Публикация и предисловие Владимира Трусова
Опубликовано в журнале Урал, номер 4, 2020
Петр Андреевич Шилков родился в 1858 году. Точно известно, что родители его появились на свет в Билимбаевском Заводе (географическое название). Однако записей о рождении Петра в метрических книгах билимбаевской церкви пока обнаружить не удалось. Поэтому есть предположение, что он родился в Сибири, общался с детских лет с енисейскими тунгусами.
Первым произведением Шилкова являются неопубликованные «Заметки о енисейских тунгусах» (1869–1878) — это время можно считать началом фольклорной работы Петра Андреевича.
П.А. Шилков был действительным членом Уральского общества любителей естествознания со 2 сентября 1889 года и членом-сотрудником Императорского Русского географического общества с 1891-го по 1893 год. Активно принимал участие в собраниях УОЛЕ. Публиковал свои фольклорные работы в журналах Екатеринбурга, Москвы и Санкт-Петербурга, в газетах Перми. Петр Андреевич был награжден Малой серебряной медалью Императорского Русского географического общества в 1890 году за неоднократно доставлявшиеся им материалы по этнографии Екатеринбургского уезда Пермской губернии.
В Екатеринбурге в разное время на собраниях Уральского общества любителей естествознания Шилков встречался с писателем Дмитрием Наркисовичем Маминым-Сибиряком и его братом Владимиром, с другими видными деятелями того времени.
2 мая и 13 июня 1892 года на заседаниях УОЛЕ рассматривался вопрос об обвинении полицейскими властями Петра Андреевича в том, что, будучи послан в Аятскую волость для сбора фольклорных материалов, он подстрекал местных крестьян к самовольной добыче золота, носил на груди медаль Русского географического общества. За такие действия Шилков был исключен из членов УОЛЕ. Известно, что в это время он жил в Екатеринбурге, по Коробковской улице, в доме № 14 (сейчас — район Театра драмы и Ельцин-центра).
Немного другую историю с Шилковым публикует газета «Екатеринбургская неделя»:
Из зала окружного суда
16 марта [1894 года], в I уголовном отделении Екатеринбургского окружного суда, без участия присяжных заседателей, слушалось весьма интересное дело бывшего действительного члена Уральского общества любителей естествознания в г[ороде] Екатеринбурге и члена-сотрудника Императорского Русского географического общества в С[анкт]-Петербурге, крестьянина Пермской губернии, Екатеринбургского уезда, Билимбаевской волости и завода Петра Андреевича Шилкова, 36 лет, по обвинению его в преступлении, предусмотренном 1416 ст. Уложения о наказаниях.
Обстоятельства настоящего дела, как видно из прочитанного на суде обвинительного акта и из данных судебного следствия, заключаются в следующем:
В апреле месяце 1892 года Екатеринбургская уездная полиция узнала, что между крестьянами с[ела] Кипринского, Аятской волости, Екатеринбургского уезда появился какой-то адвокат, подстрекающий крестьян к начатию чрез него разных дел в административных и судебных учреждениях. Человек этот, желая внушить более к себе доверия, выдает себя за уполномоченного от высокопоставленных особ, в доказательство чего представляет «открытый лист», выданный ему Уральским обществом любителей естествознания, состоящего под августейшим покровительством Его императорского высочества, государя, великого князя Михаила Николаевича, сносится с поверенными от крестьян и сельскими должностными лицами, употребляя для сего печатные бланки «действительного члена, состоящего под августейшим покровительством Его императорского высочества, государя, великого князя Михаила Николаевича Уральского общества любителей естествознания в г[ороде] Екатеринбурге», — и появляется пред крестьянами с медалью на красной ленте.
