Опубликовано в журнале Урал, номер 3, 2020
Рашид Хакимов — кандидат исторических наук, доцент кафедры экономики отраслей и рынков Института экономики отраслей рынков, бизнеса и администрирования Челябинского государственного университета.
Время неумолимо отодвигает от нас все дальше многие события и целые периоды нашей истории, многое уже сглаживается, многое переосмысливается по-новому. Однако нельзя забывать ни одного периода нашей истории, ибо тот, кто забывает ее уроки, тот повторяет ее ошибки. А помним ли мы все страницы нашей истории? Над этим вопросом я задумался, обратившись к трагическим тридцатым–сороковым годам, связанным с массовыми репрессиями. В конце 1980-х — начале 1990-х годов уже прошлого столетия во всех средствах массовой информации в большом количестве появились публикации, телесюжеты, художественные и документальные фильмы об этом трагическом периоде. Для большей части нашего общества они стали горьким и запоздалым открытием. Но первая волна общественного интереса схлынула, и пресса, общественное мнение переключились на другие, более «занимательные» сюжеты и темы. Тем более что в них не было недостатка (мафия, коррупция, заказные убийства и т.д.). А усвоили ли мы трагические уроки прошлого, вошло ли оно в нашу кровь и плоть, изменились ли мы сами настолько, что не сможем допустить повторения прошлого даже в самом страшном сне? Трудный вопрос и с явно некатегоричным ответом. Об этом нам периодически напоминают неединичные случаи полицейского произвола, порой элементарная беззащитность гражданина, будь это у стола чиновника или на производстве, и одновременно известная ностальгия по тридцатым–пятидесятым годам, по «сильной руке» у другой части нашего населения.
А помнят ли и знают ли молодые о произошедшем с нашей страной в тридцатые–сороковые годы? В Аргаяшской районной библиотеке нет книги А.И. Солженицына «Архипелаг Гулаг», есть только потрепанная новомирская журнальная подшивка 1989 года. Попросил дочь взять в университетской библиотеке книгу, ее не оказалось и там, единственный экземпляр на руках, имеется только журнальная подшивка.
Познакомившись с воспоминаниями Г.Г. Сафарова, с сохранившимися его документами, захотелось через малую историю одной человеческой жизни напомнить о трагическом периоде истории большой страны со всеми ее взлетами и падениями, во всем ее величии и одновременно во всем ее трагизме. Еще хочется показать одну судьбу, одну семью из десятков, сотен тысяч подобных в малых подробностях их быта, в их житейских проблемах, приближаясь к истории повседневности, что в настоящее время активно разрабатывается многими историками1.
Дети революции
Галей Сафаров родился 20 сентября 1910 года в семье бедного башкирского крестьянина (имел одну лошадь, одну корову) в деревне Кузяшево, Челябинского уезда, Оренбургской губернии. Отец, Ахмедгалей, в 1916 году был отправлен на фронт. Галей остался с маленькими сестренкой и братишкой и с матерью. Можно было представить, какие выпали тяготы солдатке с тремя малолетними детьми. Через год семья получает известие, что муж и отец после ранения умер в госпитале в городе Тарнополь. И через некоторое время солдатская вдова вскоре выходит замуж второй женой за башкира из другой деревни. Новый муж матери имеет много своих детей и мальчика не принимает к себе.
Мальчик с девяти лет начинает скитаться по деревням, работая у разных хозяев и добывая себе пропитание. В 1920–1921 годах Аргаяшский кантон, входивший тогда в состав Башкирской автономии, был охвачен голодом. К тому же свирепствовал тиф. Причиной голода была не только засуха, но и губительная для крестьян продразверстка, жестко проводившаяся властями. Уфимский губпомгол особо подчеркивал, что население Поволжья голодало с лета 1921 года, а жители Аргаяшского кантона — с ноября 1920 года. Осенью 1921 года уже 99 процентов населения кантона питалось суррогатами, 97 процентов — голодало; губпомгол констатировал, что оно «безропотно и молчаливо тысячами вымирает»2.
Так, в деревне Куйсарино, что в 30 км от Кузяшево, в зиму 1921–1922 годов были такие дни, когда деревня хоронила 10–12 человек. Из 160 дворов с населением около 900 человек к весне осталось чуть больше половины, пишет учитель местной школы И. Гизатуллин, занимавшийся историей своего села3.
Обстоятельный доклад по результатам обследования Башкирии в ноябре 1921 года отражал продолжение голодного бедствия в республике: «Питается население: более зажиточная часть — лебедой, остальное население — лебедой, смешанной с лебедовой мякиной; корой ильмы, глиной, опилками молодой березы; рябиной, желудями и всякими другими корнями. Кошки и собаки съедены»4.
Огромный размах приобрело нищенство во время голодной катастрофы 1921–1922 годов. По деревням из волости в волость тянулись вереницы нищих по 30–40 человек, прося хлеба.
Пустели деревни: мужчины искали заработка на стороне, дети просили подаяние. Для присмотра за хозяйством оставались одни женщины. Резко увеличилось количество беспризорных детей — раздетых, разутых, днем собиравших милостыню, ночью спящих без крова, где придется. Беспомощных, не способных к нищенству, обреченных на умирание детей крестьяне часто приводили в приюты с просьбой взять их на содержание. Поскольку за недостатком мест устроить детей чаще всего не удавалось, наблюдалось массовое подкидывание детей в волостные исполкомы, приюты и прочие учреждения.
Страшные голодные годы навсегда остались в памяти Галея… В 1921 году от голода умирают младшие братишка и сестренка, а затем и мать. В конце 1921 года Галея вместе с другими беспризорными, умирающими от голода детьми подобрали и отвезли в детский приют в деревне Метелево. Это спасло ему жизнь. Но уже в приюте мальчик заболел тифом. Болел долго, болезнь отразилась на слухе, мальчик перестал слышать. В приюте Галей жил до лета 1923 года. Кормить кормили, но, как напишет он позднее, «в приюте нас почему-то не учили». Возможно, приютских ребят не пускали в школу ввиду карантина.
Летом Галей и еще несколько ребят сбегают из приюта. Мальчика берет к себе жить двоюродный брат отца, что жил в деревне Кузяшево. Дядя Идрис и его жена были уже в преклонном возрасте, и Галей им был нужен прежде всего как работник. Подростку пришлось с первого дня работать по хозяйству: боронить, косить, жать серпом и выполнять всю хозяйственную работу. Старики жили бедно, имели лишь лошадь и корову.
В деревне Галея пытались лечить бабки-знахарки. Как вспоминал потом Галей: «…сжигали тряпье, колотили по голове… Рядом с нами жил кузнец-русский, его жена, тетя Шура, посмотрев такой дикарский способ лечения, посоветовала моим родственникам отпустить меня в лес, пусть он там гуляет. Меня отпустили. Лето 1923 года было прекрасным. В лесу полно было всяких съедобных трав и грибов. Я ими питался, рядом была полноводная река, и я стал рыбачить, купаться. Рыбу, ягоды, травы приносил домой и стал вроде кормильцем семьи». И удивительно, у мальчика за лето полностью восстановился слух.
Осенью 1923 года тринадцатилетний Галей впервые идет в школу. Учится на башкирском языке на основе арабской графики. Но занятия организованы плохо, часто срываются. Нередко дядя не отпускает в школу, отправляя подростка то на мельницу, то за дровами. В школе недоставало самого необходимого: почти не было тетрадей, на весь класс одна-две книги, один карандаш делили на 4–5 учеников. И такая учеба не могла дать хорошие знания. Когда Галей поступит в школу второй ступени в селе Мухамет-Кулуево, что в 15 км от Кузяшево, его снова направят учиться в третий класс.
Учеба у Галея шла очень трудно. Дядя практически ничем не помогал, потому что он был против учебы. Жить в Мухамет-Кулуево было негде, интерната при школе не было. Вот и приходилось подростку, чтобы прокормиться, каждый день работать у разных хозяев за кусок хлеба. Летом на каникулах батрачил пастухом у кулаков. Как вспоминает Галей, «одежонки у меня были самые худшие во всей школе».
Кое-как юноша окончил пять классов, но его неудержимо тянет учиться, да и время зовет молодых творить, дерзать. Галей узнает, что в Аргаяше, в кантонном центре, есть школа второй ступени и там есть детский дом, куда берут беспризорников. Несколько раз он пешком ходит в Аргаяш и упрашивает принять учиться, но его не берут.
Что делать? Смириться? Однако так велика тяга молодого башкирского паренька к учебе, что он в отчаянии и в безотчетной вере обращается за помощью к известному земляку Х.К. Кушаеву5.
«Положение мое было безвыходное, — вспоминал позднее Сафаров, — и я однажды пришел в Аргаяш, на станции нашел кусок бумаги и написал письмо на арабском шрифте в Уфу, на имя председателя БашЦИКа, товарища Кушаева Хафиза, поскольку он происходил из деревни Кузяшево и он был ровесник и друг моего отца. Мое письмо без марки и конверта дошло до него, и он дал письменное распоряжение на имя председателя Аргаяшского кантисполкома, чтобы меня определили в детдом и в Аргаяшскую школу второй ступени. За мной из Аргаяша прислали кантисполкомовскую лошадь с кучером, он меня забрал и привез в Аргаяш, прямо к заведующему кантоно, к товарищу Мавлютову и тот меня сдал директору школы товарищу Баяну Якупову, а директор школы немедленно меня устроил в общежитие, дал обмундирование, и я начал учиться».
После проверки знаний Галея Сафарова определяют снова в пятый класс. Но уровень обучения и условия жизни здесь совсем другие, и юноша горит желанием наверстать упущенное и учится хорошо. В Аргаяшской школе в 1927 году он вступает в комсомол, Галея избирают председателем хозкомитета школы. Школьная комсомольская организация была самая активная в кантоне, учащиеся-комсомольцы ездят по деревням, организовывают ликбезы, избы-читальни, вовлекают в комсомол. Во время же учебы, на каникулах, уезжает в свою деревню, там избирается секретарем комсомольской ячейки, работает счетоводом колхоза «Красный партизан». В мае 1930 года Сафаров окончил семь классов.
Активного и грамотного комсомольца берут на заметку в районном комитете партии и в сентябре 1930 года по предложению уполномоченного Аргаяшского райкома ВКП (б) М.А. Мучкина избирают председателем Селяевского сельсовета. На территории Совета было девять деревень и несколько заимок. Об этом периоде в воспоминаниях Сафарова написано кратко: «В это время проходила коллективизация крестьянских хозяйств и раскулачивание кулаков. Проработал я председателем сельсовета до октября 1932 года, и к этому времени на территории сельсовета было уже организовано четыре колхоза и еще было немного единоличников». Молодой комсомолец, вне всякого сомнения, принимал самое активное участие в раскулачивании, в проведении генеральной линии партии. Так, в 1931 году был раскулачен, а затем репрессирован мулла деревни Селяево Сибагат Миндияров, как и многие другие крестьяне.
Жесткое отношение к кадрам местных руководителей, постоянное их перетряхивание было в то время обычным явлением. 6 сентября 1931 года «за проявление правого оппортунизма», как написано в решение президиума исполкома Аргаяшского районного совета, Г.С. Сафарова снимают с председателей Селяевского сельсовета и переводят в секретари сельсовета. Не это ли, в свою очередь, воспитывало жесткое отношение самих кадров к тем людям, судьбы которых они решали?
В сентябре 1932 года молодого и энергичного советского низового работника принимают кандидатом в члены ВКП (б), а 10 октября Сафаров был призван на действительную службу в Рабоче-Крестьянскую Красную Армию, где он служил три года, в том числе год сверхсрочно. Вначале служит в Сызрани, в стрелковом полку, там же оканчивает полковую школу, становится младшим командиром. Затем продолжает службу при штабе Приволжского военного округа в Самаре (Куйбышеве), оттуда направляется в город Энгельс, в школу авиамотористов, которую успешно заканчивает и некоторое время еще продолжает служить при школе. 10 октября 1935 года увольняется из рядов армии в запас
Во время службы в армии происходят изменения в личной жизни Сафарова. 16 октября 1935 года в городе Энгельсе двадцатипятилетний Галей Сафаров регистрирует брак с Дарьей Былинкиной, двадцати одного года. Из его воспоминаний (1965 год): «В Энгельсе я познакомился с одной русской девушкой, Дашей, она оказалась такой же, как я, бывшей беспризорницей, и мы друг друга полюбили, дали друг другу обещание никогда не бросать друг друга, и это свое обещание мы выполняли верно, вот уже более 30 лет».
