Невыдуманные рассказы
Опубликовано в журнале Урал, номер 4, 2020
Вячеслав Архангельский — родился в Поволжье, окончил филологический факультет Уральского государственного университета. Занимался бизнесом, работал в администрации города Екатеринбурга. Кандидат экономических наук. Печатался в «Урале».
Собака обладает одним прекрасным качеством — она помнит добро. Она охраняет дом своих благодетелей до самой смерти.
Анахарсис
Предисловие
В том поселении, потерявшемся среди бескрайней тайги и окружающих его со всех сторон марей — непроходимых топких болот, — обитало тогда всего полторы сотни человеческих душ и не считанное никем количество «братьев наших меньших» — собак и кошек. Это забытое богом место стало обиталищем людей только в тридцатых годах прошлого века, когда сюда — на берег неширокой, но глубокой и полноводной реки — прибыла первая баржа с «антисоветским элементом» — ссыльными. Среди них преобладали раскулаченные мужики из центральных областей страны. Как они выжили, обосновались, построили дома — одному Богу ведомо, но выжили — факт налицо.
После войны сюда привозили и «недобитков» — бывших полицаев и власовцев, а также пленных японцев, построивших из бруса клуб, почту, магазин и детский сад. Появлялись и бывшие урки — контингент «оторви да брось», ещё та публика.
Порядочные и законопослушные советские люди в большинстве своем даже представить не могли, что где-то на огромных пространствах великого Союза могут существовать такие места. Но они были…
Не хочу касаться человеческих судеб, личных трагедий — это отдельная песня, довольно тяжелая и мрачная по своей мелодике. Но рядом существовал и другой мир, не знающий ни людской подлости и цинизма, ни тем более беспричинной жестокости к себе подобным.
О северных котах рассказывать мне уже приходилось, а вот о собаках — нет. И потому восполняю этот пробел в моих невыдуманных историях.
Тарзан
Если и обитало в этом поселке существо, которое уважали, а порой побаивались не только представители собачьего сословия, но даже люди — суровые таежники-промысловики, рыбаки, не говоря уже о прочих обывателях, — так это был Тарзан. Даже язык не поворачивается назвать его псом, собакой или кобелем. Нет, нет и ещё раз нет!
Это была личность. Крупный, с тяжелой походкой много чего повидавшего на своем нелегком собачьем веку, покрытый густой и жесткой шерстью, широкогрудый и большеголовый — он всем своим обликом являл пример лидера. Но главным в нем были его глаза — это осмысленный взгляд много чего повидавшего на своем веку и уставшего человека.
Несуетливость, незлобивость и молчаливая суровая строгость Тарзана на всех окружающих действовала отрезвляюще и успокаивающе. Будь то разборки между молодыми кобельками на очередной «собачьей свадьбе» или беспричинная и жестокая драка пьяных мужиков возле поселкового продмага. Достаточно было ему неспешной трусцой подойти к очагу конфликта, быстро оценить обстановку, а затем несколько раз глухо, но басовито и внушительно прорычать, как заварушка и меж собаками, и между людьми быстро успокаивалась.
Рассказывали, что, когда Тарзан еще был молодым, начинающим вожаком, по единственной улице поселка лютой зимой проходила среди бела дня волчья стая — они, видно, решили сократить себе путь-дорогу к другому месту обитания. Шли они молча, не обращая внимания на завыванья и тявканье попрятавшихся во дворах собак. Охотников в такую пору в поселке не сыщешь — все они на своих заимках в тайге, ушли на промысел — сезон, а остальной народец сидел по домам, так что припугнуть серых отморозков было некому.
И вот, когда волчья стая поравнялась с домом, который охранял Тарзан, он не выдержал и, вырвавшись из подворотни, ощерясь, бросился на ближнего к нему, судя по всему, тоже молодого волка. Одним мощным рывком вырвал тому глотку.
Услышав шум, из дому вышел дед с двустволкой. Увидев, как один Тарзан, прижавшись задом к воротам, отчаянно отбивается от нескольких матерых волков, старик ударил по ним дуплетом картечью — те сразу бросились врассыпную…
Досталось тогда Тарзану сильно — в нескольких местах его шкуру порвали острые волчьи клыки, но он выжил, оклемался, раны зажили. Только с той поры его зауважали люди и признали за вожака все псы.
Когда он своей неспешной трусцой бежал по каким-то своим делам по узкой тропинке, протоптанной в сугробах, то ему всегда встречные уступали дорогу. Не было случая, чтобы Тарзан кого-то облаял или, не дай бог, куснул. Многие годы в собачьем сообществе поселка он являлся непререкаемым авторитетом и настоящим лидером.