Произведенным по сему делу дознанием приставом I стана Екатеринбургского уезда г. Коршуновым выяснилось, что упомянутый адвокат есть крестьянин Билимбаевской волости и завода Петр Андреев Шилков, который с 2 сентября 1889 года действительно состоит членом Уральского общества любителей естествознания, и что за труды по этнографии Императорским Русским географическим обществом в С[анкт]-Петербурге, он, Шилков, награжден Малой серебряной медалью. В то же время оказалось, что, проживая в г[ороде] Екатеринбурге, Шилков (по показанию Григория Михайлова Похлебаева, аятского волостного писаря) занимался составлением разного рода прошений, по преимуществу в Екатеринбургское уездное по крестьянским делам присутствие, в передней которого он большей частью и находил себе клиентов. Будучи разыскан в г[ороде] Екатеринбурге поверенным Кипринского сельского общества, Аятской волости, Гаврилом Дмитриевым Окуловым, нуждавшемся в адвокате для ведения дела против Невьянского заводоуправления относительно вырубки им леса, который кипринцы считали своим. Шилков не только взялся вести это дело, но согласился также и исхлопотать названному сельскому обществу, за известное вознаграждение, владенную запись на землю. В разговорах с крестьянами, названный Шилков, в преувеличенном виде, представлял свое значение, как уполномоченного от высокопоставленных особ для ходатайства за крестьян всего Урала, и пренебрежительно отзывался о должностных лицах. Такое поведение Шилкова, в связи с ложными письменными уверениями его крестьян села Кипринского, что владенные записи им уже получены и отправлены для подписи г[осподину] начальнику Пермской губернии, имело последствием то, что и другие сельские общества, как то: Карельское и Шайтанское (Екатеринбургского уезда), прослышав о столь успешных действиях его, Шилкова, по исходатайствованию владенных записей, обратились чрез своих уполномоченных к нему, Шилкову, с просьбами исходатайствовать им подобные же записи. Шилков тем и другим изъявил свое согласие, взял задатки и ничего не сделал.
При производстве же по сему делу предварительного следствия, было установлено лишь одно только то, что к медали, которую Шилков получил, как присужденную ему за труды по этнографии и, следовательно, не предназначенную для ношения в виде «знака отличия» он приделал ушко, и надевал ее на ленте в петлицу сюртука. Это обстоятельство было удостоверено как показанием свидетеля Гаврила Окулова, так и осмотром представленной Шилковым с себя фотографической карточки, на которой он изображен с навешенною таким образом медалью. Привлеченный к следствию, в качестве обвиняемого, Петр Андреев Шилков, не признавая себя виновным, объяснил, что он надевал медаль только один раз, чтобы сняться в фотографии, при чем вовсе не знал, что медаль эта не предназначена для ношения в виде знака отличия.
Свидетель Гаврило Дмитриев Окулов удостоверил, что, когда он приезжал к Шилкову, чтобы написать нужные бумаги, то только один раз, действительно, застал Шилкова с медалью. Шилков был ему рекомендован, как хороший писец, Николаем Степановым Голендухиным. Шилков никогда себя уполномоченным от кого бы то ни было не называл. А какие Шилков писал ему бумаги, то дело это уже разбиралось у г[осподина] мирового судьи в Невьянском заводе.
Свидетель Прокопий Андреев Воронин никогда Шилкова не видал и лично сам по делу ничего не знает.
Товарищ прокурора поддерживал обвинение против Шилкова в том, что Шилков, в 1892 году, носил в виде знака отличия в петлице сюртука не предназначенную для такого ношения, выданную ему в награду, медаль Императорского Русского географического общества, т.е. в преступлении, предусмотренным 1416 ст[атьи] Уложения о наказаниях, полагал назначить Шилкову наказание в средней мере.
Обвиняемый Шилков просил суд о полном его оправдании потому, что вины его тут нет, так как, получивши медаль, он был несказанно обрадован, и позволил себе только лишь раз сняться с семейством в фотографии, и медаль эту имел в виду вместе с бумагою на нее повесить в раму за стекло.
После непродолжительного совещания окружной суд вынес следующий приговор: подвергнуть крестьянина Екатеринбургского уезда, Билимбаевской волости и завода Петра Андреева Шилкова денежному штрафу в пользу государственного казначейства в размере двадцати пяти рублей, в случае же несостоятельности к уплате штрафа — подвергнуть аресту на семь суток. Фотографическую карточку, свидетельство Географического общества на медаль и открытый лист Уральского общества любителей естествознания — выдать Шилкову, по вступлении приговора в законную силу».
«Екатеринбургская неделя», 1894 год, 20 марта (№ 12).
Петр Андреевич Шилков является автором девяти фольклорных произведений: «Народное творчество в Билимбаевском Заводе Екатеринбургского уезда Пермской губернии», «Свадебные обряды и песни Билимбаевского Завода Екатеринбургского уезда», «О суеверии Нейво-Рудянского Завода Екатеринбургского уезда», «Адская газета», «Из быта срочных арестантов», «О суеверии населения Шайтанского Завода Екатеринбургского уезда Пермской губернии» (тоже «Заговор для присухи»), «О суевериях и заговорах», «В области народных суеверий и предрассудков», «О суевериях населения Екатеринбургского уезда Пермской губернии».