Зная о трагической судьбе Сафарова, его жены Дарьи, думаешь: ведь они настоящие дети Октябрьской революции, Советской власти, она их подняла, вырастила и уготовила такую судьбу…
Галей с молодой женой Дашей приезжает в Аргаяш. В это время в Аргаяше как раз проходит районный съезд Советов, на котором вчерашнего младшего командира РККА Сафарова избирают членом пленума райисполкома, а пленум избирает членом президиума, а президиум назначает секретарем райисполкома. Вот такой взлет в двадцать пять лет.
Сафаров быстро осваивает новую для себя работу, проходит обучение на шестимесячных курсах советских работников при Челябинском облисполкоме. По-прежнему активен в общественных делах, его избирают членом бюро райкома комсомола. Жена Дарья, комсомолка, работает воспитательницей в Аргаяшском детдоме. У них появляется первенец — сын Рафаил. Ничто не предвещает близкую трагедию.
1937
…С весны 1937 года в газетах стали часто появляться статьи и даже обвинительные акты о «врагах народа», в том числе и по Челябинской области. Вскоре эта трагедия достигла и Аргаяшского района. Был отработан сценарий репрессивных действий. Руководящих работников-коммунистов вызывали на бюро райкома, где по докладу работника НКВД объявляли им политическое недоверие, связь с «врагами народа» и исключали из партии, затем следовал арест.
Аресты в 1937 году шли волна за волной. Сначала был арестован первый состав райкома и райисполкома, а затем — второй. В августе был арестован председатель РИК Ахмеров, секретари райкома партии Паханов и Тухватуллин, заведующий райзо Токарев, заведующий районо Алмаев, заведующий райфо Курбанов, заведующий спецотделом Мухаметшин, главный агроном райзо Мухамедьяров и другие руководящие работники райисполкома. Были арестованы некоторые директора совхозов, МТС и начальники политотделов, некоторые председатели колхозов и сельсоветов, коммунисты и беспартийные.
Особенно жестокий характер репрессий в Аргаяшском районе объяснялся следующей причиной. По словам начальника райотдела НКВД Азильгареева: «В нашей практической работе и в работе по выкорчевыванию врагов и ликвидации последствий вредительства нам каждому необходимо знать историю района. А наш район имеет особую историю, так как в нем был центр Курбангалиевского, Закивалидовского национального контрреволюционного движения. Наша задача — продолжать выкорчевывать врагов и последышей врагов народа, глубоко законспирировавшихся и ведущих подрывную работу»6. То есть вышестоящие партийные комитеты и органы НКВД продолжали считать район центром националистического движения.
Волна репрессий накрывает и Сафарова. 12 ноября 1937 года партийная организация исключает его из кандидатов в члены ВКП (б). Исключенный Сафаров 18 ноября пишет апелляционную жалобу в бюро райкома партии: «12 ноября сего года меня исключили из кандидатов по следующим обвинениям: во-первых, я допустил выпивку в день траура 22 января 1937 года (смерть В.И. Ленина. — Р.Х.), когда все трудящиеся народы всего мира скорбят воспоминанием об утрате великого вождя пролетариата В.И. Ленина и изучают его труды… В этот день я допустил партийно-политическую ошибку — выпивку в день траура… Во-вторых… были убиты бандитами два охранника магазина Челябторга… и я не донес соответствующим органам… это сделала жена Мухаметшина… я совершил уголовное преступление. В-третьих, меня обвиняют в том, что проводил теорию местного буржуазного национализма. Данное обвинение я отвергаю. Я прекрасно знаю Сталинскую национальную политику и знаю руководящую роль русского пролетариата… У меня были только ошибки местного национализма».
Однако 28 ноября 1937 года бюро Аргаяшского райкома партии исключает секретаря райисполкома Галея Сафарова из партии «за связь с врагом народа бывшим председателем райисполкома Ахмеровым». (Удивительна формулировка «связь» с непосредственным руководителем, председателем райисполкома, которому ты подчинен по службе, но никто в то время не утруждал себя не только логическими, но и просто здравыми рассуждениями.) 29 ноября уволен с работы — «за неразоблачение врага народа Ахмерова, за пьянство и был замечен в местном национализме». Это было сигналом, но разве мог Сафаров, оставаясь верным коммунистом, даже будучи исключенным из партии, попытаться скрыться, да и к тому же у него была семья. И главное, все еще сохранялась спасительная мысль, мерцающая надежда — его это не коснется, потому что он ни в чем не виновен. И так думали тысячи и тысячи…
Из воспоминаний Г.Г. Сафарова: «9 декабря в 9 часов утра (карательные органы на селе, в отличие от города, аресты в большинстве своем проводили днем. — Р.Х.) два милиционера и один понятой пришли ко мне на квартиру, предъявили ордер на обыск и на арест. Очень тщательно обыскали и увели меня под конвоем в райотдел НКВД. К этому времени у нас был мальчик Рафик, тогда ему было один год и два месяца. Он в этот день рано проснулся и запросился ко мне на руки. Он меня обнял своими ручонками вокруг шеи да начал плакать изо всех сил, как будто он знал, что с отцом последний раз обнимается. Мать его кое-как оторвала от меня. И так вышло, что своего сына-первенца не пришлось мне больше увидеть. Он прожил на свете 14 лет и был убит электрическим током…
То, что меня арестовали, для меня было совершенно непонятно. День и одну ночь я находился в Аргаяшской КПЗ (камере предварительного заключения). Утром меня с одним милиционером отправили в Челябинск, в управление НКВД». В управлении расстроенный Сафаров увидел знакомых районных работников НКВД Мадьярова и Мамбетова, «они надо мной посмеялись, сказали, пока поедешь отдыхать, и я был спущен в подвал, в тюремную камеру».
В объединенном государственном архиве Челябинской области (ОГАЧО), в фонде ФСБ по Челябинской области, имеется архивно-следственное дело Г.Г. Сафарова. Отметим неточность в воспоминаниях: ордера на арест нет, имеется справка на арест Галея Галеевича Сафарова, подписанная оперуполномоченным 2-го отдела 3-го отделения УГБ УНКВД, лейтенантом госбезопасности Мадьяровым, согласованная с начальником 2-го отдела 3-го отделения УГБ УНКВД, лейтенантом госбезопасности Шашкиным, и утвержденная зам. начальника 3-го отделения УГБ УНКВД, старшим лейтенантом госбезопасности Чередниченко7. Из справки на арест: «…беспартийный, исключен из ВКП (б), в настоящее время без определенных занятий…»
В постановлении от 3 декабря 1937 года Мадьяровым написано, что Сафаров: «…достаточно изобличен в том, что он является участником контрреволюционной националистической повстанческой организации правых, проводил активную контрреволюционную деятельность против Советской власти на основе вышеизложенного постановил: гражданина Сафарова Галея Галеевича привлечь в качестве обвиняемого по ст. ст. 58-2, 7, 8, 11 УК, мерой пресечения способа уклонения от следствия и суда избрать содержание под стражей в Челябинской тюрьме».
Представим состояние человека, который только сутки назад был дома, в кругу семьи, а сейчас находится в подвале управления всесильного НКВД. Что видит новый заключенный? В камере содержалось 28 человек, кто-то стонал, некоторые голодали, а другие сидели и о чем-то спорили. Новичку рассказывают, что творится в этих застенках. Сафаров узнает, что в Москве арестован его земляк Хафиз Кушаев, когда-то он был председателем ЦИК Башкирии, членом ВЦИК, затем работал в аппарате ВЦИК. Один из заключенных, знакомый областной работник, усердно начал уговаривать — не сопротивляться, нет смысла, лучше сразу подписать, что прикажут.
На первый допрос вызвали ночью, через неделю. Следователь Мамбетов подал Сафарову заранее подготовленные показания, где было написано, что он является активным членом контрреволюционной буржуазно-националистической организации, центр которой находится в Уфе. Цель организации — свержение Советской власти путем вооруженного восстания. Эта повстанческая организация имеет вооруженный повстанческий отряд в количестве более 200 человек, отряд состоит из бывших белых офицеров, кулаков, колчаковцев, начальником штаба отряда является он, Сафаров. Контрреволюционная организация хотела оторвать Дальний Восток и Урал в пользу Японии.
Как должен все эти обвинения воспринять нормальный человек? Из воспоминаний Сафарова: «В общем, была написана всякая чепуха… Прочитав эти показания, я даже засмеялся, даже сказал Мамбетову, что ты, дурак, занимаешься какой-то чепухой. После этого я получил несколько ударов по ушам, пинки по заду, по спине и был поставлен на стойку в другой комнате. Здесь уже стояли 6 человек лицом к стене, руки назад. На стойке простоял до утра. Следователь угрожал, — «подпишешь, у меня не было случаев, чтобы не подписали». К утру я был отправлен в камеру. Такая процедура продолжалась несколько ночей подряд. Затем мне дали передышку несколько дней и опять к следователю. Допросы и все эти издевательства проводились в большинстве случаев по ночам».
Несколько раз менялись варианты показаний, которые предлагали подписать. По одному из вариантов, Сафаров был завербован в контрреволюционную диверсионную террористическо-вредительскую (?!) организацию бывшим председателем Аргаяшского райисполкома Ахмеровым, действовавшим на территории района по заданию бывшего секретаря Челябинского обкома партии Рындина и председателя облисполкома Советикова. Было написано: хотели взорвать Аргаяшский элеватор, готовили покушения на жизнь руководителей нашей партии и правительства, вредили в сельском хозяйстве района. Также были указаны фамилии многих работников, которые были завербованы Ахмеровым по заданию Рындина. Однако, как отмечает Сафаров, «ни одного из них на допросах я не видел и не был ознакомлен с их показаниями по этому делу».
Из воспоминаний Сафарова: «После категорического отказа подписать и эти сфабрикованные обвинения я был еще более крепко избит и отправлен в камеру. По скольку я был молодой и физически здоровый и привыкший с детства ко всяким избиениям и издевательствам, я надеялся, что вся эта чепуха выяснится, разберутся и меня выпустят из тюрьмы на волю».
Молодой Сафаров тоже упирается, он продолжает надеяться. И, используя эту соломинку надежды, следователи идут на прямой обман. Опять из воспоминаний Сафарова: «В конце февраля 1938 года я был приведен к какому-то большому начальнику. Говорили, что он является начальником второго отдела управления. Говорили, что он очень жестокий и у него все подписывают. Дело было ночью, он меня встретил, вежливо предложил садиться и даже предложил закурить папиросы «Казбек». Кабинет у него был большой, дорожки на полу, диван, и начал со мной разговаривать вежливо и сказал: «Я вам решил помочь». Начал меня расспрашивать, кто я есть, как я жил. В общем, со мной разговаривал как с близким товарищем. Потом он начал говорить, что ты, Сафаров, молодой, только что из Красной Армии, ты не враг, мы это понимаем, но ты нам нужен. Ты будешь у нас работать в нашей системе. Ты завтра подпиши, это нам так надо, и мы тебя направим на работу в нашей системе. После этой задушевной беседы он меня отправил в камеру. Я ему так поверил, ушел от него в радостном настроении с надеждой, что выйду на волю и буду работать в органах НКВД».
На другой день Галея привели к следователю, и тот, улыбаясь, спросил, был ли тот у начальника. Сафаров ответил, что был. Следователь предложил подписать протокол на семи листах. Арестант, не читая, подписывает протокол. И после этого он опять оказывается в камере.
В деле Сафарова имеется протокол допроса от 25 января 1938 года, подписанный им. Видимо, Сафаров ошибся в датах в своих воспоминаниях — не в конце февраля, а в конце января. Приведем выдержки из этого протокола:
«Вопрос: Документами и показаниями обвиняемых вы изобличены как активный участник контрреволюционной организации правых, действовавшей в Челябинской области? Вы проявляете желание дать на этот вопрос исчерпывающие показания? Что вы хотите показать?
Ответ: Я решил дать следствию откровенные показания о всей моей контрреволюционной деятельности, которую я проводил оказавшись участником контрреволюционной вредительской террористической организации правых, членом которой я являюсь с начала 1936 года.
Вопрос: Дайте показания как и при каких обстоятельствах вы были завербованы в контрреволюционную организацию правых?
Ответ: В контрреволюционную вредительско-диверсионную организацию правых я был завербован бывшим председателем Аргаяшского райисполкома Ахмеровым в начале 1936 года.
…В одной из бесед, которая состоялась между нами в апреле-мае 1936 года в кабинете Ахмерова, Ахмеров прямо заявил мне, что он является участником контрреволюционной организации правых и по заданию бывшего председателя Челябинского облисполкома Советикова переброшен к нам для руководства контрреволюционными националистическими кадрами и для создания контрреволюционной вредительской организации правых, заявив, что Челябинским центром правых руководство и создание контрреволюционной организации в Аргаяшском районе возложено лично на него. Ахмеров поставил вопрос передо мной о необходимости моего участия в контрреволюционной организации правых.