Но к тому времени, когда мне довелось с ним познакомиться, он начал сдавать, и раз от разу молодые кобели пытались померяться с ним силами за первенство. Достойных противников ему так и не подросло, хотя, судя по всему, сам Тарзан чувствовал наступающую немощь, но показать это людям, а тем более своим собратьям он не мог — гордость и природное благородство этого старого умного пса не позволяли дать слабину.
И как же он решил эту дилемму?
По весне, когда на нашей реке начался ледоход, а солнце в полдень сильно припекало спину, в один из дней Тарзан пропал из поселка. Хозяева пытались его разыскать, но тщетно. И только ближе к лету, а оно на севере наступает не раньше второй половины июля, кто-то из охотников случайно наткнулся на Тарзана, а вернее, на то, что от него осталось, в глухом распадке километрах в десяти от поселка…
Рассказывают, что этому примеру достойного и тихого ухода из жизни затем стали следовать и другие одряхлевшие собаки, почуявшие, что пришел их черед покинуть навсегда родные места.
Чапка
Кто дал маленькой, шустрой и смышленой собачке такое странное имя — неизвестно, но оно так подходило этому коротконогому песику, чем-то напоминающему таксу — только телом покороче.
Чапка достался нам по наследству — хозяева дома, в котором мы поселились, уехали на материк, а он так и остался. Живые черные вишенки глаз — всегда искрились веселостью, а поворот головы — слегка вверх и немного вбок — придавал его мордочке шкодно-игривое, заинтересованное выражение, как бы говорившее: «Ну, вы видите, какой я милый и добрый! Поиграйте со мной!» И, конечно же, он всегда был готов побежать за брошенной мной палкой или незлобно терзать, слегка порыкивая, как бы для острастки, сдувшуюся обшивку старого волейбольного мяча.
При всем при том это был пес-охотник, с раннего возраста натасканный на поиск норковой дичи: лис, барсуков, кротов. Потешно подпрыгивая на прямых, негнущихся задних лапках, он всегда шустро бежал впереди любой процессии, как разведчик и в то же время как посланец с добрыми намерениями, ибо никогда не ввязывался в собачьи потасовки. Но когда какой-то из псов по незнанию нападал на него, то на его защиту тут же грудью вставал мощный Север — первый друг и напарник во всех собачьих делах. Потому Чапка никогда не боялся первым обнюхиваться даже с самыми грозными ездовыми лайками.
По своему неуемному нраву он, как правило, становился заводилой и инициатором всех их самых смелых вылазок. Так, однажды мне пришлось уехать на три дня в командировку в районный центр. А добираться до него — полторы сотни верст по воде на почтовой моторной лодке или речной барже, раз в месяц, а то и реже привозившей в наш медвежий угол все самое необходимое для жизни: продукты, соль, спички, керосин, охотничьи припасы.
Накануне поездки договорился с соседкой Карпихой, чтобы она, когда уеду, присмотрела за моей живностью. Чтобы они не разбежались, закрыл их в сенцах под замком. Но, как частенько с нами случается по молодости лет, утром я проспал время, назначенное для отправления баржи, хотя и будильник вроде бы заводил.
Выбежав к пристани, увидел, как за ближним речным поворотом мелькнула белая мачта — баржа уходила, не дождавшись меня, хотя была «железная договоренность» с капитаном, подкрепленная еще и бутылкой спирта. Что делать?!
Если побежать напрямик, через тайгу, то можно догнать и даже опередить неспешно пыхтящий по воде кораблик, а Упагда — река извивистая, поворот за поворотом. И я бросился вдогонку.
План удался на все сто процентов. Когда я выбежал на один из пригорков на берегу, судно до этого места еще не дошло — даже успел отдышаться. Рулевой сразу заметил орущего и махающего руками чудика. Сбавил ход, и баржа, утробно урча дизелем, медленно подошла к берегу. Сверху сбросили деревянный трап, и я, не чувствуя боли, обдирая ладони и коленки, ломанулся на борт. Суровые речники беззлобно обматерили меня, и баржа тронулась дальше.
Мы шли вниз по течению уже почти час, как кто-то из команды заметил, что слева вдоль береговой кромки, среди кустарника замелькали силуэты какого-то таежного зверья — то ли волки, то ли лисы, то ли… И тут, увидев стремительно бегущую впереди маленькую черную фигурку, я узнаю Чапку, а за ним белым пятном галопом мчался Север. «Как, каким образом они оказались здесь? Ведь закрыл же их под замок», — недоумевал я.