Известна и уже упомянутая неопубликованная работа «Заметки о енисейских тунгусах»
После исключения Шилкова из Уральского общества любителей естествознания Петр Андреевич отправился жить в Сибирь. Есть сведения, что Шилков работал у библиофила и винокуренного заводчика Геннадия Васильевича Юдина (1840–1912) в Красноярском уезде. Семья Юдиных, между прочим, известна своими уникальными библиотеками, первая из которых была продана в США, а вторая сейчас находится в Красноярске.
Произведение Шилкова «Из быта срочных арестантов» было опубликовано лишь однажды в журнале «Этнографическое обозрение». М., 1891. № 4. Это издание в Екатеринбурге найти не удалось.
***
Несколько раз я намеревался проследить быт и внутреннюю жизнь срочно-заключенных в Екатеринбургском тюремном замке. С большими затруднениями и усилиями я, наконец, собрал нижеизложенные материалы, пользуясь главным образом сведениями, полученными от самих заключенных. Я излагаю просто, без всяких выдумок то, что совершается на самом деле. Может быть, это натолкнет наших исследователей народного быта глубже и ближе всмотреться в жизнь заключенных вообще, а это со временем может скорее привести к желательным реформам в этой области.
Едва новичок переступил тюремный порог и по записке в конторе является за решетку внутреннего двора, как его уже подкарауливают «стрелки», десятники-арестанты, высматривая свою добычу, в чем он одет и сколько можно будет сбить с него за «парашку» (номерную кадку). Им стоит только узнать, откуда он и кто такой, и цена ему будет тотчас же определена. Ждут только, пока он окончательно примет вид арестанта и в соответственном костюме появится перед ними. Костюм арестанта составляет старая хламида серого сукна (на первых порах новичку не дают нового, а рвань), а именно халат или бушлак (короткое пальто), такие же шаровары и шапка-блин; если дают халат, то бушлака не дают. Одевшись в арестантское платье и едва успев выйти из цейхгауза, новичок тотчас же попадает в руки подкарауливавших его доселе десятников-арестантов, которые тащат его каждый в свою камеру, и если он немного состоятельный, то часто случается, что из-за такого происходит спор, нередко драка, а то камерные старосты и десятники кидают между собой жребий, в котором номере ему быть, так как тут для них предвидится доходная статья за «парашку».
Тяжело новичку на первых порах, расставшись с семьею и кругом родных, очутиться лицом к лицу с разными грабителями, разбойниками в кандалах, Иванами Непомнящими и т.п. отбросами и подонками общества, развращенными нравственно и религиозно. Он моментально втаскивается в один из номеров тюрьмы, где снова обступает его толпа доселе мало виданных или вовсе невиданных им субъектов, забрасывающих его всевозможными вопросами с прибавкой всевозможных непозволительных слов и выражений и обязательно требующих отчета, много ли принес за «парашку», причем нередко награждают пощечиной. У новичка захватывает дыхание, в глазах темнеет и путаются мысли, а тут надо отвечать каждому; новичок зараз становится глухим, тупым и забитым существом. Звяканье кандалов дополняет всю эту мрачную картину, наводящую ужас на несчастного новичка, без того уже напуганного и расстроенного. Хорошо еще, если он успел заранее разузнать тюремные термины и порядки, в таком случае он, может быть, тайно от начальства пронесет где-либо зашитыми или запрятанными несколько рублей или копеек, и тогда он может назвать себя счастливчиком. В противном случае его ожидает плохая развязка: его таскают из угла в угол, как какого-нибудь мышонка; тот кричит: «наш», другой — «наш», третий хватает за волосы, четвертый — за ногу, пятый — за руки и т.д. Вечером же его ожидают форменные побои, причиняющие не только синяки, но нередко и болезнь. Но он должен крепиться и не страшиться ни «молотья муки», ни «похорон бабушки», ни других тому подобных развлечений-пыток, которые его еще, несомненно, ожидают.