Вопрос: Как вы отнеслись на это предложение Ахмерова?
Ответ: Я дал согласие, сказав, что сделаю все, что от меня будет зависит и буду активным участником контрреволюционной вредительской организации правых.
Вопрос: Какие цели и задачи ставила перед собой контрреволюционная организация?
Ответ: Контрреволюционная организация ставила перед собой, как основные цели — свержение Советской власти и реставрацию капитализма в СССР. Кроме того, по контрреволюционной националистической линии ставился вопрос о создании единого буржуазного националистического государства, путем объединения национальных областей и краев Советского Союза после того, как будет свергнута Советская власть.
Вопрос: Сколько раз вы проводили тайные конспиративные совещания, какие вопросы обсуждались там?
Ответ: Как я помню, за период 1936–1937 г.г. контрреволюционные подпольные совещания мы проводили раза три в кабинете председателя райисполкома Ахмерова при участии участников организации правых: Токарева — зав. райзо, Гибадуллина Махмута — председателя сельсовета, Мухаметшина — спецработника райисполкома, Бикмерова — председателя сельсовета. Других участников на подпольные совещания не привлекали в целях строгой конспирации.
Вопрос: Всех ли вы назвали участников контрреволюционной организации правых?
Ответ: Да.
Вопрос: Дайте показания о вашей практической контрреволюционной деятельности, которую вы проводили, как активный участник организации правых?
Ответ: Я, как активный участник контрреволюционной вредительской организации правых, проводил большую подрывную вредительскую работу в колхозах и сельсоветах. Я хочу рассказать следствию все, что я сделал в этом направлении. Весной 1936 года я выехал по заданию Ахмерова для подрывной вредительской работы, как ответственный прикрепленный в колхозы имени 8 марта, «Комбайн», «Труд», «Интернационал» и другие. В этих колхозах я добился срыва сроков посевных работ, путем нажима на руководителей колхозов под предлогом лучшей обработки земли: вместо срока, установленного правительством в 8-10 дней посевные работы затянулись до 30 и больше дней. Угрозой и судебной ответственностью трактористам загонял тракторы в такие поля, где использовать их было совершенно нерентабельно в силу малых массивов и неудобности земли. Таким же образом, силой угрозы насильно я отбирал коров из личного пользования колхозников и привлекал их на пахоту и на другие тяжелые виды работ. Этим создавал прямое недовольство колхозников к Советской власти. Кроме того, я заставлял и добился использования жеребых маток на самые тяжелые работы, чем вызвал массовое выкидывание маток. По заданию Ахмерова и ст. агронома райзо Мухамедьярова, который также состоял активным участником контрреволюционной организации, я проводил в этих колхозах подборонку озими, хотя сроки бороньбы прошли давно, в результате я добился гибели озими на площади более 1000 гектаров.
Участники организации, в том числе и я, проводили большую подрывную работу в районе по ликвидации и уничтожению скота путем срыва заготовок кормов, создания искусственной бескормицы, срыва строительства скотных и конных дворов, телятников и свинарников. Наша контрреволюционная организация добилась большого падежа, особенно по свиньям. В результате нашей подрывной вредительской деятельности в ряде колхозов было совершенно ликвидированы свиноводческие фермы (колхоз «Теча», «Марксист»). Падеж лошадей, КРС, особенно молодняка телят достиг больших размеров. За период 1936-1937 г.г. мы добились падежа лошадей около 400 голов, КРС более 900 голов, мелкого скота около 2000 голов».
Фактически двадцатисемилетний Галей Сафаров за обещание работы в органах НКВД подписал все требуемые от него документы. Там могло быть и собственное признание во всех преступлениях, могли быть и фамилии других людей, которым впоследствии на основе этих показаний могли быть приписаны не совершенные ими преступления. Не в оправдание Сафарова отметим, что на самооговор и оговор других шли не только молодые, но даже такие видные и опытные большевики, как Бухарин, Каменев, Зиновьев. Но возможно ли нам, спокойным и благополучным, из нашего сегодня судить по истечении стольких лет поступок человека, находившегося полностью в руках безжалостной репрессивной машины? Можно допустить, что Сафаров, перейдя в органы НКВД, не менее жестоко преследовал бы невинных людей, хотя не исключено, что могло быть и иначе. Но это все наши предположения и догадки. Бесспорно одно: маховик репрессивной машины крушил и сминал не только тела, но и души людей, по какую бы сторону от этой машины они ни находились.
Солженицын приводит методы, при помощи которых ломали волю и личность арестанта. 1. Допрос ночью. 2. Убеждение в искреннем тоне. 3. Грубая брань. 4. Удар психологическим контрастом. 5. Унижение предварительное. 7. Запугивание. 8. Ложь. 9. Игра на привязанности к близким… 27. Битье, не оставляющее следов»8.
Можно увидеть все эти методы, которые были использованы против подследственного Галея Сафарова, чтобы добиться от него нужных показаний.
Но нельзя снова и снова не задавать вопрос: почему ломались большинство тех, кто попадал в застенки НКВД? Разве дело было только в физических пытках? Нет. На мой взгляд, главное было — сломать людей морально, найти точки опоры внутри, в душе подследственного, с тем чтобы уничтожить их, чтобы произошел внутренний переворот; если не перетянуть на свою сторону, то хотя бы заставить принять положение с ног на голову, как продиктованное высшей необходимостью во имя идеи, во имя дела партии.
Этот ответ я нашел в показаниях Бориса Александровича Ручьева (Кривощекова), известного советского поэта, вдохновенного певца Магнитки, тонкого лирика, также угодившего в безжалостный Молох репрессий. При всем большом различии с судьбой Сафарова, есть и общие моменты. Они примерно одного возраста. Ручьев родился в 1913 году, арестован 26 декабря 1937 года, с января 1938 года находился в Челябинске, во внутренней тюрьме НКВД, обвинение предъявлено по ст. 58, п. 7, 8,11, один и тот же суд — выездная сессия Военной коллегии Верховного Суда СССР, почти в один день — 28 июля 1938 года, и тот же приговор — 10 лет исправительно-трудовых лагерей, пять лет поражения прав и конфискация личного имущества. Как и Сафаров, Ручьев отбывал наказание на Колыме.
Не будем приводить все показания Бориса Ручьева, ограничимся одним отрывком: «В повседневных беседах мы коллективно высказывали свою злобу и ненависть к советской власти и партии… Лично я, как оголтелый фашист, клеветнически доказывал Губареву, Люгарину и др., что партия разрушает литературный фронт в стране…»9.
В 1956 году, уже после возвращения с Колымы, Борис Ручьев дал показания следователю КГБ, где полностью отрицал «свои показания», данные в 1938 году, и дал им такое объяснение: «…В три или четыре последующих вызова на допрос следствие продолжало ту же тактику грубых издевательств, угроз, неуклонных требований немедленного подписания якобы собственных признаний участия в контрреволюционной организации, текст которых был заготовлен следователем и неоднократно зачитывался мне. Я категорически отказывал следователю в его требованиях… Примерно недели две я находился без вызова к следователю, а при возобновлении допросов тактика следствия по отношению ко мне резко изменилась.
Тот же Стадухин (следователь НКВД. — Р.Х.) раза три или четыре вызывал меня на допрос, почти по-товарищески, вежливо и спокойно разговаривал со мной и, якобы из особого доверия к моей политической сознательности, старался, как он говорил, «перейти на откровенность», внушить мне и прямо, и намеками мысль о том, что сотрудники органов НКВД и сами хорошо понимают, что мы бывшие партийные и комсомольские и советские работники, ныне арестованные, далеко не во всем являемся в действительности врагами народа и некоторые из нас не совершили никаких контрреволюционных преступлений, но по непонятным нам сейчас каким-то высшим соображениям и, может быть, стратегическим планам руководителей партии и правительства, и в первую очередь самого Сталина, обязаны в силу долга принять на себя, как жертву, для будущего блага советского государства безоговорочное выполнение всех требований органов НКВД, т.е. формально, юридически стать государственными преступниками, которые и впредь будут служить Родине там, где это будет более нужно интересам государственной необходимости…
…Вот это «так нужно» вдалбливалось следствием в мою голову и сердце так же, как я знал, и многим подследственным.
…И еще казалось мне и моим товарищам по тюрьме, что в какой бы шкуре, в каком бы положении мы ни находились, органы НКВД — хорошо знающие люди, понимающие душу каждого из нас, никогда не могут не сомневаться в нашей преданности советской власти.
…Таким образом, и та работа, совершаемая органами НКВД, от которой, в первую очередь, хотя и страдали мы сами, приобрела в наших глазах видимость некоего мудрого мероприятия, до государственного понимания которого мы ни умом, ни опытом не доросли.
…Одинаковая оценка тогдашних действий НКВД, к которой мы пришли в результате совместных размышлений, практический пример товарищей и постоянная идеологическая обработка следствия с постоянным нажимом привели меня к твердому решению принять на себя заведомо ложные обвинения, выдвинутые следствием, выполнить все его требования»10.
Приходишь к выводу, что следователи НКВД добивались невозможного: они переворачивали сознание человека, заставляли его поверить в то, во что раньше он никогда не смог бы поверить. Человек в очередной раз приносился в жертву идее.
Добившись необходимых показаний, Сафарова этой же ночью переводят в челябинскую общую тюрьму. Из воспоминаний Сафарова: «В камере народу было набито битком. На каждом метре по 3–4 человека и всего в камере более 300 человек… Сидели все голые, раздетые, духота, вонь, галдеж. Камера до того набита людьми, что даже до параши ходили по людям… В этой камере мы сидели долго. На окнах снаружи рамы выставлены, несмотря на это, даже зимой невыносимая духота в камере, не хватало воздуха».
С Сафаровым сидели немцы с Челябинского тракторного завода и руководящие работники — начальник политотдела МТС Федотов, уполномоченный наркомата заготовок по Катав-Ивановскому району, старый партизан Овчинников, начальник АХО управления НКВД по Челябинской области Лювшензон. Федотов убеждал, что все, что происходит, это какая-то ошибка, все это скоро кончится, как только узнает ЦК партии. Бывший работник НКВД Люфшензон рассказал Сафарову, что его ждет расстрел за приписываемую ему попытку убить члена Политбюро ЦК Андреева, когда он приезжал в Челябинск, что от него отказались жена и дочь 13 лет. Лювшензон был этим очень расстроен и просил Сафарова обязательно найти его семью и сказать им, что он не враг народа.
В начале июля Сафарова снова вызывают к следователю Мадьярову. Он вежливо встретил и сказал, что приехала жена и привезла летнюю одежду. Была небольшая задержка, сейчас он переоденется по-летнему и поедет вместе с женой домой. Тут же дал несколько листов бумаги и бланк и велел расписаться. Как пишет Сафаров: «Я ничего не смотрел, и там записей-то не было, расписался два раза и начал одеваться. Пока я одевался, следователь исчез, а меня обратно увели в камеру».
Поистине нет предела холодному цинизму и жестокости репрессивной машины НКВД.
23 июля 1938 года вместе с другими руководящими работниками Аргаяшского района Сафарова доставляют в суд. По дороге нельзя было не то что разговаривать, но даже и смотреть друг на друга. Все были измотанные, исхудалые, бледные, обросшие и грязные.
Сафаров вспоминает: «Нас ввели в большую комнату, усадили за длинный стол подальше друг от друга, и между нами стояли военные. На столе были разложены папиросы, флаконы с валерьянкой, вода в графинах. Нас поодиночке начали куда-то уводить. Двое военных взяли меня крепко за руки и последним ввели меня в небольшой зал, где за столом сидели несколько военных, на петлицах у них были знаки отличий — ромбы. Спросили фамилию, имя, отчество, год рождения, национальность, где и кем работал. Потом спросили, признаете ли себя виновным, я сказал, ничего не знаю, что мне несколько раз давали такую чепуху, что я вредитель, террорист, враг народа, я их не подписывал. После этого меня вывели, прошло две-три минуты, затем снова ввели в зал. Один из военных, у которого были по три ромба в петлицах, прочитал маленькую бумажку, что я совершал преступления, предусмотренные ст. 58, пункты 2, 7, 8, 11, и выездная сессия Военной коллегии Верховного Суда приговаривает меня к десяти годам тюремного заключения, а после заключения пять лет лишения в правах с конфискацией имущества, приговор окончательный, обжалованию не подлежит. (АП РФ. Оп. 24. Д. 417. Л. 11). После чтения меня повернули кругом и вывели из суда и заперли опять в камеру. Суд длился не более 5–6 минут. …Это было для меня так неожиданно, совершенно непонятно и ужасно обидно, потому что я был уверен, что буду скоро на свободе». (Все еще не переломилась соломинка надежды, а иначе, наверно, нельзя было, без надежды человек умирает).
