(Памяти Игоря Сахновского)
Опубликовано в журнале Урал, номер 2, 2020
Не человек выбирает литературу — художественная словесность выбирает тебя. Или — не выбирает. Случай Игоря Сахновского — особенный: человек (очень юный) и словесность бросились навстречу друг другу. И они пробовали друг друга на зуб и на вкус: Игорь был один, а перед ним стояли шеренги художественных (и полухудожественных) текстов от Леонида Андреева до Владимира Набокова (не печатавшегося в СССР, запрещенного, на папиросной бумаге самиздата), от Тютчева до Мандельштама (тоже на китайской бумаге).
Мы познакомились 42 года назад в Уральском университете. На филфаке было мало парней, да и некоторые из них лишь отдаленно напоминали мужиков. Мы познакомились и подружились сразу. Я был старше Игоря на 4 года, к тому же женат, бородат и крепко диковат. Мы подружились сразу — две почти абсолютные противоположности, но гармония товарищества очень часто возникает на основе почти дизъюнктивных, взаимоотрицающих явлений, не похожих друг на друга и видящих мир не просто по-разному, но, как кажется и как оказалось, — с разных точек зрения, с разных высот и даже как бы из разных времен. Однако дышали мы одним воздухом, мы обитали в атмосфере, которая пронизывалась чудесной силой гравитации словесности. Именно воздух поэзии держал нас на весу, на лету и в падениях. Игорь был очень начитанным и эмоционально насыщенным человеком, любящим те стихи, которыми как раз в то время жил я.
Четыре года мы сидели с Игорем (на всех лекциях — семинары нас разлучали) за одной партой. Мы дарили друг другу книги, копии на папиросной бумаге стихотворений Мандельштама, Цветаевой, Ахматовой, Пастернака и Набокова.
Игорь Сахновский — поэт по определению. Или — поэт в натуре, как я любил говорить 42 года назад. Мы с Игорем не общались — мы говорили дуэтом. Говорили только о поэтах и поэзии. Мало я встречал в своей жизни таких людей, таких поэтов, как Игорь Сахновский, — среди них Алексей Решетов, Майя Никулина и немногие другие.
Он часто горячился (если не всегда), в объяснении или сообщении чего-либо подавался всем телом (грудью, плечами, лицом — особенно лицом) вперед. Голову он держал всегда прямо и выше того уровня, который обычно устанавливает Бог. Подбородок его всегда (когда он говорил) был устремлен вперед — так, если бы стихи читал прямо сейчас не Игорь, а сам Осип Эмильевич. Все это удивляло меня, полного дикаря, еще не отдышавшегося от армии…
Игорь писал / сочинял / вымучивал / выволакивал и получал ниоткуда стихи. Я вернулся в СССР после трехгодичной отлучки — и обнаружил сразу две книги Сахновского — свердловскую («Взгляд», 1988) и московскую («Лучшие дни», 1988). Я был не удивлен — но изумлен: парту нашу университетскую, видимо, кто-то выбросил в окно с третьего этажа — и она не разбилась вдребезги, она стояла на траве между приуниверситетских елей, и за партой этой теперь сидел я один. Игорь уже подходил к прозе: если стихи сближают, то проза (собственно процессы текстотворчества) отдаляет одного пишущего от другого. Мышление перестраивается и — интенционально — уводит тебя от некого центра с невыразимым названием и пытается объять необъятное как вполне обнимаемое, ощущаемое и реально-реальное. Одним словом, Игорь первым из нас перебрался из восьмидесятых годов XX века в двадцать первый век. Путь пишущего прям, но не вполне определен.
Наша дружба с Игорем Сахновским иногда преобразовывалась в приятельство, в товарищество, но весной этого года мы встретились в редакции «Урала» (я пригласил Игоря выступить перед моими ребятами из семинара) и разговорились. Игорь писал очень талантливую, а иногда просто великолепную прозу. Стихов он писал все меньше и меньше. И мне кажется, что он страдал от этого, хотя и в прозе его хватает поэзии.
Я знал о его проблемах с сердцем, об инфаркте и хотел как-то порадовать его. Бог не фраер, в ближайшем книжном нашелся трехтомник Рильке. Мне показалось, что Игорь был удивлен грянувшему вдруг дежавю: мы с ним вновь оказались — целиком — в поэзии.
Душевная боль — это такая горечь. Когда умирает человек, друг, товарищ и брат «по поэзии», который моложе меня, я всегда испытываю чувство вины перед ним. Прости меня, Игорь. Наша незабвенная молодость теперь точно не постареет.
P.S. И еще, Игорь, спасибо тебе за куртку Чехова: в 1996 г. мы встретились с тобой в КОСКе «Россия», где мне прямо на этом рыночном плацу вручили премию журнала «Урал». Это было и смешно, и дико одновременно. Потом мы с тобой поехали к Жене Касимову, где пили кофе и где ты сетовал на то, что я хожу как голодранец — по холоду без куртки и пальто. И ты уговорил меня ехать на автовокзал, чтобы купить на премиальные денежки куртку. Я поехал. Куртку нашел. Денег не хватало катастрофически. Я еще раз примерил куртку, и продавщица, простая добрая женщина, проговорила: «Ах, как хорошо сидит на вас! А какой у вас рост?» Я ответил: как у Чехова, метр восемьдесят восемь. Она махнула рукой, рассмеялась: «Берите, берите с недоплатой, Антон Палыч…»
Спасибо тебе, Игорь, за поэзию и чудо.
Вот несколько стихотворений Игоря Сахновского, в которых выражены прекрасные попытки называния невыразимого.
***
Ну прощай,
мое древнее горе.
День распахнут,
разлука легка.
И, впадая в открытое море,
обернется и крикнет река:
— Пусть я русло покинула,
пусть я
буду прорву соленую пить…
Смерти нет. Есть заветное устье,
без которого морю не быть.
***
Встретил хозяйку, идущую с моря.
Всё молода, на судьбу не в обиде.
Только уж больно немолодо смотрит,
глаз таких старых
я прежде не видел.
И не была она гордой и важной.
Что-то спросила,
я что-то ответил.
Больно уж ветер соленый и влажный,
вот и глядела
сквозь слезы на ветер.
***
Отец, прощай. Уже в последних двух
шагах до темноты и воли
ты научил меня стыдиться боли.
Когда под спудом выпрямился дух,
беспомощный перед законом тела, —
какая мысль отдать себя хотела?
И вырвалась, и не сумела вслух…
***
Земля накоротке
толкует с нами
на черством языке
ночных признаний.
Но лишь открылось дно —
реки не стало.
Судьбе
судьбы одной
безмерно мало.
Сентябрь снесет легко
земную ношу.
Уйдешь-то далеко,
а как вернешься?
Другие травы, дни,
слова
и даже
другая суть…
Взгляни —
одна и та же.
***
Вот апрель и поверил нам будто.
На последней тетрадной странице
напишу тебя с маленькой буквы
вместе с деревом, небом и птицей.
Видишь — почки и реки набухли.
Время плечи и души расправить.
Напишу тебя с маленькой буквы,
как траву, как бессонную память.
***
…Потому ты и рвешься на части,
обретая крылатую твердь:
неподвижнее полного счастья —
только разве что полная смерть.
Потому что враждуют в крови
две родные сестры, два горенья —
безутешная радость любви,
леденящая радость прозренья.