Теперь, покуда он еще неопытен в тюремном деле и не знает, что такое «волынка» (буйство, драка) и т.п., то с него требуют за «парашку» от 2 до 10 руб., смотря по состоянию; если же в наличности всего нет, то новичок просит у родных при свидании или же пишет домой письмо и требует денег как будто на чай, сахар и пр., потому что письма идут через прокурорский надзор, прямо выдавать тайну — нельзя. Кроме того, с тою же целью десятники и старосты камер отбирают квитанции на положенные в тюремной конторе деньги и на эти деньги выписывают от имени хозяина квитанции на разные дозволенные предметы, которые и получают беспрепятственно. Наконец, с новичка снимают пимы и сапоги, смотря по времени года, и продают другим, а его обувают в тюремные лапти. Смотрителю редко приходится все это знать, а если он и проведает случайно, то за все эти насильства тюремные обиралы подвергаются лишь односуточному сидению в карцере; в редких случаях отбираются и возвращаются вещи, потому что для них находится всегда укромное место. Если и отберут вещи, то это не беда, — за «парашу» десятники все-таки свое возьмут; а не возьмут, так забьют. Если уж взять с новичка положительно нечего, то он обязательно исполняет безвозмездно в течение целого месяца все обязанности за десятника, т.е. всю черную работу: таскает «парашу», носит дрова, метет и моет полы и проч.
После этих общих замечаний небезынтересно будет остановиться на тех «невинных» забавах, которыми арестанты коротают свое время, потешаясь опять-таки более всего над новичками. Эти забавы происходят поздно вечером после поверки, и от них жутко приходится всякому новичку, а между тем никто из них не может быть посторонним зрителем, но обязательно проходит весь курс этих искусов. Эти шалости производятся всегда так, чтобы не знало про них начальство. Надзиратели же никогда не донесут по одному тому, что и сами они находятся в опасности от арестантов и в некоторой зависимости от них. Если же идет на то время начальство, то нарочито поставленный у дверей камеры караульный арестант дает знать условными терминами: «стрема» или «26-ть» — и все стихает, как ни в чем не бывало.
- Присяга. — Все арестанты усаживаются по нарам, одного из них покрывают одеялом вместо «ризы»; это — «поп». Старые требуют дачи присяги новичку. Мнимый «поп» берет крест (настоящий!) и становится на средине камеры близ иконы; все прочие шеренгой около него. Каждому подходящему из старых повязывают полотенцем глаза и подводят их поочередно для целования креста. Каждый присягает: на верность тюрьме, ее жителям; клянется не выдавать тайны, друзей и врагов; все это обязуется хранить от «духов» (надзирателей) и в заключение клятвы подвергает себя всем испытаниям, какие только будут ему придуманы, и отвечает собственными боками. Старые подходят и целуют крест поочередно; новые, видя это, легко попадают в обман, впрочем, «упорствовать» и бесполезно: новичку завязывают глаза и ведут к присяге, заставляя целовать, но только вместо креста один из арестантов подставляет ему голую часть тела.
- Шитье халата. — Новичка кладут на пол, под предлогом шить ему халат или чинить данный ему, как старый, изодранный; на руки его налегают и держат несколько человек, покрывают его сверху халатом и делают вид, что шьют, а потом начинают «утюжить». Арестант, который представляет собою утюг, садится новичку на лицо и ползает голым телом, а тем временем на лицо новичка подливают воды. Вырваться ему нет никакой возможности.
- Похороны бабушки. — Один из арестантов кричит, что у него «уж третий день как померла баушка, да такая сырая, что уж от нее пахнет гнильем». Остальные требуют похорон. На пол камеры стелют халат или одеяло, кладут подушку и укладывают вверх лицом одного из сильных арестантов; на лоб (темя) кладут ему вроде «венчика» ─ бумажку, раскидывают широко его руки и ноги. Все стоят вокруг импровизированной «баушки». Один представляет из себя «попа», другой — «дьякона», причем первый держит книгу, а второй вместо кадила — лапоть; делают круговые обходы, каждение лаптем и распевают цинические припевы. Сделав несколько кругооборотов, начинают прикладываться или прощаться с «баушкой», поочередно заходя и ложась лицом к лицу «баушки». Когда станет прикладываться новичок, то «баушка» крепко обхватывает его руками и ногами, а остальные кидаются и стегают лежащего на бабушке новичка, кто чем попало: лаптем, сапогом, полотенцем, веревкой, так что синяки и кровоподтеки бывают заметны еще неделю спустя.