Так они бежали за баржой, исчезая на время, то вновь появляясь на очередном изгибе реки, не меньше получаса. И только когда Упагда вошла своим нешироким, но полноводным потоком в Нимелен, являющийся притоком бурной Амгуни, в свою очередь впадающей в Амур, — мои собаки отстали. И сколько бы потом ни вглядывался, так заметить их и не смог.
Когда я вернулся из командировки, эта парочка как ни в чем не бывало радостно встречала меня у крыльца. Карпиха рассказала, что псов, когда решила их проведать, она не нашла, хотя замок на дверях висел. А появились у дома эти горе-путешественники только через день — грязные, голодные и обессиленные.
Как же они вырвались? Всё выяснилось достаточно быстро. В дощатой стенке сеней на уровне пола была проделана дыра для котов, в которую иногда, не дождавшись открытой двери, выскакивал на улицу Чапка. Что он сделал и в этот раз. Но Север-то не мог даже голову просунуть в такую щель. И тогда, глядя, как весело резвится на воле его дружок, как бы приглашая: «Иди скорей сюда! Здесь так хорошо!», пес начал ожесточенно грызть своими острыми клыками доску «двадцатку», расширяя отверстие. Как материальное подтверждение проделанной им грандиозной работы, крупные острые щепки валялись тут же на земле, у крыльца. Очевидно, справился он достаточно быстро, да и Чапка, как мог, снаружи помогал.
В общем, вырвались они на свободу и бросились по моим следам, хотели, видно, догнать Да и догнали бы! Бедные мои псы наверняка вообразили, что я их бросил, — никогда до этого не оставались они запертыми. Им, выросшим среди таежного простора, в небольшом поселении всего в одну улицу, тянувшуюся вдоль реки, — незнакомо было какое-либо ограничение свободы. Это были вольные существа, по сути, одомашненное зверьё, беспощадное и свирепое по отношению к зверью дикому — волкам, лисицам, медведям.
Чапка всегда ходил со мной в тайгу, помогая порой найти выход к людям. Один случай наиболее памятен. В предзимье, когда лёд уже встал на реке и покрылся толстым слоем пушистого и невероятно белого снега, я заплутался. День пасмурный, серый — «не рассветай». Низкие, плотные тучи висели прямо над макушками деревьев — ни одного просвета, есть ли солнце на небе, нет ли — одному богу известно. Но до него, прямо-таки по пословице, — высоко. Чапка, видно, учуял мою растерянность и легкую панику и достаточно быстро и целенаправленно вывел меня к берегу реки. Спустившись на укрытый снегом лед, я стал соображать, а в какую же сторону, чтобы попасть домой, я должен идти? Что направо двигаться, что налево — всё одинаково, такие же берега. Вот если бы увидеть направление течения реки, тогда можно точно определить своё местоположение — ведь уходил я из поселка вниз по течению…
И тут Чапка снова выручил — в одном из мест обнаружил прибрежную промоину, а рядом еще и какую-то нору. Он радостно залаял, призывая меня быстрее подойти к нему. Приблизившись, я увидел в маленьком окошечке промыва — куда, в какую сторону бежит темная стылая вода.
На этом приключения не закончились. Неожиданно из норки высунулась усатая мордочка какого-то зверька, ожесточенно и резко пищавшего, а затем и вывалившегося на лед прямо передо мной. Это была ондатра — довольно крупная, с лоснящейся черной шкуркой, длинным приплюснутым хвостом и оскаленными передними зубами. Она кидалась в мою сторону, пища, отгоняя от своего жилища. Я не то чтобы испугался — просто опешил от такой злобной агрессии.
Но Чапка, быстро оценив обстановку, бросился на ондатру, вцепившись ей в холку сверху, — крыса взвизгнула и резко замотала головой из стороны в сторону, пытаясь стряхнуть с себя моего отважного песика. И то ли шерсть у ондатры оказалось слишком жесткой, то ли Чапка не рассчитал, но она-таки стряхнула его с себя, песик даже отлетел на несколько шагов. А рассвирепевшая крыса бросилась на Чапку. Тут уж и я не мог оставаться в стороне.