Необходимо пояснить, что 58-я — статья о государственных преступлениях, пункт 2 — вооруженное восстание, захват власти в центре и на местах для отторжения какой-либо части СССР, пункт 7 — подрыв промышленности, транспорта, торговли, денежного обращения, пункт 8 — террор, пункт 11 — создание контрреволюционной, антисоветской организации. Последний пункт был одним из самых отягчающих для политических.
На этап
Сафарова отправили в тюрьму, где он стал ждать этап. Из его воспоминаний: «В тюрьме запрещали писать письма или жалобы, принимать передачи, не разрешали и свидания с родственниками.
Жена моя, Дарья Ивановна, в то время передавала несколько раз деньги и продукты для меня, однако я их ни разу не получал, кроме летней одежды. Она добивалась свидания со мной, но ей категорически отказывали. После моего ареста мою жену исключили из комсомола, уволили с работы (тогда она работала воспитательницей детдома), выгнали из квартиры зимой на мороз с маленьким ребенком как жену «врага народа». Некоторое время она ютилась в холодном амбаре. Нигде на работу ее не принимали и тем более не предоставляли квартиру. Она была вынуждена с маленьким ребенком в полтора года уехать в село Кулуево и там устроиться техничкой в отделение связи.
После суда Военной коллегии 3 сентября 1938 года в село Кулуево прибыли двое военных из управления НКВД, арестовали мою жену с ребенком и доставили их в Аргаяш, посадили в КПЗ как жену «врага народа». При аресте у жены описали все пожитки, даже детскую кроватку, постель конфисковали и сдали куда-то. В тюрьме ребенок заболел воспалением легких, и заболела мать ребенка, ввиду этого врачи не велели больную мать с больным ребенком отправить на этап. Больную жену с больным ребенком в течение двух месяцев держали в камере, по ночам таскали ее на допросы. Во время допроса ее избивали, даже били рукояткой револьвера, говорили, что «ты с мужем вместе вредила».
После двухмесячного пребывания в камере один из милиционеров, Хафизов, который меня знал по работе, из-за сожаления к моей семье взял мою семью на поруки к себе домой. После этого милиционер Хафизов был исключен из комсомола и отстранен от должности. От жены взяли подписку о невыезде, заставляли каждый день являться на отметку. Все ее документы забрали и через шесть месяцев вернули только паспорт».
На этом испытания семьи Сафаровых не закончились. Жена долго не могла устроиться на работу, найти жилье. Будучи в тюрьме, Сафаров два раза в месяц писал жене письма, но Дарья Ивановна получила только одно письмо, частично замазанное, и не могла узнать, на сколько лет осужден муж. Галей Сафаров получил от жены два раза денежные переводы по 50 рублей. В апреле 1939 года заключенный Сафаров получает анонимное письмо с текстом: «Твоя жена вышла замуж, и больше ты ей не пиши».
Как пишет Сафаров: «Эта весть для меня была очень тяжелым ударом. Я потерял все, что было моей единственной надеждой. Итак, я перестал писать письма и сам ни от кого не получал письма почти десять лет. У меня не было никого из родных».
Жизнь Сафаровым преподносила такие испытания, которых хватило бы не на одну семью. Жене Сафарова после ареста грозила высылка как жене «врага народа» на север, и она, ради спасения своего ребенка, соглашается на предложение Шаймухамета Хафизова, милиционера, который поручился за нее, и выходит за него замуж. Еще одна из бесчисленных драм того времени. В 1940 году у них рождается сын Марат. В 1942 году Дарью Ивановну взяли на работу няней в детские ясли зерносовхоза «Аргаяшский».
Шаймухамет Хафизов, когда началась война, был призван в армию и погиб под Великими Луками.
А Галей Сафаров в конце сентября 1938 года направляется по этапу.
О масштабах проводимых тогда в стране репрессий можно судить по следующим записям Сафарова: «Наш эшелон остановился в городе Елец, загнали нас куда-то в тупик, окружили состав военные с собаками и приступили к приемке живых товаров. Приемка длилась очень долго, и начальство с конвоем начали спорить. Нам было слышно, что говорили — в тюрьме больше места нет, и оставшихся арестантов девайте куда хотите. После этого 7 или 8 вагонов арестантов усадили обратно в вагоны, по своим купе, и через некоторое время наши вагоны с неходовым живым товаром повезли опять куда-то в неизвестном направлении.
Утром 7 ноября 1938 года наш эшелон оказался на одной из станций Москвы. Утром на завтрак нам дали по две конфетки, ржаной хлеб и по одной селедке без кипятка и без воды. Этот день я запомнил на всю жизнь, я в первый раз попал в столицу, в Москву. Через двое суток наши вагоны прицепили к другому составу и увезли куда-то. Говорили, что для нас в московских тюрьмах также нет места».
Возили заключенных долго по России, целых два месяца: ст. Дебальцево, ст. Сталино на Донбассе, Ростов-на-Дону и наконец в начале декабря — Новочеркасск.
Сафаров: «Тюрьма очень большая, 4-х этапов. В тюрьме нас накормили горячим супом, напоили чаем и сводили в баню. За все время пребывания в тюрьме я впервые помылся по-человечески… Переодели в новую форму… Дали кровать, две простыни, одеяло, матрац, подушку. Для меня эта обстановка, после таких мытарств, показалась санаторием».
Вместе с Сафаровым в одной камере находились бывший председатель РОКК Красного Креста из Москвы Семен Михайлович Лазарев, бывший врач Кремлевской больницы Кудринский, бывший редактор газеты «Бакинский рабочий» Охременко, бывший инженер Госплана СССР Всеволод Всеволодович Люцедарский, торговый работник из Магнитогорска Михаил Кичигин. С ним особенно близко сошелся Сафаров, так как оба были одногодки, оба бывшие детдомовцы. В камере не разрешалось громко разговаривать, собираться в кружок, запрещалось в дневное время сидеть или лежать на кровати. Один раз в день выводили на прогулку на 20 минут в «собачий ящик», как пишет Сафаров. На прогулке ходили строем по два человека, руки назад, разговаривать не разрешалось. На оправку в туалет водили два раза в сутки. Давали специально приготовленные бумажки для подтирки, и эти бумажки после использования в присутствии надзирателя бросали в ящик.
Разрешали один раз в месяц написать письмо родным и в три месяца раз написать жалобу или заявление. Заключенные писали жалобы регулярно в Москву, вплоть до самого Сталина, однако никто никакого ответа не получал.
30 мая 1939 года Сафарова в числе многих других погрузили в «столыпинский» вагон. В вагоне разместили 60 человек, по 12 человек в купе. Еще раз о масштабах репрессий. Как пишет Сафаров, на путях стояло 5 составов, то есть отправляли сразу несколько тысяч человек. Эшелон проезжал и Челябинск. Вспоминает Сафаров: «Я всю ночь не спал, всю дорогу смотрел через маленькое отверстие на нашу родную уральскую природу, а в вагоне жара, духота, теснота».
Новосибирск, Иркутск и станция Байкал. Опять из воспоминаний Сафарова: «Здесь наш состав подогнали ближе к берегу, высадили всех арестантов, причем каждый вагон отдельно, и разрешили попить и помыться. Я впервые в своей жизни увидел Байкал, очень красив был он в этот день. Мы помылись, попили и полюбовались красотой Байкала, затем погрузились в свои вагоны, и наш эшелон двинулся дальше на восток».
Безрадостную картину видят из зарешеченного вагонного оконца путешественники не по своей воле: лагеря для заключенных, зоны с вышками из колючей проволоки, заключенные возят землю на тачках, строят вторые пути железной дороги.
Владивостокская пересылка: множество деревянных бараков, зона, обнесенная колючей проволокой, рядом с мужской — женская, в ней много жен арестованных руководителей, ответственных работников, постоянно кричат, спрашивают о судьбе своих близких.
Во Владивостоке Сафаров заболел куриной слепотой: днем видит, а ночью ничего не видит. Сходил к лекпому (по-лагерному — лепила), два дня подряд давали рыбий жир по сто граммов, и слепота прошла. На пересылке произошла памятная встреча с Михаилом Алексеевичем Мучкиным, от которой, как пишет Сафаров, «у обоих радости не было конца».
М.А. Мучкин работал вторым секретарем Аргаяшского райкома партии, в 1930 году был выдвинут инструктором Башкирского обкома ВКП (б), затем работал начальником политотдела железной дороги Уфа — Ишимбай. Там и был арестован, затем осужден на 10 лет тюрьмы и 5 лет лишения в гражданских правах. Мучкин сыграл определяющую роль в судьбе Сафарова, именно по его предложению двадцатилетний комсомолец Галей в 1930 году был избран председателем Селяевского сельсовета. Из воспоминаний Галея Сафарова: «Я говорил ему, если бы не вы, то меня бы не избрали председателем сельсовета, я работал бы рядовым колхозником и не был бы арестован и был бы сейчас на воле». Он смеялся и говорил, что арестовывают и рядовых колхозников. Успокаивал меня, что будем еще работать вместе в Аргаяше и произволу скоро будет конец».
Удивительно, но слова Мучкина сбылись, хотя, может быть, и не до конца. Но самое главное — им обоим повезло выжить в адской преисподней Колымы. Это был один шанс из тысячи. Сафаров вернулся домой, а Мучкин после отбытия срока работал на Севере председателем райисполкома, затем переехал в город Запорожье, несколько раз приезжал в гости к Сафарову в Аргаяш.
Сафаров через неделю расстался с Мучкиным, чтобы уже больше не увидеться на Колыме, их обоих отправили туда разными судами: одного погрузили в трюмы «Джурмы», другого — «Дальстроя» — старых калош пароходов, о которых пишет и Солженицын. Эти суда памятны многим узникам Колымы. В каждый пароход вмещалось 7–6 тысяч человек. В трюмах народу было набито, как пишет Сафаров, «как селедки в бочку». Кушать давали два раза в сутки по кусочку хлеба и полселедки. Воды давали очень мало и очень редко.
Колыма
Добирались до Магадана девять суток. Началась выгрузка заключенных. Надо было выйти из трюма на палубу, а затем по трапу спуститься вниз на берег. Как пишет Сафаров «…было очень страшно, кружилась голова, некоторые по трапу катились вниз, как картошка. При выходе из корабля мы увидели такую красивую природу, кругом зеленые горы, море, чистый воздух, очень было похоже на нашу уральскую природу, на Уральские горы. После длительного нахождения в тюрьмах этапах этот край показался для нас прекрасным и чудесным. Это был Магадан — центр Колымского края…»
Но все было впереди, и многие из тех, кто любовался летней красотой Колымы, навсегда потом останутся здесь, погребенные под ее холодными камнями.
В Магадан вместе с делом был прислан приговор, и Сафаров только здесь узнает, что в нем произошли изменения: он осужден на 10 лет исправительно-трудовых лагерей и после отбытия наказания 5 лет поражения в правах (по-лагерному намордник, нельзя голосовать, избираться и т.д.) по статье 58, пункты 7, 11, через пункт 17.
Все заключенные проходят комиссию, в ее составе два человека: писарь, врач или фельдшер. Врач осматривал снаружи: «покажи язык, зубы, руки, ноги», а писарь в это время успевал заполнить формуляр: фамилия, имя, отчество, год рождения, кто судил, статья и срок. Вся комиссия заняла не больше двух минут.
Сафаров встречает здесь своего односельчанина, младшего брата Хафиза Кушаева — Хадыя, работавшего писарем в одной из комиссий. Он хлопочет за земляка, упрашивает оставить в Магадане, но начальство ни в какую не соглашается: осужден по 58-й да еще Военной коллегией.
Описывая колымский период заключенного Сафарова, ограничусь только прямым воспроизведением его воспоминаний, ибо нет ничего более достоверного, чем рассказ самого человека, прошедшего круги колымского ада, перед которыми блекнут страницы Данте Алигьери.
«Нас из Магадана увезли по грязным, ухабистым дорогам куда-то в глушь, в тайгу. Чем дальше от Магадана, тем становилось холоднее, на вершинах сопок лежит снег, несмотря на то что было начало августа. На третьи сутки нас привезли на прииск «Ударник» Западно-горнопромышленного управления «Дальстроя». На другой же день — на работу. Первым моим бригадиром на Колыме был бывший военный летчик из Воронежа Саржинский. В бригаде было более 30 человек, все осуждены по 58-ой статье.