- Молотье муки. — Все усаживаются по нарам. Выходят двое на средину камеры; один представляет собою мельника, другой — мельницу. У «мельника» в руках метла, а «мельница», покрывшись халатом, стоит на четвереньках посреди камеры и тихо постукивает. Мельник, обходя всех, спрашивает каждого: «Сколько нужно помолоть муки?» Затем слышен тот же стук; молотье прекращается, когда опросят всех до одного. Тогда все переходят на одну нару и делают вид, что мука запродана торговцу; из более здоровых и сильных заставляют быть лошадьми для перевозки кулей (арестантов) к торговцу-покупателю (на другие нары). Лошадь-арестант берет человека на плечи так, чтобы голова его висела к полу, а спина и ноги кверху. Схватив таким образом новичка, таскают его по камере, а прочие хлещут его по спине полотенцем, веревками и пр. до тех пор, покуда не натешатся и не бросят добровольно. Просьбы и слезы новичка в этом случае, как и во всех остальных, не принимаются во внимание и не производят никакого действия.
- Колокольня. — Несколько арестантов устанавливаются посреди камеры, по два в ряд; схватываются вверху руками и на руки их укладывается сверху лицом вниз один из сильных арестантов; все они должны быть высокого роста. В оставленное между ними пространство, в виде узких ворот, проходят по одиночке старые арестанты для заманки новичка; все они проходят благополучно, но новичок не успевает дойти до конца этой импровизированной галереи, как его крепко схватывает сверху лежащий за волосы, и вся группа начинает качаться из стороны в сторону с криком: «Бим, бом, бом!» Пойманный новичок висит на волосах своей головы и болтается наподобие колокола.
- Темная. — Если новичок мало или плохо платит за «парашку» десятникам с первых дней, то ему устраивают «темную». Так же поступают за неплатеж долга, бывшего еще на воле. Ему накидывают одеяло, халат на голову, накрепко обвертывают, чтоб он не имел возможности не только кричать, но и издавать какие-либо звуки, и тогда немилосердно бьют его палками, нарочно вложенными в мешок кирпичами, веревками и пр., топчут каблуками сапог и босовиков (туфли с каблуками). Нередко при этом несчастный близок к удушению.
- Ложки. — За сообщение ложных известий, жалобу начальству, за бесчинство во время еды других и пр. всякого, хотя бы и старого арестанта, наказывают ударами по задней части тела деревянными хлебальными ложками, от 5-ти до 50 ударов. Полом ложек от этого составляет чувствительный расход для тюрьмы, не говоря уже о том, что расправа с виновным в этом случае, как и вообще в тюрьме, бывает довольно бесцеремонна и чувствительна.
- Банки. — Кладут силком арестанта на нары, лицом вверх, обнажают ему живот, плюют, растирают и одною рукою захватывают часть тела, а локтем руки, потерев по телу, быстро ударяют, «отсекают» по захваченному, вследствие чего образуется сильная боль не только в брюшной полости, но и в других местах.
- Доить коровушку. — Один из более сильных арестантов становится посредине камеры, ему спутывают руки и ноги полотенцем не очень туго, устанавливают его на пол на четвереньки и заставляют новичка садиться под него вроде того, как женщины доят коров; при этом просовывают его руки и ноги так, чтобы правая рука и нога пришлись промеж рук стоящего на четвереньках (коровы), а левая рука и нога — промеж ног; затем наклоняют ему голову под живот, и коль скоро это готово, то арестант, изображающий собою корову, мгновенно переворачивается и ложится на правый бок. Попавший в эту ловушку новичок уже не в состоянии вырваться, так как голова, руки и ноги его крепко защемлены, а остальное все наверху. Тут его поливают водой и бьют чем ни попало.
Понятно, излишне было бы распространяться о том, насколько необходимо немедленное воспрещение этих и подобных им арестантских игр-истязаний, а равно и недозволенных сборов. Вредные последствия всего этого, полагаем, достаточно очевидны.
Существует у арестантов также немало других, менее вредных, так называемых веселых развлечений, из которых мы перечислим известные нам:
- Щипанцы, рванцы и кружало. — Новичка посылают в кухню или куда-либо в другую камеру. Затем, чтобы он непременно принес «щипанцы, рванцы или кружало». И конечно, новичок, ничего не подозревая, требует, что ему приказано; в заключение его щиплют, рвут и кружат за волосы до тошноты и одурения.