Сбросив с плеча ружье, я прикладом ударил ондатру прямо по голове — один и, для верности, второй раз. Все было кончено. Видит бог — я не хотел этого…
Пришлось потом тащить за собой окоченевающую крысу, а уже дома — звать соседского парня, чтобы тот, как мог, объяснил мне, как надо снимать ценную шкурку, но я так и не решился это сделать. А вскоре проблема решилась сама собой — ондатра исчезла из сеней, словно её никогда и не было. Тот же соседский паренек вполне мог об этом позаботиться — ведь двери в поселке на замок практически никто и никогда не закрывал, как-то обходились. Даже в самом крайнем случае из дома могло пропасть что-нибудь съестное или спиртосодержащее, но вещи или хозяйственный скарб — никогда, куда с ними денется ворюга, когда тайга и болота вокруг на сотни километров. А если найдут, то мало не покажется. Народец в поселке жил отпетый — высланные на поселение узники северных лагерей. Разговор у них был короткий: топориком по башке — и концы в воду, причем в прямом смысле этих слов.
Как-то произошел такой случай. После получки в колхозе поплыли на моторке трое мужиков в райцентр — закупить припасов для охоты, а вернулись — двое. Их спрашивают: а где же третий? Да утонул, говорят, лодка перевернулась. Все бы ничего, да мужичок тот исчезнувший не раз попадался на мелких кражах… Короче говоря, в тех суровых краях существовал свой суд — скорый на расправу, но, как считало большинство населения, — справедливый.
Власти как таковой в поселке не было, лишь изредка, если случалось что-то, на вертолете прилетала комиссия в сопровождении трех-четырех вооруженных автоматами милиционеров. Да и районное начальство на моей памяти только однажды, перед какими-то выборами, также пожаловало с военизированной охраной — боялись «слуги народные» своего народа. Суров и крут народец наш, особенно на северах.
А что ж мой верный Чапка? Когда я уезжал на материк насовсем, пристроил его к тете Вере — уборщице нашего клуба, это была добрая, тихая пожилая женщина, схоронившая года два-три назад своего мужа, беспробудного выпивоху, сгоревшего от водки.
У меня осталась и долго хранилась фотография Чапки, где он запечатлен со своим симпатичным поворотом головы, милой улыбающейся мордочкой, восторженно смотрящий на меня снизу вверх… Но потом, при многочисленных переездах, она куда-то пропала, и только в моей памяти осталось это удивительно добродушное и верное существо, без которого моя жизнь была бы неполной.
Север
Тот, кто первым догадался назвать так этого мощного кобеля, мыслил образно. И как по-другому можно было обращаться к нему, суровому нравом, вся шерсть которого, весь густой и жесткий мех — белый как снег. А на этом фоне четко обозначены только три черные точки: два глаза и нос.
Каким образом он приблудился к нашему дому — не припомню. Как-то так само собой получилось. Сначала он задружил с Чапкой — они вместе прибегали к нам во двор — голодные, виляющие хвостами, ластились, выпрашивая чего-нибудь вкусненького. А раз вместе из одной миски ели, то и ночевать стали под одной крышей. Так незаметно он влился в нашу дружную семейку, где помимо этих псов обитали ещё и два кота.
Занесенный снегом по окна, задернутый толстым слоем наледи, наш дом походил на подобие Ноева ковчега — здесь всем находилось место, еда и забота. Как славно было нам всем сидеть возле теплой печки дружной компанией — кто-то из живности дремал, свернувшись клубком, люди читали интересные книжки под завывание метели.
И, представляя мысленно огромные пространства, отделявшие меня от родного дома, казалось, что я их просто не смогу преодолеть и вернуться. Не верилось, что когда-нибудь придет весна, и выглянет солнце, и можно будет выйти на волю без тяжелой зимней одежды, вдохнуть пьянящий апрельский воздух, запрокинув голову, устремиться взором в ярко-голубое, прямо-таки звенящее небо и сказать вслух: «Господи! Как же хорошо жить на этом свете!»
Но зима только начиналась, совсем недавно оттрещали первые серьёзные морозы, а впереди — ещё длинная, в полгода, пора лютой стужи, сильных ветров и буранов. В такую погоду даже Север, обычно спокойно засыпавший прямо на снегу, забирался под крышу.
Уже в ту пору, когда верховодил Тарзан, молодой Север выделялся среди собачьей стаи не только своим белым окрасом, но и решительным, смелым нравом. Он врезался в свору дерущихся псов мощно, как ледокол, раздвигающий своим стальным корпусом льдины, — собаки просто отлетали в разные стороны, ему даже не приходилось пускать в ход свои клыки — все и так его побаивались. Все, конечно, кроме вожака. Север не боялся Тарзана, но уважал его, и они никогда не грызлись между собой, вежливо обходя и обнюхивая друг друга. А когда старый вожак ушел на покой — умирать в тайгу, то других претендентов на лидерство, кроме Севера, просто не осталось.