4 августа 1939 года нас спустили в шахту, где добывали и выдавали на-гора золотоносный песок. Эту дату я хорошо помню, потому что я впервые увидел золото. Содержание золота было очень богатым. Работали в шахте по 12 часов. В шахте взорванный грунт на вагонетках возили до бункера без отдыха в течение 12 часов. Затем выводили из шахты, и под конвоем вся бригада шла в лес, на двоих срубали бревно и тащили до шахты на расстояние сначала 1–2 км, затем и дальше. На это уходило три часа, а иногда и больше. Лес таскали для крепления стоек в шахте. После этого опять в лес и опять на двоих рубили бревно и тащили его в лагерь для строительства лагпункта. Затем гоняли за дровами для лагеря, для кухни и для других нужд. Вся работа делалась под конвоем, конвоиры на ходу сменялись и друг другу сдавали бригаду, а мы продолжали работать.
Нас, заключенных, в 6 часов утра выводили на работу и в 11 или в 12 часов ночи возвращали в зону. Затем ужин, поверка и отбой на сон, а в 5 часов опять подъем. Работа была очень тяжелая и изнурительная. В лагпункте находилось более двух тысяч заключенных. Жили в палатках. Так мы работали каждый день в шахте и таскали на себе бревна, строили лагерь. К осени у нас было построено несколько деревянных бараков, столовая, баня, загородили колючей проволокой, построили карцер (кандей), вахту, казарму для бойцов и другие сооружения. <…> К концу сентября 1939 года из заключенных собрали более здоровых, погрузили на четыре автомашины и перевезли на вновь открывавшийся прииск имени Чкалова, который открывался в долине реки Чай-Урья. В то время в этой долине действовали кроме прииска имени Чкалова прииски «Большевик», «Комсомолец», «Фролыч», «Чай-Урья».
Прииск имени Чкалова только начинал работать, и привезли очень много заключенных. Палаток для жилья не хватало, не было никакого порядка. Лагерная администрация (лагерная придура) состояла исключительно из уголовников. Гоняли на работу голодных, был, одним словом, кошмар. Кто хотел, тот и избивал заключенных. Работали в открытых забоях, копали шурфы, взрывали и грунт на тачках отвозили, готовили площади для промывки золота.
Настала суровая колымская зима. Правда, нам с наступлением зимних холодов выдали зимнее обмундирование: бушлат, телогрейку, валенки. Работа была очень тяжелая, работали в забое и таскали на себе лес, строили лагерь, бараки, производственные помещения, казармы для охраны и другие объекты. Кормили очень плохо. В морозные дни, более 50 градусов, нас выводили на работу. Люди от голода, истощения и от обморожения умирали. Многие даже не могли двигаться. Начали людей выволакивать за зону и выставлять на работу. Иногда делали приманку, за зоной стояли повара, кто выходит на работу, давали ему кусок хлеба да полселедки.
Люди в забоях замерзали насмерть. Моим напарником по работе был Зариф-агай (агай — принятое обращение у башкир к старшему по возрасту. — Р.Х.) из деревни Усманово Аргаяшского района. Он попал в 1937 году по 58-й статье на десять лет. Он, рядовой колхозник, на собрании в школе нечаянно уронил со стены портрет Сталина, портрет порвался, и он сказал: «портретов Сталина много, другой повесят». За это на него какой-то районный уполномоченный составил донос в НКВД, и его арестовали. Зариф-агай замерз в забое.
Этих дубаков (мертвых) к концу рабочего дня складывали на сани и нас же заставляли перевозить мертвецов в лагерь. Бывали такие случаи, что не могут установить фамилию, имя умершего, вызывали на эту работу желающих. Кто устанавливал фамилию, тому давали пайку хлеба и пол-осьмушки махорки. На эту работу охотников было много, чтобы подзаработать. Некоторые палатки не отапливались, постели не хватало, спали в одежде на голых нарах, это не отдых, дрожишь на нарах. Одним словом, судьба заключенных зависела от администрации, которая состояла из уголовников. Они были сытые, жили в теплых бараках и были одеты, на них жаловаться было некому. На жалобу заключенных начальство отвечало: «Вы враги народа, подыхайте, на ваше место привезут других». Заключенные прозвали Чай-Урьинскую долину «долиной смерти».
«Я тоже замерз и был на санях доставлен в лагпункт, — вспоминет Сафаров. — На мое счастье, лагерный врач, заключенный, оказался очень хорошим человеком. Когда я пришел в чувство, он меня начал расспрашивать. Я ответил, что я родом из Аргаяша. Он стал за мной ухаживать, кормить, лечить. Оказывается, он когда-то работал в Аргаяше, и он решил меня спасти. Фамилия его была Мерзляков. При помощи этого врача я был «актирован» в инвалиды, и партию более чем в 100 человек отправили на прииск «Ударник». У меня был диагноз — сильное истощение и кровяной понос. На прииске опять нам устроили комиссию и очень слабых отправили в санчасть прииска. Лагерный врач говорил, что я надорвался. В санчасть я попал в конце марта 1940 года, там я первые дни, четверо суток подряд, спал, подымался только для приема пищи и лекарств. Главным врачом в санчасти был зека Шабуладзе, имел 10 плюс 5 по 58-й статье. Ему не удавалось вылечить этих поносников, они там стали умирать. Тогда главврач придумал какой-то препарат и решил испытать на нас, на троих больных из нашей палаты. В полость живота поставил укол, вернее, вводил свое опытное лекарство против кровяного поноса. Очень был тяжелый этот укол, поднялась температура, жжет в области живота. Этой же ночью двое умерли, а я же долго болел. Врач Шабуладзе меня хвалил, и он долго продержал меня в палатке, затем отправил санитаром в палату тяжелобольных. У меня в палате было более 40 человек тяжелобольных, моя обязанность была получать на кухне для больных питание, накормить, давать порошки. Они все лежали на топчанах без движения. Врачи их не лечили, и они постепенно умерли. Все они были осужденные по 58-й статье. Из санчасти я снова попал на горный участок».
Варлам Шаламов, проведший почти двадцать лет в лагерях на Колыме, автор «Колымских рассказов», писал: «только на одну санчасть и может рассчитывать в лагере арестант, а вот на труд своих рук он полагаться не может, не смеет: это — могила. В лагере губит не маленькая пайка, а большая»11.
Г.Г. Сафаров: «…в результате тяжелых физических работ я снова ослеп куриной слепотой».
А.И. Солженицын: «…бригады куриной слепоты, так и возвращающихся с работы цепочкой слепых, друг за друга держась»12.
Война
«23 июня 1941 года утром рано весь лагерь выгнали на линейку, и началась комиссия. Отобрали молодых да более здоровых, выгнали за зону, выдали сухой паек на четыре дня, под конвоем пригнали на прииск имени Стаханова, там добавили людей, и наш этап более 400 человек с несколькими конвоирами и собаками погнали по сопкам, по долинам пешком, своим ходом в неизвестном направлении.
Мы в лагере слышали, что началась война с Германией. Этой вести мы верили и не верили, эти слухи только ходили среди заключенных, официально нас, заключенных, не информировали.
И так мы шли по тайге, по сопкам, по долинам, в этих местах, наверное, никогда не ступала нога человека. Переходили несколько быстрых, холодных, прозрачных рек и два озера, несколько долин, попадались крупные валуны, глыбы, и даже переходили длинные каменные поля, где нет никакой растительности. Во время переходов долин, озер беспощадно нападали на нас стаи комаров. На ночлег останавливались только на вершинах сопок, а чуть ниже комары не давали покоя.
Конвоиров было 7 человек, и с ними были три собаки-овчарки. Конвоиры обращались не строго, часто давали отдыхать и досыта спать, не подгоняли и не грубили, даже спали с нами рядом, и их винтовки лежали рядом…
На четвертый день мы подошли к озеру Дартир, рядом с ним открывался прииск «Дартир» по добыче олова. Нам разъяснили, что началась война с Германией и для фронта нужно олово. Мы приступили сразу к добыче олова и строительству лагеря. Месторождение кастрита (рудного олова) было россыпное, с большим содержанием олова, от 40 до 65 процентов.
За работу взялись дружно, вначале не было ни палаток, ни зоны, ни пекарни, ни столовой. В первые дни кормили только кашей (чечевицей) без хлеба. Добывали олово открытым способом, промывали на бутарах и лотками. Сперва норма была 25 кг олова (кастрита) на человека. Когда стали норму перевыполнять, установили норму по 40 кг, а затем по 65 кг. Намывать олово было тяжело, но было еще тяжелее добытое олово доставлять на себе пешком в мешках до оловянного склада, тем более после работы. Склад находился от разработки на расстоянии 7–8 километров. На этом прииске не было ни одной лошади, ни трактора, никакого транспорта. Вся работа: стройка и добыча делалась вручную, не хватало даже инструмента: лопат, кайл, ломов. С начала открытия прииска начальником лагеря был Подлипалин, а начальником прииска Дакукин. Начальник прииска Дакукин со своей свитой, пьяный, иногда прогуливался по забоям — с дрыном в руках, самолично избивал заключенных. Стоит работяге обратиться к нему: «норму перевыполняем, а кормят нас плохо, обувь плохая и т.д.», Дакукин на жалобу работяги отвечал несколькими ударами палкой по спине.
Был такой случай. В нашем звене из четырех человек был Василий Сафронов, тоже по 58-й статье. Он подошел к Дакукину и сказал ему, что мы выполняем норму на двести процентов, а работаем разутые, просил выдать ботинки. За это начальник его избил до крови. Затем Сафронова посадили в карцер, и больше он оттуда не вернулся. Говорили, что его расстреляли за попытку к побегу. Это, конечно, предлог, там каждый охранник имел «право» расстреливать заключенного.
Кто норму не выполнял, тех садили на съедение комарам — догола раздевают и сажают под вышкой на истерзание комарам, человек через два часа теряет сознание. Тех, кто подряд не выполняет норму выработки, судили лагерным трибуналом по статье 58, пункт 14, т.е. контрреволюционный саботаж. За один раз осудили таким судом человек 15 и всем добавили еще по 10 лет. <…>
Осенью этого (1941) года нас пригнали на открытие нового участка по добыче олова, участок «Омчик». Этот участок от «Дартира» находился километрах в десяти, в тайге. Там было леса много, и мы быстро построились, заимели теплые бараки, и начальник прииска у нас был уже другой, по фамилии Плахов. Он лично руководил разработкой и заботился о людях. Никогда не грубил, всегда находился среди работяг и регулярно информировал о событиях на фронте. Он даже не называл нас заключенными, а говорил — вы трудармейцы, для фронта нужно олово. На заботу и внимание работяги отвечали старательной работой, и план по добыче олова всегда выполнялся.
На «Дартире» мы проработали два сезона, натаскали целые горы олова, а вывозить наше олово было не на чем. Завезенные когда-то продукты кончились, обмундирование износилось, вместо обуви выдавали лапти, их хватало на несколько дней. Зима, холод, продуктов нет, паек урезали до 400 граммов, затируха один раз в день, затем совершенно без хлеба, и люди начали от голода умирать. Мертвых хоронить было некому. Трупы складывались возле барака, как дровянной штабель, совершенно голые, только на левой ноге была привязана бирка из наколотых палочек, где написана фамилия, имя, статья и срок. В архивный листок № 3 никогда не записывалось, от чего умер или убит. Писали только, что смерть наступила от сердечного приступа или что-то другое.
Затем стали привозить продукты на оленьих нартах. Сперва привезли одну селедку. Нам выдали по килограмму мороженой селедки, я съел, не очищая, в мороженом виде и не почувствовал, что кушал. Затем привезли одно мыло хозяйственное, затем масло, крупу, муку. Стали людей усиленно кормить, люди стали умирать.
И так мы до осени 1942 года проработали, и людей осталось очень мало, поступления не было, продукты доставлять не на чем, и наше олово вывозить также не на чем, и прииск «Дартир» закрыли.
На начало открытия прииска нас было 1500 заключенных, осталось к октябрю 1942 года в живых около 350 человек. В начале октября 1942 года нас, измученных, истощенных, голодных и оборванных, пешком под конвоем после трехдневного перехода пригнали в Сусуманский лагерь, где находился штаб западного горнопромышленного управления «Дальстрой» (УСВИТЛАГ — Управление северо-восточных лагерей НКВД).
В Сусуманский лагерь мы прибыли поздно вечером и сразу бросились в столовую. В столовой нам дали баланду, овсяную кашу и дали без ограничения селедку. Из нашей партии многие объелись, заболели, и за ночь несколько человек умерли от заворота кишок.