- Юром. — Все устраиваются посредине камеры лицом к лицу, образуя круг; один из них устанавливается среди круга; это — «галельщик», который должен отыскивать варежку-рукавицу, которая невидимо переходит под коленями от одного к другому и часто поколачивает по спине галельщика. Поймает этот варежку — галит другой, у которого взята, а прежний галельщик садится на его место, и игра возобновляется.
- Ималки, жмурки тож. — Повязывают полотенцем одному из среды себе глаза; это — галельщик. Хлещут его полотенцем, веревками, онучами, а он должен в свою очередь «имать» одного из играющих. По поимке другого ему завязывают глаза так же, как и первому, старый становится на его место, и игра возобновляется.
- Суд на хлеб и воду. — Нарочито обвиняют кого-либо в краже, один сознается и оговаривает другого. Происходит со всеми атрибутами суд. Судья-арестант присуждает «сознавшегося на воду, а оговоренного — на хлеб». Их усаживают на пол, один против другого, связывают накрепко по рукам и ногам; одному дают в рот хлеба, а другому воды: у кого вода, тот и брызжет в лицо противника, последний же, в свою очередь, кусает хлеб и плюет на первого.
- Ложками. — Подвязывают двум человекам глаза полотенцами, одному дают в руки две хлебальные деревянные ложки, а другому онучу или полотенце. Они расходятся. Один постукивает ложками, а другой ловит его; поймавши один другого, бросают в сторону ложки и онучу, и оба ложатся на пол отыскивать брошенное: поднявший онучу берет ложки, а второй — онучу, и игра возобновляется.
- Чехарда. — Выбирают двух «маток» и «подбор». Отходят по двое в сторону и сговариваются между собою, например, один будет «камера», а другой — «свобода»; подходят к маткам и спрашивают: «Камера или свобода?» Матка называет примерно: «Свобода». Кто назван «свободой», остается у этой матки, а «камера» отходит ко второй. Так делается до 3-х — 4-х пар. Потом бросают лапоть или варежку: если варежка упала напалком вверх, то галит первая матка со своим подбором, а вниз — вторая. Галельная матка с подбором становится к стене, лицом один к другому и спиной к играющим, а вторая с подбором скачет на них верхом до тех пор, пока кто-либо из второй партии не упадет и этим не портит игры. Игра возобновляется.
Наконец, в тюрьме употребляются азартные игры: в карты (штос), косточки и юлку, причем карты проносятся в подклейке сапог и пр., а кости и юлки приготовляются в самой тюрьме. Юлка бывает деревянная, шестигранная с очками на каждой грани, счетом до семи очков. У кого более очков, тот выигрывает. Проигрывают не только попадающиеся деньги (а их приносят много), но все, что приносят родные, и подаяние благодетелей, как то: чай, сахар, хлеб и даже свои арестантские пайки и снятые с новичков пимы и сапоги. Все это, как сказано, устраивается поздно ночью, после вечерней поверки, и редко днем; в случае прихода старших надзирателей и смотрителя все это прячется, и арестанты мгновенно представляются спящими, читающими или рассказывающими сказки. Если был шум и драка, то и это никем не будет объяснено, даже не объяснит и сам истязуемый, боясь новых более жестоких побоев, так как наказание карцером буянов и зачинщиков считается за ничто, и если избитый достигнет того, что будет переведен в другую камеру, то там будет ему не лучше; если же переведут его и в больницу, то подговорят других и постараются подбросить что-либо из запрещенного, записку или что иное, и он водворяется снова в общие корпуса среди тех же арестантов или будет изловлен во время передачи или в день самого выхода. Словом, исход один — страдать и молчать.
Более безобидное времяпровождение в тюрьме — это пение песен, которых также нам удалось записать несколько:
1.
Кругом я так осиротела: тебя, мой милой, здеся нет;
С тобой все счастье улетело да не воротится назад.
Приди, мой милой, поскорее ко бедной девице ко мне!
Нейдет мой милой, ненаглядной, нейдет, не любит, знать, меня.
Во сне, как ангел, заявился, блеснул, как молния, сам скрылся,
Навек спокой свой завершил.
Сказал: живи, моя милая, да не влюбляйся ни в кого.
В твоих летах любить опасно, и ты завянешь, как трава.
Ты завянешь и поблекнешь, расцвесть не можешь никогда.
