Елена Чижова. Город, написанный по памяти
Опубликовано в журнале Урал, номер 3, 2020
Елена Чижова. Город, написанный по памяти. М.: АСТ, Редакция Елены Шубиной, 2019.
Не стоит и говорить, насколько проза Елены Чижовой символична и наполнена аллюзиями, метафорикой и отсылками к великим произведениям. Широчайший культурологический контекст ее романов сомнению не подлежит. Он есть, он живет в ее прозе как ее полноправная составляющая, наряду с реализмом в изображении и быта, и житейских коллизий. Стоит вспомнить ее роман «Полукровка», повествующий о девушке, которая вынуждена на собственной шкуре испытать все прелести советского антисемитизма и вступить со всей системой в непримиримую и тоже как бы символическую борьбу.
Про густейшую символику «Планеты грибов» (2014) и говорить нечего.
В этом смысле «Город, написанный по памяти» — закономерное продолжение единого, многосмысленного и довольно мрачного супертекста Е. Чижовой. Он, ее родной Ленинград, городленина, как привыкла она говорить, город-страдалец, пожираемый ларвами, предстает в книге как воплощение смерти. «Смерть, где твое жало?» — вопрошает рассказчица и отвечает: «Год за годом задаваясь этим неотвратимо-мучительным вопросом, я оглядывалась по сторонам, пока не догадалась: она здесь — в моей бедной, в моей загубленной стране.
В моем прекрасном, в моем несчастном городе. В моей семье».
И далее: «Город, где я встретила смерть, назывался Ленинград. Мне приходится делать над собой усилие, чтобы за этим названием расслышать имя Ленина, о существовании которого я узнала, когда имя города уже занимало отдельную клеточку моей памяти: сквозь ее прочную мембрану вождь мирового пролетариата так и не сумел просочиться».
Но это как бы общее восприятие города и мира вокруг. Поскольку роман описывает историю семьи автора, он дробится на ряд микрочастиц, нитей, из которых соткано это семейное полотно. Одна из них, центральная, — это история прабабушки, покинувшей родную деревню и обосновавшейся в Питере. Бабушкины изречения пронизывают «Город…». «Люди не во́роны — в одно перо не уродятся»; «Разворуют царское и сгинут» (это про большевиков); «Не бывать калине малиной»… Нельзя сказать, что они так уж поражают своей мудростью: это скорее выражение ее природного вейсманизма-морганизма. Но ведь и он тоже есть мыслеобразование антисоветское. Ибо ясно, что у нас и героем, в случае не дай бог чего, становится любой, и ученого/артиста/гения можно сделать хоть из кого.
В общем-то история этой семьи типична для петербуржцев, в основном потомков разночинцев и крестьян, хлынувших в город в первые годы ХХ столетия. На нее нанизываются все узловые события страшного века: Гражданской войны, «кировского потока», словно чудовищной волной смывшего из Ленинграда бывших дворян и потомственных интеллигентов, и блокады. Да и послевоенные годы были куда как нелегкими — и идеологический пресс давил ленинградцев, и голод, пусть и не сравнимый с блокадным. Немудрено, что Е. Чижова воспринимает историю своего города как сплошную череду потерь и лишений.
Да и в самом деле. Муж ее прабабушки, солдат, сгинул на Первой мировой. В Петрограде с самого начала 1917-го день ото дня назревает голод, а с ним растут и очереди, из которых проклевываются сначала бунты, а потом и революция. В 1918-м с годовалой дочерью на руках прабабка бежит под Саратов, где ребенок вскоре умирает. Дальше — возвращение в Питер, обезлюдевший и пустынный, где ее «уплотняют». Правда, бывшая хозяйка опередила власти: пригласила к себе жить «лишенцев». Город, а с ним и страна всё глубже погружаются в новое средневековье. Тут и коллективизация, следы которой видны и в Ленинграде: в нем полно крестьянок, ставших за городскую прописку домработницами. Да и деревни вокруг Питера начиная с 1929-го трагически быстро пустеют.
В семье и в разросшейся квартире между тем начинается свой отсчет смертей. Здесь по самым разным причинам умирают мальчики и до блокады, и во время нее. Оттого в романе живет как бы трагическая присказка — «в нашей квартире мальчики не живут» — одна из столбовых его фраз.
И вообще — атмосфера ада, обрушившегося на страну и город, все более и более сгущается на страницах книги. Но и в предвоенном Ленинграде хватает потерь. О них рассказывает в книге мать автора — ее доподлинные слова уцелели на магнитофонной записи. Кругом начинает твориться «что-то неладное», и чувствуют его даже дети. И неладное это «носится в воздухе, крадется по лестницам, срывает чугунные крюки». «Кажется, — пишет далее автор, — будто детское незамутненное сознание отражает двойную реальность, в которой живет страна. <…> По ночам с той, оборотной стороны в город выходят бесы, перетянутые кожаными портупеями. Вместо лиц — личины. Римляне называли их: larva».
