя.
— Не думаю. Я подарил Пардону свой браунинг. Парням будет о чем и чем поговорить…
— Ой, мне страшно, Митя! Может быть, нам лучше куда-нибудь уехать?
— Может быть… Об этом поговорим завтра. Сегодня ночью, любимая, нам ничто не угрожает…
Молодые обнялись еще крепче и зашагали быстрее к дому. Подступившая темнота сначала превратила их в одно целое, а чуть позже растворила в себе…