Когда вот розань расцветает, то всяк старается сорвать;
Когда ж крапива вырастает, то всяк старается стоптать.
Когда же девица счастлива, то всяк старается любить;
Когда же девица в несчастье, то всяк старается забыть.
2.
Когда я, мальчик, был свободен, не знал я горя и нужды;
Отец и мать меня любили, любили все меня родны.
Но баловство меня сгубило, я сбился с правильной пути:
В одну несчастную влюбился, и чрез нее я пострадал.
Она клялась, что буду верна, своей развеянной душой,
И я, мальчишка, ей поверил своей безумной головой.
Но я знаком с московским замком, в котором три года сидел.
Сижу вечернею порою, лампада тусклая горит;
Я упадаю на колени и умоляю всех святых.
Внезапно двери отворились, у часового штык блестит;
Меня молитва оправдала, я от часового убежал.
3.
Однажды в рощице гулял я, где пташки порхали одне,
Голосу соловья внимал я, и что-то скучно стало мне;
Тяжело в душе вздохнул я и близко к речке подошел,
Взглянул на дуб: зелены листья, — под тенью сел на бережок.
Луна свой лик изображает в холодной зеркальной воде;
Холодны волны серебристы, а вдалеке пел соловей.
Под кустом сидел бродяга, он слезно плакал и рыдал:
— Или ты про несчастье знаешь, любезный, милый соловей!
Иль ты сам по ком страдаешь несчастной участью своей?
Уж ты участь моя, до чего ты довела!
Отца я с матерью лишился, братьев, всех родных сестер,
Жить на чужбину удалился я от краёв своих родных.
Каково-то было сердцу — оставить место, где рожден,
И должен не посещать навеки, судьбой и строго засужден!
Ты, судьба моя несчастна, поколь ты гнать будешь меня?
Иль до самой до могилы, когда закроют мне глаза,
Призакроют тело бело тонким белым полотном,
Призасыплют очи ясны с гор желтым мелким песком.
Уж ты, царь ли наш великий, уповаю на тебя:
Взгляни смиренно оком ясным, взгляни на бедного меня!
Я несчастный, заключенный в тюрьме, в железных кандалах!
С неба звездочка сияет над тюремным над окном,
Меня, мальчика, освещает в тюрьме лежаща на полу.
4.
На этап нам собираться приказанье отдано,
Нам в Сибири надо ждаться — на роду так суждено!
Не боюся я Сибири, а боюсь разлуки я:
Жалко, жалко с милыми расстаться, как и родиной своей.
У родных сердце заноет, как погонят нас в Сибирь;
А в Сибирь погонят нас, угодим и на Кавказ!
Там дороженька широка, на углу стоит кабак,
Целовальник нам знакомый, он из наших ведь ребят, —
доверяет водки так.
Уж мы водочки возьмем и весь конвой перепоим.
Конвоиры лягут спать, а мы дороженьку искать.
Всю мы ночку проходили, но дорожки не нашли,
Что дорожки не нашли — и в Сибирь назад пришли.
Некоторые из этих песен, насколько нам известно, поются кое-где и в других местах, но, кажется, не были напечатаны.
Мелодия песен грустная, протяжная; голос ведется на средних альтовых нотах. Кроме переданных здесь у арестантов есть множество циничных песен, которые не могут быть напечатанными.