Помесь овчарки с ездовым псом, фактически альбинос, он унаследовал от своих предков все лучшие качества: силу, выносливость, решительность и не знающую пощады к врагу свирепость. В то же время трогательную привязанность к тому же маленькому и беззащитному Чапке, которого, если бы не Север, порвали в первой же собачьей схватке.
А ещё запала в душу та верность приютившему его дому и преданность новым хозяевам, решившим как-то под Новый год навсегда уехать из этих мест. Если котов и Чапку мы достаточно быстро пристроили у добрых людей, то с Севером было всё сложнее.
Этот независимый, привыкший к полной свободе пес, никогда не знавший цепей, мало кому мог прийтись ко двору. Но я все же нашел один, как мне тогда казалось, хороший для него вариант. Как раз на праздники из тайги, с дальних заимок, вернулись промысловики, чтобы попариться в баньке, обнять своих жен, отдохнуть возле радостных детишек.
У одного из охотников собаку сильно потрепал медведь, и надежды на то, что пес сможет и дальше исполнять свою службу, не было никакой — покалеченный, он целыми днями лежал в сенцах, только изредка поднимаясь, чтобы справить какие-то свои надобности. Вот хозяину этого бедолаги я и предложил взять к себе Севера.
«Добрый кобель, но дурной — молодой ещё… Его надо натаскивать и натаскивать. Ладно, приводи уж» — таково было его слово.
Вечером, накануне отъезда, я отвел Севера, а вернее, он, как обычно, неспешной трусцой бежал рядом, к новому хозяину. Тот тут же накинул на пса ошейник с привязанной к нему толстой веревкой и отвел внутрь двора, к стайке. Север даже не сопротивлялся — ему, похоже, стало просто интересно: а что же будет дальше? Никаких ошейников он отродясь не носил.
Грустный и расстроенный, возвратился я домой, но не прошло и получаса, как во входную дверь кто-то стал настойчиво скрестись, потом, отворив её, я увидел шкодливо-веселую морду Севера. На шее у него болтался обрывок веревки… Что делать?
На следующий день сильно запуржило, и машина, на которой мы собирались тронуться в путь, в поселок не пришла. Я только радовался возможности ещё хотя бы какое-то время побыть с Севером.
Через сутки история повторилась. Только после того, как я отвел его к новому хозяину, который посадил Севера уже на цепь, правда, не очень, как оказалось, прочную, наш пес прибежал домой часа через два-три. Каким-то неведомым образом он освободился и на этот раз. Может быть, он предчувствовал, что больше не увидит своих хозяев, или учуял какую-то опасность и потому так рвался к нам изо всех своих собачьих сил.
Почему-то и на следующий день нам не удалось уехать — то ли мы проспали, то ли приболели. Но добираться до райцентра в кузове грузовой машины в мороз под пятьдесят — а именно это испытание предстояло мне, хотя и укрытому тулупом, — это не для слабонервных. И, как потом оказалось, подтвердилась извечная истина: всё, что ни делается, — всё к лучшему. Машина та сломалась — провалилась в яму, каковых не считано на зимнике, пробитом в снегах, укрывших застывшие болота. Хорошо ещё, что никто не пострадал — только замерзли как цуцики, пока дождались бульдозера, расчищавшего дорогу после пурги, — который и вытащил их из смертельной западни.
Но время поджимало, надо было ехать. Опять, уже в третий раз, я проделал тяжелый путь до дома охотника, ведя Севера на коротком поводке, — он не сопротивлялся, но был каким-то вялым, словно больным. И я, и он, очевидно, в то время чувствовали одно и то же — какую-то щемящую тяжесть на сердце. В тот вечер это был наш последний путь вместе.
И бесполезно уже ночью, накануне отъезда, мы ждали какого-то чуда, не спали, надеясь, что вот-вот услышим скрежет когтей и увидим нашего верного Севера…
Охотнику, видно, надоели эти побеги непокорного пса, и он посадил его на толстую кованую цепь, прибитую крюком к бревну лиственницы, из которой был сложен его крепкий дом. Тем самым он как бы сказал нам всем: «Побаловались, и хватит! Пора заняться делом».
Иногда я думаю о том, как в дальнейшем сложилась судьба Севера. Наверняка он стал отличным охотничьим псом, надёжным помощником, не раз выручавшим своего нового хозяина на промысле.
Хочется верить, что так оно и было на самом деле.