Мы находились в Сусумане, в самом центре управления золотых приисков. Здесь нас долго не задерживали, начали отправлять. Я попал в числе четырех доходяг на лесоучасток прораба Федорова. Этот лесоучасток находился у подножья знаменитой сопки Моржот. На лесоучастке очень хорошо. Людей немного, два барака теплые, имелась постель. Мы готовили дрова и деловую древесину, пилили на ручной пилораме на козлах.
Работали без конвоя, кормежка была неплохая: 800 граммов хлеба и два раза баланда, один раз овсяная каша. Главное, своя баня, одним словом, жить можно.
Через некоторое время нагрянула генеральная проверка по статьям и срокам. Оказывается, мне не положено находиться в лесу, тем более без конвоя. Нас, человек 8, оттуда выдернули и под конвоем погнали обратно в Сусуманский лагерь и оттуда всех осужденных по 58-й статье собрали и доставили на прииск «Скрытый». Первоначально в этих местах, на левом берегу большой реки Берелех, были прииски «Скрытый», «Ленковый», «Двойной» исключительно для так называемых «врагов народа».
Затем я попал на прииск «Ленковый». Это было уже весной 1943 года. Начальником лагпункта у нас был молодой лейтенант Патихин. Он оказался родом из Кыштыма, и он сам позвал меня к себе и рассказал, что из моего дела узнал, что я из Аргаяша. После этого он меня не обижал ни пайком, ни обмундированием, со мной всегда разговаривал как с земляком. Он даже мне иногда давал книги почитать. Давал курево и вообще в обиду меня не давал…»
На этом заканчивается рукопись бывшего колымского политического заключенного Сафарова. Галей Сафаров смог все пережить и вернуться домой. Что помогло ему?
А.И. Солженицын пишет об этом следующее: «Самоприказ «дожить!» — естественный всплеск живого. Кому не хочется дожить? Кто не имеет права дожить? Напряженье всех сил нашего тела! Приказ всем клеточкам: дожить! Могучий заряд введен в грудную клетку, и электрическим облаком окружено сердце, чтобы не остановиться». И такой самоприказ Сафаров выполнил, проявив огромную жизненную волю. И надо отметить еще жизненную закалку Сафарова, с малых лет испытавшего голод, лишения и тяжелый труд. И нельзя отбросить и элемент везения: здесь попался хороший врач, там встретил земляка. Это была лишь малая щепочка в круговороте колымской бездны, но иногда она действительно спасала чью-то жизнь…
Возвращение
Галей Сафаров был освобожден 9 декабря 1947 года по отбытию срока наказания (справка МВД СССР № 3152/238851), но по установленному порядку остался работать на Колыме еще на пять лет по вольному найму, уже вроде свободным гражданином, однако с лишением гражданских прав. Но «вольный» найм не был вольным, и свобода тоже была ограниченной. Бывший заключенный не мог никуда выехать, не мог уволиться без разрешения спецорганов. Так, имеется справка, которая дана гражданину Сафарову Галею, работающему на прииске «Комсомолец», в том, что ему разрешен выезд в пос. Сусуман сроком с 30 октября 1951-го по 1 ноября 1951 года. Или в июне 1952 года Сафаров пишет заявление об увольнении с прииска «Комсомолец», на которое следует ответ: «уволить вас в настоящее время не представляется возможным». Хотел поступить учиться в горный техникум — следует отказ.
Работал опробщиком на подземных работах на прииске «Скрытый», техником-обогатителем, затем горным мастером на прииске «Комсомолец». Трудился Сафаров хорошо, получал благодарности, премии, об этом можно судить по доверенности на получение премии за перевыполнение плана в октябре, которой был отмечен мастер Г.Г. Сафаров, и он, собравшись уезжать, доверяет получить премию горному мастеру участка № 1 Мухарбеку Пхалагову. Колымское заключение и работа на шахтах сказались на здоровье — врачи выявили гипертоническую болезнь и порок сердца. И в ноябре 1952 года Сафарову разрешили выехать на родину, в Челябинскую область.
В поселок Аргаяш он возвращается 27 декабря 1952 года. «Приехал к своей родной семье, к жене в поселок Аргаяш, где опять мне, больному человеку, не было покоя. Отобрали документы и предложили за 24 часа покинуть Аргаяш».
Аргаяш относился к режимной зоне в связи со строительством закрытого секретного атомного объекта — Челябинск-40, «сороковки», где, согласно постановлению Совета Министров СССР от 21.08.1947 года, было запрещено проживание лиц, ранее осужденных по 58-й статье. Через несколько лет неродной сын Галея, Марат Хафизов, после школы поступит учиться в училище в этой самой «сороковке», из-за которой в 1953 году не разрешали соединиться его матери и отчиму, получит специальность и будет работать на основном производстве. Он, как хороший специалист, всегда был на хорошем счету, а в 1996 году умер от лучевой болезни.
Сафарову пришлось уехать в свою деревню Кузяшево. Галей пытается устроиться по своей специальности в «Миассзолото», но в приеме на работу отказывают, как бывшему осужденному. На Колыме мыть золото — пожалуйста, а здесь нельзя. И вынужден устроиться работать дорожным десятником Кулуевского районного доротдела.
Идет длительная и нудная переписка. Жена пишет письма в различные органы, вплоть до Председателя Президиума Верховного Совета СССР К.Е. Ворошилова, с просьбой разрешить мужу проживать вместе с семьей. 16 октября 1953 года начальник паспортного отдела управления милиции Челябинской области, подполковник милиции Колчанов, отвечает Д.И. Сафаровой: «На Ваше заявление от 10 августа 1953 года сообщаем, что гр. Сафарову Галею Галеевичу в прописке в прежнем месте жительства отказано». Жена обращается в облисполком — получает ответ от 31 октября за подписью секретаря Челябинского облисполкома А. Журавлева: «Ваше заявление по вопросу прописки Вашего мужа направлено для разрешения в областное управление милиции». 25 ноября уже известный подполковник Колчанов отвечает: «Ставим в известность, что Ваши жалобы, направленные в Областную прокуратуру, рассмотрены и установлено, что начальником отделения милиции в прописке Сафарову Галею отказано правильно»…
И такая бюрократическая канитель движется полтора года. А 2 ноября 1953 года у Галея и Дарьи рождается второй сын — Борис. А мытарства бывших зэков и их семей все продолжаются. Из письма Д.И. Сафаровой к подполковнику Колчанову: «Я к Вам обратилась с заявлением о прописке моего мужа. Два раза сама была у Вас, однако на мое заявление через три месяца ответили отказом. После этого я была вынуждена обратиться с жалобами в облисполком, в областную прокуратуру. Все мои жалобы направлялись к Вам, и вы отвечаете только отказом.
Что я теперь должна делать зимой? На руках двое детей — один учится в пятом классе, а другого только что родила. Сама нахожусь в больном состоянии. В данный момент живу в холодной квартире без топлива и без корма для двух коз. Ждала мужа 15 лет и дождалась опять горя, не можем устроить совместную семейную жизнь. Муж также больной, страдает сердечным припадком. Об этом имеется постановление врачебной комиссии…
Поэтому убедительно, как родного, прошу Вас разрешить, хотя бы временно, до весны, жительство моему мужу в поселке Аргаяш. Весной без всякого предупреждения мы уедем из Аргаяша». Это уже крик измученной души… В последних словах наглядно выражено полное подчинение маленького человека-винтика безжалостной и всесильной государственной машине.
И полтора года Сафаровы добиваются разрешения проживать вместе своей семьей. Бюрократическая машина наконец дает разрешение Сафарову на временную, а затем и на постоянную прописку в Аргаяше.
Дневник 1955 года
Галей Сафаров поступает работать на инкубаторно-птицеводческую станцию (ИПС), что располагалась рядом с Аргаяшем. Сафаров вел дневник. Возможно, были и ранние записи, но сохранилась только тетрадь с дневниковыми записями с 6 июля по 31 декабря 1955 года. Дневник, при всей краткости записей, а в большинстве это производственные записи, есть, например, фуражная ведомость (Сафаров работал конюхом), тем не менее представляет большой интерес в плане раскрытия личности автора, а также общественной и производственной атмосферы того времени.
«С 27 июня пошел в отпуск — до 20 июля. 28 июня вечером начал рубить сруб из березы дрянненькой, из разного хлама (можно понять Сафарова, через руки которого прошло так много сибирского настоящего леса. — Р.Х.) с Нургалеем Зариповым. Рубили 28, 29, 30, 1, 2 вечерами с 5 до 10 часов и 3-го рубили весь день. Срублено по пять-семь рядов. 29, 30, 1, 2 числа сильно болел зубами.
6.07. С утра до 12 часов дня шел сильный дождь. С 7 часов вечера рубил сруб. Весь день дома кормил кур, цыплят, утят, коз и подготавливал лесоматериал…
10.07. Воскресенье. Рубил сруб с 9 часов утра до 9 часов вечера с Зариповым…
16.07. Не работал, до обеда шел дождь. Лежал дома — читал историю. После обеда ходил искать мох — не нашел.
18.07. Сегодня утром несколько раз прошел мелкий дождь, и вечером в 6 часов прошел сильный крупный дождь с градом. С 7 часов утра с Дашей сходили до д. Бигарды за мукой, ничего не достали — пришли в 11часов, были на ИПС — начали плотники работать. Вечером с 5 часов рубили сруб, уложили матицу. Отдал Зарипову за оплату 100 рублей. Всего уплачено деньгами 450 рублей и корм на 100 рублей — всего 550 рублей. Остался должен: две козы и деньгами 350 рублей.
19.07. День был жаркий, без дождя. Ходил — искал мох и нашел на озере за деревней Норкино. С 5 часов работали с Зариповым, поставили стропила. Сруб почти закончен.
20.07. С утра до 4 часов на озере добывал мох и привез один коробок — мох плохой. С 5 часов работали — рубили сруб. Сегодня прошел сильный дождь.
21.07. С утра до 10 часов вечера работали дома — укладывал фундамент, и с 5 часов с Зариповым разбирали сруб и два нижних ряда поставили на мох. День был теплый, без дождя. Строю хату, а у самого ни копейки…
22.07. Утром был на базаре: мука пшеничная 4 рубля — 4 руб. 50 коп., белая мука 6 руб. 50 коп., мясо баранина 15–16 руб. за кг. С 11 часов до 5 часов добывали мох за деревней Бигарды, полный коробок, не хватило. С 5 часов до 10 часов вечера с Зариповым ставили на мох — до десяти рядов. Сегодня дождя не было.
24.07. Воскресенье. С 10 часов утра до 6 часов вечера подымали хату: я, Зарипов, Шарипов и зять. По окончании выпили 1,5 литра, и вечером Зарипов с Шариповым подрались…
25.07. Утром с 6 часов до 8 часов закололи козу, сдали в детские ясли № 3 10 кг мяса по 10 рублей за кг. С 10 утра до 4 часов дня я один укладывал фундамент. С 5 часов до 10 часов с Зариповым обрешетили крышу.
28.07. Заболел — опухоль на правой груди. С 11 часов работал через силу. Зарипов сегодня работал с 7 до 8 часов один час, закончили крышу.
4.08. Работал дома, обшил ворота досками. Вечером сходил на башкирский спектакль «Бажалар» («Свояки»).
7.08. Воскресенье. С Дашей до обеда были на базаре и сходили на поле, до картошки и с 2 часов до 9 часов вечера помогал Надеждину.
12.08. С утра до 5 часов работал дома, укладывал фундамент на глине и с 5 часов вечера и до 8.30 работал у Надеждина. За два комплекта косяков — работал 6 дней — по 4 часа в день.
17.09. Автомашина ушла в лес, на Аргазинскую дачу. Я на Марьяше с утра возил просо три раза, затем воду два раза. И на двух лошадях (Серко, Марьяша) ездил в Аргаяш за отходами, не получили. После этого на Марьяше два воза возила картофель Зоя и я — один воз. На Серко возил один воз Васильев. Таким образом, обе лошади с 9 часов утра до 8 часов вечера были в работе. Волна отдыхала.
23.09. Коза Манька сдохла…
25.09. Выкопал с поля 250, с огорода 100 ведер, всего 350 ведер картофеля, засыпал в яму в огороде 115 ведер…
3.10. С 7 часов утра на автомашину грузили петушков 430 голов и отправили в Заготскот. Затем я на Марьяше подвез воды один раз и привез капусты один воз, возил Бориса (сына. — Р.Х.) в амбулаторию и с 4 часов до 8 часов искал Волну. Нашел за сельхозфермой, на овсе.