Дневная жизнь заключенных начинается с рассветом. В 5 часов утра раздается тюремный звонок на утреннюю поверку (по-арестантски — «лает тюремная собака»). Двери каждой камеры отворяются одна за другой, и по команде надзирателя: «Смирно, становись на поверку!» Арестанты устанавливаются по два в ряд, их проверяет старший надзиратель, редко смотритель. По поверке все пьющие чай арестанты идут с чайниками и кофейниками за кипятком и пьют чай. Камерный староста идет в столовую за «пайками» хлеба, по получении которого и раздает каждому по «пайке» решетного ржаного хлеба, весом от 2-х до 2 1/4 фунта. Камерный десятник обметает нары и пол камеры. В 8 часов утра звонок: желающие идут в тюремную школу на молитву, куда приходит ежедневно священник; не желающие запираются по камерам. В 9 часов утра второй звонок: идут в ту же школу желающие учиться грамоте; их обучает тоже ежедневно до 11 часов отец дьякон. В то же время переменяются и книги для чтения желающим; не желающие на запоре. В 11 часов звонок на обед. Обед скоромный составляют в праздничные и воскресные дни: щи с мясом — более «пробка», «осердье» или скотские головы и каша; в будни — одни щи. Постный обед из рыбы или гороха. Первым столом обедают каторжане, бродяги и ссыльные-лишенцы; вторым — следственные и присужденные в арестантские роты; третьим — срочные и четвертым все магометане. После обеда прогулка до 2 1/2 часов пополудни. В 3 часа идут за кипятком для чая. В 4 часа звонок призывает на вечернюю молитву. В это же время заносят в камеру на ночь воду для питья и «парашу». В 6-ть часов вечерняя поверка и запор на всю ночь. По ночам все время камера освещена до рассвета, и арестанты делают, что им угодно. Кроме описанных шалостей и игр они рассказывают свои похождения, объясняют подвод к кражам, подговор сообщников, свидетелей, обман суда, как устроить ложные следы преступлений, как совершать преступления обдуманно, чтоб не было следов и пр., а также узнают, у кого, что и где хранится, чем легко воспользоваться и кого можно подговорить к подводу и пр. и пр.
Дневные занятия в Екатеринбургском замке распределяются так: ежедневно из каждой камеры по два человека назначаются старостой для носки воды в кухню, питья и пищи. Во вторник очередным номером носятся помои из бани; в среду носка воды в прачечную и в субботу — носка воды в баню по 10 ушатов с каждой пары арестантов срочных. Каторжане, следственные, бродяги и ссыльные этих работ не исполняют. Ротные носят только печеный хлеб на кухню из хлебопекарни. Очередным же рабочим номером исполняются и все работы по тюрьме. Очередь эта достается каждому номеру чрез шесть недель на седьмую. Рабочий староста, камерные — староста, десятники, мятельщики — никакого жалованья не получают, а получают одно добровольное подаяние. Кузнецы, повара, больничные десятники, певчие, ламповщик, прачки, звонарь кроме подаяния получают ежемесячно жалованья от 50 копеек до 1 рубля каждый.
Работы тюремные на воле ничтожны, несмотря на заявления многих желающих как дать работу, так и работать — хотя бы ради улучшения арестантской пищи. Все это вредно отзывается на физическом и умственном состоянии многих заключенных, почему они и прибегают к вышеописанным мною баловствам и невыяснимому в печати цинизму.
Я намеренно обхожу молчанием житье-бытье каторжан и равных им собратов по заключению, так как моя заметка относится только до «срочных», которые со временем все-таки могут быть вновь на свободе и, искупив прошлое, будут снова мирными жителями своих родных селений, снова вступят в свои семьи и займутся ремеслом и промыслом наравне со своими односельчанами. Суммируя все изложенное, мы выскажем пожелание, чтобы скорее было уничтожено неизвестное начальству зло, которое коренится в тюремных стенах, где безработица затупляет ум человека и приучает его к лени, праздности и слушанию рассказов о похождениях разных бездельников, об их удальских грабежах, разбоях и убийствах. Пусть они, вместо того, чтобы слушать этих преступников и учиться у них противозаконному ремеслу, займутся трудом, — тогда, взамен того, чтобы родные продавали последнюю свою скотину на покупку заключенным куска белого хлеба, чая, сахара, а также и на платеж за «парашку» в баснословных размерах, они употребляют эти деньги на свои домашние нужды; а заключенные будут трудиться на пользу себе и даже могут приучиться к какому-нибудь подручному полезному ремеслу, которого они не знали, тем более что мастеровых и рабочих в заключении огромное большинство. Все от этого будут только в выигрыше — и сами заключенные, и их семьи, и казна. Большинство срочно-заключенных желает одного — работы. Указывать, каким образом устроить это, конечно, не наше дело. Мы передаем только те впечатления, какие мы вынесли из изучения быта населения тюремного замка.
В заключение еще два слова о преступниках-малолетках: их необходимо выделить от общения с взрослыми, так как склонность к преступлению от такого общения у них усиливается, как зараза; они восприимчивы к худому, их развращают каторжане и им подобные личности, и малолетки, часто сами не понимая, что говорят, повторяют за старшими закоренелыми преступниками: «Что нам? Мы свыклись с тюрьмой; нам хорошо. Сегодня здесь, а завтра готовы и на каторгу. Свет один».