Что ж говорить о блокаде, унесшей жизни миллионов. Рассказ матери доносит до нас жуткую подробность ее: стоило вечером подойти к больнице, около которой штабелями лежат трупы умерших, как, рассказывает она, видишь — «мягкие части вырезаны». Эта фраза застряла в памяти девочки, нынешней рассказчицы. Впрочем, говорится дальше, «для ленинградцев бытовой каннибализм — не тайна. Вырезали, варили, ели. Кто-то — на продажу. “Фаланги пальцев, кусочки ногтей и кожи”, которые находят в купленном на рынке студне, встречаются во многих блокадных дневниках». Блокада всей своей тяжестью обрушилась на семью, — правда, ее миновал холод, не меньше голода терзавший ленинградцев. Перед самой войной им повезло запастись дровами — вещью тогда бесценной.
Потому и бабушка, и мать рассказчицы так избегали трескучей советской болтовни о героизме жителей города. Они, блокадники настоящие, прежде всего были, говорил еще Д. Лихачев, мучениками. Блокада была для них — повседневностью.
Что тут скажешь: на страницах романа собрано столько подлинного, не измышленного горя, в нем настолько плотно сконцентрированы невыдуманные трагедии, что перед ним невольно, как говорится, снимаешь шляпу и стоишь в полном молчании. Были трижды проклятые ларвы, наряженные в энкаведешную форму, были они же, не стыдившиеся сытно есть и сладко пить посередь океана людского горя, было их волчье логово, поименованное «Большим Домом». И от людей, которых ларвы выводили под конвоем из их же парадных, из родных домов, теперь уже и впрямь «не осталось ничего, кроме теней».
Всё было.
Но была — и жизнь. И вот за нее-то, упорно убиваемую, но все-таки уцелевшую, пусть и покореженную, по прочтении романа хочется заступиться. Речь не о том, что черное надо уравновесить белым, трагедии разбавить победами, зачастую пирровыми, и притушить его мрачный фон. Притушить его невозможно — он такой, каким задумывался и каким возник, и в полной мере отображает особенности мировосприятия его автора. Уж такой ей, Е. Чижовой, суждено было родиться — с особой чувствительностью именно к трагедийным, темным сторонам жизни. Зрение ее устроено таким образом, что с повышенной болезненностью фиксирует фатальную неприкаянность несчастного нашего отечества, его странную, злополучную потерянность в контексте мировой истории. Кстати, избыточная метафоричность прозы Е. Чижовой есть прямое производное от интуитивного стремления эту потерянность преодолеть.
Но, видимо, помимо воли автора, исключительно из-за того, что рассказываются в нем истории достоверные, эта неукротимая жизнь рвется из его нутра и стучится даже сквозь пелену смерти. Именно она, жизнь, живая и по природе своей многокрасочная. Все-таки автор не по Освенциму ходит, а по живому городу.
И очень хочется в такой ситуации дать ей, жизни, голос. Причем касаться это может даже блокады, — ведь что ни говори, а семье автора в каком-то смысле повезло: запас дров спас их от неминуемой смерти. Да и простое человеческое братство, милосердие тоже играло свою роль в том, что город, несмотря на двухмиллионные потери, все-таки выжил, а не целиком отправился в преисподнюю. «У каждого был свой спаситель», — написано в «Блокадной книге», и это доказывается тем, что многие обычные ленинградцы, которые по всем объективным данным должны были умереть, выжили — назло смерти. И не только потому, написано там же, что кто-то поднял умирающего на улице, вернул потерянную карточку или поделился последним. Нет. «Люди остались в живых потому, что их держало на ногах чувство любви, долга, преданности — ребенку, дорогому человеку, родному городу…»
В тех обстоятельствах несколько высокопарные эти слова оказались вовсе не таковыми, а — вещными, почти что осязаемыми. Их правоту подтвердила именно что сама жизнь.
Есть на страницах романа Чижовой и эпизод из быта семьи 60-х годов — ее жизни в коммуналке. Грязь, теснота, шум-гвалт, скандальные соседи… И вот — удача. Семье дают отдельную квартиру. Однако быт в новостройке неимоверно угнетает ее — и народ кругом какой-то не ленинградский, и с магазинами туговато. Помаявшись в этом мире полтора года, семья решается на отважнейший шаг — вернуться в ГОРОД, настоящий Ленинград.
Но поменять отдаленную квартиру можно только опять же на коммуналку, хотя и более просторную. Вот семья и возвращается в подлинный Питер, однако вскоре выясняется, что жить в квартире невозможно: грязь, шум-гвалт, скандальные соседи и пр. и пр. О том, каким тяжелым оказался этот быт, рассказано в романе в той же трагической тональности.
Что все-таки противоречит житейскому опыту и тому, что называется многоцветьем жизни или многожильностью исторических проводов. Получение отдельного жилья для миллионов семей было огромным счастьем. Выбраться наконец-то из опостылевшего муравейника!..
Но почему переезд из своего собственного жилья в коммунальное так намертво ранит эту семью? Что такое коммуналка, она ведь знала не понаслышке…
Конечно, массовое предоставление людям «хрущоб» не делает людоедскую власть более человечной. Но жизнь — делает. Жизнь ведь такая штука, что не знаешь, за какой конец ее ухватить в поисках всеобъемлющей правды. Тебе кажется, что наконец-то ты поймал ее за хвост и сейчас она откроется во всей своей глубине и сложности, — ан нет.
Вот такая она — жизнь. Убила даже советскую власть, созданную, как нам почти всем казалось, на тысячелетие. Рвется даже сквозь полный мрак и темень, даже вопреки самым, кажется, пессимистичным прогнозам.