9.10. Воскресенье. Марьяша весь день работала у директора и у Мухамедьярова. День сухой, теплый, я заваливал завалинки у хаты.
15.10. На Иртыше утром в 10 часов уехали бухгалтер и Павел в Аргаяш, в госбанк, и до 6 часов вечера еще не вернулись. Марьяша и Волна отдыхали. Я убирал цех, помогал механику. После обеда механик, бухгалтер и директор на работе не были….
24.10. На автомашине я с Исламовым ездили за дровами для ИПС — с 10 часов утра до 7 часов вечера. С утра пошел первый снег и к обеду растаял. А на Урале, на горах вокруг Карабаша, снег выпал обильно. На Иртыше Зоя возила воду два рейса, затем отдыхал. На Марьяше с утра ездил бухгалтер по Аргаяшу и еще где-то и вернулся в 8 часов вечера, со слов Марфы, пьяный.
13.11. На Иртыше бухгалтер перед обедом выехал в Аргаяш и вернулся вместе с Васильевым (пьяные) во втором часу ночи…
14.11. Автомашина до 2-х часов дня стояла в гараже. После 2-х часов шофер погрузил дрова со склада более четырех кубометров и увез куда-то. После чего машина не вернулась…
26.11. На Иртыше я подвез бочку воды. Затем накопал десять ведер глины, вычистил конюшню от навоза. Васильев и Павел работали на ИПС до 2-х часов, после этого они на ИПС не были. Бухгалтер на Иртыше вернулся в 8 часов вечера, обратно уехал в Аргаяш и вернулся в 2 часа ночи. И так лошадь с утра до 2-х часов ночи непоеная и некормленая катает бухгалтера….
7.12. На автомашине я, Мухамедьяров, Ислам Ахмеров ездили за лесом для Васильева (директор ИПС с 3 ноября. — Р.Х.). Приехали в 7 часов вечера.
26.12. Вчера ночью бухгалтер потерял Иртыша в Аргаяше, и его нашли в 2 часа ночи и в 10 часов пригнали на ИПС. С 4-х часов бухгалтер опять поехал на Иртыше в Аргаяш с Мухаметовым и Исламом. Я в 6 часов вечера когда шел с работы — бухгалтер и Мухаметов в магазине, и Иртыш стоит на улице, привязанный. На Марьяше вечером жена бухгалтера и Анна привезли для себя воды. Васильев на ИПС не был. Мухаметов и Ислам до обеда работали на засыпке аварийки, а после обеда на работе не были…
31.12. Что я делал в 1955-м, сегодня уходящем году? Весь год работал на инкубаторной станции, а именно. Январь, февраль, март работал участковым зоотехником, затем эту должность сократили, и я стал работать заготовителем яиц: апрель, май и до 20 июня. Получал сдельно по три копейки за заготовленное яйцо. Заготовил и сдал на ИПС за это время 82 тысячи штук яиц. С 20 июня по 20 июля и затем без оплаты до 15 августа находился в отпуске. За время отпуска рубил сруб и поставил на фундамент и на мох, крыл крышу. С 15 августа выехал на покос и работал на покосе до 15 сентября. С 16 сентября до 31 декабря работал конюхом на ИПС».
На малом примере можно достаточно полно составить себе представление об отношении работников к своим обязанностям на государственном социалистическом предприятии. И конечно, обращает на себя внимание неустанный контроль Сафарова за делами, которые происходили в этом маленьком коллективе ИПС. Ежедневно (и это действительно так, не пропущен ни один день в тетрадке) ведется учет, кто где находился, чем занимался. Понимание этих действий Сафарова, на мой взгляд, дает запись, которая попалась в тетрадке, и она сделана его рукой: «На то щука в море, чтобы карась не дремал». Правда, неизвестно, доводил ли Сафаров куда-либо выявленные факты нарушений или ограничивался только записью у себя в тетрадке. Всеохватность контроля и регламентированность дел, поступков, мыслей в тоталитарном обществе была поистине всеобщей, была присуща всем без исключения: и жертвам, и палачам, и простым обывателям.
Вынужденный прогул длиной в пятнадцать лет…
После ХХ съезда КПСС Сафаров направляет жалобу Генеральному прокурору СССР, где просит в порядке реабилитации пересмотреть его дело.
В своей жалобе Сафаров пишет: «Приговор Военной коллегии Верховного Суда считаю неправильным… Обвинение мое было от начала до конца сфабриковано в органах НКВД. Никто меня в контрреволюционную организацию не «вербовал», никакие задания контрреволюционного характера я не выполнял, а честно трудился, выполняя свой партийный и гражданский долг. О контрреволюционной деятельности других лиц, привлекавшихся вместе со мной, мне ничего не известно. С материалами предварительного следствия я не знаком, а на судебном заседании нас допрашивали каждого в отсутствие других. Как на предварительном, так и на судебном следствии я свою вину полностью отрицал, однако без каких-либо серьезных доказательств был осужден… Обвинение в части намерения взорвать Аргаяшский элеватор объективными данными не подтверждалось; обвинение в готовящихся покушениях на жизнь руководителей партии и правительства надуманно и несерьезно, ибо руководителей нашего государства я видел только на портретах и в кинокартинах».
Дело по обвинению Галея Галеевича Сафарова было пересмотрено Военной коллегией Верховного Суда СССР от 27 мая 1958 года, приговор Военной коллегии Верховного Суда от 23 июля 1938 года в отношении Сафарова по вновь открывшимся обстоятельствам был отменен, и дело за отсутствием состава преступления прекращено.
Согласно постановленю Совета Министров СССР № 1655 от 8 сентября 1955 года, реабилитированные имели право: а) на получение 2-месячной заработной платы до ареста; б) на получение стоимости конфискованного при аресте имущества. И Сафаров начинает хлопотать о возмещении стоимости имущества, изъятого в 1937 году, после его ареста и ареста жены. Пишет заявление заведующему областным финансовым отделом Кульшарипову (письмо от 30 июля 1958 года), пишет в управление КГБ по Челябинской области. Получает ответ, подписанный начальником отдела УКГБ при Совете Министров СССР по Челябинской области М. Даниловым от 16 октября 1958 года № 9\9-10113: «Сообщаем, что по вашему заявлению нами проведена тщательная проверка. Факт конфискации имущества при вашем аресте в 1937 году органами НКВД проверкой не подтвердился, в связи, с чем удовлетворить вашу просьбу о возмещении стоимости имущества не предствляется возможным. На поставленные вами вопросы разъясняем, что о получении двухмесячной зарплаты, вам следует обратиться с заявлением по месту последней работы на день ареста с приложением справки о реабилитации. По вопросу включения в ваш трудовой стаж работы в лагерях на Крайнем Севере, рекомендуем вам обратиться за соответствующими справками о вашей работе в местах заключения в лагерь, из которого вы были освобождены, или в УВД той области, на территории которой находился лагерь. Сведениями об аресте вашей жены УКГБ по Челябинской области не располагает».
В имущественном (а есть в фонде КГБ и такое) деле Сафарова аккуратно подшиты все документы опроса соседей и знакомых Галея Галеевича, которых опрашивали на предмет наличия у Сафаровых домашнего имущества на момент ареста. Здесь же подшито заключение ст. инспектора 1 отдела учетно-архивного отдела УКГБ по Челябинской области Куровой, где указывается: «Документов об изъятии имущества в следственном деле не имеется… Данных о поступлении денежных средств от реализации имущества Сафарова Галея <…> в финотделе УКГБ по Челябинской области нет. Проведена проверка людей, знавших понятого — гр. Булаев И. (других данных нет). Проживающий в п. Аргаяш Булаев Иван Терентьевич в беседе заявил, что он в качестве понятого при аресте Сафарова не присутствовал и такового не знает. Других лиц по фамилии Булаев И., проживающих в пос. Аргаяш, не установлено.
Показания Д.И. Сафаровой вызывают сомнение по следующим мотивам:
по учету арестованных лиц в 1937–38 г.г. по УНКВД Челябинской области Сафарова Д.И. не значится.
как правило, опись и изъятие имущества лиц, осужденных в 1937–1938 г.г., не могло производиться без присутствия понятых.
следует также отметить, что в показаниях заявителя Сафарова Г. и его жены Сафаровой Д.И. имеются противоречия…
Граждане: Закиров С.З., Козлов М.Н., Минигулов Ш.И., Каримов К.К., Белякова К.Ф., Фатыхов Садык… Все указанные граждане были опрошены и которые подтвердили наличие у Сафарова имущества до момента ареста, но очевидцами факта конфискации его они не были и об этом им ничего не известно….»13.
В заявлении Сафаров писал: «Со слов жены, мне известно, что после ее ареста на третий день со двора бывшим комендантом райисполкома Губайдуллиным Мухибуллой было увезено 5 кубометров дров, две овцы, два стола, стулья и другое имущество. Губайдуллин был позже сам арестован в 1938 году, и где он теперь, я не знаю».
В заключение УКГБ по данному факту дано такое объяснение: «Проверкой по учету арестованных лиц Губайдуллин Мухибулла не значится и его место жительства в данное время не установлено»14.
Следует отметить, что все ответы Сафаровым аккуратно переписывались, и они сохранились в копиях. На копии этого ответа приписано Сафаровым: «Получено 20 октября 1958 года и выслано с заявлением в Президиум Верховного Совета СССР 8 апреля 1959 года». Идет изнурительная и длительная борьба за малые свои права, их приходится буквально вырывать у государства.
Получает ответ из прокуратуры Челябинской области от 15 мая 1959 года: «Ваше заявление, поступившее из прокуратуры РСФСР, облпрокуратурой проверено, но удовлетворить его не предоставляется возможности, так как ни в архивно-следственном деле, ни в материалах проверки Вашего заявления комитетом госбезопасности нет данных о конфискации или изъятии Вашего имущества».
Сафаров прилагает список изъятых домашних вещей: велосипед — 1 шт., 600 руб; патефон с пластинками — 1 шт., 200 руб; швейная машинка — 1 шт., 600 руб; пальто дамское — 1 шт., 500 руб; полушубок мужской — 1 шт., 300 руб; кровать двуспальная — 1 шт., 200 руб; самовар — 1 шт., 300 руб; детская кроватка с постельными принадлежностями — 1 шт., 200 руб; стенной ковер — 1 шт., 100 руб; столы — 2 шт., 100 руб. В списке часы-будильник, овцы две головы, зеркало стенное, покрывало на кровать, валенки мужские, туфли женские. Туфель мужских нет в списке, так как в них, видимо, увели арестованного Сафарова. При ознакомлении со списком приходит мысль, что это похоже на милицейскую опись после ограбления квартиры, но это не было ограблением в том смысле: это само государство отнимало весь нехитрый домашний скарб и утварь у своего гражданина. Приходит еще мысль, потом кто-то ведь наверняка пользовался этими вещами, не уничтожались же они вместе с их хозяевами…
Неизвестно, возместили ли как-то эту потерю Сафаровым, есть только указание об оплате бывшему секретарю райисполкома двухмесячной зарплаты «за вынужденный прогул», так написано в заявлении самого Сафарова от 7 июля 1958 года в Аргаяшский райисполком. Вынужденный прогул длиной в пятнадцать лет…
«Отец уважал Сталина…»
В 1959 году Сафарова восстанавливают в партии, он становится членом партии с кандидатским стажем в 27 (!) лет. Г.Г. Сафаров переходит работать кладовщиком в комбинат бытового обслуживания, там неоднократно избирался секретарем партийной организации.
И постоянно идет переписка с различными адресатами: ЦК КПСС, предприятия бывшего «Дальстроя» на Колыме, газета «Труд», органы прокуратуры, бывшие зэки, могущие подтвердить тот или иной факт, ведь особо никто не заботился о сохранении документов о работе заключенных. Порой просто это все безжалостно уничтожалось, особенно после разоблачения культа личности. Вот и следовали ответы: «архивы не сохранились», «подтвердить не можем». Ищи свидетелей, а где их взять, большинство осталось лежать в вечной мерзлоте Колымского края, а оставшиеся единицы разъехались по всему Союзу. Но все-таки разыскал необходимых трех свидетелей, которые смогли подтвердить факт его работы в шахте, под землей. В 1965 году оформил пенсию по достижении возраста 55 лет, в связи с подземной работой в шахтах.
Но ни одну человеческую судьбу нельзя разложить, как антонимы в языкознании: горячий — холодный, белый — черный, плохой — хороший, добрый — злой. Вот и жизненный путь Сафарова нельзя однозначно обрисовать только как путь мученика и жертвы. Все было гораздо сложнее и противоречивее, как и само время, в котором жил герой нашего повествования.
Так, несомненно, что Сафаров весьма успешно работал на посту председателя Селяевского сельского Совета в 1930–1932 гг., об этом можно судить из его слов — «организованы колхозы… и немного единоличников». Ясно, что он, будучи председателем сельсовета и комсомольцем, принимал самое активное участие в проведении насильственной коллективизации, которая сопровождалась массовым раскулачиванием самых крепких и хозяйственных крестьян, их арестом, ссылкой по тем маршрутам, по которым через несколько лет поедут и пойдут и те, кто проводил раскулачивание.
Так, например, именно в те годы был раскулачен и выслан из деревни Селяево Сибагат Миндияров. Вся его вина была в том, что он был муллой, держал несколько лошадей и коров, и у него жили сироты, что было весьма распространено у башкир, — мальчик и девочка, которые помогали по хозяйству. Но обвинение стандартное: «использует труд батраков». Реквизировали дом, скот, всю утварь и вещи. Дом переоборудовали и сделали там клуб. Правда, через некоторое время клуб сгорел: собирали для колхоза золу, вместе с ней оставили в клубе на ночь и непогашенные угли, и здание ночью загорелось…15
Неслучайно и время, когда Сафарова избирают председателем сельсовета, — 1930 год. Партийным органам нужны были беспрекословно преданные Советской власти и искренне убежденные в правоте того, что они совершают, работники. Особенно молодые, в силу своего возраста, с присущим им максимализмом и принципиальностью. Нет даже тени сомнения в том, что Сафаров, с детских лет испытавший нужду и лишения, в том числе и от кулаков, мог отступить от генеральной линии партии. Отступить тогда или в более поздний период. Подтверждения этому я нашел, разбирая его бумаги, в заявлении от 12 декабря 1953 года на имя Председателя Президиума Верховного Совета СССР К.Е. Ворошилова, где Сафаров пишет: «С 1930–1932 гг. работал председателем сельсовета, когда в деревне только начали организовываться колхозы и на основе которых проводилась ликвидация кулачества. Этой работой я занимался под руководством райкома партии и был несколько раз отмечен». И далее Сафаров пишет о более позднем своем периоде работы, уже в бытность секретарем райисполкома: «В 1936–1937 годы, когда начали разоблачать врагов народа, в числе которых были бывшие белогвардейцы, кулаки, попы, муллы, и в разоблачении их я сам принимал активное участие. Когда эти люди попали в руки советской разведки, они всячески начали клеветать в своих показаниях на честных работников, в частности на меня. Следственные органы, согласно их показаний, 9 декабря 1937 года арестовали меня».
Еще один абзац из этого заявления: «В лагере и на воле, куда меня ни назначали и куда меня ни посылали на работу, я везде и всегда к работе относился добросовестно, честно, трудился как советский человек. Лишний раз подтверждает то, что я не был врагом своего народа, и не будет этого никогда. Эта клевета не по моему убеждению. Нисколько не обижаюсь на то, что был в течение 15 лет оторван от родной семьи. Наоборот, за 15 лет я прошел хорошую трудовую школу, сам научился работать, научился с людьми работать и получил несколько профессий по горному делу».
Несомненно, эти клятвенные высказывания в верности существующей власти во многом были продиктованы естественным стремлением человека, уже прикоснувшегося к гражданской жизни, ощутившего близкую и реальную возможность зажить более-менее нормальной семейной жизнью (жена родила второго сына, как-то затянулась сердечная рана от трагической потери первенца Рафаила, был небольшой, но свой домик), обрести покой, не идти на конфликт с властью, скорее забыть испытанный ужас лагерей и тюрем, ведь этот отрезок жизни занял целых пятнадцать лет, и, как пишет Сафаров: «дать мне возможность оставшиеся годы моей жизни прожить и трудиться в своем родном уголке». И кто может осудить за это естественное стремление бывшего политзаключенного.
Но и в более поздних воспоминаниях, и в его дальнейшей жизни нельзя увидеть даже попытки критически осмыслить и выявить глубинные причины, которые привели его и сотни тысяч его товарищей по несчастью в лагеря и тюрьмы. В заявлении первому секретарю Челябинского обкома партии Н.В. Лаптеву он пишет: «И так я стал искусственно «врагом народа». И далее в этом же заявлении: «…дать мне возможность встать обратно в рядах КПСС и тем самым вернуться в авангард своего класса и трудиться там, где найдет партия нужным». Вспоминает сын Борис: «Отец уважал Сталина, у нас дома висел его портрет, и только в 1972 году, после того как я ушел в армию, мать убрала этот портрет». Нельзя не задуматься над природой этого страшного гипноза сталинского тоталитарного режима. Сафаров до конца дней своих оставался верным коммунистом и преданным той власти, которая его осудила и много лет содержала в лагерях. Это была и вина Сафарова, и его беда.
А.И. Солженицын называл таких заключенных ортодоксами и писал: «…большинство их, стоявших у власти, до самого момента собственной посадки безжалостно сажали себе подобных по тем же самым инструкциям, отдавали на расправу любого вчерашнего друга или соратника»16. И нельзя не удивляться и не поражаться той покорности, с какой шли на собственное заклание и партийные вожди, и видные военачальники, и хозяйственники, и рядовые коммунисты. Хотя среди них были подпольщики, испытавшие и царские тюрьмы, и сибирскую каторгу, бесстрашные герои Гражданской войны. Нельзя даже привести случай открытого сопротивления машине террора. Хотя известно, что даже громадина машина может остановиться от камня, брошенного между ее шестеренок. А будущие жертвы командовали военными округами, у них были в подчинении огромные трудовые коллективы. Но все сопротивление ограничивалось выстрелом в висок (С. Орджоникидзе, Я. Гамарник, М. Томский). Открыто против террора выступил на Пленуме ЦК партии (февраль, 1937 год) лишь Н. Каминский, нарком здравоохранения. Конечно, его судьба была предопределена этим, но он сказал свое слово.
И можно сказать, обозревая весь жизненный путь Сафарова, что он был не только жертвой, но и орудием тоталитарного режима, даже не помышлявшим о сопротивлении, когда террор настиг и его самого. Его вину может смягчить только молодость и то, что власть лепила Сафарова, исходя из своих требований.
В январе–феврале 1965 года Галей Сафаров пишет свои воспоминания в четырех ученических тетрадях под названием «Пережитое». Пишет на едином дыхании, точно указывая даты и малые подробности. Сейчас, конечно, невозможно выяснить, почему он вдруг решил изложить пережитое на бумаге. Возможно, эти воспоминания все-таки мучили его, никогда не отпускали его память. Сын Борис рассказывает, что, когда приезжал в Аргаяш Михаил Алексеевич Мучкин, они подолгу сидели, вспоминали пережитое на Колыме — «рассказывали такое, во что мне трудно было даже поверить». Сафаров очень аккуратно вел и берег все свои документы, всю переписку с различными организациями. Все это сохранилось и сейчас, по истечении двадцати лет после смерти Галея Галеевича, и находится в настоящее время у его пятидесятидвухлетнего сына Бориса, который продолжает жить в родительском доме в Аргаяше. Изредка, по выходным, сюда приезжает дочь Бориса, внучка Галея, — Айгуль, окончила профессиональное училище, работает швеей в соседнем городе. Жизнь продолжается…
В последние годы Сафаров вел размеренную и в то же время наполненную жизнь пенсионера. Пока сын не ушел в армию, держал корову, косил сено. На покосе был строг к жене. Как рассказывает сын: «Бывало, начнет ругать мать, вот я кошу, а ты граблями плохо собираешь, оставляешь сено, разговор у них идет по-башкирски, мать моя свободно владела башкирским, поругаются, а через некоторое время, глядишь, уже вместе сидят, чай пьют». А с 1972 года он держал в хозяйстве только кроликов.
Увлекался художественной литературой, по словам сына, любил Толстого, Есенина, перечитывал «Угрюм-реку» Вячеслава Шишкова. Был активен в общественных делах: помогал в организации районного музея, участвовал во встречах ветеранов, написал несколько статей в газету с рассказами о комсомольцах 20–30-х годов. Был отмечен областным знаком «Ветеран комсомола». Я в то время работал в Аргаяшском райкоме комсомола и несколько раз встречался с ним на наших комсомольских мероприятиях, куда приглашали ветеранов, — небольшого роста, худенький, ничем особым не выделялся. Это был человек с мягким характером, с доброй душой, вежливый, честный. Мне и в голову не приходила мысль, какая у него трагическая судьба.
Не нажил он никаких богатств, с 1953 года и до конца жизни прожил на улице Кирова, 23, в маленьком деревянном домике с двумя окнами на улицу. Этот дом купила еще Дарья Ивановна у брата М.А. Мучкина, товарища Сафарова по Колыме. В дом попадаешь через сени: напротив кладовка, направо дверь в дом, где находится кухня, и через нее идешь в комнату. Среди бумаг сохранился план дома, нарисованный самим Сафаровым в связи с перестройкой в 1955 году. Здесь же его записи: «Требуется для ремонта: лес круглый по 7 м — 6 штук, по 4 м — 10 штук, доски 20 мм — 1 кубометр, гвозди — 3 кг».
Не могла даже в голову прийти мысль, какая трагическая у него была судьба, что он мог бы тогда рассказать о своей жизни. Об этом сейчас остается только сожалеть. Часть его воспоминаний была опубликована в Аргаяшской районной газете «Восход» 31 января 1989 года, уже через четыре года после смерти автора. А сейчас эти воспоминания обнаружились в районном музее.
30 декабря 1984 года родилась у него внучка Айгуль, но он последние дни был уже без сознания. И на следующий день, 31 декабря, Галей Галеевич Сафаров умер в возрасте 74 лет. Врачи поставили диагноз: хроническая ишемическая болезнь сердца, послеинфарктный кардиосклероз. Можно только удивляться тому, как еще долго жил этот человек, перенесший такие тяготы, испытавший весь ужас тюрем, лагерей и выживший в шахтах и рудниках Колымы, где мало кто выживал. Хотя диагноз говорит сам за себя, все пережитое не прошло даром. Жена, Дарья Ивановна, до выхода на пенсию работала прачкой в комбинате бытового обслуживания, пережила мужа на пятнадцать лет и умерла в 1999 году. Очень сильно подкосила ее смерть сына Марата. Последние четыре месяца лежала, не вставая. Младший, Борис, кормил с ложки. И на этом закончился трагический без малого век семьи Сафаровых-старших: Галея и Дарьи….
Но судьба Сафарова и его жены, события и периоды в жизни нашей страны, через которые они прошли, не могут не вызывать у нас вопросов и поныне, каким-то образом связывая их и с сегодняшней нашей непростой жизнью…
1 См., напр,: Зубкова Е.Ю. Общество и реформы. 1945–1964. М., 1993; Осокина Е.А. Иерархия потребления. О жизни людей в условиях сталинского снабжения. 1928–1935. М., 1993; Козлова Н.Н. Горизонты повседневности советской истории. М., 1996; Нарский И. Жизнь в катастрофе. Будни населения Урала в 1917–1922 гг. М., 2001.
2 ЦГИА РБ (Центральный государственный исторический архив Республики Башкортостан). Ф.Р-101. Оп. 1. Д. 50. Л. 32.
3 Восход, 1 июня 1999 года.
4 ЦГИА РБ. Ф.Р-629. Оп. 1. Д. 472. Л. 37.
5 Хафиз Кушаевич Кушаев, 1888–1937, уроженец деревни Кузяшево, один из организаторов Советов в Аргаяшском кантоне, военный комиссар Аргаяшского кантона, с 1921 года — член БашЦИК, с 1922 года — председатель БашЦИК, с 1929 года работает в аппарате ВЦИК.
6 ОГАЧО (Объединенный государственный архив Челябинской области). Ф. 115. Оп. 3. Д. 8. Л. Л. 15, 16.
7 ОГАЧО. Ф. Р-467. Оп. 3. Д. П-10113. Л. 2.
8 Солженицын А.И. Архипелаг ГУЛАГ. // Новый мир. 1989. № 8. С. 62. 63, 68.
9 Мечел. Художественно-публицистический альманах. Вып. 1. Челябинск. 1992. С. 133.
10 Там же. С. 138, 139,141.
11 Новый мир. 1989. № 11. С.73.
12 Новый мир. 1989. № 11. С.73.
13 ОГАЧО. Ф. Р-467. Оп. 3. Д. П-10113. Л. 29–31.
14 Там же. Л.30.
15 Рассказал внук С. Миндиярова, Абдулгалей Сибагатуллин, ныне проживает: Челябинская область, село Аргаяш, улица Республиканская, дом 5.
16 Новый мир. 1989, № 8, С. 75.